О стихах Микеланджело кто-то из его современников сказал, что их автор говорит не слова, а вещи. Когда читаешь стихи Анастасии Харитоновой, возникает схожее ощущение. Слово Анастасии составляет удельный вес ее опыта и работы души. Опыт этот горький, как правило, и работа души тождественна страданию.
Первая книга стихов Харитоновой составлена ею из стихотворений 1982-1990 гг, то есть охвачен достаточно большой отрезок времени. Своим учителем в поэзии Анастасия считала Афанасия Фета. Помню, она рассказывала, как в юном возрасте, лёжа в больнице, она открыла томик Фета и была потрясена: ей открылось содержание его поэзии. С этого момента она поняла что-то и про себя и свое творчество, ей стало ясно, как писать.
Я хочу привести одно ее стихотворение того времени, чтобы высказать одно наблюдение. Вот как она писала в том временном промежутке:
Пока мой голос был высок,
Покуда я свободно пела,
Рука робела взять кусок
И сердце полюбить робело.
Теперь душа немолода,
И я за радостью и хлебом
Тянусь открыто, без стыда,
Как все под этим бедным небом.
Давно раздроблен мой хребет.
Господь поймёт и не осудит.
Ни для кого бессмертья нет,
И для меня его не будет.
К чему ж губить земные дни?
Возьму своё, как люди, с бою.
И ничего, как все они,
В тот мир не заберу с собою.
Эта робость души, свойственная, кстати сказать, и Фету, мне представляется еще и чертой Михаила Лермонтова. При всей демонической гордыне поэтических персонажей Лермонтова в основе этой гордыни лежит робость и неуверенность в себе. Думаю, XX век, век психоанализа, нам это доказал. Так вот, в том, что Харитонова считала счастье недостижимым для себя, что к двадцати четырем годам она считает свою душу немолодой, есть что-то определенно лермонтовское. И потому мне вдруг видится схожесть между Фетом, Лермонтовым и Харитоновой. При всех психофизических различиях этих трех поэтов, разной силе дарования есть то, что их, по-моему, объединяет. Я бы это назвал негативным потоком сознания, направленным на себя. Странная душевная утомленность в начале жизненного пути Анастасии Харитоновой говорит, на мой взгляд, о том, что она была от природы натура бурная и страстная, богатая, но все свои душевные бури скрывала в себе (в тихом омуте черти водятся, как говорится), и пока все страсти улеглись, ее «мускулы души», как она написала в одном стихотворении, сильно устали. Строчка «давно раздроблен мой хребет» – центральная, на мой взгляд, в приведенном выше стихотворении. Эта строчка станет едва ли не центральной и во всём творчестве Анастасии Харитоновой. Это трагическое ощущение заставит поэтессу в дальнейшем все более разрабатывать тему смерти, все более интересоваться смертью, всматриваться в нее… Известно, что у смерти такой человек вызывает ответный интерес… Вот как Харитонова пишет еще в одном стихотворении (ей, напомню, в этот момент двадцать четыре года):
Зима в начале. Двор белеет слепо.
На всех карнизах – стаи голубей.
Мне кажется, что я умру нелепо,
Так, что нельзя и выдумать глупей,
– На улице…
Уже в первой книге стихов отверженность поэта состоялась. Уже в первой книге вектор внутреннего развития автора устремлен за грань бытия. Наконец, центробежные силы опустошили ее:
Я презираю хищную молву
И не жалею о недавней силе.
Гадаешь ты – зачем я так живу?
Зачем живу… Затем, что не убили.
Но и в этом состоянии бывают минуты душевного просветления, когда Анастасии удается создать удивительные по одухотворенности стихи:
Сияет обновленная листва.
Я счастьем и теплом дышу спросонок.
Но за три дня, что я была мертва,
Земля меня забыла, как ребенок.
Я воскресаю въяве каждый миг,
С людьми смешаться снова б я хотела,
Но чувствую, что даже свет отвык
Крутым загаром золотить мне тело.
И я веселой грусти не таю.
Пускай напев чужой мне сердце вынет.
В людскую многоликую семью
Теперь другой и, знаю, лучший принят.
Да не страшится в мире ничего
И спит спокойно мягкими ночами.
Я стану только опытом его,
Лишь мудростью за хрупкими плечами…
Удивительно, перечитав стихи Анастасии вплоть до последней книжки «Miseria», вышедшей незадолго до ее гибели, в 2003 году, я увидел духовное стояние автора в определенной метафизической точке, из которой трудно вернуться обратно, в то состояние блаженной юности, где еще центростремительные силы выталкивают нас к Центру бытия.
Благодари за красоту,
За чудо вспыхнувшего лета…
Но дух, откинув полог света,
Глядит с улыбкой в пустоту.
Это отрывок из стихотворения, включенного во вторую книгу «Светильник» (1992). В той же книге есть и такая строчка:
Жизнь прожита и начата сначала.
Такое чувствование наступает после того, как душевная буря проходит, «мускулы души» отдохнув, приходят в покой, душа приобретает свою изначальную пасторальную прозрачность. Ощущение, что жизнь можно начать сначала, обнадеживает, но постепенно поэт понимает, что, раз оказавшись под действием центробежных сил на окраине бытия, трудно или невозможно вернуться в исходную точку для накопления любви – просто не хватает сил души, – и тогда поэт обнаруживает, что он гораздо ближе к смерти, чем к любви. Смерть в этом случае приобретает некие очертания – не всегда пугающие, иногда, напротив, эти очертания имеют обаяние тайны, уподобляются той двери, открываемой золотым ключиком, за которой ждет возможное духовное преображение. В таком контексте и сама жизнь высвечивается новыми красками. Та невыразимая нежность к жизни, которой пронизаны многие стихи Анастасии Харитоновой, то пристальное вглядывание в, казалось бы, бедную обыденность, приподнимают любой предмет, на который она смотрит, – будь то ночная лампа, голубь на подоконнике, ветка сирени или книга («раскрытой книги на полу, / шурша, колышутся страницы») – до символа и торжества жизни, до магической тайны бытия. Возможно, без этой нежности, но именно так всматривается младенец в окружающую его действительность, так трехлетний ребенок впивается взглядом в окружающий его мир. Такое любопытство ребенка объясняется его недавним возникновением из ничего: это бывшее ничто теперь приобретает сознание и изумляется миру вокруг себя, который – ребенок это ясно сознает – до него существовал. Точно так же, находясь у другой важной черты – не исхода из ничего, а входа в ничто – в смерть, – это исключительно эмпирическое состояние, – поэтесса проявляет такое же любопытство и изумление перед окружающим ее миром, при этом ее переполняет нежность к драгоценности, именуемой жизнью. Ведь в этой точке, находясь близко к смерти, ты выхватываешь главное, композицию всей жизни. Но долго пребывать здесь нельзя. Надо куда-то двигаться. Иначе возникают такие строки:
Тут нет надежд, поскольку все сбылось.
Все – для меня и спящей девы в камне.
Быть долго «спящей девой в камне» нельзя. Нельзя всю жизнь простоять у черты. Поэтому Анастасия Харитонова и погибла так классически рано: в 37 лет. Смерть протянула ей руку навстречу. Была ли это рука помощи – не знаю, не рискну судить…
В каждой книге Харитоновой есть удивительные стихи о любви. Удивительные своей одухотворенностью. И это, пожалуй, то, что я ценю в ее поэзии особенно.
Какой-то дымной поволокой
Окутан яблоневый сад.
И долго, с нежностью глубокой
Мои глаза в твои глядят.
Да, с точки зрения обновления поэтического языка и форм стихосложения Анастасия Харитонова не сделала ничего нового, возможно. С точки зрения выбора тем – все тоже в контексте русской поэтической традиции. В том числе это касается и античных мотивов. Разве что никто из русских поэтов (кроме, пожалуй, Пушкина с его «Подражанием Корану») не писал еще циклы стихов с таким проникновением в мусульманскую культуру. (У Харитоновой есть прекрасный цикл стихов «Омар», посвященный Омару Хайяму. Кстати, надо сказать, что Анастасия знала семь иностранных языков, свободно на них читала, в том числе на латыни.) В своих стихах она нередко использовала, например, глагольные рифмы, ее концевые созвучия всегда точны, ее рифмы имеют фоническое и метрическое значение в самом классическом его понимании. Но то содержание, которое она, как поэт, нам открыла, перевешивает по своей значимости и серьезности все возможные формальные изыски, которые не дают никакой сердечной пищи. Анастасия Харитонова своим творчеством возвращает нас к высокому предназначению поэзии.
Вот этот сад, заброшенный, пустынный –
Последнее, что видеть мне дано.
Покуда светит майский вечер длинный,
Дыши, листва, в открытое окно.
Там, в небе розовом, закатное волненье.
Тут – сердце женское тревожится, любя.
Душа последнего лишилась утешенья –
Перестрадать и высказать себя.
Именно «перестрадать и высказать себя» есть настоящая задача творца. Анастасии удалось себя высказать, а в том, что она перестрадала все высказанное – у меня нет сомнений. Не в этом ли умении высказаться вопреки (а равно и благодаря) страданию состоит подлинное мастерство писателя?..
Опубликовано в Плавучий мост №1, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!