Олег Ермаков. СМОЛЕНСКИЙ МОСТ

Смоленская крепость воздвиглась в Смутное время. Первый её камень заложил Борис Годунов, будущий царь, а тогда ещё великий боярин, шурин Фёдора Иоанновича. Страну терзали голодные годы, будто библейские тощие коровы. Ходили уже слухи о спасшемся царевиче Димитрии. А в Смоленск со всей страны скрипели подводы. Здесь собирались артели, отовсюду везли камень.
Это для нас, современных наблюдателей, крепость «воздвиглась», возникла по мановению ока из пены времени. А на самом деле строили её трудно. Шесть тысяч человек под руководством мастера Фёдора Коня и его помощника дьяка Нечая Порфирьева с поздней весны до осени копошились муравьями на холмах над Днепром. Каждый камень — иной в несколько пудов — надо было поднять и уложить на место. Трещали вороты, лопались верёвки. Вокруг дымили печи для обжига кирпичей. В ямах замешивали раствор.
Стучали топоры по дубовым сваям. По Днепру сплавляли лес на постройку кровли. Нужны были гвозди, песок, железо, глина, камень, известь — тысячи бочек извести. А вспомним тощих коров. Историки приводят цифру в полмиллиона погибших в России от голода в первые годы семнадцатого века. Каково было строителям? Кирпичникам, и каменщикам, и горшечникам, которых тоже сюда призвали. Вряд ли в котлах у них было густо. В эти годы летняя пора была холодной, дождливой, часто случались заморозки. Мужикам некогда было отсиживаться под рогожами, начальники подгоняли. Близился конец перемирию с Речью Посполитой. А у той Смоленск был вожделенным. Более ста лет город — с 1404 по 1514 год. — входил в Великое княжество Литовское и после кровопролитной и упорной войны был отбит московским князем. Литва и Польша считала город своим, лишь временно перешедшим к московитам. Надо было спешить. И по холмам росли стены и башни.
О строительстве стены мне довелось получить некоторое живое представление: несколько дней отработал каменщиком реставрационной мастерской, мы восстанавливали восточный участок стены. Цементный раствор совковыми лопатами забрасывали на двухметровую высоту, другие клали камни, потом кирпичи. С собой я взял роман-газету, где появилась «Плаха» Айтматова, думал, буду читать в обед в вагончике или поблизости.
Но мне было не до чтения. И дома падал на диван, поужинав. Ни о каком «творчестве» не могло быть и речи. Свои записки я просто забросил. А это казалось мне главным — писать рассказы о продолжавшейся тогда войне за Амударьёй. И, в общем, я не выдержал и ушёл, так и забыв «Плаху» в вагончике. Зверская работа! А ведь нас не подгоняли дьяки и княжеские надсмотрщики, и Речь Посполитая не нависала на границах тучей, и готовый раствор нам подвозили. И хотя на дворе стояла эпоха развитого социализма, всё-таки булка с кефиром на обед была. И если занемог, пойди в поликлинику, получи больничный.
В 1600 году больничные вряд ли давали. За отлынивание от работ привязывали к столбу и секли кнутами. Растрата казны каралась немедленной смертью. Праздношатающихся тут же хватали: где отпускная грамота? кто таков? Хотя как раз в голодные годы господа и выгоняли от себя холопов, и тем ничего не оставалось, как только сбиваться в шайки и промышлять по дорогам.
В шесть лет на холмах встала крепость: шесть с половиной километров, тридцать восемь башен, одни глухие, другие с проезжими воротами. Над пряслами тесовые крыши, на башнях — шатровые крыши с черепицей.
Сейчас-то, глядя на краснокирпичное «мясо», да ещё исписанное юными пылкими и зачастую пьяными горожанами и гостями, думаешь, что пращуры были велеречивы, называя крепость ожерельем. Но, во-первых, от крепости сохранилась только половина. Во-вторых, в те времена она выглядела вообще иначе. И, в-третьих, слишком мы свыклись с нею. А легко представить чувства смоленского жителя тех — годуновских — лет, когда он оказывался на заднепровских холмах и видел выбеленную известью стену, охватывающую деревянный тёмный город с огородами и садами и призрачно отражающуюся в Днепре. Нынче какой-нибудь стадион строится десять лет, а то и дольше.
А здесь в такой срок возвели мощную военную твердыню.
…И в душе у жителя восхищение сменялось уверенностью: в таких стенах можно постоять за себя против давних врагов.
Враги и не замедлили явиться.
Под стены города пришли солдаты Речи Посполитой во главе с королём Сигизмундом Третьим. Это уже был разгар Смутного времени. Воеводе Михаилу Борисовичу Шеину город предложено было сдать. Последовал отказ.
И началась осада.

«Во время этого страшного бедствия, постигшего Русскую землю, — пишет в своей «Истории России» С. Соловьёв, — три человека… были утешением скорбных людей: патриарх Гермоген, смоленский архиепископ Сергий и воевода Шеин» 1 .
И, конечно, безымянные защитники города, простые жители, дежурившие на стенах, и ратники. Штурмы и бои прерывались переговорами, в которых участвовали и московские бояре, присягнувшие польскому королевичу.
Смолян убеждали открыть ворота. Те, бывало, подносили послам и водки, но советовали больше не возвращаться с такими речами, чтобы не снискать себе смерти. И снова из-за Днепра и с западной стороны, отовсюду летели ядра, впивалась в кровли картечь, занимались пожары, по стенам шли трещины, от пушечной пальбы уходила вода в колодцах, недруги делали подкопы, а смоляне рыли ответные ходы, чтобы вовремя пресечь попытку подрыва.
«…стреляли в башни, а русские, так же, как и наши, не переставали делать военные хитрости, — пишет в своём дневнике польский участник событий  2 . — Мину, которую вёл Апельман к их подкопу, в который они тоже подвели заряд, они взорвали, с малым, впрочем, для наших уроном…»
«Люди Брацлавского воеводы, — написано там же, — поймали купца из Смоленска, который говорит, что… ночью, когда стреляли, то порох разорвал одно орудие, и пушкарю оторвало руку; он ещё не умер, но не может остаться живым».
«…он ещё не умер». Обезболивающ его в те времена не было, укол промедола мог бы облегчить мучения безвестного пушкаря. Единственное, чем могли ему помочь, — это влить водки. Но попробуй ещё проглотить зелье, когда из глотки рвется крик.
Доставалось и наступающим: «Под вечер выстрелом из гаковницы поражён в шею Гаевский, староста Высокий, стоявший в шанцах неосторожно, — он упал и умер на месте» 3 .
А вот картинка с пленным: «К вечеру наши выслали на ближайшие шанцы на переговоры с русскими пленного боярина, пойманного с письмами.
Находясь в шанцах, он громко начал убеждать их ударить челом королю, представляя им разные и великие опасности от их упорства. Русские со стены ответили ему: если бы ты был в городе, то думал бы так же, как и мы, а теперь ты говоришь, как пленный» 4 .
Осадные орудия проламывали бреши в крепости, но защитники тут же их заделывали брёвнами, землёй и камнями. Изматывающая работа под неприятельским огнём. Иногда противнику не хватало буквально звука, чтобы ворваться в город. Так были выбиты петардами ворота Авраамиевой башни, но трубачи бежали с места схватки, и сигнал остальному войску не был подан, королевским солдатам и офицерам, оказавшимся уже на пороге зияющих дырами врат, пришлось отступить.
Гетман Жолкевский, рассказывая о начале осады, описывает королевский совет, на котором выступали сенаторы и испытанные воины, и один из них, старый полковник, родом шотландец, «вопрошённый о мнении, долго говорил, утверждая, что это зверинец, а не крепость, что легко взять его» 5 .
Брать «зверинец» пришлось долго и упорно. О смоленских сидельцах говорила вся страна. На прениях в королевской ставке с московскими послами «паны кричали: “Мы о Смоленске в последний раз вам говорим; если вы не заставите смолян королю и королевичу крест целовать… мы Смоленску больше терпеть не будем, не останется камень на камне, будет над ним то же, что над Иерусалимом”» 6 . В Москву польское войско было впущено. А смоляне ворот не открывали. Хотя уже навалились на них все тяготы осады: голод, нехватка дров, воды. За водой выступали с боем. Из-за смоленских стен уходили письма.
Вот отрывок одного из них: «От Левонтья Юрьевича, сыну моему Федюшке поклон. Мы, дал Бог, я и мать и братья и сёстры в Смоленску в осаде… толко чют живы, помираем голодною смертью, хлебца не успели в осаду привести» 7 .
Конечно, в городе сидели разные люди, и между ними вспыхивали споры, едва не заканчивавшиеся кровью: продолжать ли запираться или целовать королю и королевичу крест? Москва целовала. Великие бояре за королевича Владислава. Кто-то не выдерживал, запасался верёвкой и ночью спускался на ту сторону. В польском дневнике то и дело встречаются записи о перебежчиках, рассказывающих о смертях и болезнях, нехватке воды и соли в крепости.
Король обещал неприкосновенность жителям и городу. Королева Констанция писала гетману Льву Сапеге, осаждавшему город, что «здесь дело идёт о чести не только королевской, но и целого войска» 8 .
Дело здесь шло и о спасении и чести России. И какие бы споры ни возникали между жителями, факт остаётся фактом: Смоленск не сдался. Воеводу Шеина даже уподобляли «вору», Лжедмитрию. И королевские краснобаи упрашивали горожан под стенами не лить понапрасну свою кровь и заботиться о своих детях, а не о твердошеем воеводе, которого можно и прибить. Напрасно. Врата башен оставались заперты. Шеин руководил обороной. Это был звёздный час крепости. «Час», растянувшийся на двадцать месяцев. И как нелепа была бы судьба крепости, если бы её сдали. В эти месяцы смоленские сидельцы, как их называли, выстрадали славу Смоленску, которую последующие жители будут лишь укреплять.
Из Смоленска писали: «Государю моему Михайлу Филиповичю жена твоя Огафья с детми челом биют.
…а пожалуешь, государь, похошь про нас ведать, и мы, государь, в бедности в Смоленске в осаде одва чють живы, да сидим заперты…; а пожалуй, государь, нас, прости меня с детми за очи, каково што станетца; а хлеба, государь, нонешнего с обеих поместей ярового ничего не увезли, воры не дали…, а живота в осаду не увели нисколька, потому что корму нет, толка конь голубой да кобылица…»
Соловьёв в своей «Истории» приводит слова перебежчиков о том, что и Шеин однажды дрогнул и якобы хотел сдать крепость, но архиепископ Сергий, «сняв с себя облачение и положив посох, объявил, что готов принять муку, но Церкви своей не предаст и охотнее допустит умертвить себя, чем согласится на сдачу города. Народ, увлечённый этими словами, отложил своё намерение и, надев на Сергия опять облачение, поклялся стоять против поляков до последней капли крови» 9 .
Оценивая события этого времени, Соловьёв заключает, что Смута, как ветер, содрала всё случайное и наносное, и в какой-то момент обнажилась настоящая порода. Зазвенел металл высокой пробы.
Одним из таких моментов истины и была оборона Смоленска.
Смоленск был обескровлен. Слухи о спешащем на помощь Шуйском не подтвердились. Из пятитысячного гарнизона на стенах осталось около двухсот солдат. Мирных жителей — примерно восемь тысяч. Соловьёв утверждает, что в начале осады жителей было в десять раз больше: 80 000.
Тринадцатого июня 1611 года король бросил на штурм все силы, тяжёлые орудия взломали участок стены, и поляки ворвались в город. Шеин, укрывавшийся, по одним сведениям, с детьми и женой в башне (Коломинской, ныне не существует), был пленён. Многие жители заперлись в соборе Богородицы, построенном Владимиром Мономахом. Поблизости находился пороховой склад. И он был взорван, своды церкви обрушились на горожан, «которых неизвестно куда даже девались разбросанные остатки и как бы с дымом улетели» 10 .
Город был захвачен, но уже обрёл славу крепкостоятельного — как и Троицкий монастырь — в умах тысяч русских, собравшихся годом позже в ополчение Минина и Пожарского, которое и освободило Москву и другие города и веси.
А вот Смоленск оставался у врага ещё долго, до 1654 года. Государство было ослаблено Смутой, и вернуть себе все земли не хватало сил. Отбивать крепость у поляков Москва послала старого воина Шеина, вернувшегося из многолетнего плена. В плену Шеина привозили из Польши в Смоленск, где он встречался с мальтийским кавалером Новодворским, штурмовавшим в своё время крепость, и оба солдата говорили об этом времени и в конце концов подружились… И вот во главе тридцатидвухтысячного войска со ста пятьюдесятью восемью орудиями боярин Михаил Борисович явился под стены древнего города. Неизвестно, был ли все ещё там его мальтийский друг, вполне возможно. Что ж, как говорится, табачок врозь. И Шеин приступил к осаде досконально знакомых стен. В плену, наверное, ему эти стены снились, и горящий, рвущийся в небо собор. Осада продолжалась восемь месяцев, и губернатор польский Станислав Воеводский уже хотел сдаться на милость московитам, но политическая погода переменилась, королём был избран сын Сигизмунда Владислав, казаки вторглись в московские пределы, да ещё и крымцы, и войско Шеина стало буквально таять, ратники бросились на защиту своих поместий. А к Смоленску пришёл новый король. Наёмники из войска Шеина тоже начали уходить — под королевские знамёна. Военная судьба переменчива, и скоро сам Шеин со своими людьми оказался в осаде врагов, голода, холода и болезней. Король сумел перерезать дорогу, по которой поступали припасы, и разорить основную базу продуктов: Дорогобуж. Остававшиеся с Шеиным иноземцы всё громче роптали, а то и схватывались друг с другом: так, полковник Лесли застрелил английского полковника Сандерсона, обвинив его в измене и связи с королём, в результате чего, дескать, и погибло полтысячи русских, отправившихся в лес по дрова из лагеря Шеина. И Шеин на этот раз принял предложение о сдаче, свернул знамёна и положил их к стопам короля, и все воеводы и начальники поклонились королю. Всё это происходило в февральский день 1634 года в полном молчании, только хрустел снег под копытами и колёсами сдаваемых пушек, да фыркали лошади и граяли вороны по деревьям и холмам. Гетман именем короля велел поднять знамёна, и русские ударили в барабаны и двинулись по Московской дороге. В знак уважения к давнему знакомцу Шеину король Владислав разрешил взять побеждённым двенадцать пушек.
В Москву войско пришло ещё больше поредевшим от болезней и дорожных тягот. Шеин был обвинён в измене и казнён: ему отрубили голову. «Измены со стороны Шеина не видно никакой» 11 , — твёрдо заключает Соловьёв и объясняет причины его неудач вообще плохой военной подготовкой русских, а смертный приговор — происками недругов, которых боярин, вернувшийся из плена, «у руки царской» поносил, укоряя, что сидели трусливо за печкой.
Шеин — человек стены, как и Фёдор Конь. Один строил, другой защищал. И, в общем, ему, как и зодчему, памятник не нужен, стена с башнями помнит его. Хотя Коню памятник всё же установили возле Громовой башни.
Ещё раз смоленская стена послужила России в 1812 году, хотя армаде Наполеона понадобилось многократно меньше времени, чтобы захватить город, но полегло при этом и многократно больше солдат и офицеров. Все очевидцы — с той и с этой стороны — свидетельствуют о необычайном одушевлении защитников крепости: дрались отчаянно и как будто сами искали смерти на древних камнях. «Смоленск явился пред нашими глазами со своими древними и толстыми стенами. Это был святой город» 12 , — писал Дюверже. Отступать не хотели. И офицерам буквально силой приходилось заставлять солдат подчиниться приказу главнокомандующего.
В пылающем, наполненном воплями раненых, городе Наполеон впервые заговорил о мире.
Поздней осенью император снова оказался в Смоленске. Он надеялся набраться здесь сил, пережить морозы, чтобы ещё раз попытать удачу в войне с русскими. «…Когда мы завидели колокольни Смоленска при ясной погоде и солнечном небе, то оживились даже те, кто унывал больше всех» 13 , — пишет дипломат Коленкур, сопровождавший Наполеона. Но запасов в городе было крайне мало, а разложение войска зашло слишком далеко — от своих же солдат запирали ворота города, чтобы они не разграбили последнее.
«Во время пребывания в Смоленске, — замечает Коленкур, — император каждый день ездил верхом и ещё раз осмотрел город и окрестности, как будто он хотел сохранить его в своих руках» 14 .
И, понимая тщетность своих надежд и желаний, император приказал взорвать башни и оставил город. Восемь башен французы успели подорвать. В остальных гасили фитили солдаты майора Горихвостова, первым ворвавшегося в город.

***
Наверное, у любого в детстве была своя крепость, хотя бы снежная или выстроенная из картона от коробок, а возможно, воображаемая, вычитанная в книгах о рыцарях и пиратах. «Терновая крепость» — так называлась любимая книжка детства, написал её Иштван Фекете, там герой проводил каникулы у дяди на озере Балатон, посреди которого стоял заросший остров с древними развалинами. Озеро, остров, крепость — о чём ещё можно мечтать?
Мне повезло хотя бы в одном: напротив нашего одноэтажного шлакоблочного дома с весьма скромным палисадником, за пустошью темно краснели кирпичом башни и стены настоящей крепости. Правда, попасть туда я по малолетству не мог: сразу за пустошью змеился глубокий ров с характерным названием — Чёртов. Но к крепости совершали походы другие мальчишки нашей окраины, и среди них мой старший брат Игорь. Потом где-нибудь в сарае под грохот дождя по железной крыше они рассказывали нам, мелюзге, об очередной экспедиции. Мир детей особенный. Пойди сейчас через ров к крепостной стене — и с тобой почти ничего не случится.
А в десять — двенадцать лет приключения ждут на каждом шагу. Об этом мы и слушали слово о полку… Ну, мой брат не был предводителем в походах, уступая эту роль своему другу по кличке Кит, но в рассказах пальма первенства, как пишут в старых книгах, была за ним, он поглощал уйму книг и любил переплести реальность с вымыслом и прочитанным. Отлично помню, что после этих историй ночью даже страшно было посмотреть в окно в сторону крепости. Но днём башни из тёмно-красного, поседевшего кирпича притягивали взор. А за бойницами маячили золотые луковки с крестами и серые купола собора. Рядом, как странный дубликат, находился ещё один ограждённый мир — зона, или ИТК-7 с солдатами на вышках, овчарками и людьми в чёрном. И тем сильнее было притяжение крепости за рвом. Она казалась миражом со двора шлакоблочных домишек, наполненного лаем овчарок…
Всё это вдруг ярко вспомнилось февральским днём, когда я пробирался в глубоком снегу по стене к Веселухе. Долгое время здесь нельзя было пройти: в башне Позднякова обрушились кирпичи, торчавшие из стены наподобие хрупкой тропинки, а выше, на уровне груди, были выщерблены, за которые можно было цепляться. По этому пути мы добирались до Веселухи с друзьями, когда немного выросли. Сейчас началась капитальная реставрация стены, и вместо опасной «дорожки» на высоте лёг прочный помост из брёвен и досок. По уцелевшей стене от Никольских ворот я временами путешествовал. А вот эта часть возле семинарии оставалась заповедной. Конечно, и тогда мне припоминались дни детства. Но в этот раз напор прошлого был ошеломителен, как удар крыльев налетевшей птицы. Что ещё раз подтверждало интуицию насчёт крепости: по этой рваной цепочке камней можно проникать в прошлое. Хотя издавна втайне я надеялся вот так же столкнуться с тенью давних, а не близких времён.
Вот как глубоко впечатался в сознание рассказ старшего брата о тени рыцаря с мерцающим огоньком в руке, привидевшейся им с Китом однажды под сводами хода в башню.
Неожиданно всплыл и ещё один подзабытый эпизод уже не детских, а армейских лет. Наш полк прибыл в мае к Ургунскому ущелью на подмогу афганской дивизии, пытавшейся очистить эту дорогу к близкому Пакистану от мятежников. Воодушевлённые нашим прибытием афганцы кормили нас пловом с фруктами и крутили в своём полевом кинотеатрике фильмы. Это были советские фильмы на фарси. Один мне удалось посмотреть, упросив напарника по тягачу отдежурить за меня на рации. Ещё бы, ведь это был фильм, снятый в Смоленске, «Сыщик», и там показывали улицы города, Днепр и крепость. Служил я безвылазно в Газни уже ровно два года, и вместо того, чтобы возвращаться по приказу домой, торчал в глухих горах, покрытых редкими кедрами.
И вот на белом полотнище под чужими созвездиями показались стены и башни, мосты.
Стены и башни, собор, — эти силуэты совпадают с архетипом дома. Возможно, коренные смоляне на свет появляются уже с линиями стены на ладонях.
Наверное, это я и чувствовал в душной тьме, припахивающей полынью и пылью.
А в мысль эти чувства вылились сейчас, на пути к Веселухе.
У каждой башни смоленской крепости есть имя. Исследователи спорят о значении того или иного названия. Например, Бублейка — что это, чья-то кличка? Или, может быть, с этой башни подавали звуковые сигналы, били в бубны? А Зимбулка? Странное имя, и башня выглядит как-то сиро, «худосочно» в сравнении с соседними Никольскими воротами и Долгочёвской.
Некоторые названия вполне понятны: Гуркина или Позднякова, Заалтарная или Пятницкие водяные ворота. Был московский мастер Гура Вахромеев, восстанавливавший в конце 17 века эту башню, и Поздяков, наверное, был мастером или солдатом, а Заалтарная стоит позади Авраамиева монастыря, от водяных ворот удобный спуск к Днепру, во время польской осады эта башня скорее всего и поила город. Конечно, «водяные ворота» имеют и метафорический привкус: город-то стоит на водной столбовой дороге русского пространства. Этот привкус есть и у других названий. Вот башня Орёл. Раньше перед нею было земляное укрепление, которое так и называлось Орловым, возможно, по имени какого-нибудь человека. Но когда смотришь снизу, со дна рва на башню, проникаешь именно в метафорический смысл названия: громада кирпичей — кстати, кирпичи на строительстве стены использовались увесистые, до 17 кг, рецепт их изготовления пока не восстановлен, — так вот круглая эта башня парит. Ну а когда смотришь с неё окрест, уже левитируешь сам.
Авраамиева башня с воротами соседствует с Авраамиевым монастырем, где служил и терпел всякие тяготы святой Авраамий Смоленский. В этой башне в середине восемнадцатого века был обнаружен походный архив Петра Первого, пропавший вновь при нашествии Наполеона. Пётр Первый бывал в Смоленске, готовясь к войне со шведами, и потом, возвращаясь с Полтавы.
Событие это — находка архива — раздражает воображение. Кто знает, что могут хранить уцелевшие подлинные четырнадцать башен? Всего башен из тридцати восьми осталось семнадцать, но три из них перестроены  15 . Наверное, как и многим другим смолянам, мне больше всех нравится башня Веселуха.
Её видишь издалека, подъезжая на поезде к городу или приплывая по реке. Она висит на холме, как будто подсказывая ещё одно толкование её имени. Веселуха в народном говоре — радуга, то есть висящая в воздухе. Есть и легенда о замурованной в башне девице, что соответствует распространённому в Средние века обычаю «строительной жертвы». Исследователь этого обычая приводит слова одной детской немецкой песенки, считая, что здесь слышны отголоски именно этой традиции:

Иди, иди через золотой мост;
Мост обрушился, и мы хотим его починить.
Чем? — Травой, камешком, ножкой.
Первый идёт, второй идёт,
Третий должен быть схвачен 16 .

Правда, в славянской традиции принято было приносить в жертву первого прохожего.
Письменных источников, где содержалась бы эта легенда о Веселухе, нет. Это только слух, неизвестно, когда и как возникший. Но, приближаясь к последней на восточном участке стены башне, невольно его вспоминаешь. В башне этой чище, чем в других, наверное, из-за труднодоступности.
Надписей не так много. Полдневный, яркий зимний свет делает кирпичи жаркими на взгляд. И это не фильм в восточных горах. Прикосновение к башне вызывает внутреннее ощущение какого-то странного, зыбкого шершавого тепла…
Да и вся крепость такова. И в любой башне сокрыта жертва, и не одна.
Это мост тёмно-красного цвета, много на нём было прохожих, мужчин и женщин, детей и стариков, большинство для нас так и останутся безымянными, не записанными ни в какие архивы. Имена их впитаны башнями.

1  Соловьёв С. М. История России с древнейших времён. Кн. 4, т. 7–8. М., 2001. Т. 7–*, кн. 4. С. 833.
2  Смоленский край в памятниках и источниках. Смоленск, 1949 (польский дневник был опубликован в Русской Исторической библиотеке в 1872 г.).
3  Там же.
4  Там же.
5  Там же (отрывок взят из книги «Записки гетмана Жолкевского о Московской войне». СПб., 1871).
6  Соловьёв С. М. История России с древнейших времен. Кн. 4, т. 7–8. С. 809.
7  Смоленский край в памятниках и источниках.
8  Соловьёв С. М. История России с древнейших времен. Кн. 4, т. 7–8. С. 793.
9  Там же. С. 756.
10  Смоленский край в памятниках и источниках (отрывок взят из книги «Записки гетмана Жолкевского о Московской войне». СПб., 1871).
11  Соловьёв С. М. История России с древнейших времен. Кн. 4, т. 7–8. С. 221. 
12  Фрагмент воспоминаний опубликован в кн.: Французы в России. 1812 г. По воспоминаниям современников-иностранцев / сост. А. М. Васютинский, А. К. Дживелегов, С. П. Мельгунов. М., 1912, Ч. 1–3; современное правописание выверено по кн.: Наполеон в России в воспоминаниях иностранцев: в 2 кн. М., 2004.
13  Коленкур, Арман-Огюст де. Русская кампания 1812 года. Мемуары французского дипломата. Смоленск, 2004. С. 330.
14  Там же. С. 336. 
15  Курзов Г. Л. О крепости старой. Смоленск, 2005.
16  Зеленин Д. К. Избранные труды. Статьи по духовной культуре 1934–1954. М., 2004.

Опубликовано в Лёд и пламень №1, 2013

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Ермаков Олег

Родился в Смоленске в 1961 году, закончил среднюю школу, работал лесником в Баргузинском заповеднике (1978–1979), затем Алтайского и Байкальского заповедников, сотрудником районной газеты «Красное знамя» (1979–1981), корреспондентом смоленской областной газеты «Смена» (1983–1985), сторожем, сотрудником Гидрометеоцентра (1985–1989). В 1981–1983 годах служил в Советской Армии в Афганистане.

Регистрация
Сбросить пароль