Олег Ермаков. ЛЕС ТРЁХ РЕК

Отрывок из новой книги “Хождение за три реки”

Оковский лес?
Оковский лес…
Он теперь владел моим воображением.
Оковский лес, как сообщают справочники, занимал Валдайскую возвышенность.
Валдай как индийская мифическая Меру или тибетская гора Кайлас, с которой стекают четыре реки Индии, Тибета и Непала, среди них — Инд и Брахмапутра. С нашего Кайласа начинают свой бег Днепр, Волга и Западная Двина. Днепр, правда, далековато находится, исток его примерно в ста тридцати километрах от места наибольшего сближения Волги и Западной Двины.
Но Инд на самом деле начинается в семидесяти километрах от горы Кайлас, Брахмапутра в ста десяти километрах. И всё это лишь поэтические вольности. А Кайлас всё равно притягивает паломников, хотя и находится в труднодоступном месте, и почитается священной горой.
А Днепр, Волга и Западная Двина точно стекают с Валдайской возвышенности. И ум летописца Нестора соединял все три реки в сообщении: «Днепр же вытекает из Оковского леса и течёт на юг… Двина из того же леса вытекает и течёт на север… Из того же леса вытекает Волга и течёт на восток». Голова Нестора как священная вершина Кайлас! И к ней надо приблизиться. Мне тут же представился… белый лоб кита.
«Моби Дик» моя любимая книга. Сорок первая глава — истинная вершина книги и вообще метафизической литературы. Судно попадает в некий центр Океана, в его белые воды. И вот он, изборождённый складками лоб и высокий пирамидальный белоснежный горб великого кита. Тут вспоминается и Сократ Платона, свидетельствующий о горнем мире:
«И если бы по природе своей он был способен вынести это зрелище, он узнал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет и истинную землю».
Мне и хотелось увидеть истинный Лес.
Как же туда подняться?
На байдарке — слишком трудно. «Таймень 2» весит тридцать шесть килограммов. Даже на берег таскать байдарку, переворачивать её, прятать в тростниках, если нужно уйти куда-то в сторону от реки, нелегко…
И я отправился в путь на велосипеде. Покатил по Старой Смоленской дороге. Вскоре повстречал иностранных пожилых велотуристов, Майка и Митти, едущих из Берлина в Москву. На счётчике длинного Майка в круглых хипповых очках стояла внушительная цифра: 1980. Столько километров они одолели. Майк, немного говоривший по-русски, спросил, куда еду я. Ответил, что на исток Днепра. Он не понял сразу, решил, что это какой-то город — Исток Днепра, но в конце концов уловил смысл и восхитился. А потом спросил, бывал ли я уже на Чёрном море? Нет, только в помыслах. Я вообще видел настоящее море лишь с самолета.
В Кардымове я обогнал их, а потом они меня нагнали и одарили тамошними яблочками. А день был как раз — Яблочный Спас. На этом мы уже навсегда расстались, с Майком, похожим со своей седой бородкой на Дон Кихота, и с Митти, его невысокой хрупкой спутницей с косичками. Они-то ночевали в гостиницах, поэтому дорожные сумки у них были лёгкие, а у меня позади громоздился внушительный баул с палаткой, спальником, запасом провизии, водой. И они быстро скрылись из виду.
А я медленно взбирался с холма на холм, отдуваясь, косясь на стремительные многотонные фуры, на блестящие легковушки.
Да, думалось мне, надо было ещё во времена единого союзного государства сплавиться в Понт Эвксинский, или Русское море, сиречь — Днепр, Славутич, Дан Апр. А теперь надо возиться с разрешениями.
Помню, отец сопровождал военных преподавателей, у которых он учился в высшей школе МВД, приплывших как-то на моторке с жёнами в Смоленск из Киева, — не по службе, а из любопытства. Они и выше Смоленска поднялись, до Шутовки, отец сопровождал их. Там устроили пиршество. Из Шутовки привезли немого гармониста, наловили рыбы, наварили ухи… Выпито было всё. И утром только и оставалось бухнуться в реку, чтобы опохмелиться таким образом. Отец так и поступил. Там было устье речки Волости. Выкупавшись, отец встал в воде по грудь, с усмешкой глядя на кислых помятых преподавателей… и вдруг почувствовал под ногой что-то такое. Опустил руку, даже с головой погрузился в воду, вцепился пальцами в глину — и вынырнул с каким-то предметом в руке.
Отмыл… Чекушка, запечатанная сургучом.
Напиток-то был исторический уже. Сургучом водку запечатывали в тридцатые годы, до войны. Но отец сломал печать. Конечно, чтобы всем хорошо опохмелиться, — смешная бутылочка. Но всё же по чутьчуть получилось.
Из Смоленска лодку в Киев увезли на машине. Всё было просто. После четырнадцатого года усложнилось. Поплыви без бумажек до матери городов русских… тебя ещё братья-белорусы на реке свинтят.
Нет уж, лучше добираться до истока.
И я крутил педали, наматывал километры, ночевал в придорожных рощах, заезжал в Болдинский монастырь под Дорогобужем, проезжал мимо Семлева, где есть озеро, в котором Наполеон, как продолжают думать энтузиасты, утопил награбленные в Москве сокровища; вообще на Старой Смоленской много памятных знаков, посвящённых той напасти — нашествию французов и прочих шведов; в Вязьме сворачивал на другую дорогу, идущую круто вверх — по воображаемой карте, то есть прямо на север; скользил мимо ухоженных колосящихся полей, над которыми летали журавли, не веря, что эти поля у нас на Смоленщине, где всё позабыто, разбито как после войны и заброшено… Земля там чистая.
И леса всюду стоят. Если на прежних дорогах попадались сбитые птицы, раздавленные ужи, ёжики, то здесь — енотовидная собака, лисица, белка.
Увидел в хлебных полях белую церковь, попытался к ней проехать…
Что проще, да? Увидел путник храм, издали перекрестился, а после решил и в него войти или хотя бы рядом постоять, — да и потопал. Хм, так и бывало в прежние времена. Сейчас всё переменилось. Только я свернул на велосипеде с трассы, как тут же наткнулся на плакатик: «Проезд запрещён, частная территория». А белый храм маячит над колосьями, манит.
Начал петлять, искать объезды. Снова те же запретительные надписи.
Дорога к храму! Новая Русь… Да я путник упорный, упёртый. Поехал и мимо запретительных надписей.
Довольно странно, конечно, ехать по вольным просторам в духе шишкинского хлебного раздолья с соснами и ждать, что тебя нагонят, схватят.
С одной стороны тебя теснит государство, большой брат, с другой — частный капитал. Вот почему большинство анархистов предавали анафеме частную собственность. В частой собственности и вызревает монстр государства. Но всё же раньше и сейчас в государственных лесах и полях не хватали и не хватают странников.
В полях только птицы перелетали, дорога была абсолютно пустынной, и я ехал дальше, приближаясь к храму. И это оказался новодел из пластика, часовня. Рядом двухэтажный дом, то ли общежитие для тружеников полей, то ли гостиница. Всё опрятно, и никого нигде. Внизу озеро, там кричат журавли. А мне издалека и этот дом, и часовня представились каким-то монастырём.
Повернул и поехал назад. Через некоторое время свернул к хутору набрать воды и разговорился с его хозяином, белорусом, уехавшим после Чернобыля сюда лечить заболевшего сына… Но ни свежий воздух, ни рыбалка, — ничего не спасло паренька, в шестнадцать лет он умер. Этот мужик сказал, что все земли вокруг принадлежат московской компании, а часовенка — грехи замаливать.
И всё же должен признать, что рука хозяйская здесь крепкая. Любодорого посмотреть на ухоженные поля.
Среди полей я и заночевал, в рощице, возле задичалой яблоньки, к которой ночью выходил дикий зверь, да не один, с детёнышами, и утром я определил, что была здесь медведица. О ней меня предупреждал и Женя, хозяин хутора.
Только сварил кашу, поел и, стоя в тени осинки, допивал чай, как неслышно появился уазик, в нём парни в камуфляже, едут, озираются…
Охрана. Я замер с кружкой в тени. И они проехали мимо, упёрлись в речушку, повернули, снова мимо проехали и исчезли среди хлебов.
Хорошо, что костёр уже загас.
В полях летали с криками журавли.
По просёлочным дорогам я вернулся на трассу и покатил дальше. Мимо то и дело шли грузовики с зерном, лесом. В полях пылили комбайны…
Великая и могучая страна.
В Сычёвке выехал на пыльную дорогу, ведущую к истоку, и ехал по ней целый день, глотая пыль, — меня обгоняли автомобили и грузовики.
Дорогу латали мужики в оранжевых жилетках, касках. Пыхтели бульдозеры, дорогу ровняли катками. Во всём чувствовалась спешка.
Меня обгоняли и полицейские машины.
Где же лес летописный?
Всюду были поля, перерезанные рощами. А лес серо зеленел в хмурости где-то далеко.
Проехал мимо деревни Бехтеево, где давным-давно работал в школе сразу после института мой старший брат Игорь.
Наконец в деревне Бочарово, куда в былые времена прилетали пассажирские «кукурузники», разговорился со стариком в новеньких брючках, в светлой рубашке и шляпе. И узнал, в чём дело, из-за чего сыр-бор: Путин едет.
Зачем?
Он пожал плечами. «Да вроде что-то открывать там будут, церкву, что ли… А с ним и патриарх».
Валя, — так он отрекомендовался, — каких только марок автомобилей не увидел здесь, пока стоит, дожидается хлебовозки, сегодня она прибывает в их деревню.
«Ты тоже едешь на Путина посмотреть?» — с усмешкой поинтересовался он.
«Нет, на исток Днепра».
«Тю! Чего на него глядеть! Ну, ямка там с водой, и всё».
Валя махнул жилистой разбитой долгими сельскими трудами шофёрской рукой с выцветшей наколкой.
Но я ему не поверил.
Впереди лежал Кайлас с Днепром, наша русская Меру, или Сумеру, как древние ещё называли эту мифическую гору, то есть Благая Меру.
О ней пишет и монах Сюаньцзан: «Посреди Великого океана на золотом колесе покоится гора Сумеру, составленная из четырёх драгоценностей, озарённая солнцем и луной, которые ходят вокруг неё, и на ней обитают боги. Семь гор возвышаются вокруг неё, семь морей размещаются вокруг неё, и это горное пространство и воды этих морей наделены восемью благородными качествами. За пределами семи золотых гор находится солёное море, и в середине этого моря — обитаемый мир…»1 Я уже нашёл его книгу и с наслаждением прочитал, черкая всюду карандашом. Отметил и эту запись о горе Сумеру, уже зная, что мне предстоит паломничество на Валдай. Сумеру — центр вселенной индуизма и буддизма. Валдай — центр русского мира. Интересно, кстати, что Сумеру по представлениям древних находится где-то на севере и даже прямо под полярной звездой. И Ганга, падая с полярной звезды, ударяется о вершину Сумеру и, растекаясь на четыре рукава, устремляется в благословенную Индию.
Я ждал лицезреть падение Днепра на благословенную Русь.
Правда, определить, что дорога вьётся по южному склону Валдая, было очень трудно. Никаких высот. Лес, подступивший наконец к дороге, часто был заболоченным. Посреди кочек и воды торчали совершенно голые деревья, серые мрачные скелеты Оковского леса. Над ними пролетали вóроны.
…А мимо меня пролетали сверкающие американские, японские, немецкие автомобили с российскими номерами. И я уже жалел, что избрал этот путь для достижения моей заветной цели. И воспоминания о монахе Сюаньцзане, о Несторе летописце не могли скрасить этой действительности. Да, ещё и свидетельство Герберштейна, дипломата Римской Священной империи, долго жившего в России в XVI веке и потом написавшего «Записки о Московии», в которых есть и упоминание этого леса, из которого вытекают четыре реки: Волга, Днепр, Западная Двина и Ловать. Он его называет Волконским лесом.
Нет, настроиться на древнюю и даже средневековую волну не получалось.
Но колеса безжалостно несли меня к истоку. И я уже видел автомобили и бревенчатые стены монастыря, маковку деревянной церкви с крестом.
Подъехал к стене из золотистых свежих сосновых бревен, прислонил велосипед с тяжёлым рюкзаком к этим брёвнам, утёр испарину, выпил из фляжки воды, вытащил фотоаппарат и вошёл в ворота.
Всюду суетились люди, какие-то клерки в синих костюмах и белых рубашках, при галстуках и без них, полицейские в белых рубашках, от сержантов до подполковников. Туда-сюда бегали какие-то распорядители.
Монахов что-то не было видно. У добротных домов из тех же золотистых брёвен возились рабочие, по виду таджики и вроде молдаване. Я с ними потом поговорил, и оказалось, что прав в предположении наполовину: да, таджики и украинцы, гастарбайтеры. Они строили тут монастырь, всё расчищали, сажали деревья и так далее. Вот так-то. Сюда не пожаловали, например, патриотичные «Ночные волки» волонтёрами или те люди, что хором поют в Москве о понаехавших, мешающих думать по-русски, говорить по-русски и верить по-русски, не решились взять в руки лопаты и топоры тотальные критики Украины, коих после четырнадцатого года на Руси пруд пруди, — оно, конечно, шариковая ручка полегче лопаты, и даже не ручка, а клавиши компьютера: сиди и шлёпай, вопи о засилье вражеского элемента. А ведь дело-то какое: монастырь на истоке великой реки. Но не захотели патриотичные волонтёры приложить к этому руку. Или две руки. Гастарбайтеры с мётлами в столице, а в глуши — с топорами.
Гудели бульдозеры, дым стоял коромыслом.
Молодой полицейский отчитывался по мобильнику перед начальством, соглашался, что надо откуда-то ещё одного бойца снять, но тут же просительно сообщал, что у него труп — мотоциклист разбился в Карманове. А это, кстати, далеко отсюда, под Гагарином, если только и под Сычевкой нет Карманова. И как раз подъехала делегация высоких церковных иерархов из Москвы, как я понял. Важные лица, густые бороды, длинные рясы, высокие головные уборы, чёрные и белые.
Делегация всё осматривала. Степенно обсуждали, кто где будет стоять, кто куда пройдёт и так далее.
На странника с обветренным обожжённым дорожным солнцем лицом в пропотелой футболке и брезентовых штанах и солдатском выгоревшем кепи никто и внимания не обращал. Хотя, нет, один полицейский чин цепко взглянул на меня — и отпустил взглядом. Вообще-то сюда и сейчас подъезжали паломники на автомобилях. Шли, озираясь, через монастырь, фотографировали.
Направился и я за ними — через деревянную колокольню, поставленную такими вратами на пути к истоку.
Дождавшись, когда толпа уйдёт, я пошёл прямо к часовенке, стоящей на истоке и внутри увидел колодец, а в нём мутноватое око воды.
Днепр!
Исток!
Вот он весь здесь, в купели и рядом в болотце с травами, Днепр-Славутич с его веками и войнами, свершениями и напастями, ладьями, лодчонками и людьми, солдатами, иноками, пастухами, идолами, городами, крепостями, иконами. Чаша истории с неисповедимой глубиной. Начало Руси — здесь, в чаше Днепра. А ещё в чаше Волги и в чаше Двины. Три эти чаши и есть Русь. Но чаша Днепра исторически полнее, в ней отражаются силуэты всей Киевской Руси. И поход Вещего Олега из Новгорода, после которого и встала Киевская Русь во всей силе. И походы русичей на Царьград, и смерть Святослава с дружиной на порогах днепровских от стрел и мечей печенежских. И, наконец, торжественное плавание деревянного среброголового и златоусого Перуна, а там и плавные очертания первых церквей. И восхождение вечных Книг — по самому Днепру и по всем его притокам, и до Смоленска, под которым и обнаружена самая древняя русская надпись: Гороухща. А значит, и все последующие записанные слова: «О Бояне, соловию стараго времени!» — «О светло светлая и украсно украшена земля Руськая! и многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокыми, дубравоми чистыми, польми дивными, зверьми разлычными, птицами бещислеными, городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными, и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля Руская, о прававерьная вера християньская!» — «По благословению отца моего старца Епифания писано моею рукою грешною протопопа Аввакума, и аще что реченно просто, и вы, господа ради, чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить, понеже не словес красных бог слушает, но дел наших хощет. И Павел пишет: «аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имам, — ничто же есмь». — «Вот что много рассуждать: не латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры господь, но любви с прочими добродетельми хощет; того ради я и не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго, но простите же меня, грешнаго, а вас всех, рабов Христовых, бог простит и благословит. Аминь». — «Я твой: люблю сей тёмный сад / С его прохладой и цветами, / Сей луг, уставленный душистыми скирдами, / Где светлые ручьи в кустарниках шумят». — «Боже ты мой! Чего только не расскажут! Откуда старины не выкопают! Каких страхов не нанесут!
Но нигде, может быть, не было рассказываемо столько диковин, как на вечерах у пасечника Рудого Панька. За что меня миряне прозвали Рудым Паньком — ей-богу, не умею сказать. И волосы, кажется, у меня теперь более седые, чем рыжие. Но у нас, не извольте гневаться, такой обычай: как дадут кому люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно». — «В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту». — «Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на себя духами, выправил рукава рубашки, привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник, спички, часы с двойной цепочкой и брелоками и, встряхнув платок, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и физически весёлым, несмотря на своё несчастье, вышел, слегка подрагивая на каждой ноге, в столовую, где уже ждал его кофе и, рядом с кофеем, письма и бумаги из присутствия». — «Если крикнет рать святая: / «Кинь ты Русь, живи в раю!» / Я скажу: «Не надо рая, / Дайте родину мою». — «Ты поюнна и вабна, / Душу ты пьянишь, как струны, / В сердце входишь, как волна! / Ну же, звонкие поюны, / Славу легких времирей!».
…Но сюда уже шли менеджеры в синих костюмах, полицейские, священники, и я заторопился выйти, зачерпнул из широкой воды у стоп часовенки, омыл лицо и пошёл назад.
Велосипед мой так и стоял, никем не тронутый, и я оседлал этого зелёного коня, мимолётно вспомнив, что таков же был цвет лошади у одного гасконца, и поехал.
Лагерь я устроил под монастырём, рядом с лесной дорогой в ельнике, с двух-трёх сторон окружённом огромными то ли воронками от авиабомб, то ли капонирами для техники, заполненными настоявшейся на палой листве чёрной дегтярной водой. В этих местах шли затяжные бои с фашистами. Чёрной водой я умывался, ополаскивал ею котелки, кружку.
Земля вокруг была какая-то корявая, твёрдая, с торчащими железными прутьями в неожиданных местах, — железная земля сычёвская. Лес тоже был ей под стать, какой-то немного ржавый, угрюмый, непролазный, протараненный тракторами. Неподалёку проходит газопровод 329 «Ямал — Западная Европа». Назвать его летописным как-то язык не проворачивался… Да и устал я порядком. Сварил кашу, вскипятил питьевую воду — её мне набрал в пятилитровую канистру один рабочий, меланхолично подметавший деревянные мостки, пока я ходил смотреть на исток — и насыпал в котелок чая, поужинал и быстрее залез в палатку, вытянул гудящие ноги. Наконец-то!..
И никакой лесной тишины, ни голосов птиц и зверей, а то и кличей дива, — куда там! Лес был наполнен шумом авральных работ. Ну, это ведь обычное дело, аврал, что в Смоленске, что в Москве, что в глуши сычёвской. Путин, патриарх, то есть не Путин-патриарх, а патриарх и Путин едут. Хотя между ними есть какая-то схожесть, хитрый ум в прищуре у одного и в ясном взгляде другого. Ну и вообще, того, кто долго пребывает у власти рано или поздно так и называют — патриарх.
Прибудут они открывать мужской монастырь, построенный, оказывается, к тысячелетию преставления Владимира Крестителя, о чём я узнал из разговоров в монастыре. Надо же. И мой поход к истоку нечаянно вписался в это тысячелетие. Пожалуют они 29 августа, а пока на календаре 25-е число.
Встал рано утром, хлебнул холодного чая и, подхватив треногу и фотоаппарат, поспешил к монастырю, чтобы сфотографировать всё в лучшее время, называемое у фотографов режимное время. Сразу вспугнул зайца. Приближаясь к часовенке с купелью, почуял сосновый крепкий дух сруба. Прежде чем приступить к фотографированию, достал длинную свечку, выправил немного её, зажёг и поставил в песок у воды. Свечку мне привезла дочка из Иерусалима, о котором я давно мечтал. Что ж, хотя бы её глазами всё увидел.
И в этот момент послышались откуда-то кличи журавлей. Глянул вверх: края облаков озарены солнцем. Журавли всегда приветствуют восход солнца скрипучими криками. А вскоре и самому захотелось чтонибудь такое пропеть: из-за деревянных монастырских шатровых крыш потёк красный свет, и молодые сосны вокруг загорелись. И дивный свет обрамлял запертые врата с внутренней стороны, словно солнце в монастыре и взошло.
А в воде отражался, дрожал иерусалимский огонек… Качался, как некий кораблик света, готовый пуститься в путь через болото, лесные завалы, луга, в сторону Дорогобужа, а там до Соловьёвой переправы, оттуда — к Смоленску и дальше до самого Киева, потом до Чёрного моря, в пролив Босфор, в Мраморное море, затем в Эгейское, в Средиземное — и к берегам земли обетованной можно доплыть… Но он оттуда и поднялся…
Помедитировать дальше помешало появление охранника. Он прошёл по мосткам, ведущим от монастыря прямо к купели через молодой сосновый борок, всё осматривая, в том числе и меня с треногой и фотоаппаратом.
Свечку он не заметил.
Я поинтересовался, нельзя ли пройти в монастырь пофотографировать.
Нет, ответил он, в восемь откроется.
«Но будет другой свет».
Он кивнул.
«Понимаю».
И не разрешил. По виду — осетин.
Вернулся в свой лагерь, запалил костёр, приготовил завтрак.
Днём отправился снова в монастырь — за водой. И познакомился с временным настоятелем отцом Евфимием, небольшого роста, кареглазым, с редкими на макушке, но длинными волосами, с густой бородой, говорливым, энергичным, лет сорока. Свои обязанности он исполнял охотно, но говорил, что надеется на замену, мол, настоятелем быть здесь — это ж такой воз тащить!
«Мероприятие завершится, все разъедутся, рабочие соберут манатки, и всё, гасите свет. Трактор для работы будешь вымаливать год. А печи топить? Где истопники? Тут круглые сутки догляд… И вода здесь плохая, много железа…»
«А мне и лес таким показался», — заметил я.
Он взглянул на меня.
«Каким?»
«Железным».
Он подумал и кивнул.
«Тут вся земля напичкана осколками».
Я спросил насчёт работы истопником, мол, какие ещё обязанности и будет ли бесплатная кормёжка? Отец Евфимий охотно ответил, что кормёжка будет, а обязанность ещё — стоять на общей молитве.
Я задумался…
Видя, что мысли мои бродят, отец Евфимий дал мне работу: вычерпывать сачком на длинном древке мусор из истока, а то патриарх прилетит и узреет такую хрень, тину там, корешки.
«Заругается?» — уточнил я.
Он только взглянул на меня.
Нет, тут же подумалось мне, патриарху не к лицу это, а вот патриархпрезидент (не дожидаясь других, назову его так первым) может и пожурить. И я начал рьяно выуживать всякую хрень. Вскоре ко мне присоединился другой батюшка, правда, в гражданской одежде, с пластмассовым ведром. Прежде чем начать, он попросил отца Евфимия понюхать это ведро. Он его чистил «Ферри». Отец Евфимий втянул воздух крупным загорелым носом. Покачал головой, поправил крест на груди.
«Воняет керосином».
«Эх, так и не перебил», — горестно ответствовал близорукий батюшка.
Но всё-таки зачерпнул воды из купели, и от ведра сразу пошли разводы, да и муть взвилась со дна. А хотели по цепочке передавать это ведро с мусором и выливать. Я ещё некоторое время повылавливал хрень…
«Да ладно!» — сказал отец Евфимий и махнул рукой.
Мы втроём облокотились на перила и уставились на широкую канаву, вырытую, оказывается бульдозером специально к торжеству. А так-то здесь была болотина.
«Великая река!» — воскликнул о. Евфимий то ли серьёзно, то ли шутя.
«И нам нужно расширить», — откликнулся второй, рыжеватоблондинистый, близорукий, широкоскулый, с редкой бородкой. Очки он пока снял.
О. Евфимий посмотрел на него сбоку.
«Чего?» — не понял он.
О. Безымянный кивнул на канаву: «Величие».
В таком духе они ещё долго перекидывались фразами, посмеиваясь в усы и бороды. И я вдруг почувствовал себя корреспондентом молодёжной газеты «Смена», приехавшим в стройотряд для интервью у комсомольских вожаков… Только вожаки что-то больно волосаты были. Да я и сам оброс. В те-то времена чисто брился. А вот — надоело.
«Самые бездарные люди на сём белом свете кто?» — вопрошал о.Евфимий.
Мы не отвечали, ждали разгадки.
О. Евфимий поднял палец вверх. Мы смотрели.
«Дорожные рабочие. Почему? А вот я им трындел, чтобы засыпали песком грязь у купели, и что они сделали? Засыпали и всем стадом тут же втоптали песок в грязь. Ну? Гляньте, там как будто коровий выгон».
Мы посмотрели. Действительно, вид был неприглядный.
«И патриарх, — продолжал о. Евфимий, — прилетит, станет здесь — и что он узреет?»
«А он прилетит?» — спросил я.
Оба батюшки воззрились на меня.
«А как же».
Я замялся. Просто никогда не видел патриарха в такой глуши и не знаю, каким способом он обычно прибывает, по земле или по воздуху.
Итак, патриарх, значит, по воздуху. А Путин?
«А президент?» — спросил снова я.
«Не прилетит, — жёстко откликнулся о. Евфимий. — У меня точная инфа».
Я так и думал почему-то…
«А ты служил?» — спросил я.
Отец Евфимий первый перешёл на «ты» ещё раньше.
О. Евфимий слегка усмехнулся.
«Ну, допустим».
«Не напоминает тебе всё это армию?»
«Когда красят листву к приезду генерала? — переспросил о. Евфимий. — Ну да, похоже. А что ж… Мы тоже своего рода воинство. А вообще это момент политический. Вон, украинцы бают, что весь Днепр их, что это они всю Русь крестили, они настоящие русские».
«Как это?» — переспросил близорукий батюшка.
О. Евфимий развёл руками в широких рукавах рясы.
«А вот так. Истинные преемники древнерусского государства» «А мы кто?» — продолжал недоумевать тот батюшка.
«Самозванцы, наверное, — предположил я. — Украине принадлежит пятьдесят семь процентов Днепра».
«А нам?» — спросил о. Евфимий.
«Двадцать».
«Куда же остальное подевалось? — удивлённо спросил о. Безымянный, близоруко щурясь и тут же ударил себя по лбу. — Да белорусам же!»
Мы продолжали болтать в том же духе. Потом я отправился восвояси с полной канистрой. Обедая в своём скиту, думал о монастыре, о том, что можно какое-то время здесь потрудиться истопником. Денег не платят, но кормят. Ночлег дают. Но неужели о. Евфимий в самом деле не хочет быть настоятелем этого монастыря? Монастырь же не где-нибудь, а на истоке Днепра, сюда взошло имя Владимира Крестителя, и монастырь стал СвятоВладимирским. В этакой-то глухомани монастырь может стать истинным центром духовной жизни. Сюда едут и едут любопытствующие туристы.
А молитвы уходят по воде в корабликах света — на полмира. Днепр четвёртая река Европы, длина его две тысячи с лишним километров…
Ночью шёл дождь.
Устроился у костра пить кофе и увидел белку, она соскочила с дерева и прыжками приближалась ко мне, приседая, складывая лапки и косясь на меня своими карими бусинами. На ум мне сразу пришло безумное чаепитие из «Алисы в стране чудес». Правда, здесь — кофепитие, и нет Алисы и прочих персонажей… Кто там был? Мартовский Заяц там точно был, его изобразили в таком цилиндре. И Мышь-соня.
Белка эта и напомнила её. Но, кажется, не на Зайце был цилиндр, а… на Болванщике. Этот персонаж совсем не болван. Он шляпник. А шляпы надевают на болванки. Так кажется. Этот персонаж хотел каким-то образом остановить или даже вообще ликвидировать Время. И Червонная Королева приказала его лишить болванки, сиречь — обезглавить. Как же он пытался остановить Время? Да, вроде он пел какую-то песенку. Наверное, тут просто ирония, он, видимо, пел так, что нагнал на всех тоску, вот Королева и взбеленилась. И Время остановило себя для Болванщика и почему-то для Мартовского Зайца — на скольких-то часах.
Белка-соня остановилась. Ну же, я не собираюсь засовывать тебя, как Болванщик с Мартовским Зайцем в чайник, то бишь в котелок. Не настолько я безумен… Я хотел угостить белку сухариком, но не успел, что-то испугало её, и она круто повернула и ускакала прочь, вознеслась на дерево, перепрыгнула на другое.
А я припоминал, что Болванщик получил своё имя по поговорке: безумен как болванщик. То есть шляпник. Фетровые шляпы выдерживали в ртути, и ртутные испарения сказывались на психике мастеров, они были застенчивы, неуверенны, молчаливы, старались оставаться незамеченными. Этот Болванщик-то был не таков. А в моём характере есть что-то от истинного болванщика, надышавшегося ртутных паров. Есть.
Наверное, поэтому вчера я и узнавал насчёт работы истопником.
А что?
Жить в этой глуши, топить печи монастыря, читать книги и, главное, собирать сведения для своей книги. Я уже задумал её, книгу о летописном лесе трёх рек.
Смоленский видный географ Виктор Андреевич Шкаликов издал уже монографию «Днепр на Смоленщине» (удалось и мне поучаствовать в этом деле: несколько моих цветных фотографий Днепра есть в книге), в которой он говорит, что территория с истоком Днепра — единственная в своём роде, это тот участок летописного Оковского леса, где ближе всего сходятся три великие реки своими притоками. Он называет эту территорию уникальным водораздельным узлом. Шкаликов и обосновал создание здесь ландшафтного заказника, особо охраняемой земли. Вот этот водораздельный узел в названиях рек: Днепр, Днепрец, Жердь; Обша, Вязовец, Черногрязка, Кремена (бассейн Западной Двины); Водливка, Ракитня, Лучеса, Яблоня Лосмина (бассейн Волги). То есть — это тот Оковский лес, о котором и сообщал Нестор в летописи: «Днепр бо потече из Оковьскаго леса и потечёт на полдъне, а Двина ис того же леса потечёт, а идеть полунощье и внидеть в море Варяжское. Ис того же леса потечет Волга на въсток».
Но всё же как-то трудно назвать окружающий меня лес летописным, не хватает толики безумия английского шляпника.
Как мне нравится вступление из книги Шкаликова к главе «Леса водосбора Днепра», в котором он говорит, что Смоленщина к моменту заселения её человеком была сплошь покрыта лесом. И это были еловые, сосновые, дубовые и ольховые леса. И так было до восемнадцатого века, эту эпоху можно назвать господством леса. А потом всюду зазвучал некрасовский топор дровосека. По результатам генерального межевания земель в 1776–1778 годах лесом более пятидесяти процентов было покрыто земель лишь в одном Ельнинском уезде, в остальных — менее пятидесяти. И в Сычёвском уезде — самая маленькая цифра — 21,8.
Что это означит? Да простую истину: Оковский лес почти весь вырубили, ведь именно здесь и начинается Днепр. Шкаликов и пишет, что в Сычёвском уезде коренные леса к концу XVIII века были практически истреблены1
. Вместо них возникали луга, пашни, пастбища, а если эти земли оставляли без присмотра, то там поднимались мелколиственные леса из берёзы и осины. То есть — хмызник… Посреди которого я и сижу сейчас.
«Лес рубили в основном для собственных нужд; рубили также и на продажу. За пределы губернии его сплавляли по Днепру, а после строительства железной дороги вывозили, используя в основном этот вид транспорта. По Днепру во второй половине этого века сплавляли леса меньше, чем по некоторым рекам северо-запада губернии, например Обше, Меже, так как вдоль Днепра и основных его притоков лес был вырублен раньше на значительной площади»1.
Лес рубили, пока не спохватились: да так Средняя Россия скоро и станет Средней Азией с её степями и песками. И был принят закон в 1888 году:
«О сбережении лесов». Определялись так называемые защитные леса в водоохранных зонах.
В начале XX века залесённость губернии составляла уже только 24 процента, а залесённость водосбора Днепра и того меньше — 20 процентов. Леса обычно задерживают снеготаяние, а при их отсутствии и случаются весенние наводнения, которое и затопило Смоленск в 1908 году. Уровень воды в Днепре поднялся на 11 метров. Москву тогда тоже затопило.
Ну а в летнее время наблюдалось обмеление верховьев «многих рек, в том числе и Днепра, в истоке которого леса не было и землю распахивали во многих местах до уреза воды»2.
В тридцатых годах прошлого века залесённость области составляла уже 18 процентов3.
Перед Великой Отечественной войной правительство издало положение о водоохранных лесах и о переносе основных лесозаготовок в неосвоенные массивы Севера и Сибири. Предполагалось восстановление лесов. Но началась война.
«В годы Великой Отечественной войны лесам области был нанесен значительный урон. Лес рубили не только для военных нужд, потребностей транспорта. Значительная часть средневозрастных, приспевающих и спелых насаждений была вырублена и вывезена в Германию. Рубили не только лес, но и сады, и парки. Были вырублены многие лесные дачи»4.
Германия, верни русский лес… Вот уж поистине глас вопиющего в пустыне.
На месте лесов поднимался бурьян. О таком бурьяне и писал Александр Твардовский в послевоенном очерке «В родных местах» о поездке в Загорье: «Больших лесов уже давно не было, а стояли, как у нас говорят, кормельки, откуда были и дрова, и жердь, и бревно на холодную и даже теплую постройку. Эти небольшие островки леса, разбросанные по взгорьям и разделённые где проезжей дорогой, где заболоченной лужайкой, где пахотным полем, очень украшали местность. Теперь этих кормельков нет, а вместо них пошло, как говорится, всякое лихо: кустарники, жирный малолетний осинник, высокая и глухая трава лесных пожарищ, крушина, полевая березка. Лихо это занесло старые вырубки, ляда и кое-где уже сомкнулось с тёмными зарослями бурьяна, дедовника и ещё какой-то бурой дурной травы, в рост конопли, поднявшейся на пепелищах.
Лучше ехать дремучим лесом, веселее, чем этой пустыней непролазного волчьего мелколесья с редкими и печальными приметами бывшего человеческого жилья».
Вот в пустыню непролазного волчьего мелколесья и забрался сейчас я.

Примечания:
1 Сюаньцзан. Записки о Западных странах [эпохи] Великой Тан. М.: Издательская фирма «Восточная литература», 2012. С. 32.
1 Шкаликов В. А. Днепр на Смоленщине. Смоленск, 2014. С. 43.
1 Там же. С. 44.
2 Там же. С. 46.
3 Там же. С. 140.
4 Там же. С. 47.

Опубликовано в Лёд и пламень №5, 2019

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Ермаков Олег

Родился в Смоленске в 1961 году, закончил среднюю школу, работал лесником в Баргузинском заповеднике (1978–1979), затем Алтайского и Байкальского заповедников, сотрудником районной газеты «Красное знамя» (1979–1981), корреспондентом смоленской областной газеты «Смена» (1983–1985), сторожем, сотрудником Гидрометеоцентра (1985–1989). В 1981–1983 годах служил в Советской Армии в Афганистане.

Регистрация
Сбросить пароль