Олег Селедцов. ОРУЖИЕ ИСТИНЫ

СТРАСТИ ПО ИОСИФУ

«Радуйся, лжеучителей злых лукавство разоривый;
радуйся, сомнящихся в православней вере утвердивый.
Радуйся, бодрый учения Христова защитниче;
радуйся, боголюбивою ревностию возжженный светильниче.
Радуйся, преподобне отче Иосифе, богомудре, чудотворче».
Акафист преподобному Иосифу Волоцкому. Икос 11. 

I

В тот вечер было всё как всегда. Кутилин закрыл дверь в квартиру на два замка и шагнул в тусклое чрево лифта.
Полыхали позднеиюньским зноем дни летнего солнцестояния, а посему вечер, как и подобает ему в таких случаях, обрушился на город стремительно и вдруг.
По телеящику в очередной раз крутили фильм Хейфица «Дело Румянцева», смотреть который было пресно и скучно. Последняя надежда на звонок давнего и таинственного друга растворилась в торжестве похожих друг на друга будней-клонов.
Спасаясь от духоты и рутины, Кутилин вышел из затхлого подъезда и, глядя по привычке себе под ноги, направился на бульвар. В спёртом воздухе стоял густой запах раздавленных  клопов-вонючек.
Последние в этом году брачные кадрили буро-мохнатых майских жуков грозили неминуемой травмой глаза. Очумелый кот, задрав кривотрубный облезлый хвост, прометелил почти у самых ног.
Где-то, надрываясь, гремел тюремно-ресторанным визгом всевластный шансон. Словом, повторимся, было всё как всегда.
Хотя нет, кое в чём этот вечер отличался разительно от череды его близняшек, размеренно и чинно выполнявших свои суточные, служебные обязанности. Но сразу Кутилин этого не заметил. Много позже, анализируя, а он любил анализировать, Игорь Матвеевич делал акцент именно на это странное обстоятельство того ещё более странного вечера: почти все скамейки на бульваре были свободны. Но-но, не торопитесь делать выводы, мол, пустяк, суета и прочие стечения обстоятельств. Только вообразите, городской бульвар, этакий оазис, уж простите за сравнение, посреди векового многоэтажно-тысячемашинного удушья.
И вот вслед за передовым отрядом сумерек сюда и именно сюда на белом коне царственно и величаво въезжает Её величество вечерняя прохлада. Кто усидит в своей объевроремонткнутой конуре? Кто променяет пару глотков вечернепрохадной воздуховлажности на телевизионный плен? Даже если там суперсериал и сверхфутбол?
Вполне естественно, что все скамейки на бульваре часам к семи бывали уже прочно и насмерть оккупированы вежливыми людьми, в смысле мудрых и важных стариков, бабушек с внуками и без и молодёжью, разгорячённой пивом и прочими запрещёнными к рекламе нехорошими вещами.
Но не так было в тот вечер.
На шести скамейках у памятника Павшим Героям сидели всего два человека. Один из них то ли мужчина, то ли дама, Кутилин, как ни старается, не может вспомнить до сих пор, а вот второй – точно мужчина. Хотя неприметный какой-то. Но мужчина точно, потому что с огромным носом и в шляпе.
«Третьим будешь?» – отчего-то подумал Кутилин, глупо усмехнулся и уселся на свободную скамейку. Желанной прохлады пока не наступило, и Игорь Матвеевич, дабы скоротать минуты вечернего удушья, обратился мысленным взором к предмету своих последних научных изысканий.
Да, мы забыли сообщить, что Игорь Матвеевич Кутилин, кандидат исторических наук и лауреат премии областного союза молодёжи, работал в местном институте гуманитарных исследований.
Занимался проблемами воздействия отдельных индивидуумов в определённый исторический отрезок времени на состояние национального благополучия конкретного государства. Ну, кажется, всё предельно понятно, не так ли?
И последние несколько месяцев нашего героя волновал знаменитый спор стяжателей с нестяжателями. Вот вы улыбаетесь, а между тем на стыке XV и XVI веков вопрос о церковных имениях был поистине судьбоносным для всего Московского государства. В тысяча пятьсот третьем году на всецерковном  соборе  Великий князь Иоанн III, ну, тот самый, что покончил с ордынским игом, поставил ребром вопрос о землях церковных, святительских и монастырских. А всё дело в том, что к тому времени, усилиями настоятеля Волоцкого монастыря преподобного Иосифа, получила почти смертельный удар знаменитая ересь. Ну, вы, конечно, знаете об этом, в истории России ересь эта получила название «ереси жидовствующих». Так вот, ересь к моменту созыва собора уже агонизировала, но отголоски еретического учения ещё смущали народ российский. Требовались незамедлительные соборные разъяснения.
И в частности речь шла о монастырских имениях. Роль государства в защите церкви, усилиями всё того же Иосифа и его сподвижников, уже была ясна, а вот какова должна была быть роль церкви в деле укрепления державности – вот вопросик. Его, как известно, до конца не решили и по сей день.
Вот прислушайтесь. Неужели не слышите? Типичный гимн российского либерала нашего времени: «Мы выступаем за Церковь как важный институт гражданского общества, но против Церкви как государственного института. Мы твердо убеждены, что никто, никакой государственный, общественный или религиозный авторитет, в том числе высший иерарх Русской православной церкви, не может претендовать на роль морального учителя для всего народа».
А? Каково? Или вот это: «Никто не отрицает национальной специфики России. Но правые либералы убеждены, что общие законы развития человечества в конечном итоге преобладают над частными особенностями той или иной страны».
Здорово, правда? Теперь вы можете представить, какие нешуточные страсти кипели на Московском соборе тысяча пятьсот третьего года. Тайные приверженцы ереси  жидовствующих,  этакие либералы  пятнадцатого  века, стремились лишить церковь возможности  просветительской  и благотворительной деятельности, да и вообще уничтожить монашество, как пережиток мрачного ордынско-ханского  безвременья.
Да и среди самих монахов единого мнения по этому вопросу не было. Одни, в том числе и упоминавшийся нами Иосиф Волоцкий, условно их до сих пор называют «иосифлянами», ратовали за строгое монастырское общежитие, за, если хотите, хождение в народ, за то, чтобы монастыри владели землями и сёлами, чтобы доходы от этого владения раздавать в нужный час нищим и бедным.
Другие же, условно называемые «заволжанцами», во главе с ещё одним известнейшим монахом своего времени, причисленным к лику святых, Нилом Сорским, выступали за житие в скитах и отдалённых пустынях, да и против монастырского землевладения в принципе… Ух, пожалуй, вы уже утомились.

А вот Игорю Матвеевичу все эти тонкости русской средневековой полемики доставляли определённое моральное удовольствие. И вот, сидя на скамеечке на бульваре, ограждённый от житейских конфузов носатым человеком в шляпе с одной стороны и бесполым существом без шляпы с другой, Кутилин набирал в лёгкие неохлаждённый ещё пока воздух, закрыв глаза, думал о сочинении Нила Сорского «Предание и устав».
И вдруг неясная тревога, сначала как бы осторожно, но с каждой тысячной долей секунды всё настойчивей стала подбираться к горлу Игоря Матвеевича, пока окончательно в образе неприкрытого и неоправданного страха не овладела всеми дыхательными путями нашего героя. Самое печальное, что Кутилин от страха не мог открыть глаза. Казалось бы, чего проще. Раз, и остатки дневного света, ещё не уведённые в подвалы ночной мглы, развеют беспричинные кошмары учёного мужа.
Но это «раз» как раз, простите за каламбур, и не удавалось Кутилину, несмотря на все усилия. Можно было бы, конечно, собрав последние остатки постыдно ретировавшейся куда-то воли, переключить сознание на нечто возвышенное, например, на дипломатическую переписку канцлера Горчакова, но вместо этого Кутилину представлялась прорубь, в которой звероподобные стрельцы топили ослеплённого ими же «царского эмиссара» Ивана Болотникова.
И не было, казалось бы, спасения от адского этого страха, но вдруг из ближайшего бульварного, в смысле, ютившегося на бульваре, кафе до слуха Кутилина донёсся баритон Иосифа Кобзона.
«Не думай о секундах свысока», – увещевал голос барона эстрады.
И Кутилин внезапно успокоился. И рассмеялся даже над недавним своим страхом. Он распахнул шторы сомкнутых век и тут увидел сидящего рядом с ним на этой же скамейке незнакомого гражданина. И не удивился. Вернее, сначала не удивился, но после, каждый раз вспоминая события того вечера, постоянно удивлялся: как это незнакомец мог так бесшумно завладеть доброй половиной пространства скамейки, как это Кутилин ничего не заметил, а главное – почему тогда, в тот момент, он ничему не удивился.
Игорь Матвеевич огляделся.
Никого, кроме них двоих, да ещё прежних, ну, шляпы и… второго, на скамейках у памятника не было. Человек, сидящий рядом, не был знаком Кутилину, но вместе с тем было в его внешности что-то до боли знакомое и, если хотите, даже родное. Игорь Матвеевич не в упор, упаси Бог, а как бы искоса оглядел соседа. Это был солидный, хотя и несколько полноватый, мужчина, весьма угрюмый на вид, в годах. На скамейке сидел он чинно и, словно задумавшись, глядел перед собой. Так глядят иногда люди, очень уставшие от постоянных непосильных трудов и забот.
Кутилин отметил про себя, что лицо незнакомца скорее приятное, чем наоборот. Вот только рябинки отталкивают.
– Ну, это не самое страшное, – отозвался сосед.
– Что, простите?
– Я говорю, что это не самое ужасное, что есть в нашей жизни. Иван Болотников, например, перед утоплением был ослеплён.
Ему вырезали глаза раскалённым на углях ножом.
Незнакомец говорил с заметным  кавказским  акцентом,  и именно это, а вовсе не то, что он в точности угадал недавние мысли Кутилина, привело Игоря Матвеевича в состояние странное, напоминающее сон.
Некоторое время оба молчали. Незнакомец всё так же устало глядел в пространство, а Кутилин, боясь разговором усилить сонную нелепость происходящего, рассматривал жирного чёрного жука, барахтавшегося  на  панцирной спинке лапками кверху у ног кавказца.
Наконец, молчание стало невыносимым, грозя с каждым новым мгновением обрушить на Кутилина новую порцию давешнего страха. Он повернулся к соседу и с трудом выдавил из себя:
– Здравствуйте.
– Добрый вечер, Игорь Матвеевич.
– Мы знакомы? Фу ты. А я сижу, ломаю голову, где мог вас…
– Скорее нет, чем да. Хотя всё в этом мире относительно.
– Простите, кто вы?
Кутилин задал этот вопрос не потому, что ему действительно было интересно, кто его собеседник, что ему здесь надо и откуда он, собственно говоря, знает Игоря Матвеевича. Просто с приступом необъяснимого страха нужно было как-то бороться, и Кутилин не нашёл ничего лучшего, как бросить в вечернюю мглу:
– Простите, кто вы?
– «Черты портрета дорогого,
Родные каждому из нас:
Лицо солдата пожилого
С улыбкой доброй строгих глаз.
Из тех солдат, что приходили
В огонь войны из запасных,
Что сыновей в бои водили
И в горький час теряли их.
И долгой службы отпечаток –
Морщинок памятная речь –
Под стать усталости покатых,
Отцовских этих милых плеч».
– Я не понимаю. Что это?
– Это Твардовский. «За далью даль».
– А при чём здесь Тва…
Игорь  Матвеевич  запнулся.
Звёзды уже успели высыпать на вечерний июньский небосвод, и теперь силуэт головы незнакомца, словно золотой короной, обрамляли три яркие звёздочки. И тогда Кутилин наконец узнал своего соседа. Ну конечно. Именно таким он и представлял его всегда. Не читающим обращение на трибуне ленинского мавзолея, не улыбающегося на плакате, где дети благодарят его за своё счастливое детство. А вот таким, немолодым и усталым, вечно размышляющим о судьбах страны да и всего человечества. Стоп! Стоп!! Этого просто не может быть.
– Почему же не может? – отозвался собеседник. В нашей жизни всё может быть. Кукурузник может Крым подарить малороссам, бывший комсомолец может писать трактат о споре иосифлян с заволжцами. Всё может быть.
«Леший его побери. Он что, мысли мои читает?» – подумал Кутилин, но не испугался вновь, а словно приготовился к чему-то волшебному и, пожалуй, церковному. Даже ладошки потёр от возможного удовольствия. В голове его сами собой всплыли строчки, кажется Мандельштама, читанные Кутилиным всего лишь раз, давно, в студенческие годы:
«И налетит пламенных лет стая.
Прошелестит спелой грозой Ленин,
И на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь Сталин».
– Прибавьте к этому Ахматову, Вертинского, Маршака, Бергольц, Ошанина, Пастернака, Симонова, Смелякова, Алигер, Сельвинского… Как думаете, Игорь Матвеевич, все они лукавили, врали, изворачивались, когда писали свои стихи о Сталине? Может быть, у их висков дрожали от нетерпения стволы чекистских наганов?
Может, от количества сочинённых ими строк о генералиссимусе зависел срок их возможной каторги?
Или они были искренны и верили свято в наше общее дело?
– Я думаю…
– А как вы считаете, Игорь Матвеевич, Рокоссовский, бросающий в лицо, вернее в рыло Никите в ответ на требование выступить с обвинениями верховного главнокомандующего: «Товарищ Сталин для меня святой», так вот, лукавил Рокоссовский или нет? Никита, кстати, ему это не простил.
– Я считаю…
– А вот вам, как историку, наверняка будет интересно, почему верховный главнокомандующий так торопил своих маршалов и генералов во время войны. Ведь вы не хуже меня, Игорь Матвеевич, знаете, что легион докторов наук и академиков состряпали диссертации на тему: «Как Сталин завалил Гитлера трупами советских солдат». А во что, по-вашему, обходился  советской  экономике каждый лишний день войны?
Как думаете, продержались бы мы ещё год или полтора? Или вот утверждают  сванидзеобразные, млеченоподобные  волкогоновы, что накануне войны и в первые дни Сталин ничего не делал, вёл себя беспечно, потворствовал врагу, запрещая военным отвечать на провокации. А известно ли вам в этой связи, Игорь Матвеевич, что ещё в тридцать седьмом году Рузвельт заявил, что если Советский Союз нападёт на Германию или даже просто позволит себя спровоцировать, то в таком случае Американские Штаты будут помогать Германии. Западу, как впрочем и сейчас, было удобнее считать, что Советский Союз, Россия – агрессор.
– Я знаю. Я изучал документы.
И решение конгресса США от семнадцатого апреля сорок первого года читал.
– Я нисколько не сомневаюсь в вашем профессионализме и в вашей порядочности. Тем более что мы с вами тёзки.
– Ну, тут вы явно…
– Запомните! Я никогда не ошибаюсь!
Голос незнакомца стал настолько металлоподобен, что Кутилина, наконец-то, накрыла новая волна страха. В воздухе нестерпимо запахло жжёной резиной. Откудато слева донёсся то ли гул невидимой толпы, то ли зловещий хохот стаи далёких прибрежных чаек.
Игорь Матвеевич втянул голову в плечи и приготовился… К чему?
Ну, хотя бы к тому, чтобы умереть.
Однако страх отхлынул так же внезапно, как и появился. Незнакомец вновь заговорил прежним, спокойным голосом.
– Да. Мы с вами тёзки. В этом вы рано или поздно убедитесь. И кстати, в это воскресенье у нас с вами именины. Вы удивлены?
Откуда я могу это знать? Всё очень просто. В своё время я учился в семинарии. И когда наступает день всех святых, ещё пока помню.
Спокойствие и уверенность соседа передались на время Кутилину. Он даже огляделся по сторонам. Вечер уже успел переквалифицироваться в раннюю ночь, испорченную стойким запахом горелой резины. Фонари на бульваре горели ярко, даже слишком.
В их свете густо роились майские жуки. Новых обитателей скамеек не прибавилось, но с прежними, в чём Кутилин мог поклясться, произошли внешние изменения.
Так, гражданин в шляпе оказался вовсе не в шляпе, а в самой настоящей кавказской папахе. А бесполое существо теперь выглядело нормальной женщиной в красной косынке и кожаной чёрной куртке. И это в позднеиюньскую жару.
Вот дурёха-то! Впрочем, при более пристальном рассмотрении Кутилин понял, что это не куртка, а кожаная маечка в комплекте с такими же кожаными шортами. Тьфу ты, леший их всех возьми. Извращение, надругательство какое-то. И вообще, всё это слишком глупо и странно. Этого просто не может быть, и всё тут.
– Вот опять Вы. Не может быть, не может быть… Заладили.
Я же вам сказал: В нашей жизни всё может быть. Например, доктор философии по истории, что, согласитесь, само по себе звучит несколько странновато, так вот этот самый доктор с фамилией, ну скажем Петров, вполне серьёзно может считать и заявлять об этом в радиоэфире, что Сталин руками Ежова арестовал полтора миллиарда человек. Каких-то полтора миллиарда. По сто тысяч человек в месяц. Может такое быть? А радужные революции в, казалось бы, благополучных странах? Это может быть или не может?
– Вы хотели сказать: цветные?
– Я сказал то, что сказал. Именно радужные, ибо их архитекторы чаще всего выступают под флагами с намалёванными на них радугами. Вы не согласны?
– Ну… как-то… я не знаю.
– Странно. Очень странно для кандидата наук, мечтающего о солидной докторской диссертации. Что же это вы, Игорь Матвеевич, ничего-таки не знаете? Даже, простите, имени своего настоящего. А ещё хотите писать новую книгу о трудах Иосифа Волоцкого.
Нехорошо это, не по-учёному както.
Запах жжёной резины становился всё нестерпимей. Фонари…
Да и не фонари это были вовсе.
По всему периметру бульвара и даже дальше горели костры. Даже не костры. Это сваленные в кучи автомобильные покрышки огнём и чадом вытравливали последние остатки здравого смысла из всё больше походившей на пациентку дома скорби безлунной и беззвёздной июньской ночи.
Исчезли кавказец в папахе и садомазохистка в красной косынке. И сосед Кутилина исчез, словно и не было его вовсе. Да и не мудрено было исчезнуть. На скамейку, где, съёжившись от пережитого за последний час, ютились остатки сознания несчастного Кутилина, надвигалась бесчисленная толпа.
В свете бессчётных факелов мелькали вспышками от невидимых фотопушек, фрагменты плакатов и баннеров, какие-то обрывки фраз, лозунгов. Игорь Матвеевич даже сумел различить изображения различных пальцев человеческих рук.
От большого, устремлённого вниз, до среднего, парящего в небеса.
Были различимы слова: «Позор», «Долой» и, кажется, «Так». Лиц у толпы не было. Во всяком случае, поначалу Кутилину показалось, что не было. И только когда человекокишащий оползень, добравшись до памятника Павшим Героям, поглотил скамейку Кутилина, отдельные лица всё-таки нарисовались.
И вы знаете, это были отнюдь не звериные оскалы и волчьи морды. В основной своей массе здесь были молодые ребята и девчата, пожалуй, студенты. Они улыбались, смеялись, периодически выкрикивали  что-то.  Какие-то лозунги, по большей части глупые.
«Так это же, наверное, карнавал или что-нибудь в этом роде», – подумал Кутилин, радуясь такой своей спасительной мысли. Он даже хотел слегка помахать рукой в знак дружелюбного отношения к акции весёлых студентов.
Но тут тощего вида парнишка с затонированным зачем-то «балаклавкой» лицом заорал Кутилину почти в самое ухо:
– Правительство – говно!
Игорю Матвеевичу не очень понравилась подобная фамильярность. Он, конечно, как и всякий уважающий  себя  антиллигент, читающий в том числе и либеральную прессу, проглядывающий время от времени телеканал «Ливень», критиковал и правительство, и даже самого Путина, но зачем же скамейки ломать? И это, кстати, бесценный наш читатель, вовсе не фигуральное изречение. Скамейку, что стояла напротив Кутилина, дюжие хлопчики действительно сломали, причём легко, словно сделана она была из ветхих тростин. Вокруг же скамейки самого Игоря Матвеевича сгрудились отнюдь не малые, но в остальном всё почти, как у Маяковского: «Сдайся, враг, замри и ляг».
Добрая дюжина парней и девушек в упор рассматривали Кутилина, очевидно ожидая реакции на призыв тощего хозяина «балаклавки».
И Игорь Матвеевич нутром понял, что надо отвечать, иначе его прямо здесь и сейчас могут, несмотря на все его либеральные взгляды и научные заслуги, побить.
Кутилину снова стало невыносимо страшно, и он, дабы прогнать от себя вонзившиеся под рёбра острые и костлявые пальцы страха, заорал первое, что пришло в таких условиях на ум:
– Бей жидов, спасай Россию!
Однако…  Толпа  оторопела.
Тощий пацанёнок даже стянул с головы «балаклавку», чтобы лучше разглядеть орущего.
Страх отхлынул от несчастного кандидата наук. Кутилин оскалился. Он даже успел похвалить себя за то, что не крикнул какуюнибудь уж совершенную глупость.
«Гитлер капут!», например.
Но оторопь владела массами недолго.
– Братцы! Да это же антисемит! – взвизгнул балаклаволицый.
– Гомофоб! – заорал огромного роста мужичара с блестевшими в свете факелов ярко-помадными губами.
– Ватник! – хохотала звонким голосочком-ручейком счастливая блондинистая девчурка.
– На костёр его, братцы!
– На костёр гомофоба!
– На костёр! Вот здорово!
– Ура!
– Даёшь костёр!
– Позор!
– Долой!!
– Смерть гомофобам!!
Десяток разных крепких и не очень рук, ручищ и ручонок схватили Кутилина за что только можно.
– Товарищи, това… Господа, друзья! Как же так? За что? Я же свой. Я не гомофоб, я свой, тьфу ты, мерзость. Гитлер капут!
Но тщетны были мольбы и крики бедного кандидата. Под хохот, улюлюканье, крики и звуки, похожие на рычание, Кутилина понесли по бульвару прямо к памятнику Павшим Героям. Здесь из веток, остатков скамейки и невесть откуда взявшихся вязанок дров был быстро сооружён высокий конус будущего кострища. Игоря Матвеевича привязали к стеле. Привязали прочно, намертво. Верёвки вгрызлись в плоть кандидата почти с маниакальным наслаждением, словно мстя за прежнее излишнее научное равнодушие Кутилина к этим орудиям человеческого унижения и истребления. Но боли он не чувствовал. Телом его, сознанием и душой безраздельно и прочно владел страх.
Конечно, дорогие наши читатели, всё ещё могло обернуться игрой, глупой и дикой выходкой молодых озорников, неразумных студентов, некоторые из них, кстати, запросто могли быть учениками стоящего на костре кандидата наук, ведь он читал коекакие лекции в местном педагогическом университете. Ну, а почему бы и нет? В смысле выходки. Конец июня. Завтра или послезавтра праздник российской молодёжи.
Конечно же, это игра. Нужно только слегка подыграть этим ребятишкам, этим глупеньким мальчуганам и девчуркам. И всё будет хорошо, просто замечательно.
Кутилин собрал волю в… нет, не в кулак. Руки Игоря Матвеевича, как вы помните, были прочно упокоены верёвками. Бедные, бедные руки приговорённого никогда не стать доктором кандидата наук.
Однако Кутилин собрал-таки во что-то жалкие осколки своей воли и оглядел толпу. Некоторые лица в свете факелов показались ему знакомыми. Ну, так и есть. Вот та женщина в костюме пантеры. Правда, теперь она была без косынки, но Кутилин узнал её. А рядом прыгал в такт многотысячному танцу научный сотрудник их же института, известный своими откровенными, как бы это сейчас сказали, антироссийскими  выступлениями в газетах и на телевидении. И вот эту даму Кутилин знает. Она, кажется, заведует культурой в городской администрации. И этого человека Кутилин где-то видел, и вот того.
Ну,  понятно.  Без  всякого сомнения это игра. Спектакль.
Карнавал. Как же это здорово. Как здорово жить на свете. Как мил и необыкновенно красив этот свет.
Как милы эти славные мальчики и девочки. И эти костры, словно вернувшиеся из счастливого пионерского детства. Эта луна, не до конца ещё закопчённая чернотой горящих автомобильных покрышек. И в порыве нахлынувших на него чувств Кутилин заорал что есть силы, отрываясь от равнодушной немоты позорного столба, от насытившихся плотью верёвок, от приговорённого к сожжению кострища.
– Ура! Ура!! Ура!!! – не кричал, пел Игорь Матвеевич, воспаряя к небесам.
– Что ты орёшь, придурок?
Чей-то удивительно спокойный голос вернул Кутилина на землю.
Рядом стоял мужчина средних лет.
Коротко стриженный, широконосый, с потемневшим, очевидно от копоти, цветом кожи. Лицо человека показалось Игорю Матвеевичу очень знакомым.
– Что ты орёшь? – повторил закопчённый. Голос его с характерным акцентом словно обладал магической силой. Толпа перестала бесноваться. Бульвар накрыло зловещей тишиной.
– Ну что, гомофоб, нравится тебе быть гомофобом? Удобно?
Уютно? И к чему тебя привёл твой антисемитизм? Сейчас я лишь взмахну рукой, и эти свободные люди, – он обвёл всевластным жестом  тысячеглазую  преданность толпы, – обольют тебя бензином, что так дорого стоит в этой стране, и бросят в тебя десятки факелов.
Кутилин пытался ещё улыбаться, хотя понимал, что шутка заходит уж слишком далеко.
– Шутка? Ты думаешь, что всё это шутка? И эта ночь, и эти люди, и даже я? Может, ты думаешь, что я шутка? Ответь, придурок. Хотя что ты можешь мне ответить? Ты ведь никто. Тебя нет уже. Как не будет скоро и этой грязной, воняющей  горелыми  покрышками страны.
Кутилин заплакал. Тоненько, по-детски. Так плачут малыши, поставленные в угол за то, что пытались запустить в космос кота, искренне надеясь на торжество науки, но запуск ракеты был отменён злыми родителями, героический пилот космического корабля отправлен на свободу, а руководитель полётов вместо триумфа удостоен грязного и бессрочного угла.
Несправедливо? Факт. Как тут не заплакать? Вот так же плакал сейчас Кутилин, из последних сил надеясь на торжество справедливости. Какой ещё справедливости?
Да хоть какой-нибудь, но СПРАВЕДЛИВОСТИ.
Но напрасны были его слёзы.
– Не плачь, придурок. Тебе это уже не поможет. А знаешь почему? Потому, что даже если ты и не антисемит и не гомофоб, то всё равно такие, как ты, только путаются у нас под ногами. Только мешают установлению великой и всеобщей демократии. А, следовательно, ты и есть гомофоб и антисемит! И таких, как ты, нужно давить, словно омерзительных и противных тараканов!
Закопчённый перешёл на крик.
Он сжал кулачки и, подпрыгивая, стал махать ими, словно грозя куда-то в небо. Толпа ответила на это настоящим беснованием. Кто орал, кто дико хохотал, кто пел, кто плясал, а кто и вовсе, упав на землю, бился, словно в экстазе.
В свете костров Кутилин успел разглядеть даму из администрации, танцующую голой на той самой скамейке, где ещё недавно он беседовал с призраком Сталина. А другая женщина, тощая, как сама смерть, истошным голосом, сотрясаясь от конвульсий, орала:
«Крым, вставай! Крым, вставай!»
Слух Кутилина ухватил в рёве толпы что-то похожее на стихи. Ну, так и есть, кажется, стихи Бродского. Читал, подвывая, с особым поэтическим шиком, тот самый обладатель кавказской папахи, но теперь он снова был в своей антиллигентской шляпе.
Беснование, казавшееся Кутилину вечностью, длилось минуты две, три, до тех пор, пока темнокожий дирижёр жестом не заставил толпу замолчать.
Он опять заговорил спокойно, но в то же время властно. Однако Кутилин, чьё сознание с каждым мгновением одевалось в плотную шубу тумана, воспринимал слова покрытого копотью лидера всё хуже и хуже, словно слушал их не наяву и не сейчас, а вчера или даже позавчера, в вечернем эфире теленовостей. Это была речь человека, снятого на фоне американского Белого Дома. Вот что донеслось до слуха Кутилина:
– Там, откуда я приехал, повсеместно узаконены однополые браки. Это было нелегко, поверь мне.
Но мы сделали это. Сделали в нашей стране. Сделаем и в вашей.
Сделаем, не сомневайся.
Какой это был праздник. Торжество.  Вселенское  торжество свободы! Видеть, что люди собрались снаружи красивым летним вечером, дышат полной грудью, чувствуют, что их принимают в обществе, чувствовать, что они имеют право на любовь – это круто. Не смейся, придурок, это действительно круто.
Единственная плохая деталь была в том, что я не мог выйти и взглянуть на это торжество сам, поскольку мне, а вернее, моей Секретной службе, пришлось бы вывести всех людей. Так что я мог только смотреть на это на экране телевизора. Это момент, который стоило посмаковать. И я его смаковал. И буду смаковать здесь, в грязной и вонючей России. Но ты этого не увидишь никогда. Потому что для тебя, гомофоб и антисемит, жизнь, ничтожная и жалкая, закончится прямо сейчас. Прямо сейчас…
Последних слов тёмного дирижёра Кутилин и вовсе не слышал.
Сознание его вдруг переместилось в другие края и другие времена. Он отчётливо, наяву увидел интерьер маленькой, но уютной церквушки. Потемневшие от копоти веков лики святых на сводах. Паникадило, хоть и электрическое, но всё ещё величественное. Пятиярусный иконостас древнего письма.
Батюшка, такой же старенький, как и его много раз починявшаяся фелонь, совершает таинство.
Людей в храме мало. Совсем мало.
Просвещённый век, кибернетика, космонавтика, решения последнего пленума политбюро и вдруг церковь. Не принято это. Опиумом попахивает, в смысле, по Марксу.
Да и те, кто пришёл на службу, не слишком уж верующие. Ну, традиция такая. Красивый обряд. Не очень серьёзно, одним словом.
Однако батюшка служит всерьёз. Его молитвы, рождаемые слабеньким, трескучим голоском, где-то там, у самого свода, где строго взирает на захожан сам Пантократор, становятся громче и твёрже. И уже заполняют собой всё пространство церквушки, как гимн, как торжественная клятва на верность. Или это только так кажется?
Вот батюшка бережно берёт на руки пучеглазого от испуга младенчика и щедро погружает его в купель. Кутилин явственно слышит слова:
– Крещается раб Божий Иосиф.
Во имя Отца. И Сына. И Святага Духа.
Иосиф. Вот тебе на. А он и не знал. Значит, прав был суровый незнакомец? Значит, прав! Тёзки.
Надо бы…
Но тут сознание Кутилина вернулось на подобающее ему место.
Была всё та же беснующаяся на бульваре, у памятника Павшим Героям, толпа. От кострища, на котором по-прежнему томился Кутилин, изрядно пахло бензином. Десяток молодчиков держали наготове факелы.
Темнокожий дирижёр поднял вверх короткую, как показалось Кутилину, ручонку. Всё. Сейчас кончится. Кончится то, что начиналось так красиво, так возвышенно в далёкой, никогда не закрывавшейся церковке. Кончится жестоко и безобразно. Эх, знать бы хоть какую-нибудь молитву. Историк ты историк. Липовый.
Но что это? Девчурка, та самая, что почти в другой уже жизни, смеясь, обзывала Кутилина «ватником», громко теперь щебетала звонким голосочком. Кутилин попытался к этому щебетанию прислушаться.
– Ну, хватит, мальчики. Ну, поиграли и будет. Вы ведь не всерьёз? Это ведь шутка? Мальчики, ну, что же вы молчите? Было так весело. Зачем же вы?
Мальчики, ой, простите, дюжие молодцы с факелами в руках стояли мрачные. Ну, не было решимости в их, казалось бы, только что готовых ко всему глазах. И тут на сцене появилась голая дама, та самая, из управления культуры.
– Тряпка! – коротко взвизгнула она и отвесила девчурке звонкую оплеуху. Звон от удара колокольным гулом разнёсся над толпой.
Темнокожий лидер опустил-таки свою не такую уж и короткую ручонку, и факелы, превратившись в огненных змей, ринулись к кострищу.
Вспыхнуло  сразу.  Ослепительно. Словно вспышка ядерного взрыва. Но Кутилин ещё успел увидеть, как рванулась белокурая девчурка к лидеру толпы, пытаясь отшлёпать его маленькими своими кулачками. Как двое здоровенных мужиков, выросших, словно из под земли, перехватили этот отчаянный рывок. Как упала девочка, отброшенная на руки безумной толпы, щедро по сторонам разбрызгивая кровь из разбитого личика. Как запах этой крови довёл толпу до исступления.
Как запылали вокруг сотни таких же костров, на которых в нечеловеческих муках корчились то ли еретики-жертвы инквизиции, то ли клоны-близнецы Кутилина. Последнее, что увидел Игорь Матвеевич, во святом крещении Иосиф, был майский жук, приготовившийся в порыве упрямой жажды свободы, броситься в ненасытное чрево жаркого пламени, чтобы никогда не умирать…

II

Доброе утро! Слова эти, сказанные мимоходом, обращённые и не к нему вовсе, а так, для приличия брошенные в его сторону  молоденькой,  симпатичной брюнеточкой, заставили Кутилина распахнуть глаза, обречённые, казалось бы, всё утро прятаться в надёжной упаковке ночного покоя.
Заставили почувствовать, что, оказывается, он ещё умеет радоваться, по-доброму, по-детски. Заставили расправить таившиеся за плечами лёгкие крылышки.
Доброе утро! Ах ты, Боже мой, оказывается, утро это может быть и добрым. И не только может, но и есть. Оно доброе, оно солнечное, оно свежевоздушное, оно среброросистое, оно расчудеснейшее!
Доброе утро! А люди, люди!
Какие замечательные, светлые, добрые люди вокруг. Как счастливы они в это волшебное утро идти с Кутилиным по одному городу, по одним и тем же улицам, дышать с ним этим чистым озоном, любоваться золотым спектаклем горного рассвета. Почему прежде он не замечал этих людей?
А птицы! О нет, это не птицы, это Божии вестники спустились из райских высот в таинственные заросли сказочного горного парка, чтобы неземным пением прославлять небесного своего Творца, наполняя всё вокруг звуками единого, виртуозного пернато-симфонического оркестра.
А солнце! Нет, что вы, это был вовсе не тот привычный нам будничный диск, обжигающий роговицу глаз и запекающий мозг предчувствием неминуемого полуденного зноя. Нет! Это был  огромный  золотоплавильный котёл, обильно расплёскивающий сверхяркий благородный металл на всех и вся, не обжигая, но лаская теплом и, если хотите, любовью. Да-да, именно любовью, потому что облитый с головы до ног солнечным золотом Кутилин был словно вновь влюблён. В кого или во что – не важно. Важно было лишь вот это ощущение лёгкости, неизъяснимой радости и почти младенческого счастья.
Доброе утро! – вновь и вновь говорили  Кутилину  встречные люди. Доброе утро! – пели райские соловьи. Доброе утро! – дразнилось золото на руках и ногах Игоря Матвеевича. Доброе утро! – улыбались горы. Доброе утро! – смеялись автомобили. Доброе утро! – манила за собой помолодевшая память.
Кутилин  вспомнил,  как  в далёком, счастливом детстве, в «Орлёнке» все пионеры и вожатые непременно приветствовали друг друга радостным: «Доброе утро!»
Ах, какое беспечное, милое, счастливое это было время: линейки, сборы, песни, дискотеки, отрядные костры. Каменный костёр «Орлёнка» так и заплясал сейчас в глазах Кутилина волшебным отблеском. Как жаль, что в пучине житейских, будничных забот стал всё чаще забывать Игорь Матвеевич и этот костёр, и детство своё золотое, и маленькие радости, из которых, как бы банально это ни звучало, соткана была вся его не лишённая привлекательности жизнь.
Доброе утро, память! Доброе утро, люди! Доброе утро, жизнь!
Доброе утро? И тут Кутилин очнулся. Орлятский костёр, ещё секунду назад ярко плясавший в помолодевшем сердце, стал затухать, превращаясь в кучку золы, с мелькающими в ней слабогорящими изредка угольками. Доброе утро? Ничего себе доброе. Кутилин словно проснулся. С ним, кстати, случалось подобное, и не раз. Всё вроде бы взаправду, всё наяву. И люди реальны, и предметы, и запахи, и звуки. И вдруг, раз… Очнулся. Всё пригрезилось, всё померещилось. Что это было? Полусон, полувидение? Нервы? Хроническая усталость, помноженная на беспробудное одиночество? Надо бы сходить к эскулапам, но, Боже мой, как подумаешь, что придётся убить, именно убить, жестоко, извращённо убить целый день, а может, и несколько дней своей и так уже стабильно серой жизни в жутких очередях, в кошмарных «да я только спросить», в этих анализах, и осмотрах, и лекарствах, и аптеках… Только от предчувствия всего этого Кутилин покрывался холодным потом, а после начинал чесаться и икать. Пожалуй, у него была стойкая, неизлечимая аллергия на врачей и врачевание.
Но не об этом сейчас речь.
Очнувшись, Кутилин явственно осознал, что, несмотря на праздник бушующего рядом утра, ему лично, Игорю Матвеевичу Кутилину, предстоит пройти через все муки ада, включая допросы, пытки, приговоры и эшафот. И всё это в один сегодняшний день.
А всё потому, что вчера в своём почтовом ящике Игорь Матвеевич обнаружил повестку. Нет, не так. Вчера в своём почтовом ящике кандидат исторических наук, лауреат премии областного союза молодёжи Игорь Матвеевич Кутилин обнаружил важный ДОКУМЕНТ, именуемый в официальном делопроизводстве «повесткой». И повестка эта была… туда. Понимаете, нет? Ну… туда! В торжественно-важное и скромно-неприметное здание на улице… Догадались?
Ну, как же? Фе… поняли? Фе Эс… вот-вот, именно туда.
Ничем таким, что могло бы заинтересовать местных чекистов, Кутилин, кажется, никогда не занимался. Он вообще мог бы служить образцом выполнения законопослушным гражданином государства норм, правил и… чего там ещё? Словом, образцом. И вдруг Фе Эс… Кутилин не ужинал в тот день, не спал ночью. Строжайший суд его памяти пристально прокручивал эпизод за эпизодом всё личное дело его жизни, от беспечного пионерского детства до кандидатонаучной степенности. Но ничего такого, за что можно было бы вывести лауреата и кандидата за ушко на солнышко, судебные документы представить не могли.
И вот… И вот, терзаясь самосудом совести и памяти, Кутилин оказался у вышеназванного заведения. На проходной он что-то лепетал усталого вида охраннику. Тот, не дослушав, попросил повестку, внимательнейшим образом, едва ли не на свет проверяя возможные водяные знаки, изучил предоставленный документ, вернул обратно, чётко выговаривая каждый звук, назвал номер кабинета и этажа и впустил Кутилина во чрево страшного здания. Хотя правды ради надо сказать, что ничего страшного, если, конечно, внимательно посмотреть, здесь не было. Обычные коридоры, самые обычные, стандартные лестницы. Ни тебе костров инквизиции, ни тебе пыточных камер, ни кровавых следов и пятен, ни стонов, ни прощальных возгласов: «Да здравствует революция, прощайте това…» И всё уж как-то слишком обыденно и серо. Не подумаешь даже, что в этих стенах, на этих этажах когда-то устраивались чьито судьбы, определялся, так сказать, ход истории.
Но Кутилин ничего этого не замечал. С покорностью работницы литовской сберкассы, вынужденной под страхом увольнения весь рабочий день проводить в памперсе, дабы не отлучаться ни на одну минуточку с драгоценного места работы, Игорь Матвеевич шёл на свой, как ему казалось, эшафот. Вот и судьбоносная дверь номер двести двенадцать. Кутилин отчего-то вспомнил фильм Владимира Хотиненко «Зеркало для героя». Там один персонаж периодически названивает вот в такое же заведение с доносом на неугодных шахтёров, повторяя одну и ту же фразу: «Два, двенадцать. Жду».
Два, двенадцать – почти двести двенадцать. Ну, так и есть. Именно за этой дверью и решится сейчас судьба несчастного кандидата наук.
Кутилин робко постучался и открыл дверь.
– Входите, входите, Игорь Матвеевич. Ну, что вы так нерешительны? Входите уже. Рад вас видеть, рад. Прошу вас, садитесь, пожалуйста. Ну, зачем так далеко? Вот сюда, поближе. Садитесь. Или, как это любили говорить в лихие девяностые: присаживайтесь.
На Игоря Матвеевича, сияя белозубой улыбкой, смотрел человек среднего роста, нормального телосложения,  лицо  продолговатое, гладкобритое, без особых примет, волосяной покров нормальный, залысин не наблюдается, на правой руке между большим и указательным пальцами небольшая родинка в виде сердечка, костюм… ой, простите, увлеклись. Словом, перед Кутилиным был обычный гражданин, ничем не примечательный. Вот только взгляд. О, это был взгляд опытного чекиста. Он пронизывающ, он всезнающ, он всеведущ. Стоит ему только скользнуть по вашему лицу, по вашим глазам, прикоснуться к вашей душе – и всё. Его обладатель уже знает про вас больше, чем вы сами. Ему уже известно, и сколько родственников у вас за границей, и какими валютными махинациями занимались вы в доперестроечную эпоху, и в каком месте и на какую глубину вы планировали делать подкоп, покушаясь на жизнь товарища Сталина, Кагановича, Хрущёва, Брежнева, Ельцина, Путина (нужное подчеркнуть).
– Вы чем-то расстроены, Игорь Матвеевич? Как вы вообще? Как самочувствие? Как жару переносите? Нормально? Я, знаете ли, живу без кондиционера, боюсь простудиться. В такой зной это очень даже запросто. Как два пальца… извините. Да, ещё раз простите меня, мы ведь с вами ещё не познакомились. Зовут меня Иосиф Ярославович. Да-да, не смейтесь. Такое вот нелепое сочетание. Иосиф (Кутилин вздрогнул, погружаясь в невесть откуда взявшуюся тоску) и вдруг Ярославович. Я не еврей, как могло показаться по имени.
Просто мой папа, старый чекист, смершевец, очень почитал вождя.
Не мог в своё время Никите простить двадцатый съезд и всё такое.
Вот и меня назвал в честь отца народов. Но вы-то, Игорь Матвеевич, конечно же, знаете, что никакой он не отец народов и не великий кормчий, так ведь? Вам ли, дорогой мой, не знать, что Сталин сам наипервейший враг и душитель свобод и демократий и, как это вы говорите, кровавый палач.
– Я говорю?
– Вы, вы говорите. Господа либералы. Разве вы не либерал, Игорь Матвеевич? Сидите-сидите, чего вы вскакиваете?
Хозяин кабинета вонзил свой всевидящий взгляд в самое сердце Кутилина, и тот едва не завыл от боли и беспомощности.
– Хорошо, Игорь Матвеевич, давайте начистоту. Вы, конечно, догадываетесь, зачем я вас, гм… пригласил?
– Я… не… честно говоря…
– Что-что? Да вы успокойтесь, Игорь Матвеевич. Успокойтесь.
Не надо так волноваться. Мы ведь ещё пока не в суде, так ведь?
– Какой суд? Я это… Я закодро…
– Что?
– Я закк… закна…
– Что-что?
– Простите, в горле пересохло.
Я законопослушный гражданин.
Преподаю в…
– Да кто же спорит-то, дорогой мой? Кто же сомневается в вашей порядочности? Или всё-таки есть такие, а?
– Не знаю.
– Да, дорогой мой Игорь Матвеевич. Есть. К сожалению, есть такие.
Хозяин кабинета расшнуровал увесистую папку, лежащую перед ним на столе.
– Вот ведь какое дело, Игорь Матвеевич. Документик мы получили. Так себе документик. Дрянь.
Донос по сути своей. А к доносчикам наш народ испокон веков, сами знаете, как относится. Дрянь людишки, в смысле доносчиков.
Но не отреагировать мы не можем.
Не имеем права. Ну, а вдруг на половину или хотя бы на треть указанного в этом документике окажется правдой? Нет, скорее всего, всё это полный бред. А если не бред? Если правда? Тогда как?
Ну, согласитесь, реагировать нужно. Ведь нужно?
– Не знаю. Я, честно говоря, затрудняюсь…
–  Ай-я-яй,  Игорь  Матвеевич, вот опять вы ведёте себя как истинный либерал. Или, как модно сейчас выражаться, как истинный либераст. Шутка. Вы ведь не обиделись, правда? А если, кроме шуток, никогда не поймёшь подлеца-человека, не моё выражение, Достоевского, кажется. Ну, вот судите сами: на одном из центральных телеканалов, государственных, между прочим, не на каком-нибудь там «Дожде» или «Тумане», а на очень даже авторитетном, много лет выходит православная телепередача. И много лет её ведёт авторитетный московский батюшка.  Прекрасный  пример сотрудничества Церкви и государства. Чего уж, казалось бы, лучше? Веди себе свою передачу, рассказывай о церкви, о литургии, о постах и праздниках. Так? Только в политику не суйся. Для этого другие «сувалы», простите, имеются.
И вдруг этот самый московский батюшка, по совместительству телеведущий, публично заявляет, что распоряжение нашего Президента Владимира Владимировича по уничтожению санкционных продуктов – это глупость и подлость. Так и сказал: «Глупость и подлость». Это о Президенте-то. О нашем, прошу учесть, Президенте.
На этих словах хозяин кабинета даже приподнялся над своим столом. Игорь Матвеевич невольно сделал то же самое.
– Игорь Матвеевич, да вы сидите, что вы. У нас с вами откровенный, доверительный, так сказать, разговор. Никто нас не пишет, слава Богу. Не те времена. Видите, даже Бога можно славить. Совершенно безнаказанно. И чтобы вы совсем уж мне доверились, я вам анекдот расскажу. Хотите? Вижу, что хотите. Интересно ведь вам, какой такой анекдотец выдаст сейчас этот злобный габешник, палач и ничтожество. А габешник, между тем, такой же человек, как и вы, Игорь Матвеевич. Да-да, именно так. И ничто человеческое мне не чуждо. Даже анекдоты. Ну, слушайте: «Девяносто два процента всех телефонных разговоров в России – пустая болтовня», – сообщила социологическая служба ФСБ.
И хозяин кабинета раскатисто захохотал, откинувшись на спинку стула. Улыбнулся и Кутилин.
Скорее, для приличия, так как смысл анекдота до него не добрался, уехав рейсовым автобусом по окружной дороге. Шутка. Вы тоже не смеётесь? Странно.
Между тем массивные настенные часы в кабинете отзвонили очередной час. Именно отзвонили.
Часовой бой был стилизован под церковный колокол и являл собой нечто среднее между благовестом и набатом. Во всяком случае, Кутилину так казалось. Игорь Матвеевич невесть почему вспомнил вдруг, как гудели благовествующие колокола в монастыре, куда Кутилин ездил месяц назад. Да-да, а чему вы удивляетесь? Наш герой, хоть и был кандидатом исторических наук и придерживался скорее либеральных взглядов на мир, но тоже был человеком. И когда приятель, тоже, кстати сказать, кандидат наук, только филологических, предложил ему составить компанию в паломничестве, простите, в поездке в мужской монастырь, Игорь Матвеевич запросто согласился.
Монастырик совсем небольшой, с  одиннадцатью  насельниками ютился на массивной горе – географической доминанте всего района.
Местные экскурсоводы утверждают, что гора эта по внешним очертаниям  удивительным  образом похожа на святую гору Афон, где, как известно, расположена целая монашеская республика.
Ну, не знаем, как там Афон, а в этом монастырике Кутилину очень понравилось. Тихо, уютно, воздух свежий, от летнего зноя можно укрыться в тенистом монастырском садочке. Здесь же и колодец со святой водой. Храмики небольшие, аккуратные. Благовествуют к службе, на которую, кстати, никто тебя силой не загонит. Всё добровольно. Это последнее обстоятельство особенно нравилось Кутилину. Не любил он, знаете ли, несвободу. Вот и сидел сейчас под тенью развесистых монастырских лип, наслаждаясь пением церковного колокола и жужжанием пчёлок, спешащих на свою собственную пчелино-церковную службу в монастырской пасеке. Сидел один, так как приятель его, кандидат наук, только филологических, отправился с другими туристами, простите, паломниками, на службу в храм.
Рядом с монастырским садом была широкая открытая площадка. Как объяснил местный экскурсовод, это был летний переносной храм. В дни больших праздников, при массовом стечении народа крохотные храмики обители не могли вместить всех паломников, и церковь устраивали прямо под открытым небом. Здесь, на специальном возвышении, устанавливался переносной алтарь, как положено, со всеми атрибутами, с антиминсом и семисвечником, с напрестольным евангелием и дарохранительницей.
Ну, а по окончании Божественной литургии всё это разбиралось и пряталось в специальном хранилище. Сейчас по площадке гуляли две молоденькие симпатяшки из числа туристок, потому как одна из них была без платочка на голове. Вот они, внимательно осмотрев иконостас, выполненный по уникальной (слова экскурсовода) технологии несмываемой фотопечати, взобрались на алтарное возвышение сделать положенное в турпоездках селфи. И тут, откуда ни возьмись, появился аккуратненький такой, как говорят церковники, благообразный старичок.
– Милые мои, – обратился он к девчуркам, – здесь алтарная часть храма, гулять по ней нехорошо. Не стоит.
– Ой, – заволновались туристочки, – простите, мы не хотели, мы не знали. А это храм?
– Храм.
– А почему?
– Потому что люди тянутся к Богу. Потому что душа у каждого человека тоскует по своему Создателю. Вот у вас, милые мои, наверняка есть люди, которых вы любите, по которым скучаете.
Родители, сестрёнки, братья или даже женихи. Представьте, что вы не видели их неделю, две, месяц. А как хочется увидеться. Что бы вы стали делать?
– Я бы к своему бегом побежала, – это та, которая без платочка.
– Вот видите. А душа каждого человека, даже если человек сам этого не знает, бесконечно любит Творца, Господа и Христа нашего.
Вот и бежит, почти бегом, как ты, доченька, сказала, ко Христу Спасителю, разделить с ним праздничную радость Богообщения.
Отсюда и службы наши, и храмы наши.
– А много храмов в этом монастыре?
– Земных три, а небесных и не сосчитать.
– Это как?
– Душа каждого христианина – это маленький храм, куда Сам Христос Воскресший входит торжественно и празднично в таинстве евхаристии.
– Евха?..
– Евхаристии. Причастия значит. Или вы, милые мои, не причащались ещё?
– Я уже причащалась. Два раза даже, – прощебетала та, которая в платочке.
– А я нет, а надо?
– А дышать тебе надо? А воду пить, а трапезу вкушать?
– Ну, надо, конечно, без этого человек умрёт.
– А без причастия умрёт душа.
Вот ведь как. И что в таком случае страшнее, думайте сами.
– А вот скажите, ну, понятно, почему в монастырь идут женщины. Понятно. Но зачем это мужчинам? Вот монахи, они же не ущербные какие-то. Высокие, статные, сильные. Жить бы да жить, а они в монастырь уходят.
– Пути Господни неисповедимы. Знаете, дорогие мои, если вы сейчас спросите у пятидесяти монахов, почему они променяли жизнь в миру на монашеское житие, то услышите пятьдесят совершенно разных историй. Но главное тут вот в чём. Не от трудностей, не от несчастной любви, не от разбитых надежд бегут люди в монастырь. Просто однажды каждого из них позвал Господь. Да-да.
Вот просто взял и позвал. И зов этот был настолько исполнен Любви Божией, что не откликнуться на него могла только самая глупая и ленивая душонка. Так-то вот.
– А простите, – вклинился в разговор Кутилин, который заинтересованный необычной беседой давно уже покинул тенистую скамеечку и перебрался на солнышко, поближе к чудесному старичку, – вот наука сегодня шагнула невероятно далеко. Человечество совершило поистине революционные открытия. Расщепило атом, изучает дальние уголки вселенной, может творить и создавать материю почище всяких богов. Зачем же тогда нужен ваш Христос?
– А вы зонтик взяли?
– Какой зонтик?
– Обыкновенный зонтик от дождя.
– Зачем ещё? На небе ни тучки.
– А затем, что через четверть часа, даже раньше, будет сильнейший ливень, возможно, даже с градом.
– Ну, это вы шутите. Я слушал прогноз и смотрел в интернете.
Никаких дождей и уж тем более градов сегодня не предвидится.
– Вы так думаете? И так думает ваша наука? Уверены?
Кутилину стал неприятен разговор. Старик, кажется, чокнутый, просто полусумасшедший фанатик. Такому ничего не объяснишь, ничего не докажешь.
– Скажите, – снова защебетала девушка в платочке, – А вот на той иконе, слева от … алтарной части, это Пётр и Феврония?
Бесплатковая посмотрела на подругу почти с уважением. Надо же, знает каких-то Петра и Февронию.
– Нет, доченька, это редкая икона Христа и Пречистой Его Матери. Спасителя только-только сняли с креста после распятия, и Богородица слезами омывает святое тело. Икона называется «Не рыдай Меня, Мати». Точно так же называется и наш храм. В честь этой иконы он освящён.
– Почему не рыдай?
– Потому что смертью Христа попрана всеобщая смерть, и скоро наступит Воскресение.
– Простите, а как вас зовут?
– Зовут меня недостойный отец Иосиф.
В это время с колокольни храма радостным звукопадом сорвался счастливый трезвон. Очевидно, начиналась утреня. Кутилин и обе девушки развернулись в сторону звонницы, словно желая напитать свои уши, а заодно, пожалуй что, и души праздничной радостью колокольного златозвонья.
А когда отзвенел, рассыпался по ущельям, распадкам и скалам монастырский трезвон, чудесного старичка, отца Иосифа, рядом с ними уже не было. Исчез так же таинственно, как и появился.
Зато через минуту в наступившей тишине, хотя ещё последние отголоски горного эха старались сохранить праздник колокольного пения, среди ясного неба прогремел гром. Ещё через минуту всё потемнело в мире, и на монастырь обрушились потоки воды, сравнимые разве что с мощью Ниагарского водопада…
– Игорь Матвеевич, вы меня слышите? Эй, вы где?
Кутилин очнулся. Сколько же прошло времени с момента, когда сознание его растворилось в очередном видении? Судя по кабинетным часам три минуты, не более.
Ох, уж эти видения. Плохо всё это.
Придётся всё-таки обращаться к докторишкам.
– Ну, а теперь давайте серьёзно.
Иосиф Ярославович поднялся из-за стола и несколько раз прошёлся вдоль него, погружённый в раздумья. Кутилин отчего-то вспомнил фильм Юрия Озерова «Освобождение». Вот так же в глубокой задумчивости расхаживал по кремлёвскому кабинету на заседаниях политбюро товарищ Сталин. Кутилин едва не улыбнулся подобному сравнению, но, опережая его улыбку, прямо в глаза Игоря Матвеевича вдруг упёрся всевластный взгляд хозяина кабинета.
– Итак, донос. Признаюсь честно, мне лично не по душе инициатива нашей общественности. Я вообще презираю это абстрактнопризрачное явление, созданное для давления на наше индивидуальное сознание, лишающее воли, здравого смысла. Общественность. Что это такое? С чем её едят? Это вы, или я, или вон те люди за окном?
Это кто? Помните, как в советском фильме: очередь вас послать не могла, потому что у нас нет такой организации – очередь. И такой организации  –  ОБЩЕСТВЕННОСТЬ у нас тоже нет. А между тем, она всё-таки есть. И она всесильна. И именно она, а вовсе не Че-Ка – Ге-Пе-У выносила расстрельные приговоры и отправляла тысячи людей в лагеря. Вы не согласны?
– Пожалуй.
– Общественность. С ней невозможно бороться, ей невозможно противостоять. То она требует прекратить строительство православного храма в сквере, видите ли ей, этой самой общественности, детям её и внукам негде будет гулять. И ведь идиоту ясно, что речь идёт о горстке пи… простите, либерастов, которые не смогут выгуливать у будущего храма своих возлюбленных бультерьеров.
Но подписать свою петицию просто: Иванов, Петров и Рабинович они не могут. И появляется обращение к властям от общественности города. Хочешь – не хочешь, а реагировать власть имущие должны.
Теперь вот новая инициатива. С другой стороны. Якобы от патриотов. Ухватившись за выражение Президента  «национал-предатели», они предлагают использовать его как некий опознавательный знак, ярлык. Требуют выявлять этих самых предателей и, если уж не казнить, то, по крайней мере, метить их. Каково? Ведь понятное дело,  таким  образом  кое-кто под маской сверхпатриота просто набирает политические очки, стремясь пролезть во властные структуры. В думу, например, в городскую, а там, глядишь, и в Государственную. Омерзительно всё это. Омерзительно. Но реагировать надо.
Иосиф Ярославович снова прошёлся по кабинету.
– Надо реагировать, Игорь Матвеевич?
– Не знаю.
– Что вы говорите? А я знаю.
Согласно  этому  документику или доносу (он пальцем указал на бумагу на столе), как уж вам будет угодно, подписанному кстати несколькими весьма уважаемыми гражданами области, от имени общественности разумеется, в числе объявленных национал-предателей вы, Игорь Матвеевич, занимаете едва ли не главенствующую роль.
– Я?
– Вы-вы, именно вы, Кутилин Игорь Матвеевич, кандидат, лауреат и прочая, прочая, прочая. Вы, дорогой. И что теперь прикажете делать? В тридцатые годы прошлого века с вами и разговаривать бы не стали, ибо общественность уже вынесла вам приговор. Что делать, подскажите?
– Иосиф Ярославович, это какое-то…
–  Недоразумение?  Подпись уважаемых людей – недоразумение?
– Да кто, скажите ради Бога, эти люди?
– Вы прекрасно их знаете. Среди них есть и ваши коллеги – учёные мужи, кандидаты и доктора.
– Не может быть. Этого просто не может быть.
Хозяин кабинета усмехнулся.
– Не может быть, говорите? А вот я вам прочитаю одно стихотворение,  датированное  тысяча девятьсот сорок девятым годом.
Его автор требует атомным оружием стереть с лица земли Советский Союз. Искренне требует, не под дулом пистолета. Свободный художник, совесть общественности. Узнаете автора?

«Россия тридцать лет живет в тюрьме.
На Соловках или на Колыме.
И лишь на Колыме и Соловках
Россия та, что будет жить в веках.
Все остальное – планетарный ад:
Проклятый Кремль, безумный Сталинград.
Они достойны только одного –
Огня, испепелящего его».

Ну, узнали? Неужели не узнали? Один из самых любимых либеральной общественностью авторов – Георгий Иванов. Что? Опять не может быть? Может, ещё как может, дорогой мой. В своих письмах и воззваниях он, между прочим, требовал испепелить атомной бомбой политическую и духовную элиту новой России, а стало быть не только Сталина и Молотова, но и патриарха Алексия, и святителя Луку Войно-Ясенецкого, и прочих пастырей. А вы говорите: не может быть. А как вам такой документ?
Иосиф Ярославович подошёл к сейфу, загородив его от посетителя, поколдовал над замком, открыл массивную дверь и извлёк на свет тоненькую папку. Перенёс её на стол, расшнуровал не спеша, перелистал бумаги.
– Вот, пожалуйста. Это письмо одного из самых любимых либерастами всех мастей поэта к председателю союза писателей.
Написано на смерть Сталина. Вот послушайте:
«Каждый плакал теми безотчетными и несознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлечённый в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело за тебя, проволоклось по тебе и увлажило тебе лицо и пропитало собою твою душу».
Ну и всё в таком духе. Вы думаете это фальшивка? Злые происки Га-Бэ – Че-Ка? Ничуть не бывало.
Документ самый что ни на есть подлинный.
У Кутилина перехватило дыхание. Неужели это ТОТ САМЫЙ документ? То есть то самое письмо, о котором, конечно же, он неоднократно слышал и читал копии в различных изданиях.
– Это Пастернак, – как-то устало и обречённо вымолвил Кутилин.
– Вот именно. Пастернак. А вы говорите: не может быть.
– Но ведь сейчас не тридцать седьмой год. Все эти… документики, доносы, это же…
– Подло. Низко. Согласен. Тысячу раз согласен. Но ведь пишут же. И никто, заметьте, никто не заставляет их это делать. Ни под пытками, ни пулемётами, направленными стволами в сердце. Сами пишут. По зову души. Паскуды.
– Я сейчас вспомнил.
– Да.
– Некоторое время назад директор нашего института попросил меня собрать подписи под одним письмом.  Это  была,  кажется, просьба о спонсорской помощи, что-то в этом роде. Я пробежался по кабинетам, обзвонил освобождённых сотрудников, десятка два подписей собрал. И вот захожу в кабинет к одному профессору, очень уважаемому, вы его прекрасно знаете. Каждый раз при встрече он бежит обниматься, сияя неизменной улыбкой, рассыпаясь в добрых и радостных приветствиях. Такой добряк-человеколюб. Ну, я ему, мол, так и так, нужно подписать письмо. Конечно, о чём речь, всё будет сделано в лучшем виде.
Берёт он мой листок, кладёт себе на стол, вкладывает авторучку в правую руку. И в этот миг преображается. Мне даже страшно стало. Вижу перед собой человека, некогда подписывавшего расстрельные приговоры. Сосредоточенный, жёсткий до жестокого. В глазах злые чёртики. Рука тверда.
Взорвись за окном та самая атомная бомба, авторучка в его руке не дрогнет, доведёт до конца своё привычное дело.
– Этого профессора зовут Викентий Иванович?
– Отку…
– Среди тех, кто подписал донос на вас, его фамилия одна из первых. А вы говорите: не может быть. Если честно, Игорь Матвеевич, меня тошнит от всего этого. Тошнит. От этих доносов, от этой мышиной возни за место под солнцем. Кто лучше, кто круче.
Патриоты, либералы. Консерваторы, демократы. Вчера он портрет Ельцина до дыр исцеловывал, а сегодня требует казни Макаревичу, который, в свою очередь, как сыр в масле жил и при коммунистах, и при демократах, и, случись что в нашем родном Отечестве, так же припеваючи будет жить в Лондоне или Нью-Йорке. Тошнит меня. От всеобщего предательства тошнит. Предательство – вот главный вопрос прогрессивной повестки дня, почти новая межнациональная идея. Величайший подвиг – Маша Гайдар отказалась от российского гражданства!
Какой  образец  гражданского мужества и политической независимости. А кто не предатель – тот алкаш-ватник, пропивший последние мозги, дремучий гееборец, заслуживающий места во всенародно-навозной куче путинской блевоты. Вот цель новой жизни в новейшей России – предать всё и всех. Поменять акценты. Чтобы само слово «предатель» звучало бы как «спаситель родины». Как в КВНе, помните: «эй, предатель – сколько раз говорить, не предатель, а преподаватель – всё равно».
Всё равно, понимаете? Всё равно!
И уже последнему идиоту должно быть известно, что атомную бомбу на Хиросиму сбросили вдвоём Сталин с Путиным верхом на бомбардировщике «Ту-160». А кто этого не знает, кто в этом сомневается, тот совок, колорад и, о ужас, тот не скачет.
Двадцать пять лет! Двадцать пять лет нас учили ненавидеть самих себя, плеваться на свою историю, стыдиться своих гениев, каяться в мнимых грехах дедов и прадедов. Двадцать пять лет всеобщего предательства.
Вы знаете, Игорь Матвеевич, почему с таким размахом, с таким всероссийским, всенародным восторгом отметила Россия в прошлом году юбилей победы?
Помните этот бессмертный полк наших современников с миллионами и миллионами портретов в руках? Особенно в национальных регионах. Знаете, почему всё прошло именно так? Устали. До омерзения, до предчувствия неминуемого бунта устали люди жить, утопая в испражнениях самобичевания. А гордым жителям гор, а мудрым рыболовам крайнего Севера, а самодостаточным хозяевам Поволжья разве не претило это постоянное копание якобы старшего брата в своём обос…ном белье? И вдруг власть впервые за двадцать пять лет сказала им:
«Ребятушки, вы не лузеры. Вы, именно вы, сломали фашистам хребет, разгромили сильнейшую армию мира. Вас боялись и до сих пор боятся те, кто горделиво именует себя властителями вселенной. И пусть боятся дальше. Мы – нация победителей. Мы – нация несломленных, сильных». Ну, и всё такое. И народ возликовал.
Согласитесь, какой невероятный, коварный удар по всеобщему предательству.
– Но ведь я-то не предатель.
– Да знаю я, Игорь Матвеевич, знаю. Давно слежу за вашими публикациями. Ваша книга про Иосифа Волоцкого у меня настольная. Потому и беседую с вами. Потому и предупреждаю.
Вы человек честный. Можете называть себя либералом, центристом, пацифистом, пофигистом, кем угодно. Главное – вы человек чести. Это главное.
Хозяин кабинета снова достал из увесистой папки письмо-донос, сложил его пополам, не спеша разорвал надвое, затем ещё раз сложил половинки, скомкал, уложил на пепельницу и поджёг от спички.
– Вы свободны, Игорь Матвеевич. Прошу вас только, не предавайте самого себя. Оставайтесь таким, какой вы есть. Всё. Идите.
Огонь в пепельнице разгорался всё ярче. Вот он вспыхнул весёлым, почти пионерским костром. И Кутилину отчего-то показалось на миг, что в ненасытном чреве этого странного костра мечется не весть откуда взявшийся глупый майский жук. Мечется и не может найти путей к спасению.

III

«В лето  шесть  тысяч девятьсот  восемьдесят девятое от сотворения мира Государь, державный великий князь Иоанн Васильевич, восседая в походном своём шатре на виду всего бесчисленного и прекрасного русского войска, стоявшего на берегу Оки, готового к славной битве, был в задумчивости. А то, что битва сия должна быть вельми славной и победоносной, в том не было сомнений ни у великого князя, ни у воевод и воев российских, ни у возродившейся от ордынского гнёта, воскресшей в крови мучеников и в поту тружеников святой Руси. Великий князь чувствовал себя почти венценосным предком своим Димитрием Ивановичем, сумевшим сокрушить на берегах Дона и Непрядвы величайшее объединённое европейско-ордынское войско зарвавшегося Мамая. Но не жажда воинской славы, не сладость чести быть занесённым в летописные своды сокрушителем нового Мамая владели княжескими помыслами. Понимал, знал Иоанн Васильевич, что будет означать победа сия для Руси нынешней, а наипаче для будущей, ибо поражение и гибель русского войска – есть вечная гибель всей России.
В страшных снах виделись князю дымящиеся развалины, бывшие некогда городами. Москвой, Тверью, Великим Новогородом.
Виделись бессчётные невольники, покрытые рваньём и гноящимися ранами. Узнавал князь в рабах этих друзей и родичей своих, проклинающих в минуту тяжкого отчаяния горькую долюшку и злосчастного государя.
В кровавом поту, подобном тому, что выступал на святом челе Спасителя нашего в минуты голгофских страданий, просыпался Иоанн Васильевич. И, переводя дух, неизменно восклицал, горя царственными очами в сторону вражьего стана:
– Так не бывать же этому! Да не будет Русь святая в оковах кривды, в путах злобы татарской!
Да сохранит Господь Бог наш Спаситель Иисус Христос чистоту белых русских церквей, да упрочит Он мудрость стариков, мужество воинов, девичью верность и детскую непорочность. Да отразят русские озёра в доброй синеве своей златокупольное чудо Божиих храмов. Да потекут по бескрайним русским полям реки веры и любви.
Да иссушит Пресвятая Владычица Богородица в доме Своём, Русью наречённом, океаны горя, моря крови и пота, пруды клеветы и неправды!
Так слёзно молится державный великий князь каждое утро, так вымаливает он у Господа такую важную, жизненно необходимую для себя, для соотечественников и для потомков долгожданную победу.
Ордынский же хан Ахмат, слыша, что берега Оки по всем Рязанским пределам заняты русским воинством, много осердившись, не сумел ударить по Иоанну. Да и было отчего серчать хану, было отчего люто печалиться. Не было более у татар той великой мощи, когда вся вселенная с тьмами и тьмами звёзд, планет и миров готова была трепетать одного ханского имени, готова была пасть к царственным ногам всемогущего хана с малой и глупой надеждой на пощаду. Нет. Не то нынче время, не то у хана войско, не те батыры.
Нынче Ахмат вынужден искать союза с королевскими династиями Европы, чтобы из последних сил издыхающей от усобиц, воровства и предательств Золотой Орды в решающей битве с русскими вернуть Орде, а заодно и себе, хоть на десятилетие былое державное могущество и европейскую славу.
Ахмат увёл войска от Дона и, минуя древние славные города Мценск, Одоев и Любутск, вышел к Угре.
О, Угра! Голубыми лентами украшала ты невинные косы и праздничные рубахи древних кривичей. Шаловливые струи твои видели скрываемую даже от самих себя наготу юных смолянок. Синеокое чело твоё омывалось слезами идущих в замужество девиц, терявших кормильцев вдов и познавших тайну неминуемой смерти старух. Златопёрые рыбы твои рвут несметной тяжестью своей сети вольных рыбаков. Натужные, испепелённые солнцем, исковерканные оковами льда берега-руки твои не в силах сдержать водяной напор в половодье бросали струйную синь в бесконечное безбрежье заливных лугов. Немеркнущая память твоя хранит чудо колокольных пасхальных россыпей и золотых солнечных пожаров храмовых куполов на Троицу. Крепкие плечи твои неприступными бастионами стояли на пути половецких и литовских полчищ, более трёхсот лет оберегая Русь от набегов.
О, Угра! У вод твоих ныне вновь решается судьба всей России. На брегах твоих ныне сошлись сатанинская злоба и Правда Божия.
То-то будет битва!
Но не воинская доблесть, не оружейная мощь, не стойкие крепости-берега, не потоки вражеской крови, покрывавшие чистоту твоих струй, станут памятником тебе, река Руси святой. А чистая, словно слеза младенчика, неугасимая, как афонская лампада, вера и надёжная, как исповедание великомученика на плахе, верность весям нашим, Отечеству и Господу.
Отчего и зовут тебя люди трепетно и нежно: «Поясом Богородицы».
Иоанн Васильевич, государь и державный великий князь, готовился к сече зело. Будучи искусным воителем, он паче и паче молил Господа об Отечестве своём, о всяком граде и верою живущих в них людях, о народе православном. Целость и процветание государства российского – вот что было главным вожделением, единой мечтой державного правителя. Но ой как не прост путь к победам. Кругом враги. Кругом лютует предательство, злобится зависть, торжествуют доносы. А бояре? А чернь? Те, кто ещё вчера у престола Божия присягал великому князю, кто крест целовал на верность государю, сегодня ищут тропинки в стан Ахмата и прочих лютых волков.
Когда путь Иоанна пролегал через Москву, своими ушами слышал великий князь, как кричали чернецы, наученные знатью:
«Государь выдаёт нас татарам! Не платил дани ордынской, разгневал царя, а теперь бросает нас».
Сия народная благодарность острым кинжалом резала сердце Иоанново. Срочно собрал он в Красном Селе совет, созвав на него лучших бояр да духоносных иереев.
– Иди же смело на ворога! – сказали ему единодушно пастыри и сановники.
Вышел пред князем седой, ветхий днями архиепископ Вассиан.
– Смертным ли бояться смерти? – воскликнул старец, ревнуя о судьбе Богом хранимого Отечества. – Я стар и слаб, но не убоюсь меча татарского, не спрячу лица своего от блеска кривой татарской сабли, не отвращу ушей моих от визга летящей татарской стрелы.
Иди, князь, и нас веди. Умрём с тобой вместе за Русь святую, за дом Пречистой Богородицы.
И святитель Геронтий подошёл к государю с целованием. Знаменуя Иоанна Васильевича крестом, молвил иерарх в порыве душевном:
– Бог да сохранит твоё царство, княже велий, и даст тебе победу, якоже древле Давиду и Константину. Мужайся и крепись, о сын мой духовный, будь истинным воином Христовым.  Избави  вручённое тебе Богом стадо от грядущего ныне зверя. Господь же нам всегда, ныне и присно и во веки веков поборник.
И все духовные, пав на лица свои, в слезах восклицали:
– Аминь! Буди тако!
Узнал хан и царь Золотой Орды, что не шутит русский князь. Тысячью костров запылало сердце его ненавистью и яростью.
Призвал Ахмат к себе послов русских и, сотнею прочнейших цепей сдерживая ярость, молвил, бросая каждое слово, точно смертный приговор:
– Я пришёл наказать Иоанна за его неправду, за то, что он не едет ко мне, не бьёт челом и уже девять лет не платит мне дани. Я пришёл наказать Иоанна, и наказание это неотвратимо, как полёт выпущенной метким стрелком стрелы. Русь будет сожжена дотла, и на пепле старой России я построю конюшни. Сотни, тысячи конюшен. Пусть дивится космос. Пусть трепещет вселенная.
Жребий брошен. Обратного пути нет.
А государь и державный великий князь Иоанн Васильевич, получив  крестное  первосвятительское благословение, как некогда предок его Димитрий Донской, осенённый крестом и напутственным словом преподобного Сергия:
«Ты победиши», поставил полки свои на реке Угре, на шестидесяти верстах и теперь ждал неприятеля, погружённый в великую думу. Да и было отчего погрузиться в раздумья. Немыслимые испытания послал Господь на долю Иоаннову.
Выдержит ли, сдюжит? А надо бы выдержать. Надо сдюжить. О, Русь моя, какие тяжкие страдания легли на долю твою, где найти такое терпение, чтобы пересилить муки твои? О, сколько крови великими реками истекло из ран твоих, где взять лекаря, чтобы исцелить святые язвы? Сколько людей знатных и простых полегло за честь твою, где отыскать замену стойкости и мужеству народа русского?
Хитёр, коварен, силён враг внешний, два с половиной века терзающий Русь в узах и казнях.
Но не менее коварен и враг внутренний. О, Господи, за что нам это?
Государь держит в руках свиток, доставленный в стан второго дня.
Грамота сия, обширная вельми, имеет заглавием слова зело дерзкие: «Сказание о новой ереси новгородских еретиков: Алексея протопопа, Дениса попа, Феодора Курицына и других, то же исповедующих».
Хмурится великий князь. Чёрной змеёй сосет ему душу злая тоска. Слишком уж значительны имена тех, кого приписывают в еретики, слишком уж серьёзны обвинения. Феодор Курицын – дьяк посольского приказа. Все связи с иностранцами, вся внешняя политика государства российского на нём держится. Алексей – протопоп кремлёвского собора в честь Успения Пресвятой Богородицы, главного собора всей Руси – муж добрый, священник ревностный. И это еретики? А может, всё проще? Может, еретик – автор сей дерзновенной грамоты? Кто он таков, этот, как его, Иосиф, игумен Волоцкий? Что князю известно о нём?
Так  пишут  верные  люди:
«монах Иосиф имеет в себе велию меру постижения Бога. И ещё скажу тебе, княже великий, Иосиф не стремится славы людской, не ищет занять место важное в церковной иерархии. Упорный молитвенник, строгий отец монахам, ересям и новшествам злой противник.
Жизнь кладёт на созидание монастыря сего, зря в нём воплощение священства на земле».
Да, таков, оказывается, этот чернец, что дерзает обвинять в ереси людей знатных, близких к самому государю. О, Боже мой, а что если… Что если хоть малая доля правды есть в писании сим.
Ведь Богоугодны слова свитка, ох, Богоугодны.
«По образу Божию человек создан самодержавным и господствующим. Нет никого более Бога – так и на земле нет никого более человека, ибо Бог сотворил его, чтобы владычествовать над всеми. По подобию Божию человек создан быть милостивым и щедрым ко всем, в особенности же к врагам, как Бог, Который озаряет солнцем злых и добрых».
Ну разве же это писано не про него, не про державного государя?
Владычествовать над всеми и быть милостивым. Разве это не от Бога?
Так прав и верен Волоцкий игумен? Вот ведь и люди глаголят о нём доброе: «Слово старца нашего чудные плоды имат: грешники обращаются к покаянию, тати оставляют злые обычаи свои, и свирепые делаются кроткими и смиренными. И вся тогда Волоцкая страна к доброй жизни приглашается».
Вот как. Вот какие дела-то. К доброй жизни. А здесь? В самом сердце русского царства, в самом сердце Руси святой что? Ересь?
Тяжко, ой, тяжко великому князю. Легче в десятках сражений татар одолеть, чем такую внутреннюю смуту разрешать. Нет, одному государю здесь не выдюжить, не перемочь. Вот одолеем Ахмата и созовём церковный Собор. Всем миром, всей полнотой Церкви и Отечества решать будем. Надо решать. Надо. Иначе грош цена нашим победам над татарами.
Иначе смерть нам. Всей Руси погибель. Недаром же говорит соборный протопоп, да и сам митрополит глаголит, что семь тысяч лет от сотворения мира прошло, и пасхалии закончились, и грядёт второе пришествие Христово. А если не грядёт, то ложны учения Церкви и писания святых отцов.
Ложны! Неужели прав Иосиф? И овец русских пасут ныне волки?
О, Господи, за что нам это?»
Кутилин поставил точку и отложил авторучку. Несмотря на эпоху компьютеров и интернета, писал Игорь  Матвеевич  по-старинке.
Авторучкой по бумаге.
Эпоха Иоанна III и деяния преподобного Иосифа Волоцкого занимали Кутилина давно. Было что-то сакральное, мистическое в  этой  пучине  судьбоносных для государства событий. Коней ордынского ига, борьба с ересью жидовствующих, споры о монастырских имениях. Просто чудом, по-другому не скажешь, именно чудом Россия смогла сохранить себя как самостоятельное, самобытное  православное  государство. Кутилину было очень важно понять, что же такое могло произойти с людьми, более двух веков жившими в рабстве, и, исходя из любой логики, обязанными разучиться не только бунтовать, но и мыслить свободно. Кто, какой дух водил пером Волоцкого игумена, когда писал он знаменитую книгу «Просветитель»? Кто вкладывал в уста его огненные глаголы, а в сердце мужество и ревность христианскую, когда без страха обличал он высшее духовенство и государственную знать? Ведь, по большому счёту, этого быть не могло, просто потому, что не могло быть в нашей стране никогда.
Ведь это противоречит природе русского холопства. А Иосиф, в миру Иоанн Санин, по рождению своему был холопом. Да, родители его были благочестивы и, пожалуй, даже знатны в своём роде, а к концу земных дней своих приняли монашество, но ведь не голубых кровей люди, не боярского роду, простецы, можно сказать. Откуда же столько мудрости, столько храбрости, столько рассудительности, столько решимости в этом русском холопе, к тому же ещё и монахе?
Сегодня многие учёные, многие церковные и общественные деятели сходятся во мнении, что преподобный Иосиф внёс неоценимый вклад в развитие церковно-государственных отношений в нашей стране. Именно он первым заявил о возможности симфонии властей на русской почве, что, пожалуй, предотвратило в России то развитие трагических событий, которое в Западной Европе привело к реформации и разделению церквей. Монах, чернец прекрасно понимал политическую и моральную суть ереси, а еретические сообщества плодились в те времена на Руси, ослабленной татарским игом, подобно грибам после дождя. И, конечно же, могли и даже должны были расколоть общество и саму Матерь-Церковь.
Сотни,  тысячи  паломников тянутся в Волоколамск, в Иосифо-Волоцкий монастырь, где они обретают утешение в нуждах и бедах житейских, получают духовную поддержку и укрепляются в вере. Недаром в церковном песнопении преподобный Иосиф назван «Оружием истины». Оружием!
Игорь Матвеевич с грустью вспомнил, как едва не побывал в обители преподобного лично.
С грустью, потому что не побывал. Было это года три тому. Со своим другом филологом, тем самым, с которым они посещали недавно уютный мужской монастырик на горе, напоминающей Афонскую, возвращались они в этот раз с культурно-исторического праздника, проходившего в Пушкинских Горах. Ехали на микроавтобусе, водитель которого, ворчливый кавказец, осетин, кажется, или карачаевец, гнал машину, как Сталин свои войска на Берлин. Без всяких там лишних остановок, даже, извините, по нужде. Терпите, господа, а кому не нравится, летайте самолётами Аэрофлота.
Вот слева остались Великие Луки, справа – Нелидово, миновали Ржев и Шаховскую. И вот дорожный указатель возвестил расстояние до Волоколамска.
Волоколамск. Так ведь именно здесь находится тот самый монастырь, где мощами пребывает герой новой книги Кутилина.
Может, заедем? А что? Хочешь-не хочешь, а остановки в пути делать надо. Да и перекусить не мешало бы. Но водитель-карачаевец был непреклонен. Какой-такой монастырь? Ехать надо, и так из графика выбились. Слушай, давай, не морочь голову, когда надо будет, тогда и остановлю.
Кутилина никто из спутников не поддержал. Даже друг-филолог, который попросту спал, свернувшись на своём кресле калачиком.
Кутилин не стал его будить. Пусть спит. Значит, не судьба побывать у преподобного. Значит, не судьба.
И вот где-то там позади осталась тихая и гордая река с трудовым именем Лама, по которой некогда струились быстрые и весёлые новгородские ладьи. А затем новгородцы волоком переправляли их в один из притоков Рузы, отсюда и название города Волок Ламский. Город не раз сжигался дотла, разорялся до последнего камня. Уж покуражились здесь и свои, и чужие: Батый и хан Дюден, например, и свои тоже – князь Ярослав Всеволодович или тверской князь Святослав Александрович. И не только они. Бывал город и неприступной крепостью. Безуспешно осаждал его хан Тохтамыш, а в смутное время не сумел взять крепость король Сигизмунд.
Прославился город мужеством и стойкостью осенью сорок первого. Именно здесь, у разъезда Дубосеково, совершили свой подвиг, вошедший славной страницей в историю Великой Отечественной войны, двадцать восемь героевпанфиловцев. Совершили, что бы там ни говорил господин Мироненко и иже. Кутилин даже поёжился от секундного неприятного воспоминания. И, конечно же, город славен Иосифо-Волоцким монастырём. Хорошо бы обо всём этом написать, но Игорь Матвеевич прекрасно знал, что и без него об этих местах и об этом городе написано достаточно статей и книг.
Но вот эпоха Иоанна Васильевича III – это очень, очень интересно. Особенно…
В дверь позвонили. Ну, кто это ещё? Кутилин вёл весьма уединённый образ жизни. Не любил гостей и сам крайне редко ходил к кому-нибудь в гости, только в случае крайней необходимости.
Да и поздно уже. В такое время могут звонить лишь попрошайки да адепты религиозной секты «Свидетели колючей проволоки».
Игорь Матвеевич даже хотел сделать вид, что его нет дома. Но звонили настойчиво долго. Пришлось идти открывать.
Это был Белорыбкин, ну тот самый друг-филолог, с которым Кутилин ездил и на Пушкинский фестиваль, и в горный монастырь.
– Здорово, братишка!
Белорыбкин некогда служил на военном флоте, очень этим гордится и продолжает демонстративно использовать в своём лексиконе флотские жаргонизмы.
Например, обращение «братишка».
Ну, что здесь скажешь: пижон – есть пижон.
–  Здорово,  братишка!  Не спишь?
– Не сплю. Тебя дожидаюсь?
– Не в духе? Это хорошо. Значит, я вовремя. У меня дело к тебе, братишка. На бутылку текилы.
Тут в интернете появилась моя статейка. Вернее так. Я написал статью для одного патриотического ресурса. Про наш таран.
– Какой ещё таран?
– Здрасте, приехали. Я тебе миллион раз рассказывал, что мой корабль, на котором я был секретарём комитета комсомола, в феврале восемьдесят восьмого таранил американский эсминец. Ну, вспомнил?
Да, конечно, Кутилин помнил эту историю. Действительно, тогда два корабля американских Военно-морских сил: ракетный крейсер и эсминец, оба, между прочим, с ядерным оружием на борту, вторглись в территориальные воды Советского Союза. Никакие предупреждения, уговоры и даже угрозы со стороны советской на них не действовали. Словом, где хотим, там и гуляем. Ну, а если учесть, что оба американских судна были просто нашпигованы разведывательной аппаратурой, то картина и вовсе получалась весёленькой. Ну, и тогда командование Черноморского флота принимает решение: вытеснить непрошенных гостей из наших вод, не применяя оружия, ибо первый же выстрел стал бы сигналом к началу третьей мировой войны.
И два советских сторожевых корабля пошли на таран.
Морской таран кораблей с водоизмещением в несколько тысяч тонн, при скорости около шестидесяти километров в час – это похоже на самоубийство. Но, как известно, русские моряки очень часто воюют и побеждают вопреки всякой логике. Американцев наши таранили, и те с серьёзными повреждениями вынуждены были убраться восвояси. В общем-то, известная история. Много об этом писали. В паутине даже видео этих таранов есть.
И вот здесь мы должны сделать необходимое пояснение. Дело в том, что Белорыбкин был убеждённым патриотом. То есть не тем хитромудрым политиканом, кто, чуя ветра перемен и благорасположение Кремля, вовремя перекрашивается из коммуниста в демократа, из демократа в либерала, из либерала в почвенника… Нет, друг-филолог всегда был убеждённым, убеждённейшим патриотом. Читал журнал «Наш Современник» и пописывал заметки для Русской Народной Линии.
Но, простите, мы увлеклись.
– Ну, вспомнил?
– Вспомнил. И что?
– Так вот, написал я эту статеечку. Разместил, как полагается.
Но несколько дней назад эту статью, без моего ведома разумеется, перепечатали, переустановили в же-же, на некоем ультра-либерастском портале.
Здесь придётся сделать ещё одно пояснение. Дело в том, что Кутилин Игорь Матвеевич, будучи либералом по убеждениям, и Белорыбкин – неисправимый почвенник, были лучшими друзьями. Вот так бывает. Когда оба вменяемы и видят в идеологическом оппоненте прежде всего человека, а не зверопутина или жидошакала, отчего бы и не дружить? Так, наверное, дружили знаменитые западники и славянофилы в девятнадцатом веке. Идиллия. Оказывается, и в наше время люди с абсолютно противоположными взглядами на судьбу России могут дружить и уважать друг друга.
– Ну, разместили и разместили.
По поводу нарушения всех мыслимых и немыслимых авторских прав я просто умолчу. Не в этом дело.
Тут, понимаешь, на эту мою статью посыпались «комменты». Аж сто тридцать шесть комментариев. Я такого о себе начитался, что, если бы не был седым, поседел бы заново. Очень прошу тебя, братишка, прочти, пожалуйста. Знаю, что ты загружен, знаю, но по-братски, сделай милость, прочти. Мне крайне важно твоё мнение по этому поводу. Вот оставляю тебе все бумаги.
Завтра позвоню. Ага? Ну, всё, братишка, я убежал. Доброй ночи.
Кутилин закрыл за другом дверь, вернулся к любимому письменному столу, перелистал стопку принесённых бумаг. Глубоко вздохнул и с крайней неохотой стал читать статью Белорыбкина.
Вот этот текст:
«Мой сынок этим летом работает вожатым во Всероссийском детском центре. Несколько дней назад позвонил мне. Жалуется.
Мол, всё плохо. Напарница лентяйка, начальство злое, кипа отчётов и прочей писанины, похудел, не высыпается…
Ну, я ему, естественно, про то, что всем сейчас тяжело, про ответственность, про мужество, наконец. Чувствую, не доходят мои слова до его сердца. Тут нужно что-то другое, очень личное, но вместе с тем яркое, живое.
– Знаешь, сыночек, – говорю я, – порой мы совершаем поступки, не сознавая степени собственной ответственности. Когда в феврале восемьдесят восьмого мы таранили американцев, я лично был в ответе не только за себя, но, как бы это картинно ни звучало, и за свою будущую семью, за жену, за будущего сына, за тебя, то есть.
– Ну да?
– За всех нас, за всю нашу Родину. По-другому было нельзя.
– Почему нельзя? В чём смысл вашего тарана?
В чём смысл? И правда.
И вспомнился мне другой разговор, состоявшийся осенью всё того же восемьдесят восьмого.
По глупости, случайно незадолго до увольнения в запас я попал в Севастопольский инфекционный госпиталь. Здесь, в просторном фойе, морячки разных званий и сроков службы, в одинаковых пижамах, усевшись рядком у телевизора, наблюдали баталии сеульской олимпиады. Помню, как мы посрывали голоса, болея за Сашу Карелина, моего ровесника, самого сильного человека на планете.
Как это здорово, что русский богатырь оказался сильнее всех европейцев. Азиатов, и главное, всяких там америкосов!
Примерно так я и высказался вслух своему соседу по просмотру телевизора, немолодому мужчине с хорошими задатками брюшной солидности. Тот усмехнулся.
– Чем же это вам, молодой человек, так не угодили америкосы, как вы выражаетесь?
– Не люблю их и всё.
– Да ты, батенька, салажонок ещё, жизни не знаешь. Американцы, в отличие от нас, люди свободные. Нам у них ещё учиться и учиться. Впрочем, ты ещё слишком молод и многого не понимаешь.
– А что здесь понимать? Мы – это мы, а америкосы – наши враги.
А с врагами разговор короткий.
Собеседник  расхохотался.
Вытер глаза, крякнул.
– Заморочили вам всем головы.
Просыпаться надо. На дворе перестройка, гласность. Враги остались в прошлом. Нужно учиться дружить, учиться любить человека.
– Любить америкосов?
– Именно так, молодой человек.
– За что? За их шестой флот? За Хиросиму? За…
– Их можно и нужно понять.
Да и сами мы во многом виноваты.
Не стоило их провоцировать. Тогда не было бы гонки вооружения, и жили бы мы, может быть, получше.
Кровь ударила мне в голову.
Молодой я был тогда, горячий.
– Это мы-то их провоцировали? А как же наш таран?
– Какой таран?
– Мы в феврале на нашем «СКР-6» таранили американский эсминец «Кэрон», вторгшийся в наши территориальные воды. А братишки наши с СКР «Беззаветный» одновременно с нами таранили ракетный крейсер «Йорктаун».
– И что?
– Как это что? Разве это мы их провоцировали? Разве это мы вторглись  в  территориальные воды Соединённых Штатов? Или всё-таки наоборот?
– И что?
– Как что? Зря, что ли, мы рисковали жизнями, ведь морской таран на скорости почти тридцать узлов мог и, пожалуй, должен был обернуться трагедией. Мы это понимали. Все. И тем не менее сознательно пошли таранить врага. Выходит, зря?
– Вот именно.
Несколько мгновений я не мог ничего сказать. Просто бессмысленно хлопал глазами.
Молчал, усмехаясь, и мой собеседник.
Наконец, взяв себя в руки, я решил дать бой этому морскому либералу. Но как? Он намного старше, да и звёзды на его погонах, судя по брюшку, немалые.
– Простите, вы член партии?
Он усмехнулся шире прежнего.
– Ну, допустим.
– Я тоже. Давайте как коммунист с коммунистом. Меня в партию принимали мои товарищи, моряки, которые вместе со мной плечом к плечу зря, как вы сказали, рисковали своей жизнью.
Сейчас я буду говорить и от их имени.
Собеседник, едва сдерживая хохот, прикрыл руками голову.
– От их имени, – повторил я.
– Конечно, мне ещё очень немного лет. И чего-то в этой жизни я не понимаю. И в тот момент, когда мой командир по внутренней связи объявил о том, что мы идём на таран, мы, может быть, не совсем понимали происходящее. Потом был сильнейший удар.
Меня отшвырнуло к переборке.
Команда: «Осмотреться по отсекам». Доклады. Доклады. Доклады.  «Поступления  забортной воды, огня и дыма не наблюдаю».
Тишина. И вдруг кинжалом в уши:
«Команде быть готовым к повторному тарану!»
И вот тут на долю секунды, пожалуй, стало, не страшно, нет, неуютно как-то. Словно пришло осознание, что вот сейчас, через несколько минут, несколько мгновений твоя не успевшая ещё как следует начаться жизнь скорее всего закончится. Просто потому, что повторного тарана старенькое наше судёнышко может не выдержать.
Мой собеседник, скорее всего, и не слушал меня, равнодушно уставившись в голубую нежить телеэкрана. А я словно бы опять окунулся в февральскую стынь кипящего от гребных винтов и горячих сердец русского Чёрного моря. Нет, не струсили мы тогда.
Все. Почти все. На «Беззаветном» лишь два молодых лейтенанта приготовились к эвакуации. Так их, если верить рассказам очевидцев, свои же ребятушки, по-флотски, как полагается, научили уму разуму. На нашем кораблике лишь один мичман пил валерьянку, словно чистый спирт, да минёр узбек метался по боевому посту, твердя на ломаном русском заклинание: «Мужики, не погубите, мужики, не погубите». Это всё.
Больше ни единого проявления трусости, малодушия. Экипажи сознательно шли умирать. Как это часто бывало в российском флоте.
За что? Почему?
А потому, что по-другому было нельзя. Потому, что зло должно быть наказано, а провокаторы должны получать по заслугам.
Все провокаторы. И нарушители-америкосы, и «пуськи» из панк-группы, и прикормленные Западом всякие там венедиктовы-макаревичи… Все!
Потому что за нами, за всеми нами, и тогда, и сейчас стоит и стояла Россия. Здесь всё очень просто. Дашь слабину, слиберальничаешь, и тебя задавят, затопчут, разотрут в порошок. Желающие есть. Ох сколько! Европа, Америка, доморощенные либерасты.
Имя им – легион! Они сильны, они сыты. А мы?
У нас есть только вера. И нам не страшно! Хотя мы можем всего лишь стоять. Стоять насмерть. За семьи свои, нынешние и будущие.
За землю родную и дом свой. За Россию. Можете сколько угодно смеяться. Но именно за неё. Потому что ничего другого, ни виллы на Лазурном берегу, ни пентхауса на Брайтон-Бич, ни футбольного клуба в английской премьер-лиге, у нас нет и не будет. За Россию!
Именно это я и сказал своему собеседнику, но он не слушал меня. Мыслями этот, скорее всего штабист, был уже в вожделенной Америке или в це-це Европе. Бог ему судья.
А мы и три десятка лет спустя, в новой России, в русском Севастополе, в обновлённой Москве, в постаревшем Ярославле, в осунувшемся Иркутске, в забытом правительством и Рублёвкой Бодайбо, в брошенном на выживание Майкопе… мы все по-прежнему ответственны, по-прежнему черпаем откуда-то мужество, по-прежнему пытаемся не запятнать честь старой, поеденной молью и временем матросской тельняшки. За это море, за эту землю, за эти города.
За Россию!
Услышь меня, сынок. Это всё, что я хотел тебе сказать».
Вот, собственно, и весь текст.
Так себе текстик, конечно. Не Достоевский, не Аксёнов и даже не Александр Проханов. И то, что за такие тексты настоящие писатели могли и должны были друга Кутилина справедливо побить, у Игоря Матвеевича не вызывало сомнений. Но будучи человеком интеллигентным, Кутилин не мог просто отмахнуться от листов, принесённых литератором.
Усевшись за свой рабочий стол, Игорь Матвеевич, буквально силой заставляя себя читать, обратился к «комментам». По мере чтения настроение его становилось всё хуже и хуже. Иногда он даже вставал из-за письменного стола и выходил на балкон, чтобы перевести дух. Боже мой, Боже мой, какая немыслимая, беспощадная злоба царила, оказывается, на просторах «паутины». Кутилин даже представить себе не мог, что малоталантливый и пафосный очерк друга может вызвать столько ярости, скрипа зубовного и матерной блевоты.
Вот лишь самые невинные (без мата) образцы интернет-творчества анонимных экспертов (орфография сохранена):
«Заметил, в последнее время холопы спешат заверить себя, что мы вытерпим голод и лишения. А ведь когда начинался крымнаш, говорили о «ну теперь заживём!»», «Что касается патриотизма, то в 1992-1994 немцы просто подъезжали к воротам советских (российских) воинских частей в ГДР и за тостеры, кофеварки и прочие миксеры-блендеры получали у военнослужащих Непобедимой и Легендарной служебные и иногда секретные документы», «Если сынок – не клинический дебил, то, глядя на своего жалкого папашу, который прожил жизнь нищим злобным карликом, а мозгов так и не нажил, – сделает правильные выводы», «Я слышал вариант короче: «этотвояродинасынок». Лицо-то да, не слишком умное, вот и расплылся», «Жалкие людишки. Бездарно жили, но им так хочется придать значимости своим бестолковым поступкам. Зачем таранили?
Так надо, потому что по-другому нельзя. Бессмысленный и беспощадный совок в головах», «Вот как такие лузеры по жизни до пятидесяти лет доживают? «От лица партии и всего экипажа», вот все больше стало таких, ага. А люди, которые их слушают, пока еще терпят, морщатся, но рожу не бьют. Хотя очень хочется. Гейропейское слово «экзистенциализм» придумали чертовы лягушатники более полувека назад, а эти великовозрастные долбаки его не то что выговорить, понять до сих пор не могут», «А рассказы для детей среднего школьного возраста, которые заставляли читать 10-12-летних мальчишек и девчонок, про героического пионера, ценой собственной жизни спасшего ТРАКТОР. Не человека, нет, трактор – железяку! Погибшего ради железяки», «Это нормально для рашки, выдавать крайнюю степень умственной отсталости за героизм и мужество», «По уровню бреда мне эта история напомнила героический захват нашими бравыми солджерами какого-то аэродрома в Югославии, прям перед носом американцев. Пиндосы тогда тоже просто офигели от бессмысленности этой блестящей военной операции, хотя у нас тут все просто визжали от восторга», «Всё ложь, от начала до конца, от первой буквы до последней».
Всё ложь. Ну, конечно же, ложь, блин, как же ещё. И американские сверхчеловеки, простите, супермены, никогда не стремились завоевать мировое господство, а всё только поганые совки жаждали вечной диктатуры. И в советские территориальные воды американские корабли не вторгались, а скорей наоборот, это путинско-большевистские ублюдки не дают спокойно жить свободным и цивилизованным странам.
И Хиросимы никакой не было, просто не могло быть. Кутилину вспомнились недавние слова чекиста: «Последнему идиоту должно быть известно, что атомную бомбу на Хиросиму сбросили вдвоём Сталин с Путиным, верхом на бомбардировщике».
Кутилин не мог успокоиться.
Казалось бы, какое дело ему до этих глупых комментов. В конце концов, не его же, в самом деле, там обсуждают. Ну, ладно, ну, пусть друга, но не его, Игоря Матвеевича же, самого. Зачем так волноваться? А вот не может успокоиться, и всё тут. Как же это омерзительно.
Сколько чёрной, вонючей, омерзительной злобы вокруг.
Получается, прав габэшник?
Прав? Неужели прав? Да быть такого не может!
И не в друге-филологе здесь дело. Если покопаться, в паутине найдутся десятки, сотни, тысячи сайтов, блогов, где патриоты поливают густым соусом из ненависти и злобы либералов, а либералы неизменно клеймят любого почвенника несмываемым клеймом «путинофила»… Ненависть правит Россией. Не Путин. Идёт самая что ни на есть реальная гражданская война. И будет ли конец этой войне?
В эту ночь Кутилин не спал.
Какой уж тут сон? Он сидел за своим рабочим столом, то включая любимую настольную лампу, то погружая своё неприступное извне жилище в полный мрак. Периодически вскакивал, шагал по квартире, через каждые четверть часа выходил на балкон. Если бы Кутилин курил, то за эту ночь им было бы выкурено несколько пачек. Но поскольку Игорь Матвеевич был некурящим, на балконе он пил чай, который заваривал на кухне в обыкновенном заварнике. Кстати, Кутилину именно этой ночью хотелось, как когда-то в бурной, за которую тем не менее не стыдно, юности заварить чаёк в трёхлитровой банке при помощи двух лезвий для бритья и куска электрического шнура.
Да, знаем, это очень-очень вредно, но именно теперь Кутилину хотелось сделать что-то… наперекор. Не смейтесь, это похоже на безумие, да, пожалуй, это и было безумием, внезапным помешательством, когда нормальный в общем-то и даже, наверное, успешный человек, кандидат наук, лауреат, материально и морально независимый, с активной, твёрдой жизненной позицией вдруг в одночасье жаждет не чаю, нет, жаждет разрушить стойкий и надёжный мирок собственного жизненного благополучия. Безумие? А кто, простите, из нас не безумен? Только ненормальные.
И было отчего безумствовать Кутилину. Ну, вы сами посудите, разве это правильно, разве это нормально, разве мудро и логично, что вокруг тебя царствует, властвует, вершит человеческие судьбы некоронованная королева злоба. Не Христова Любовь, какое уж тут: «Да любите друг друга», не советская догма из морального кодекса: «Человек человеку друг, товарищ и брат». А злобное, предательское, звериное: «Нелюдь нелюдю скунс».
И не в «комментах» дурацких здесь дело. В мире хватает глупых, малообразованных, себялюбивых циников. Страшно то, что все остальные, казалось бы, нормальные и вменяемые люди, не замечают или делают вид, что не замечают, этот цинизм.
Где-то избили ветерана, а намто что, на то он и ветеран, чтобы вечный бой, и покой только снится.
Кто-то унизил сирую вдову, ну, так ей и надо. Не могла найти себе мужа поздоровее да поуспешнее?
Лучше искать надо было. Детей на органы продают? Может, это и к лучшему, не будут во взрослой жизни бомжевать, мучиться.
Цинизм. Злоба. Ненависть. Мы убиваем друг друга. Ежедневно убиваем друг друга. Все. Равнодушием своим, диким цинизмом.
Предаём Христа, в миллионный раз  отправляя  Человеколюбца на распятие. Себя предаём тоже, ведь в детстве, пожалуй, все были чистыми, наивными, добрыми.
Недаром «таковых есть Царствие Небесное». Предаём свою совесть и убиваем. Себя убиваем. Мы – нация самоубийц. Бедная, бедная, бедная Россия. Где твой Иосиф Волоцкий, что остановит чёрную ересь зубоскрежещущей, самоуничтожающей злобы?
Об этом и о многом другом, наболевшем, долгое время нарывавшем и вдруг в одночасье лопнувшем, зловонном, гноящемся думал, размышлял, страдал в эту странную ночь Кутилин. Ему чудились страшные картины: русского бунта, того самого бессмысленного и беспощадного, небесного суда, где нет продажных судий, малограмотных присяжных, продавших кому-то души адвокатов, где на чаше весов все твои злодейства, мерзости, пакости, словом, вся твоя жизненная помойка, а на другой-то чаше что? А найдётся хоть что-нибудь, чтобы уложить на эту вторую чащу добра и любви? Найдётся ли?
Или виделся Кутилину пожар.
Страшный,  всеохватывающий.
Когда в ненасытной огненной буре сгорают мгновенно целые города, горит воздух, горит небо. И нет, да и не может быть никакого спасения. И мечутся, мечутся, мечутся в огненной пасти жалкие, беззащитные, ничтожные людишки, словно какие-нибудь жуки. И никто не придёт на помощь. Потому что огонь этот попаляет всех. И сам Кутилин уже охвачен пламенем, и сам он, точно майский жук в плену костра, мечется в горячке. Но сгореть нельзя. Нельзя.
Так как нужно, необходимо что-то делать. Хоть что-то, чтобы угасить этот пожар, чтобы остановить этот бунт, чтобы оправдаться перед Небесным Судьёй.
Измученный,  истощённый, истерзанный садится он под утро за свой рабочий стол, берёт бумагу, авторучку и пишет. Потому что по-другому нельзя. Потому что это единственное, что он сейчас в силах сделать. Он пишет это, как некий манифест своей новой жизни, как клятву, не исполнить которую он не имеет права, как молитву, в которой отныне зиждется луч его личного спасения.
И вот последний листок исписан. Поставлена точка. Кутилин в изнеможении кладёт голову и руки на свежую рукопись и проваливается в глубокий, спокойный сон. И буквы, только что горевшие огненным пожаром, успокаиваются, становятся тихими, словно меж них в это странное утро на время, а может, и навечно воцаряется Сама Любовь.
А написал Кутилин следующее:
«Исполнилось пятьсот лет со дня преставления одного из самых выдающихся исторических деятелей России – преподобного Иосифа Волоцкого. Игумен Волоцкого монастыря,  яркий  выразитель православного учения о «симфонии властей», ревностный сторонник идеи общественного служения Церкви, победитель в знаменитом споре «о монастырских имениях», талантливый проповедник, церковный писатель, благочестивый молитвенник, наконец, чудотворец, как именует его Православная Церковь.
Но важнейшей заслугой преподобного Иосифа по праву считается разгром политико-религиозного  движения,  реально грозившего основам самой русской государственности. По сути дела деятельность Волоцкого игумена сводилась к простой и в то же время наиважнейшей исторической формуле: Быть или не быть единой, монархической, Православной России.
Так уж повелось искони, такова воля Божия, свершающаяся над Русью, что в переломные, судьбоносные моменты русской истории всегда находились люди, чей духовный авторитет, несгибаемая воля, твёрдая вера и горячая молитва спасали наше государство от, казалось бы, неминуемой гибели.
Таковы Александр Невский – блистательный полководец и мудрейший правитель, спасший Русь и от крестовых походов Запада, и от полного поглощения Востоком; Сергий Радонежский – собиратель Русских земель, примиритель враждующих князей, духовный вождь русского воинства в борьбе с иноземцами; патриарх Гермоген и преподобный Дионисий Радонежский – вдохновители российского ополчения, духовные маяки в буре исторической  смуты;  великий молитвенник и верный отец погибающей нации патриарх Тихон; митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев), чья роль в новейшей истории России ещё сполна не оценена по заслугам, чьи горячие проповеди спасали жизни отчаявшимся, возвращали рассудок потерявшим ум и веру.
К числу таких «ангелов-хранителей» Руси, бесспорно, относится и преподобный Иосиф.
Родом  будущий  Волоцкий игумен Иван Санин происходил из Литовских земель. С детства мечтая о монашестве, двадцати лет от роду поступил он в знаменитый Боровский монастырь в послушание к святому Пафнутию Боровскому. Вообще надо сказать, что монашеское делание для рода Саниных было почти обязательным, не подверженным ни малейшему сомнению. Интересно в связи с этим, что среди ближайших родственников преподобного Иосифа насчитываются восемнадцать человек, избравших монашество смыслом своей жизни. Восемнадцать! Два родных брата Иосифа стали архиереями: архиепископ Ростовский Вассиан и епископ Тверской Акакий. Двое племянников преподобного были известными иконописцами, сподвижниками знаменитого Дионисия.
В монастыре Иосиф получил блестящее образование, полюбил духовную литературу. Любимым занятием его, по свидетельству летописей, было чтение псалмов Давида. Почти весь Псалтырь он знал наизусть. Современники поражались его необычайному уму и памяти. Преподобный Пафнутий высоко ценил своего ревностного ученика. «Не я тебе отец, а ты мне», – говорил старец Иосифу.
После смерти своего учителя Иосиф стал игуменом Боровского монастыря. Он пытался ввести в обители более строгий устав. Но братии это оказалось не по силам.
Тогда Иосиф оставил Боровский монастырь с целью, по примеру учеников преподобного Сергия Радонежского, основать свою собственную обитель в безмолвном, отдалённом от мирской суеты месте. И место такое вскоре было им найдено недалеко от родовой вотчины в Волоколамских землях.
Святая жизнь привлекала к преподобному многочисленных паломников, даже князей и бояр, которые избирали его своим духовным отцом.
Так мирно текла жизнь в Волоцкой обители, пока ровный ход исторической русской реки не вышел вплотную к гибельному порогу, кишащему коварными омутами и непреодолимыми водоворотами. В умах и сердцах огромного  количества  наших соотечественников, в основном образованных и наделённых той или иной властью, воцарилась ересь, грозившая коренным переломом и даже уничтожением всего многовекового уклада русской жизни. В истории она сохранилась под названием «Ереси жидовствующих».
К тому времени (вторая половина XV века) вся Европа в той или иной степени уже имела представление о подобных еретических движениях. В виде разнообразных тайных обществ, сект и даже «орденов» они существовали почти во всех европейских землях уже с первых веков христианства.
Основанные на так называемых «тайных  знаниях»,  доступных только избранным, использующие каббалу и гностико-мистические практики, привлекавшие образованные  слои  общества, они ставили перед собой главенствующей целью – разрушение традиционных религиозных, государственных  и  семейных ценностей христианского мира. И порой усилия ересиархов достигали успеха. «Тайные учения» становились господствующими на обширных территориях. Известны случаи радикального вмешательства королевских и даже папского престолов в борьбу с подобными ересями. Достаточно вспомнить разгром ордена тамплиеров или крестовый поход, благословлённый папой Иоанном III, против альбигойцев.
И вот такая тайная ересь торговыми путями, секретными писаниями, сладкими проповедями в конце XV века докатилась и до русских земель. И уже с первых месяцев своего полуподпольного существования, а затем и явного торжества новое учение стремилось поразить «сливки» российского общества. Не простодушных крестьян, не деревенских батюшек, не служивых вояк, не монахов, отрекшихся от прелестей мира ради служения Истине.
Ересь жидовствующих нашла благодатную почву для своих смердящих семян в душах и умах высшего духовенства и боярской элиты.
О том, что ересь могла и должна была полностью изменить мировоззрение русского человека, разрушить основы национального и религиозного бытия России, красноречиво говорит тот факт, что к жидовствующим примкнули дьяк посольского приказа, в переводе на современный язык – министр иностранных дел России – Феодор Курицын; мать наследника российского престола, невестка великого князя Иоанна III княгиня Елена; сам наследник – князь Димитрий; протопоп Успенского кафедрального собора Алексий и даже сам Московский митрополит Зосима – высшее духовное лицо России того времени.
Еретики отвергали божественность Иисуса Христа, отвергали Православный догмат о Святой Троице, не признавали церковных таинств, икон, почитание святых, церковную иерархию, монашество, государственные и религиозные праздники. Знакомые постулаты, не правда ли? В наше время махровым цветом расцвела по всей земле и, к несчастью, у нас в России некая всем известная секта, славящаяся своей навязчивостью и ярко-красочными журнальчиками «Колючая проволока» или что-то в этом роде. Догмы и учение этой секты лихо перекликаются с «тайным знанием» жидовствующих.
И вот, когда в конце XV века возникла реальная угроза вовлечения в ересь Великого князя, замены  государственной  религии на новое учение для избранных, в небольшом монастыре под Волоколамском вспыхнуло ярким факелом истинной веры сердце ревнителя Христова Волоцкого игумена Иосифа. Он остро переживал приближающуюся духовную и политическую катастрофу.
Ещё будучи насельником Боровского  монастыря,  он  написал послание против «умников», отрицавших иконописные начертания Святой Троицы. Когда же в ересь был вовлечён московский митрополит, преподобный Иосиф смело выступил обличителем высшего российского иерарха, называя его в посланиях «антихристовым предтечей» и «сосудом сатаниным». Верность Истине Волоцкий игумен решился поставить выше церковной дисциплины, в которой строго воспитывался с ранней юности.
Обличая еретиков, преподобный Иосиф написал шестнадцать слов,  получивших  известность под общим названием «Просветитель». Наконец, немаловажное значение имели личные беседы преподобного Иосифа с Великим князем. Не сразу, постепенно пламенный голос Волоцкого старца был услышан полнотой Церкви.
В самом начале XVI века, спустя тридцать лет (!) после зарождения на Руси, ересь жидовствующих, наконец,  получила  достойный, справедливый и неотвратимый удар. Сначала был арестован Феодор Курицын, затем под стражу были посажены княгиня Елена с сыном Димитрием. И наконец в тысяча пятьсот четвёртом году состоялся всецерковный собор, на котором ересь была окончательно разгромлена, а наиболее влиятельные еретики ввиду нераскаянности осуждены на казнь.
Прошли столетия. Но и сегодня люди, болеющие за судьбу своего Отечества, в ком, по слову поэта, вместо сердца «болит Россия», всё чаще задаются вопросом:
«Неужели деятельность современных нетрадиционных религиозных движений может нести угрозу национальной безопасности России?»
Может. К сожалению, ещё как может. На примере секты жидовствующих, мешавшей формированию русской национальной идеи, угрожавшей самому существованию русской монархической, христианской государственности, подрывавшей моральные, политические и духовные устои патриархально-православной России, мы видим, что годы беспрецедентных информационных войн (а ересь жидовствующих  торжествовала на Руси тридцать четыре года) не только ослабляют, но и гибельно разрушают  вековые  традиции Святой Руси. Кто ещё четверть века назад мог предсказать кроваво-злобную вражду между Православными народами Украины и России? Именно благодаря информационной войне, огромная часть населения некогда братской республики люто ненавидит нас – своих бывших братьев. И где нам сегодня найти нового Иосифа Волоцкого, который сумеет духом и верой искоренить ересь, затушить возгорающиеся очаги грозящей стать долгой и кровавой войны, уберечь Россию от вновь и вновь ползущей иноземной заразы, защитить Святую Русь от грядущего хама?
Преподобный Иосиф Волоцкий был канонизирован в тысяча пятьсот семьдесят девятом году. Мощи и вериги святого старца хранятся в Успенском соборе, основанного им Иосифо-Волоцкого монастыря.
Четырнадцатого июня две тысячи девятого года около монастыря был открыт бронзовый памятник преподобному.
Но главным памятником одному из самых выдающихся деятелей и идеологов Русской Православной Церкви за всю её историю, духовному вождю русского народа в борьбе с ересями является наша память. Пока мы помним, мы остаёмся людьми. Пока мы помним, мы вооружены надёжным оружием. Пока мы помним, мы имеем право называться русскими.
Будем же помнить «кротости учителя и ересей посрамителя, премудрого Иосифа, Российскую звезду» и ныне, и присно возносящего молитву ко Господу о всех нас и о России».

IV

В городе снова жгут листья.
Понимаете,  теперь  это вроде бы как запрещено. Санэпиднадзор и всё такое. Вредно для здоровья граждан, может вызвать аллергические заболевания.
А листья всё равно жгут. Не в спальных районах, конечно. Там опавшую густым ковром на проспекты, площади, улицы и переулки листву собирают работники коммунальных служб, бывшие дворники, а затем мусоровозы увозят эти кучи на городские свалки. Но в старом городе костры из мёртвой листвы горят. Словно в знак протеста против новых порядков, против вмешательства человека, наделённого властью, в добрый, старый уклад русской жизни. И наполняется город запахом далёкого детства, что навевает щемящие до слёз воспоминания, когда  дымно-горький  сентябрь и  макулатурно-металлоломный октябрь оковами безвозвратности сковывали летне-каникулярную беспечность и беззаботность малышни, превращая праздногуляющих ребятишек в прилежных или не очень учеников.
Жгут листья, а значит, снова пришла осень, и от этого никуда не деться. Есть у Кутилина одна знакомая дама. Уже несколько лет она на пенсии, а прежде работала с Игорем Матвеевичем в одном и том же институте, занималась, кажется, вопросами лингвистических особенностей некоторых тюркских наречий. Или чем-то другим.
Впрочем, это не важно. Вернее, конечно, важно для лингвистов, но не для нашего повествования.
Так вот, несмотря на свой возраст, учёные заслуги и прочее, эта дама весьма любила заложить за воротник. И, приняв изрядную долю горячительного, пускалась она в рассуждения о тщете всего сущего. Чаще всего рассуждения эти заканчивались полуистеричными всхлипываниями: «Зачем я живу? Не хочу жить! Скорее бы сдохнуть!» Ну, пьяный бред, сами понимаете.
И вот теперь, на пенсии, не изменив кстати многолетней своей привязанности к известным напиткам, звонила она иногда Кутилину и, захлёбываясь слезами, жаловалась, что пришла осень её жизни, что скоро, пожалуй, она умрёт.
Зачем? Почему нужно обязательно умирать? И почему именно ей? Где же справедливость мира сего?
Кутилин не знал, где в данном случае обитает справедливость, но на всякий случай соглашался с телефонной собеседницей. Нет, ну, на самом деле, ведь за весенне-пасхальной радостью и летне-разнотравным буйством всё равно неотвратимо приходит осень. Как во многом заслуженный приговор за летнее отпускное легкомыслие.
Кутилин осень не любил. Он ненавидел  дождливо-ветреную промозглость, обречённо принимал внезапную стынь предзимья.
И очень жалел, по-детски наивно жалел сгорающую в безжалостных кострах умершую, такую родную ещё вчера листву. Почему-то опавшие листья ассоциировались в его сознании с младенцами-подкидышами. Да-да. Некие матери, которые не в состоянии прокормить, воспитать и вырастить своих чад, просто бросают их на выживание. Но кому в эпоху всеобщего умирания нужны чужие дети? И листья, подброшенные деревьями-оборванцами в чужие обители были неизменно обречены на гибель.
Игорь Матвеевич шёл по городу. Он возвращался домой с работы. Листья-подкидыши шуршали под его ногами. Отчего-то вспомнилось, как герой его книги преподобный Иосиф Волоцкий в годы страшного голода устраивал в своей обители что-то типа детского приюта. Да-да. Дело в том, что многие крестьяне, будучи не в состоянии прокормить своих младенчиков, подкидывали их к воротам Волоцкого монастыря. Игумен же не мог допустить смерти невинных чад и брал подкидышей на попечительство обители. Крайне интересная сторона монашеского поприща.
Кутилин шёл мимо большого латинского собора. Недавно, и это не шутка, в этом соборе прошла месса и панихида по умершей собачонке одной знатной прихожанки. Нет, серьёзно. Проводить в последний путь любимого терьера этой дамы пришли, естественно, сама безутешная хозяйка и многочисленные её знакомые вместе со своими четвероногими питомцами. Играл орган, пел хор, лаяли собаки. Всё чин чином. Кутилин поёжился. Может, человек и правда заслуживает свою осень? Заслуживает?
Дома  Кутилин  поужинал, пролистал свежую газету и сел, наконец, к любимому письменному столу. Сегодня, кровь из носу, нужно дописать очередную главу.
Так. Сосредоточимся. Нет. Невозможно. Кто-то всё время мешает за стеной. Кто-то, какой-то отвратительный ребёнок дико орёт и никак не может угомониться. Ох уж эти деточки, какое счастье, что у Кутилина их нет.
Всё.  Сосредоточься.  Итак.
Пусть плач, пусть рыдания. Пусть всё именно так.
«И бысть по всей Руси глад велий. И стоял по всем пределам плач и стон лютый. И пал Иосиф, игумен Волоцкий на лице своё пред Господом, и плакал в молитве своей, и возносил молитвенный крик за землю и народ. И был крик тот страшен зело.
– Господи! Господи, Боже мой!
Истощились от слёз глаза мои, разорвалось от горя сердце моё, умерло от тоски моё дыхание. И не будет мне утешения пока дети и грудные младенцы погибают от голода на улицах городов.
Господи! Господи, Боже мой!
Велик и праведен гнев Твой на земле Русской. Рыдай же ныне, несчастная Русь, изливай ручьями нераскаянные слёзы днём и ночью, лей водопадами горечь сердечной тоски твоей пред лицем Господа.
Моли, простирая к Нему неверные руки твои, моли о душах детей, издыхающих от голода по весям русским.
Господи! Господи, Боже мой!
Прав Ты, прав Ты во всём. По грехам нашим, по маловерию, за отступление от Слова Твоего, за предательство Премудрости Твоей, за бесчинства и ереси послал Ты гнев Свой на страну россейскую. Прав Ты, Господи, но и милосерд. Прости, прости и помилуй грешных и заблудших овец стада Твоего. Не до конца гневайся, Боже. Буди милостив к нам грешным.
Так рыдал монах в келье своей пред иконой Господа Вседержителя. И было игумену знамение в утешение. И вспомнил Иосиф, как сказано в писании о семи годах голода: и был голод по всей земле, и отворил патриарх Иосиф, сын Иакова, все житницы, и стал давать хлеб египтянам. И из всех стран приходили люди в Египет за хлебом к Иосифу.
И  поднялся  тогда  игумен Волоцкого монастыря, и по примеру праотца, чьё имя наречено было ему в постриге монашеском, отворил житницы монастырские с многы желанием и верою, и призвал голодающих. И шли к Иосифу в монастырь алчущие, и кормил Иосиф в день до семи на сто человек, а когда иссякли собственные житницы, велел игумен покупать хлеб у имущих. Когда же и деньги закончились, начал Иосиф делать заемы, дабы никто не сшел с монастыря не ядши.
И много же роптали монахи на деяния Иосифа: нас переморит, а их прокормит. И был среди братии, по внушению сатаны, бунт злой.
Прослыша же о том и сам великий князь и поспешил в обитель Волоцкую, и посетил монастырь сей, и повелел выдать из запасов княжеских по тысяче четвертей ржи и овса да сто рублёв денег.
И стих плач по Руси, и затянулись раны. И была милость Господня многа вельми»…
И стих плач. Нет, знаете ли, не стих. Несчастный младенчик всё так же плачет за стеной. Орёт, надрывается. Что же это такое? Куда родители-то смотрят? Кутилин заткнул уши руками. Не помогло.
Надрывный крик ребёнка губил творческий настрой Игоря Матвеевича, проникал глубоко в мозг, травмировал холостяцкий покой, уничтожал привычный уют. Кутилину вдруг неизвестно отчего самому захотелось плакать вместе с невидимым ребёнком. Да что же это такое? Что за изверги родители у несчастного дитяти?
Игорь  Матвеевич  встал  и решительно направился ко входной двери. Он и сам не знал, зачем это делает и что вообще можно сделать в подобной ситуации.
Может, вызвать неотложку или полицию? Или лучше спасателей, а вдруг с родителями ребёнка случилось несчастье. Или они просто спят? Ну да, устали от служебных и семейных забот, от американо-европейских санкций, от войны в Сирии, от ребёнка своего, в конце концов. Устали и спят. Сейчас Игорь Матвеевич разбудит их, и всё будет хорошо. Родители накормят младенца, он успокоится, заснёт, а к Кутилину вернётся литературное вдохновение.
Он открыл дверь, шагнул в общий коридор и едва не наступил на лежащий под его дверью, да к тому же ещё и орущий свёрток.
Бог ты мой, что это? Что это?!
Игорь Матвеевич нагнулся.
Ну, так и есть. Подкидыш. Кто-то, какой-то гад, какая-то паскудина подкинула ему ребёнка. И ребёнок этот добрый час орёт, взывает к справедливости. Но почему всё это происходит именно с ним?
Что за бред? Что за омерзительная шутка? Однако надо что-то делать.
Кутилин неумело поднял с пола продолжающий орать свёрток. Так постоял с ребёнком на руках минуты три, пытаясь сообразить, что же теперь делать. И правда. Что делать? Куда бежать?
Куда звонить? Чем кормить?
Ага, кормить. Кутилин вспомнил, что в холодильнике у него есть упаковка сухой молочной смеси для грудного вскармливания детишек. Да-да, не смейтесь.
Иногда Игорь Матвеевич покупал такие смеси. Для себя. Ну, что поделать? Кутилин, как и многие мужчины, был отчаянным сладкоежкой и мог позволить себе любимое ещё со студенческой скамьи лакомство. Он ел его ложкой в сыром виде. Засыпает полный рот скрипящего на зубах порошка, а после медленно, смакуя, пережёвывает. Вкусно! Попробуйте, вам понравится.
Такая смесь была у него и сейчас. Вот только за срок годности поручиться было нельзя. Почему Кутилин с маниакальной решимостью бросился кормить младенчика, мы объяснить не можем. Да и последующие действия Игоря Матвеевича в этот странный день не поддаются нормальной человеческой логике.
Ну, хорошо, а как бы поступили вы, если бы под вашу дверь подкинули орущего ребёнка? Вызвали бы полицию? Правильно. Побежали бы по соседям, вдруг это их чадо случайно потерялось у ваших дверей? Тоже ничего. Ну, а если ребёнок и правда голоден? Может, он уже сутки не пил материнского молочка? Эдак, пока блюстители порядка соизволят к вам приехать, ребёночек криком зайдётся и с голоду помрёт. Нет, ну чисто теоретически, может же такое быть?
Так что какая-никакая логика в действиях Кутилина всё же прослеживалась. Он ворвался на кухню, пометался взад и вперёд от газовой плиты к холодильнику.
Смёл с кухонного стола неубранные объедки холостяцкого ужина. Уложил орущее дитя прямо на этот стол. Снова бросился к холодильнику. Достал смесь. Три раза подряд, пытаясь сосредоточиться, прочёл инструкцию.
В конце концов через десять минут Игорь Матвеевич приготовил-таки ужин для ребёнка. Но как кормить? Специальной бутылочки с соской у него не было.
Да и остудить смесь, пожалуй, не мешало бы. Кипятком, кажется, младенчиков не кормят.
Кутилин не имел своих детей.
Никогда. Он страшно гордился своим холостяцким, создаваемым много лет миром. В этом мире не было места всяким там пелёнкам, распашонкам и прочим атрибутам семейной несвободы.
Нет, иногда, конечно, очень редко, снились Кутилину странные сны, будто бы гуляет он по городскому парку и ведёт за ручку маленькую девчурку, такую хорошенькую и славненькую, что и просыпаться неохота. Но сныснами, а явь-явью. Ребёнка надо кормить.
Кутилин поставил кружку с приготовленной смесью в холодильник. Бутылочки с соской не было. Придётся кормить с ложечки. У Игоря Матвеевича была маленькая серебряная ложечка, купленная в том самом горном монастыре, в который они ездили с Белорыбкиным. Зачем купил, Кутилин объяснить не мог. Когда на монастырь обрушилась буря и ливень, спрятаться пришлось в иконной лавке обители. Свечи, иконы и прочая церковная атрибутика Кутилина интересовали мало. А вот у прилавка с ювелирной продукцией он задержался.
Здесь были золотые и серебряные крестики, цепочки и ложечки.
«А не купить ли мне вот эту ложечку? Просто как сувенир», – подумал Кутилин.
Купил. И вот теперь черпал этой самой ложечкой смесь из охлаждённой кружки и пытался влить молоко в крохотный ротик младенчика. Расплескав половину, кое-что, однако, скормить ребёнку удалось. Дитё уже не орало, но продолжало всхлипывать и даже дрыгать ножками. «Оно же мокрое»! – догадался Кутилин.
Где-то в платяном шкафу у него хранилась пара новейших, ни разу не пользованных комплектов постельного белья. Простынь тут же пошла на пелёнки. Только теперь Кутилин узнал, что его подкидыш – девочка.
– Я назову её Вера, – зачем-то решил Игорь Матвеевич. – Но прежде нужно запастись всем необходимым. Не кормить же мою девочку всё так же, из ложечки.
Кутилин  набросил  пиджак, надел туфли и бросился с подкидышем на руках во чрево надвигающегося осеннего вечера. Впрочем, куда бежать, он толком не знал, бежал, куда в данную секунду влекли его ноги, а ноги влекли Кутилина на главную площадь города – площадь Дружбы Народов. Это, надо вам сказать, особое, почти мистическое место в нашем городе. Вы, конечно, помните поговорку: «Все дороги ведут в Рим»? А такое объявление из советских времён: «Если вы потерялись, ищите друг друга у фонтана»?
Это, кстати, если вы в ГУМе, а если в московском зоопарке, то у слона.
Вот таким же центром общественного притяжения в нашем городе была площадь Дружбы Народов.
Здесь, кстати, был и фонтан, и выложенное в виде больших клумб слово «МИР», которое, если прочесть наоборот, как раз и означает город, куда ведут все дороги мира. Не было здесь только слона, но зато была любимая горожанами скульптурная группа: взявшись за руки, пляшут в общем хороводе негритёнок, китайский мальчик и девочка отчего-то в украинском национальном костюме. Почему именно в украинском?
Ну, может, потому, что памятник возводился в эпоху дорогого Леонида Ильича, который, как известно, был родом с Днепропетровщины, а может, и потому, что украинцем по национальности был автор памятника – скульптор Абрам Розенталь.
Возле  памятника  Дружбе Народов назначали свидания влюблённые, возлагали цветы молодожёны. Здесь юным гражданам России вручались паспорта. Здесь проходили основные праздничные мероприятия в день города.
Именно сюда и бежал Кутилин в тайной надежде, что уж где-где, а на площади Дружбы Народов его проблемы непременно разрешатся. Вдруг и сразу. Глупо, конечно, ну, чего вы хотели? Не каждый день солидному человеку, кандидату наук, лауреату, а главное – холостяку неизвестные злодеи подбрасывают под дверь орущих младенчиков. Здесь у кого хочешь голова кругом пойдёт.
Кутилин бежал по вечернему городу. В конце сентября, после дня осеннего равноденствия, вечереет рано. День, словно признавая своё неравенство перед ночью, становится покладистым, тихо, без возражений уступает место сумеркам. Во всём, даже в запахах. Вечером гарь от сожжённых листьев особенно ощутима. А в этот вечер и вовсе было не продохнуть. Кутилин понял, почему с каждым шагом ему было всё труднее передвигаться по городу, так что в конце концов, перейдя сначала на шаг, он и вовсе остановился, дабы отдышаться, очистить лёгкие от листосожжённого угара.
В самом деле, сегодня костры, сжигающие павшую листву, были особенно многочисленны. И не только в старом городе. Какое там!
Они были повсюду. На улицах и площадях. И не маленькие, нет.
Огромные, точно средневековые костры инквизиции, они царили в этот вечер по всему городу. Это неприятно поразило Кутилина. А когда понял Игорь Матвеевич, что пока бежал он по городу, не встретился ему на пути ни один человек, ну ни одна живая душа, мерзкий холодок пробежал по телу от ног до макушки. Нечто подобное уже было с ним минувшим летом. Тогда город тоже точно вымер. И лишь трое незнакомцев на скамейках в сквере предотвращали картину всеобщего апокалипсиса. Но тех хоть было трое, а теперь? Ни единой души.
Даже…  Игорь  Матвеевич застыл, словно покрытый быстросохнущим бетоном, хватая ртом, подобно рыбе, выброшенной из озёрной прохлады на раскалённую солнцем печь прибрежного песка, лиственную гарь воздуха. В центре площади, на том самом месте, где всегда красовался памятник Дружбе Народов, теперь было пусто. Ну, вот так, пусто. Скульптуры  пляшущих  ребятишек исчезли. Ни тебе китайского мальчика, ни юной украиночки, ни тем более несчастного негритёнка.
Можете себе представить, каково было нашему герою оказаться в этом царстве пустоты и тишины, настойчиво сверлившей и без того воспалённый мозг. Даже ребёнок на руках затих. То ли уснул, то ли заменил собою на время всю молчаливую величавость исчезнувшего памятника. Лишь гарь и горящие костры выдавали присутствие хоть какого-то подобия жизни во вселенной.
Кутилин так и стоял у постамента, лишённого скульптурной группы, являя собой новый, пожалуй, скорбный памятник русскому холостяку с чужим ребёнком на руках.
Стоял пять минут, четверть часа…
И тут кто-то негромко, но твёрдо сказал ему прямо в левое ухо:
– Может, хватит уже?
Кутилин молниеносно обернулся. Позади него стояли трое. Именно трое, чему вы удивляетесь? В прежней, советской России вообще не умели обходиться без этого сакрального числа. Ну, вспомните: на наших плакатах партия это кто?
Правильно, ум, честь и совесть.
Три  составляющих.  Классиков коммунистической  идеологии сколько? Считаем: Маркс, Энгельс и Ленин. Три конца у пионерского галстука символизировали связь трёх поколений. Именно третий интернационал был самым коммунистическим и ленинским. А как назывались суды, почти мгновенно выносившие расстрельные приговоры в кровавые тридцатые? Тройки! Даже соображали, в смысле выпивали после работы советские люди, как правило, на троих. Ну, и знаменитый символ дружбы народов объединял представителей только трёх рас: негра, европейца и азиата, забывая про аборигенов Австралии и коренных жителей Америки.
Кутилин эту советскую атрибутику объяснял просто. Девять веков наши предки исповедовали своим Богом Святую Троицу. Просто так забыть об этом русский человек уже не мог. Это прочно сидело у него в генах. Вот и рождались в головах новых жрецов коммунистической религии троические симулякры. Которые, впрочем, оказались не очень-то жизнеспособными. И Россия вернулась, в конце концов к своей исконности, к единому Богу во Святой Троице.
Однако это было личное мнение Кутилина. Вам, дорогие читатели, принимать его на свой счёт вовсе не обязательно.
Итак, позади Игоря Матвеевича стояли трое. Приглядевшись, Кутилин понял, что это те самые, сбежавшие с постамента скульптуры. Те, да не те. Не огромные, а нормального человеческого роста.
Не бронзовые, а самые что ни на есть живые.
– Может, хватит? – повторил тот, кто совсем ещё недавно был бронзовым негритёнком, а теперь являл собой вполне себе взрослого человека, как впрочем и его спутники.
– Вы кто? – слабым голосом выдавил из себя Кутилин.
– Разве не узнал? Мы же с тобой знакомы. Да и друзей моих, наверное, ты знаешь.
Акцент, тёмный цвет кожи, приевшаяся телевизионная обамистость. Ну, так и есть. Это тот самый, что пытался сжечь Кутилина летом у памятника Павшим Героям. Одет с иголочки. Рожа сытая. И спутники его не выглядят задавленными санкционной безфуагровостью.  Девочка-украинка внешне смахивала на политика Юлию, ну, ту самую, женщину с косой. Коса, кстати, всё так же обрамляла кругленькую и лоснящуюся от сытости и довольства собой даму. И всё же это была не Юля. Кутилин наконец-то узнал даму. Это была безвинная жертва прокурорско-путинского произвола и жестокого народного гнева Евгения Васильева. Конечно, она. Вот-вот возьмёт и запоёт что-нибудь из своего последнего альбомчика. Или нарисует, прямо на Кутилине, некий портрет некоего экс-министра обороны. Игорь Матвеевич  инстинктивно  прижал ребёнка к груди, прикрыв его рукой.
А вот китайчонка Кутилин узнал сразу. Этот, хоть и повзрослел  внешне,  внутренне  оставался дитя дитём. Поминутно подтягивал штаны и грыз широченный галстук. Ну, а уж ещё более широченное лицо господина Саа… ах какого господина, не узнать было невозможно.
– Вы же вроде бы должны были быть китайцем? – выдавил из себя неимоверную глупость Кутилин.
– А какая мне разница? Грузин, украинец, китаец. Это что, имеет значение?
– Вот именно, главное, что он мудрый правитель, а всё остальное – несущественно, – вставила слово дама с косой.
– Спасибо, дорогая Евгения, – китайский одессит, явно флиртуя, ещё интенсивней и сексуальней зажевал свой галстук.
В голове Кутилина неизвестно отчего мелькнули вдруг яркой вспышкой строки из книги «Просветитель»,  написанной  более пятисот лет назад преподобным Иосифом Волоцким:
«Русская великая земля пятьсот лет пребывала в православной вере, пока враг спасения, диавол, не привёл скверного еврея в Великий Новгород».
– И всё же, – набравшись храбрости, снова выдавил из себя Кутилин, – почему вы не китаец?
Лицо одессита мгновенно из невинно-телячьего превратилось в разъярённо-бычье.
– Надо будет, и до Китая доберёмся.
– Ага, – почему-то вслух резюмировал Кутилин, – вот только штаны подтяну.
– Что!? – метнулись к Игорю Матвеевичу все три головы.
– Это Гайдар, – поспешно парировал Кутилин.
– Маша? – в сладкой истоме растеклась мордашка одессита.
– Нет, Аркадий Петрович. Это сказка о Мальчише-Кибальчише.
Там был один персонаж, он всё время штаны подтягивал.
– А, сталинская пропаганда, – захихикал обамистый.
– Почему же сразу пропаганда?
– А потому, дорогой господин-товарищ Кутилин, что пропаганда всегда, и особенно сейчас, решает в этом мире всё.
– Так уж и всё?
– Конечно. Если только взяться за это дело с умом, если только везде и всюду будут наши лю… вернее тролли, орки и гоблины.
Ха-ха. Не верите?
– Ну почему же.
– Не верите, я вижу. А зря.
Наши тролли повсюду. Зайдите в любую социальную сеть, в самую, казалось бы, безобидную. В «одноклассники», например. Выберете любую группу. Так, какую бы выбрать? Ага, вот.
В руках обамистого неизвестно когда и как появился планшет.
Манипулируя нежными, почти музыкальными пальчиками, он отыскивает что-то на мониторе.
– Ага, вот. Прекрасная группа.
«Русские, понимаешь (произносил он это с характерным ельцинским выговором), не сдаются». Замечательная патриотическая группа.
Более пятидесяти тысяч участников. Так. Смотрим картинки. Вот.
Ага. Спущена на воду новая российская подводная лодка «Чёрная дыра».  Патриотизм?  Гордость?
Россия вперёд? Как бы не так.
Читаем комменты. Их здесь более четырёх десятков.
– Не надо читать.
– Не надо? Правильно. И так всё ясно. Ни одного одобрения. Только ругань и скрежет зубовный. Это что, на Руси перевелись патриоты?
Нет. Просто наши тролли гораздо активнее и удачливее. И так везде.
Полезайте в паутину, найдите биографии всех ваших Достоевских, Чайковских, Жуковых, членов царской фамилии. Даже самые стойкие патриоты после часового общения с такими текстами захотят непременно повеситься. Правда-правда. Вот вполне себе прекрасная и объективная инфа, – обамистый сделал в воздухе руками кавычки, планшет к этому времени уже испарился, и заговорил голосом теледиктора, без какого-либо подобия акцента: – Очередное нарушение прав человека в России. Разгромлен штаб гомосексуалистов.
В областном центре (не важно в каком) несчастных геев скормили медведям. Вот на центральную площадь города, под рёв безумной и пьяной толпы, на медведе въезжает Путин. Медведь скалится. На его клыках ещё не высохла кровь бедных гомосексуалистов. Народ, допивая очередные бутылочные порции водки, под балалайку пляшет дикую русскую плясовую.
Путина подхватывают на руки и несут в Кремль на новый президентский срок, на вечный срок. На площади остаётся только трупик ребёнка, растерзанного, неусыновлённого свободными гражданами Запада. А? Как? Красиво?
– И вы думаете, что вам кто-то поверит?
– Глупости. Нам и не надо, чтобы верили. Пусть с каждым днём, с каждым часом, с каждой минутой у вас остаётся всё меньше и меньше веры. Ко всему и во всём. И однажды эта вера исчезнет совсем.
Кутилин снова крепко прижал к груди девочку.
– Исчезнет совсем. И тогда мы возьмём вас голыми руками. А не возьмём мы, так вы сами себя изничтожите. Слабых, оплёванных, обезверившихся.
– Да не будет этого, что за бред?
– Бред?! – все трое придвинулись к Кутилину. Сытые, лощёные, снежнозубые. На груди дамы с косой сверкала в вечерней мгле звезда Героя России – награда за нечеловеческие мучения домашнего ареста. Грудь одессита украшала звезда Героя Украины, и это было вполне естественно. А на груди нобелевского лауреата мира сияла просто звезда, украденная, ой, простите, изъятая для торжества всеобщей демократии, очевидно, из созвездия какого-нибудь волопаса.
– Нет, мистер Кутилин, – продолжил нобелиат, – бред – это вы.
Все те, кто ещё не сдох в своей традиционной, средневековой конуре православно-патриархального мракобесия. Кто насмерть стоит за семейные ценности и национальное своеобразие.
– Кто противится культурной эволюции мира, – вставляет дама с косой. – Культура. Новая культура вместо ракет и подводных лодок. Уж я-то знаю. Прикасалась я к этой обороне. Фу!
– И какую же культуру несёте людям вы?
– Новую. Новейшую. Это новая реальность. Это новая сверхреальность. Это новая нереальность.
Это религия нереальности.
Последнюю свою фразу дама с косой уже пела, кружась в воздушном танце.
– А если кто-то не примет эту вашу новую религию?
– О, примите, так уже было в истории, – снова взял слово обамистый. – Вы, с нашей подачи разумеется, очень долго убеждали самих себя, что самой кровавой страничкой в книге истории государства  российского  был тридцать седьмой год. Убедили.
Нас это до сих пор радует. Теперь же мы начинаем кампанию по убеждению российского быдла в том, что ещё более страшным и трагичным был год триста восемьдесят шестой от рождения вашего Христа.
– Почему?
– А сами не догадываетесь?
Победившие христианские варвары устроили невиданный доселе погром, уничтожив сокровища многовековой античной культуры.
Это была эпоха колоссальных по своей чудовищности антикультурных и антиисторических погромов. А на любимой вашей Руси?
Много ли вы знаете памятников дохристианской России? Их нет.
Их  уничтожили  православные изверги. Вот об этом мы должны и будем говорить человечеству, это мы последовательно и целенаправленно будем насаждать в ваши умы и сердца.
– Думаете, получится?
– Ещё как получится! Уже получается.
– Уже получается, – одновременно подтвердили одессит и дама с косой такими голосами, что стало Игорю Матвеевичу страшно.
Память его снова высветила строки из «Просветителя»:
«и был Схария изучен великому злодейств изобретению, чародейству и чернокнижию, звездозаконию же и астрологы»…
– Но нет! Не может, не может такого быть! – возопил вдруг Кутилин. – Три пиявки не могут выпить кровь у целого народа!
Смех был ответом несчастному. Кажется, смеялся обамистый, но нет, смех доносился откуда-то издалека. И се, глас из тьмы глаголящий: «Легион имя мне, ибо много нас»!
Кутилин вздрогнул. По площади всё так же вытанцовывала дама с косой. Одессит, припав на одно колено, хлопал ладошками в такт танцу. Обамистый стоял на прежнем своём постаменте, держа в левой руке весы, а в правой огромный мастерок.
– Ну? – спросил он Кутилина, – Видишь ли ты теперь величие моё?
– Какое ещё величие?
– Глупый, глупый, смешной совок. Скоро ты всё увидишь. И удивится вся земля, и поклонятся мне все народы, все живущие на земле падут к ногам моим, ибо дана мне власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем.
И снова вспомнились Кутилину строки из мудрой книги Волоцкого игумена:
«Алексей и Дионисий до того возревновали о жидовской вере, что с ними всегда пили и ели, и не только сами учились, но научили жидовству своих жён и детей»…
Что же дальше? Как же там дальше-то было? Где те слова, чтобы  разрушить  колдовские чары, чтобы отвратить бесовскую магию? Кутилин не помнил. Мозг и память его словно укутались древним туманом. И только пение узницы домашних арестов, да стук ладошек грузино-украино-китайца, по совместительству губернатора, царствовали в больном его сознании.
Ну что же. Ну и пусть. Ну и ладно. Зачем противиться неизбежному? К чему справедливость и истина? Как там было в глупой детской телесказке: что воля, что неволя – всё равно. Всё равно.
Кутилин собрался было вслед за госпожой Васильевой тоже пуститься в танец, но мешал шевелящийся зачем-то в руках свёрток.
Что ещё за свёрток? Ах да. Это ему подкинули. Кажется, младенчика.
Чужого младенчика. Точно. Голодная и мокренькая девочка. Как это глупо. И что-то там ещё было, гдето в глубине, в очень отдалённом тупике памяти. Что именно?
– Я назову её Вера, – вспышкой поразило сознание Игоря Матвеевича.
Вера! Конечно! Моя Вера! Как же он мог забыть? Никому. Никогда. Её. У меня. Не отнять! Кутилин прижал девочку к груди. Ребёнок вдруг дёрнулся, и это почти судорожное движение детского тельца откликнулось в самом сердце Игоря Матвеевича волной обжигающего тепла. Словно там вспыхнул вдруг костёр, в сотни раз ярче и жарче всех костров, горевших вокруг. Это был огонь, который не обжигал, свет, который не награждал слепотой, тепло, с которым не страшен даже адский холод.
Какими ничтожными казались теперь Кутилину все эти Обамы, Васильевы,  одесские  губернаторы и прочие бесы с бесятами.
Ничтожными были все их слова, их козни, их нелепые танцы, их жалкие костры инквизиции.
Откуда-то справа до Кутилина донёсся нарождающийся и усиливающийся с каждым мгновением гул. Из густой вечерней мглы сначала контурно, но затем всё ярче и величественней к бывшей площади Дружбы Народов шли люди.
Много людей. Сотни. Нет, тысячи.
Больше. Больше! Сотни тысяч.
Они шли кто молча, кто смеясь, кто напевая старые, знакомые по граммофонным пластинкам песни военных лет. Каждый из этой многомиллионной лавины прижимал к груди, словно свою собственную веру, портрет воина, воевавшего или погибшего на фронтах великой войны.
Бессмертный полк! – догадался Кутилин.
По мере приближения народа бесовская тройка на площади заметалась, завыла в бессильной злобе. Бросилась было бежать, но с другой стороны проспекта навстречу бессмертному полку и навстречу убегающим бесам катила огромная дружина ревущих моторами ночных волков-мотоциклистов. Ещё громче завыли, заметались звери в обличье человеческом. Страшные изменения стали происходить с их внешним видом.
Уже нельзя было узнать в каждом из них ни Президента сверхдержавы, ни влиятельную чиновницу министерства обороны, ни руководителя суверенного кавказского государства. Вместо человеческих на плечах их торчали теперь головы, напоминающие скорей тараканьи головки. Так и есть. Злобные чёрные глазки, длинные усики.
Шмыгнули они было спасаться в открывшийся на пути переулок.
Но оттуда под пение: «Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое. Победы православным христианам на сопротивные даруя…» неотвратимым возмездием надвигался на них крестный ход. Боже мой, сколько знакомых лиц было в этом степенном море крестоходцев. Кутилин не был знаком ни с кем из них, но странно, он узнавал очень и очень многих.
Вот в доспехах, с хоругвью в руках идёт князь Александр Ярославович, прозванный в народе Невским. Вот молодой правитель Руси, победитель Мамая, Димитрий Иванович о чём-то тихо беседует с лучащимся старцем Сергием Радонежским. Вот несёт Богородичную икону граф Александр Суворов. Разве можно его не узнать? Здесь же и святители наши Пётр, Алексий, Гермоген, Тихон.
А вот и согбенный, прощающий разбойников за личную обиду, но не прощающий разорителей святой Руси батюшка Серафим. А вот прямо к Игорю Матвеевичу, улыбаясь и приветствуя его, внешне строгий, ревностный, но необычайно светлый и добрый идёт преподобный игумен Волоцкого монастыря – Оружие Истины.
Пали наземь, забились в конвульсиях  бывшие  властители мира. Где же ваши жала, чтобы губить невинных? Где же ваши деньги, чтобы подкупать немощных? Где власть ваша, чтобы вершить судьбы людские? Только шипение в ответ.
Да и как не шипеть? Бывшие одессит и дама с косой обернулись в скорпионов, и по мере приближения со всех сторон Гнева Господня, как и подобает скорпионам, ужалили сами себя до смерти.
А вот обамистый стал пауком. Мерзким, огромным, мохнатым пауком. Отчего-то Кутилину вовсе не хотелось смотреть, что будет дальше с этой омерзительной тварью. Из далёких уголков его памяти донеслись отголоском слышанные когда-то и где-то слова: «Жезлом уст Своих Он поразит землю и духом уст Своих убьёт нечестивого».
Игорь Матвеевич, в крещении Иосиф, улыбнулся радостно. Словно чудотворную икону или державную хоругвь, бережно поправил на руках маленькую свою Веру и встал в ряды крестоходцев, чуть позади преподобного Иосифа.
В воздухе давно уже не воняло гарью. Лишь добрый сладковатый запах ладана мешался в вечернем, успевшем вызвездиться небе с молитвенным пением народа Божия: «И Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».

* * *
«Спасение через пришествие в мир Сына Божиего, восшедшего на Крест, претерпевшего поношения и скорби ради рода человеческого, действительно выходит за рамки человеческой логики. Что же может открыть людям смысл совершенного Спасителем? Почему Его образ так притягателен? Почему, несмотря на то что Его система ценностей, принесенные Им нравственные заповеди с таким трудом осуществляются людьми, уже две тысячи лет именно на Него взирают люди, когда начинают задумываться о своем спасении? Да потому, что все то, что совершил Спаситель, совершил для нас Сам Бог. «Мысли Мои – не ваши мысли, и дела Мои – не ваши дела, говорит Господь» (см.Ис. 55:8).
Именно от восприятия человеком Божественного слова и пробуждается сила веры, и люди, соприкоснувшиеся со Христом, начинают понимать, что единственный ключ к объяснению тайны Креста и страданий всемогущего Бога – это любовь».
Кирилл. Патриарх Московский и всея Руси.
Проповедь в праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня.

Опубликовано в Бийский вестник №3, 2019

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Селедцов Олег

поэт, прозаик, член Союза писателей России. Автор 8 поэтических сборников и 11 книг прозы. Стихи и проза опубликованы во многих российских журналах. Лауреат Каверинского международного литературного конкурса, Всероссийского конкурса современной прозы имени Шмелёва, Всероссийского литературного конкурса имени Василия Шукшина «Светлые души», Всероссийского литературного конкурса «На семи холмах». Заслуженный работник культуры Республики Адыгея. Награждён Орденом Преподобного Сергия Радонежского и медалью Сергия Радонежского 1 степени. Живет в Краснодаре.

Регистрация
Сбросить пароль