Нина Турицына. РИГА. Окончание

Повесть. Окончание. Начало в №№ 5–6, 2019

ГЛАВА XVII
ОБЪЯСНЕНИЕ

Если б они жили в разных квартирах, в разных кварталах, в разных городах, может быть, и не пришлось бы объясняться. Самая большая любовь едва выживает в таких условиях. Но — она была соседкой! Слышать каждый день её милый голосок, видеть её хотя бы мельком — кажется, что только ради этого и просыпаешься по утрам.
В конце концов,— сказал себе Николай,— мужик я или нет! Нужно поговорить с нею, а там уж, дай бог, дойдет и до объяснения с родственниками.
И он наметил такой день. Маруся пошла на свои курсы. А он сидел и слушал, не выйдет ли она. Она вышла — он научился уже узнавать её походку — и отправилась на кухню.
Там пока никого не было, кроме нее. Но ведь в любой момент могут зайти.
И он сказал быстро и решительно:
— Ирма! Нам нужно поговорить.
Она как будто даже не удивилась, промолчала согласно.
— Если ты сейчас свободна, выйди через полчаса и иди по направлению к парку. Я тебя догоню. На главной аллее.
И пошел к себе. Но не как вор. Сам с удивлением повторяя: НАМ. Как он это произнес! НАМ!
А может, ей ничего и не надо? Может, только казалось ему?
Все равно, — уговаривал себя, — лучше горькая правда, чем сладкая ложь!
Он надел галстук, посмотрел на себя внимательней обычного. Галстук вроде подходит. Брюки отгладил еще вчера. Снять с ботинок последние пылинки — и можно идти.
На аллее он, конечно, оказался раньше неё. Стоял и курил. Не идет. Посмотрел на часы. Пора бы!
Выкурил вторую. Всё нет! Хотел уже рассердиться, но когда увидел в конце аллеи её стройную фигурку, почувствовал, что счастлив.
— Я уж боялся, что не придешь!
— Но вы же пригласили…
— Давай зайдем в кафе.
Она опять как будто не удивилась, хотя с чего вдруг ходить в кафе с соседом.
Рижские кафе только по утрам забиты публикой, так что в очереди приходится стоять, чтобы получить перед службой свою чашечку кофе и бутерброд или пирожное. Дома никто не завтракает, будь ты хоть женатый мужчина, хоть мать семейства. А сейчас — почти свободно, за столиками всего несколько пар.
— Ирма, ты какие пирожные больше любишь?
— Со взбитыми сливками.
Это у латышей — любимое. Они взбитые сливки даже в суп кладут, и вкусно получается.
Ирма пила свой кофе маленькими глотками, после каждого ставя чашечку на стол, и так у неё это красиво получалось. Вот кто настоящая рижанка-парижанка!
— Ирма! Я человек простой, но на ногах стою крепко. Вот только возраст. Мне уже тридцать семь…
— Да. Я помню. Вы говорили.
— Я говорил не просто так. Если ты считаешь, что я стар, то я и продолжать разговор не буду…
— Я не считаю…
— Ты понимаешь, ЧТО я хочу узнать? Не вообще — а для тебя…Ты такая молодая и красивая. Может быть, ты любишь кого-то?
Последняя фраза прозвучала у него так тревожно, что Ирма невольно задержала на нем взгляд.
Она томилась какими-то предчувствиями, но не думала, что так быстро и так серьезно начнется у них разговор.
— Пока нет.
А ведь она отвечает кокетливо! «Пока».
— А — могла бы?
— Наверно.
Он приободрился:
— И меня?
Она вдруг обиделась:
— Вы меня для шутки спрашиваете?
Милая маленькая девочка! Как, оказывается, легко её обидеть!
— Как ты могла подумать, Ирма! Я тебя спрашиваю очень серьезно, потому что отношусь к тебе тоже очень серьезно. Ты скажешь, что я женат. Но развод мне дадут очень быстро, потому что у нас нет детей.
— Вы поэтому и желаете…
Он чуть не сказал, что и поэтому, но посмотрел в ее ясные серые глаза и произнес то, чего она ждала:
— Потому что, Ирма, ты для меня — милее всех! И всех дороже!
И вздохнул:
— Прими это как признание в любви.
Она допила кофе, но ему уже казалось, что этого слишком мало для такого важного дня, и он предложил ей весело:
— А давай теперь пойдем в ресторан!
— Это не будет допоздна? Меня дома поругают.
— Нет! Не будет! Не поругают!
Вообще-то в Риге девушки более независимые. Свободно ходят стайками в кафе, щебечут за столиками, поглядывая по сторонам и изящно покачивая ножками.
У нас бы в России это восприняли как намек на доступность. Но в Риге — это обманчивое впечатление. Скорее всего, вы получите вежливый отказ. И это еще в лучшем случае! А в худшем — вас просто проигнорируют, не заметят как букашку.
В рижские рестораны не пускают без галстука. Швейцар строго попросит вас прийти в другой раз, и спорить бесполезно, да и не принято.
Но Николай, слава богу, при полном параде: костюм, свежая сорочка, подходящий по цвету галстук, отутюженные брюки, начищенная обувь. А Ирма, на его взгляд, всегда — сама прелесть!
У них даже на работе, как рассказывала ему Маруся о своей недолгой службе, мужчины не смели в своих кабинетах в присутствии дам снимать пиджаки. Хотя в мае-июне выдавались иногда очень жаркие дни!
Николай чувствовал настоящую мужскую гордость, ведя под руку такую красивую молодую девушку, как Ирма. Интересно, в ресторане примут ли их за влюбленную пару или решат, что дядюшка привел свою племянницу?
И он решил показать себя галантным кавалером: открыл для нее дверь и посторонился.
Но она мягко отстранилась и тихо заметила ему:
— В зал ресторана мужчина входит первым.
Вот тебе раз! Но Ирма улыбалась ему так мило, что он был не в силах обижаться.
Ладно, пусть учит его хорошим манерам.
Метрдотель подвел их к свободному столику и отодвинул кресло для дамы.
Ирма села. Николай сел напротив нее. Официант подал два меню. Николай читал незнакомые названия и уголком глаза смотрел на цены. Цены были вроде не страшные! Во всяком случае, для него.
— Ирма, что ты выбрала?
— Если можно, я бы хотела язык.
Принесли им два языка с молодым картофелем и зеленым горошком, какоето ассорти по-фламандски (оказалось, запеченные морковь, картофель, свекла, фасоль, лук, репа, сдобренные белым сухим вином. Впрочем, довольно вкусно).
— Что будете пить? Рекомендую красное сухое вино, отлично подходит к горячему мясу.
— Давайте!
Нет, они все-таки пара! Так их и воспринимают.
— Ирма, тебе здесь нравится?
— Да! Я в ресторане была лишь однажды, когда отмечали дядин день рождения.
А держится так свободно и уверенно, но одновременно — так мило и даже скромно!
А потом на эстраду вышел небольшой оркестр, и начались танцы.
— Потанцуем?
Он боялся теперь какой-нибудь оплошности и посмотрел на соседей. Мужчины помогали дамам отодвигать стулья и вели их к площадке перед эстрадой.
Николай тоже обогнул стол и встал за креслом Ирмы. Он успел заметить ее стройную шею, легкие завитки золотистых волос на затылке. Чувство удивительной нежности охватило его.
Она встала и доверчиво подала ему руку. Ну, с медленным фокстротом он как-нибудь справится!
Уже через минуту он забыл о трудностях ритма — так хорошо ему было с Ирмой. Он замечал обращенные на Ирму восхищенные взгляды мужчин, завистливые — женщин. Перед вторым танцем какой-то молодой парень направился было к их столику с явным желанием пригласить Ирму, но Николай еще издалека так взглянул на него, что он изменил направление.
Все танцы она танцевала с ним, и ему казалось, — нет! он был в этом уверен, что Ирма всё доверчивее прижимается к нему. Он обнимал её тонкий стан, задыхаясь от счастья.
Он всё для нее сделает! Они никогда не будут ссориться! Он никогда её не обидит!
— Ирма! Я тебе всё сказал. Я боялся, что ты откажешь. Но теперь я еще боюсь, что твоя родня нам скажет.
Ирма не стала его обнадеживать:
— Да, этого и я не знаю.
Но, увидев его остановившийся взгляд, добавила:
— Мама у меня добрая, она поймет, я думаю…
После ресторана они договорились, что сначала Ирма сама постарается начать разговор с матерью, и при благоприятном ответе они уже подойдут вместе. Но главный в их семье — Мартынь Янович, единственный мужчина.
На вопрос о его возможном решении Ирма тихонько вздохнула, но ничего не ответила Николаю. Прецедента в ее короткой жизни пока не было.

ГЛАВА XVIII
УТРО ВЕЧЕРА МУДРЁНЕЕ

Именно так: мудрёнее. Это не опечатка в названии.
Утром Эдвард пошел в маленькую комнатку за занавеской, вывел эту женщину для утреннего туалета, а когда она умылась, понес ей в комнату остатки вчерашнего ужина.
Только после этого они сели завтракать.
Вере хотелось сказать так много, но она молчала, не зная, с чего начать.
Как вчера было легко говорить, как будто и не было этой страшной разлуки!
Главный вопрос был теперь — эта женщина. К ней Вера не чувствовала ревности: не мог же он, в самом деле, её любить! Но всё казалось гнетущим в доме из-за её присутствия.
Она предложила:
— Может быть, мы прогуляемся?
И добавила, как бы извиняясь:
— Ведь вы её оставляете одну на весь день, когда уходите на работу?
— Да, конечно, пойдем. Я тебе покажу место, где стоял наш дом.
— Я вчера пыталась определить, где это, но не смогла.
Они вышли на улицу. Было уже очень светло, как днем. Они пошли рядом, она — высокая, стройная, а он — теперь одного роста с ней, ссутулившийся и смущенный. В нем появилось новое: он как будто не чувствовал теперь себя равным ей, парой. Что-то даже заискивающее промелькивало в нем.
Прогулка получалась грустной, потому что Эдварду приходилось говорить обо всем в прошедшем времени.
— Здесь были стены и шесть башен Ивангородской крепости, а это — сгоревшие стены Ратуши, здесь был городской театр, там — биржа, далее — Спасо-Преображенский собор, Иоанновская кирха, вилла «Каприччио», там, на Вороньем — это по-русски — острове взорвана Кренгольмская мануфактура.
Он привел её на пустынную улочку. Стоял перед ней и молчал. Вера тоже молчала в грустном предчувствии.
— Не узнаешь?
— Неужели здесь?
— Да, узнать трудно, даже деревьев — единственных ориентиров — не осталось…
Я и сам точного места теперь не определю. Но, по-моему, примерно вот здесь.
Он с надеждой посмотрел на нее:
— Как ты думаешь? Правильно определил?
Вера смотрела на совершенно пустое место, где даже стен обгоревших не осталось, и не знала, что ему сказать, как утешить. Они хотели улыбнуться друг другу, но даже грустной улыбки не получилось.
Вся жизнь — такое же пепелище, как этот их дом.
Как вернуться ко вчерашнему разговору? Он хоть и мягко, но, в сущности, отказался ехать к ней в Россию, в Стерлитамак. Может быть, он и прав!
Но что же, неужели он собирается приковать себя к этой ненормальной?
Она, конечно, понимала, что ревности тут не место. Ревность — это все-таки не обманутое доверие. Ревность в одном гнёздышке с завистью. Но она не может завидовать — той.
Он как будто понял, что её мучает, и грустно сказал:
— Ты не представляешь, как тяжело жить с сумасшедшей…
— Я представляю. То есть, я, конечно, не представляю, но понимаю, что ничего хорошего в такой жизни нет. Я не понимаю, зачем тогда…
— А куда её прикажешь деть? Она лежит целыми днями, даже простой картошки не сварит. Может, и вправду не может. Приходим. Варим. Потом она садится есть.
— Но ложку в ухо не несет? Ты помнишь легенду о прокаженном? Как он пришел: «Накорми меня из своей чаши. Положи меня на свое ложе. Согрей меня своим дыханием». Что же, всю жизнь теперь ей к ногам положить?
— О, ты стала атеисткой в советской России! Ты помнишь, КТО приходил под видом прокаженного?
— Но она же — не ОН!
— Скажи мне, куда её девать.
Сказать было нечего…

ГЛАВА XIX
СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ

Мартынь Янович был не последним человеком в старой Риге. Он был нотариусом. Юридическое сопровождение сделок, акты дарения, купли-продажи — всё проходило через его внимательные глаза и опытные руки. Он и его жена Аустра, потеряв страшно и нелепо единственного сына, сгоревшего в два дня от цереброспинального менингита, всю родительскую нежность перенесли на детей младшей сестры Мартыня Яновича: Рихарда и Ирму. Они каждый выходной старались навестить семью сестры в рыбачьем поселке, а на семейные праздники не приезжали без хорошего дорогого подарка.
Клариня Яновна тоже не бедствовала. Муж и уже взрослый, но еще неженатый сын были рыбаками, жили в добротном доме, без излишеств, но и не нуждаясь.
А Клариня была не просто домохозяйкой — она была хозяйкой большого дома, и у нее были свои две помощницы: одна во дворе, а другая — по дому. Но и их дом беда не обошла стороной: муж и сын погибли во время шторма.
В июле 1940 года пришла новая власть, затем пришли немцы. Клариня Яновна даже дом свой не успела продать, пришлось всё бросить и бежать.
А Мартынь Янович стал теперь, при новой власти, простым советским служащим, уже без гонораров, но на постоянном окладе. И то хорошо! Когда жена или сестра, которую он перевез в Ригу, начинали горестно сравнивать то, что у них было, с тем, что у них есть теперь, он отвечал им неизменной фразой, которая их утихомиривала на некоторое время:
— Ты проклинала мороз, который привел к менингиту? А ты проклинала шторм, который забрал твоих и много еще других моряков и рыбаков? И к политическим переменам, которые всё равно не в наших силах изменить, относитесь так же, как к шторму или урагану.
Они его слушали — он был для них безусловным авторитетом. Но проходило время, и какое-нибудь новое пальто, платье или сумочка, которую они теперь не могли так запросто себе позволить, снова выводили их из себя.
Клариня Яновна теперь вязала красивые двусторонние варежки уже не для себя, от нечего делать, а на продажу и сдавала их в магазин. Еще они занялись с Аустрой надомной работой: им привозили с галантерейной фабрики расчески, щетки, и с них нужно было аккуратно снимать вручную все зазубринки. Работа эта была нетрудная, но кропотливая, однообразная и малооплачиваемая. Зато не нужно было никуда ходить. Наоборот, тебе прямо домой всё привозят, а готовое забирают. Плохо ли?
Правда, комната Кларины Яновны превратилась в некое подобие мастерской: стояли мешки с расческами, а на отдельном столе лежали инструменты для очистки. Впрочем, это только в одном углу, а в общем, комната имела вполне аккуратный вид.
Клариня Яновна открыла в себе еще одну черту: она страстно полюбила всё своё, родное, латышское. Ведь вокруг становилось всё больше русского.
Она записалась в народный хор и готовилась к певческому празднику так, как в своей жизни готовилась когда-то к конфирмации да еще к замужеству.
Она уже вернулась со спевки, а Ирмы все не было. За Ирму можно не переживать: она скромная, серьезная девушка. У подружки, наверно, задержалась.
Но время шло, а её все не было. Наконец стукнула входная дверь. Легкие стремительные шаги. Наверно, она.
Клариня Яновна выглянула в коридор. Ей навстречу уже шла Ирма.
— Мама… Извини, не успела тебя предупредить…
— Ладно, ладно. Ты не голодна?
— Нет, спасибо.
У подружки, наверно, угощали. Но Ирма не торопилась уходить в свою комнату:
— Мама, ты не очень устала?
Мать пристальнее посмотрела на дочь. Вид у нее таинственный, но счастливый.
Что бы это могло быть?
— Нет, я еще не спала. Ждала тебя.
— Мама, а один человек мне сделал предложение!
— Всего один?
— Мама, я не шучу.
— Кто же этот несчастный?
— Почему несчастный? — но глаза у Ирмы смеялись.
— Потому что ему пронзили сердце! Как он теперь будет жить!
— Мама, ты все не веришь?
— Да откуда ему бы взяться? У тебя же никого не было!
— Мама, ты его знаешь. Ну, угадай!
Вот это уже серьёзней! Клариня Яновна мысленно перебрала знакомых, но не только разгадки — даже догадки никакой не было. Теперь уже и Ирма перестала улыбаться: значит, мама даже мысли не допускает о Николае! Как же о нем сказать? И она рухнула как в пропасть:
— Это — Николай!
— Сосед? — Клариня Яновна опустилась на стул.
— Да!
— Женатый!
— Он сказал, что он сразу разведется, ведь у них нет детей.
Но Клариня Яновна в ужасе повторяла:
— Женатый! Обманывает девушку!
На огонек заглянул Мартынь Янович:
— Вижу, у вас свет, не спите.
— Ох, Мартынь. Какие времена пришли! В нашем доме живут чужие люди, да еще дочерей наших соблазняют!
— Ты о чем?
— Ирме предложение, видишь ли, сделали! И представь КТО! Сосед! Женатый!
— Бруно?
— Николай!
Мартынь Янович нахмурился. Ирме стало стыдно.
— Ты дала ему повод? Как он мог? Ты с ним встречалась?
— Нет! Впрочем, сегодня…
— Вот почему так поздно…А мать ждет тебя, спать не ложится!
Клариня Яновна решила, что пора заступиться:
— Она же никогда никуда…
Мартынь Янович немного смягчился:
— Она еще глупая. Но он! Как он мог!
— Ирма говорит, что он переживает, что нет детей.
— У меня тоже нет детей!
Он сказал это так, что обеим женщинам стало страшно.
— Я присяду. Надо поговорить. И надо что-то делать. Ведь это не старые времена — продал дом и увез дочь. Он так и будет здесь жить, и мы от него не можем избавиться. А Мария не знает? Хотя, я только сегодня с ней говорил на кухне, она была веселая, потом на курсы свои пошла. Нет, нет. Она не знает…
Я бы сразу заметил. Обманывает её за спиной. Я вам так скажу про мужчин: если он один раз обманул — он и в другой раз обманет, если он один раз предал — он и в другой раз предаст!
Ирма молчала, подавленная. Клариня Яновна была рада поддержке Мартыня, ведь так красиво и умно она бы не сумела сказать, хотя думала то же самое.
— Что же ты посоветуешь теперь делать? Как ему отказать?
— Как отказать? Да я с ним вообще говорить не желаю! У нас остался единственный ребенок — твоя дочь, а моя племянница! Я думаю о другом. Её здесь оставлять нельзя. Конечно, она ему понравилась — такая красивая и молодая!
Они так и будут видаться каждый день, и это не запретишь на общей кухне! Её надо отсюда увезти.
— Как? Куда?
— Её нужно немедленно выдать замуж, и чтоб муж жил не здесь. Дайте мне подумать… Мне надо было давно об этом подумать. Ирме уже двадцать один год.
Я завтра же поговорю со своими…А пока спокойной ночи!
И он удалился, статный, вальяжный, уверенный в себе.
Клариня Яновна восхищенно вздохнула ему вслед.
Брат ушел, а она всё не могла успокоиться. Кроме того, что Николай женат, есть и другой, для нее не менее важный момент, почему он им не пара. И она сказала Ирме:
— Ты вспомни, какие они приехали! У них же ничего не было! Как нищие.
И знаешь, почему они такие? Потому что все они — любят нищих! Ты посмотри: возле их церкви всегда сидят на паперти нищие, и все должны им подавать. У нас бы сначала спросили: а почему ты стал нищим? Почему ты не работаешь? Или тебя выгнали с работы? И никто у них не спросит бездомного: Почему ты оказался на улице? Ведь каждый человек рождается в доме своих родителей. Каждый должен стараться улучшить и украсить свое жилище. Каким же надо быть, чтобы тебя выгнали на улицу.
Ирма робко сказала:
— Но он как раз старается.
— Ты его защищаешь? Ты успела им увлечься?
Ирма потупила взор. Неужели вправду успела?
— Ирма, это еще не любовь. Любовь появляется только в браке, и бывает настоящая любовь только в браке! Вот выдадим тебя замуж за хорошего человека — и придет любовь. У меня любовь пришла, когда уже Рихард родился.
Она вспомнила погибшего сына и вздохнула.
— Иди спать, Ирма. А с ним завтра даже не разговаривай!
Ирма пошла в свою комнату. Она не зажигала свет. Медленно разделась в темноте и легла. Почему-то вспомнилось, как они первый раз сидели за ужином и слушали шелест дождя.
А до этого? Разве она не замечала его робкие восхищенные взгляды? Вчера после ресторана этот «коварный соблазнитель» даже не посмел ее поцеловать.
Нет, она не верила в его коварство!
Почему он не может и в самом деле её полюбить! Ведь он её полюбил, она это чувствовала всей душой! Кто и когда ее еще полюбит…
Тихие грустные слезинки проложили путь по ее щекам. А потом — легкий тревожный сон сморил её до утра.

ГЛАВА ХХ
ОТСТАВКА

Следующего утра Николай ждал как Судного дня.
Но — трубы не загремели, гром не ударил с небес, мертвые не восстали. Всё было как всегда.
Он прошел на кухню, поздоровался с Клариной Яновной, она кивнула в ответ беззвучно.
Ирмы пока не было. Спит, наверно. Он взглянул на Кларину Яновну: говорили с ней или нет?
Но вид у соседки был непроницаемый, а спросить он не решился. Договорились ведь вчера, что первой начнет разговор с матерью Ирма.
Он нарочно возился долго, выгадывал время: может, Ирма проснется, выйдет и хоть знак ему подаст. Клариня Яновна нарезала бутерброды, положила на тарелки, тарелки поставила на поднос и понесла к себе в комнату.
Странно. Может, Ирма заболела, если даже выйти не может? Хотел уже спросить, но Клариня Яновна торопливо ушла.
А потом день закрутился: после завтрака — в депо, в назначенный дальний рейс. Всё проверить — и в поездку.
Мартынь Янович пришел вечером важный и серьезный, всем видом показывая, что слов он на ветер не бросает, пригласил к себе в кабинет (впрочем, какие нынче кабинеты! Просто осталась кабинетная мебель, но стояла она теперь в их единственной с супругой комнате).
Аустра была здесь же. Все три женщины сели на диван, который ночью служил супружеским ложем, и приготовились слушать.
— Мы вчера приняли решение,— мрачно начал Мартынь Янович,— о дальнейшей судьбе нашей единственной племянницы. Решение, которому она, кажется, не противится, а, напротив, считает его своевременным. Решение это в том, что пришел возраст для замужества.
Ирма покраснела — «считает своевременным». Но дамы оценили эвфемизм.
Мартынь так всегда тактичен!
— С вашего позволения, я продолжу. Я обещал сестре, что подумаю над этим вопросом. И я нашел, кажется, нужную нам кандидатуру. Сразу оговорюсь, что я ни на чем не настаиваю. Решение Ирмы должно быть добровольным.
— Кто же он? — у Аустры первой прорвалось любопытство, но под строгим взглядом мужа она чуть смутилась.
Мартынь Янович, однако, выдержал паузу до конца, как привык это делать, когда ему приходилось объявлять наследникам волю покойного.
— Достойный во всех отношениях человек. Мой коллега. Образован. Воспитан.
Честен. У него есть отдельное жилье. Я, правда, дома у него не бывал. Но завтра намечаю визит. Теперь о недостатках. Впрочем, — с тонкой иронией заметил он, — для Ирмы это не имеет значения.
Ирма вспыхнула. На что он намекает?
— Он старше моей племянницы. Ему тридцать четыре года. Год назад он потерял жену. Срок траура истёк. Мы сегодня поговорили с ним об этом.
— Боже! — это опять Аустра. — Что же с ней случилось?
— Неудачная операция. В тонкости диагноза я, естественно, не вдавался.
— А дети?
— Нет.
Сказал как отрезал. Клариня Яновна не посмела после вчерашнего «позора» вставить хоть слово, а Аустра и так уже перебрала норму любопытства.
— Завтра он ждет меня в гости. Я, если позволите, возьму с собой на встречу фотопортрет Ирмы.
Впервые за вечер он удостоил кивком племянницу. Та растерянно кивнула в ответ.
— Как торжественно, — только и смогла сказать Клариня Яновна.
— Потом, вероятно, он нанесет визит нам.
Мартынь Янович вышел, как после удачного выступления перед враждующими меж собой и нетерпеливыми наследниками, гордо неся свою красивую седеющую голову.
Женщины молчали несколько секунд, подавленные важностью момента и торжественностью изложения.
Первой опять заговорила Аустра:
— Ах! Как всё удачно, не правда ли?
— Да! Если он такой достойный человек… — продолжила Клариня.
— Ты же знаешь Мартыня — это сама проницательность! Тем более, жених — его коллега! С коллегами общаются каждый день и знают их со всех сторон. Я имею в виду — и с профессиональной, и с чисто человеческой.
Клариня Яновна тихо сказала, как бы сама себе:
— Может, и понравятся друг другу.
— Ирма обязательно понравится!
— Спасибо тебе, сестра.
Ирма сидела молча. Никто её пока не спрашивал. Хотя дядюшка обещал, что никакого принуждения не будет. Не те времена.
— Ну, мы пойдем с Ирмой. Тебе отдыхать пора, Аустра.
И они вышли.
В их комнату вскоре постучал Мартынь Янович — пожелать спокойной ночи, а более всего — насладиться впечатлением, произведенным его речью, и услышать «Спасибо» за свои хлопоты. Но его встретил не благодарный, а вопросительный взгляд Ирмы. Мартынь Янович ничем не обнаружил своего недовольства. Наоборот, милостиво кивнул племяннице, приглашая её задать свой вопрос.
— Дядя, вы просто не любите русских.
Она произнесла это почти как утверждение.
— Как ты можешь так говорить? В Риге всегда жили и русские тоже. А после революции обосновалась масса эмигрантов со всей России. Большинство из них вполне сносно устроились. Насколько я могу судить, лучше, чем, например, в Берлине или Париже. Латышские власти не притесняли русских и относились к ним более чем лояльно. Выходила русская ежедневная газета «Сегодня», и была она очень популярна. А как русские любили Старый город! Находили, что он имеет «сказочный» вид! Разве нам не было приятно это слышать! А в опере и драматическом театре наряду с латышскими шли и русские представления.
Он чуть заметно вздохнул:
— Правда, нынешние мало похожи на тех.
Сухо пожелал спокойной ночи и ушел.
— Отставка твоему соседу по всем статьям! А ты молодец, Ирма, — даже выходить не стала сегодня утром. Что себя и его зря травить. Он не пара тебе. Никак не пара. Да и где бы вы жили?
Но тут же осеклась: обсуждать этот вопрос — какой же смысл?
А Ирма поняла это по-своему: значит, можно было бы жить, только — где? Но ведь он говорил о разводе, значит, и квартиру бы с женой разменял… Ей снова стало жаль чего-то, так жаль!
Мать заметила эту ненужную, неподходящую к торжественности момента грусть и твердо повторила:
— Таким, как он,— только отставка! Чтоб ни жене, ни тебе голову не морочил.
Ей самой понравился этот её серьезный строгий тон. Получается так же веско, как у Мартыня. Она взглянула на дочь. Кажется, на Ирму подействовало.

ГЛАВА XXI
ДЕНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Эдвард и Вера вернулись домой к полудню. Вскоре подошел и Вольдемар — в городе было пока решительно негде пообедать. Он приветливо поздоровался с Верой, а посмотрел на нее с нескрываемым восхищением. Приятно было находить, что она все еще по-женски привлекательна. Мужчины, даже закоренелые старые холостяки, всё равно неравнодушны к женской красоте! А уж на старости лет самые заядлые женоненавистники мечтают если не жениться, то хотя бы иметь в доме хорошую помощницу.
А ведь Вольдемар не был женоненавистником. Просто не встретилась ему в жизни такая, о которой он мечтал, — похожая на жену брата, например.
Вера протянула ему руку, но он не стал её пожимать — он поцеловал её с какимто даже благоговением:
— Как я рад вас…
— Тебя, — мягко поправила его Вера.
— Тебя видеть! А ты прекрасно выглядишь! Тебе удалось reparer l’age l’irreparable outrage! (обратить вспять необратимое время) — M ille fois merсi! (Большое спасибо)
Они сели обедать. Вера наполнила и четвертую тарелку, и Эдвард молча понес её в комнатку за шторой. Вольдемар успел посмотреть на Веру, то ли вопросительно, то ли сочувственно, и она успела ответить ему взглядом.
Эдвард вернулся и сел за стол с независимым видом. Боялся, что начнут опять обсуждать неприятную тему? Но Вера, во всяком случае, не собиралась превращать обед в дискуссию.
Хотя какая-то фраза из их предыдущего разговора с Эдвардом мучила её. Что же он сказал?
Как будто пролил свет на некую загадку… Но сейчас фраза эта не вспоминалась…
Разговор за столом, как и с Марусей, касался теперь городских новостей. Вольдемар бодро рапортовал, что к августу на Кренгольмской мануфактуре должны начать работать первые тридцать тысяч прядильных веретен и 18 ткацких станков.
А работать там будут уже не меньше тысячи человек.
Но Вера думала, где она будет в августе. Ей уже надо будет явиться в школу.
И эта простая мысль острыми зубками грызла её сердце.
Обед кончился. Эдвард опять сам мыл посуду. Вольдемар отправился на работу.
Вера села на кушетку, взяла какую-то книгу со стола. Чьи-то стихи.
Она перелистала несколько страниц. Но чужие зарифмованные страдания не трогали, и даже свои, давние, казались теперь такими бутафорскими.

О как убийственны разлуки!
Сломаются над головой
И упадут бессильно руки.
Ты не со мной. Я не с тобой.
Невыносимое страданье,
И нечем жить, и мир пустой,
Вся жизнь — сплошное ожиданье.
Ты не со мной. Я не с тобой.

Она грустно улыбнулась этим, вспомнившимся ей, почти детским ее стихам.
Тогда, в августе 1909 года, они расстались — она поехала к родителям, а он остался в Петербурге, студент-первокурсник университета.
И это казалось тогда — разлукой? Они еще не знали тогда настоящей разлуки.
И это казалось — вечным ожиданием? Она еще не знала вечного ожидания.
«Как ты прекрасно выглядишь! Как ты молода!» И она почти поверила в это.
А жизни, оказывается, остался всего лишь — маленький хвостик.
Она смотрела на спину Эдварда, вытирающего теперь тарелки, и он как будто почувствовал её взгляд и тоже посмотрел на нее.
Вот они в одной комнате. А был этот взгляд — как с другого берега.
Так, наверно, Орфей смотрел на свою Эвридику.
Кто это говорил: «Если нужно объяснять — то не нужно объяснять»?
— А я ведь тебе что-то привезла. Хотя, может быть, и у тебя есть такая?
И она достала из своей сумки бережно завернутую старую фотографию Эдварда:
— Она у меня — единственная. Больше у меня нет ни одной твоей фотографии.
Да и своих почти не сохранилось.
— О, как неожиданно! Сколько же мне здесь лет? А я здесь на Вольдемара похож.
— Это — 1909-й, вот написано на обороте. Значит, двадцать один год. Неужели не помнишь?
— Честно говоря, нет. И у меня нет такой. Хорошо, что ты сохранила.
Они вдвоем наклонились над милым юношеским лицом. Весь его облик был так гармоничен. Прямой нос, полные, красиво очерченные губы, строгий овал лица. Темные волосы аккуратно подстрижены и зачесаны назад, открывая высокий лоб. А глаза — неожиданно светлые. И как он смотрит! Застенчивый провинциальный юноша, приехавший в блестящую столицу. А взгляд — гордый, упорный и непреклонный. И очень умный взгляд. Не зря потом в Дерптском университете его называли «генератором идей». А когда переводишь взгляд на губы — кажется, что какая-то обида затаилась в этих еще по-детски пухлых губах.
— Да, я бы себя, пожалуй, не узнал. Смотришь как на чужого человека.
— Неужели на чужого?
— Такая бездна лет…
Вера пристально посмотрела на портрет, и вдруг ей показалось, что этот мальчик на фотографии как будто собирается заплакать — от своих ли полудетских еще обид или от предчувствия страшной жизни, его ожидающей.
А её жизнь? Ведь она считается почти удачной, даже им, Эдвардом, считается.
Она не попадала в подвалы ЧК, ее не отправляли на лесоповал, она не умирала в концлагере. Война в их глубоком тылу страшна была только голодом и холодом, но не было никаких бомбежек, развороченных эшелонов и искромсанных в крошево людей. Что же ему сказать сейчас? «Пожалей меня! Не оставляй меня!
Я не смогу без тебя жить!».
Это будут только бабьи вопли. А у него — здравый смысл.
— Да весь этот хваленый «здравый смысл»! — от обиды она прошептала эту тираду громче положенного.
— Здравый смысл?
– Да! Common sense!
— Я не силен в английском.
— Сommon — это коммуна, коммуналка. То есть — общий, ходячий, вульгарный, банальный. А sense — …
— Ну, конечно же, сенсорика. Сенсуализм.
— Коммунальные банальные чувства.
— Но ты о чем?
Впрочем, он понял.
И ничего ему не надо объяснять.

ГЛАВА XXII
ЖЕНИХ

Визит Мартыня Яновича был удачен. Во всех отношениях: жилье оказалось отдельной однокомнатной квартирой. Когда-то это была мансарда для каких-нибудь студентов, но зато отдельно, не тесно и очень уютно. Мартыню Яновичу особенно понравилось, что хотя жены и не было, должный порядок поддерживался неукоснительно. Они посидели, чуть-чуть выпили, и разговор пошел проще и легче.
— Я вас, Оскар, хочу предварить. Я даже с собой нарочно ее портрет прихватил. Можете взглянуть.
— С удовольствием…
«Да уж не сомневайся!» — подумал Мартынь Янович.
Оскар осторожно взял в руки предложенный фотопортрет. Был он сделан хорошим мастером в хорошем ателье — а это уже половина успеха. Даже дурнушка здесь оборачивается «девушкой с изюминкой». А уж Ирма выглядела на нем просто красавицей.
Оскар аж задохнулся. Он не ждал такой удачи. Жена была его ровесницей, вечно больная и, как следствие, вечно всем недовольная. Мартынь Янович млел от восторга. Какое произвел впечатление! Но осведомился скромно:
— Как она вам?
— Выше всяких похвал!
— Рад слышать.
Посидели ещё, и растроганный Оскар, с чувством пожимая коллеге руку на прощание, лично проводил Мартыня Яновича и не ушел, пока не убедился, что таксист приличен на вид и доставит на место без хлопот.
Вечером следующего дня жених пришел с визитом.
Был он отглажен, напомажен и благоухал дорогим одеколоном. Ирма же — в простом сером платьице, идущем, впрочем, к ее глазам. Она ведь принимает у себя дома. Было бы неуместно одеваться парадно.
Жених прошел в комнату Кларины Яновны, из которой предварительно были убраны все мешки с расческами. Стол, однако, накрыли скромный — просто к чаю.
На пороге комнаты жених вручил свои подарки: набор дорогих конфет и торт.
Цветов он не принес — их же нельзя кушать! Зачем тогда и тратиться.
Сначала посидели на диванчике. Посмотрели наборы художественных открыток, журналы и, наконец, семейные фотографии. Жених одобрил Ирму во всех возрастах и видах: в детстве, в школе, в родном — теперь уже не их — доме, на море, среди сосен, в саду и на огороде.
О себе сказал, что окончил Рижский университет. Клариня Яновна восхищенно вздохнула. Наличие любого диплома всегда ее трогало необычайно.
— А Ирма тоже в хорошем месте служит. В шляпном ателье.
Ей показалось, что это не произвело должного впечатления, и она добавила с гордостью:
— Это в самом центре, на Кришьяна Барона! Шикарное заведение!
Он живо обернулся к Ирме:
— О! Вы мастерица!
Ну прямо как Николай!
— Пока нет, но надеюсь ею стать.
— Это хороший заработок. То есть я хотел сказать — хорошая работа.
Все поспешили с ним согласиться.
Потом они все чинно пили чай. Потом Оскар попросил — нет, не руки Ирмы!
Нельзя же так сразу! — разрешения прийти «как-нибудь на днях». Но Ирма неожиданно заявила, что «как-нибудь» — не получится, так как они все очень много работают и не каждый вечер бывают свободны.
Жених всё понял и попросил назначить точное удобное для всех время.
— Сегодня — четверг. Давайте — не раньше воскресенья.
Он ушел немного обескураженный. Простая девчонка из мастерской — а как держится!
Жить у них явно негде. Придется забирать ее к себе. А так хотелось на всякий случай иметь свой угол. Но зато она красива и молода, не то что его покойная жена. Приятно будет гулять с ней по улицам — пусть завидуют!
А уже ночью, ворочаясь в холостяцкой постели, подумал:
— А что, собственно, тянуть с предложением? Во-первых, Мартынь Янович — старший товарищ. Обманывать его ожидания было бы невежливо. Да и просто тянуть с предложением… Какой смысл? Только денег на визиты больше изведешь.
Девушка хороша, что и говорить. Как роза! Нет! Как нежная фиалка! Надо подсчитать, сколько еще визитов сделать, чтобы ни с чем не переборщить. И — попросить у матери и дядюшки её руки. Нет! Предложить руку и сердце!
Он еще немного поворочался с боку на бок, но сон что-то никак не шел. Расчеты незаметно уступили место каким-то неясным мечтаниям, каким-то туманам и дымкам. Этак и не выспишься! А ведь завтра с утра — на службу. Он тяжело вздохнул. И одному плохо, и женатому ему было несладко с вечно больной женой.
Хоть бы уж теперь устроилось!

ГЛАВА XXIII
И БЫЛ ВЕЧЕР, И БЫЛО УТРО

Вечером пришел Вольдемар. И, несмотря на свою мягкость, наотрез отказался идти ночевать в маленькую комнатку.
Днем, когда эта женщина выходила во двор, Вера успела заглянуть в таинственное обиталище.
Комнатка была очень мала, в ней стояла только железная кровать и небольшая тумбочка.
Вольдемар сказал, что устроится на топчане.
А они — в другом углу на кушетке.
Значит, у них не будет больше такой ночи.
Но Вера никогда и не верила и даже презирала это представление, что «ночь помирит».
Если уж люди днем не могут найти то общее, что объединило бы их, — зачем тогда объединяться по половому признаку? Она засмеялась тихим смехом, вспомнив этот, ставший знаменитым на весь Петербург отказ Зинаиды Николаевны Гиппиус: «Я не объединяюсь по половому признаку».
Утром мужчины ушли на работу. Вера прибрала в большой комнате, поставила на керогаз кастрюлю — варить обед.
Но среди всех дел какая-то фраза Эдварда не давала ей покоя.
Она не могла её вспомнить, но почему-то решила заранее, что она очень для нее важна.
Слишком много у них было разговоров, слишком много воспоминаний. И эта фраза затерялась среди них.
Та женщина действительно лежала весь день, не выходя.
А Вера вышла, дошла до реки, посмотрела на другой берег, где Россия. Закапал дождь, и она вернулась домой.
Братья пришли в пять часов. Ей хотелось поговорить с Вольдемаром, и она напросилась сопровождать его на импровизированный рынок — несколько сколоченных прилавков, а за ними — окрестные хуторяне с деревенской снедью.
Утром шел легкий летний дождь, на который никто не обращал внимания.
Зато сейчас, под вечер, выглянуло солнышко и озарило всё.
Хорошо было идти с Вольдемаром. Он вежлив, предупредителен, и уж с ним-то не надо решать никаких проблем. Но и его что-то мучило. Вера задала несколько наводящих вопросов, как опытная учительница. Оказалось — то же, всё то же: эта женщина в их доме.
— Я тебе так скажу, Вера. Болезнь не возникает на пустом месте. Эдвард столько же пережил в лагере. А сошла с ума — только она. Болезнь всегда поражает самое слабое место в человеке.
— Слаба на головушку?
— Вот именно!
— А Эдвард назвал, нет, обозвал меня атеисткой. За то, что я не разделяю его взгляды на таких, как она.
— А ты — еще веруешь?
Вера посмотрела на него задумчиво, как бы примеряясь, поймет он или нет, и только потом сказала:
— Я уже двадцать лет не исповедовалась и не причащалась. Ты можешь, конечно, возразить, что можно оставаться верующей в душе. А я теперь по себе знаю, что всё, не подтвержденное действием, как бы и не существует. Ради веры, как ради любви, надо делать, действовать! А если просто так, в душе, чтоб никто не знал — это оказывается неправдой. Как если бы тебе сказали в трудную минуту: Да, я вам сочувствую, но помочь ничем не могу.
— Да, да, согласен.
— Я — учительница. Если бы я, хоть тайно, ходила в церковь, меня бы давно с работы выгнали. Да и какие тайны. Все друг друга знают — город небольшой.
— Как Нарва?
— Нет, побольше. В России города побольше, даже небольшие.
Вере не хотелось даже ему признаваться, что она страдает. Неужели от ревности? Эта женщина живет у них, видит его каждый день. И даже не понимает этого счастья — видеть его! Каждый день! Если бы он просто переехал в ее город, даже делая вид, что они не знакомы, и они могли бы просто встречаться иногда на улице, в парке, у реки… От одной этой мысли у Веры закружилась голова…
А ведь ей — скоро уезжать.
«Здравый смысл. Анкета. Боязнь новых властей». Нет! Он просто разлюбил ее.
Но она, хоть и говорила себе это, — не верила и не могла забыть его глаза, полные слез.
О чем он плакал тогда? О ней? О себе? О своей погибшей жизни? Но почему погибшей! Они же еще не умерли. Жизнь еще не кончилась.
Но он живет так, как будто не ждет от жизни ничего. Он ни разу не засмеялся за всё это время. Нет, он даже ни разу не улыбнулся своей прежней улыбкой. Улыбка иногда мелькает на его лице, но разве это прежняя его улыбка? Только тень.

ГЛАВА XXIV
ЖЕНИХ ДОЗРЕЛ

Оскар пришел в воскресенье и пригласил Ирму в парк, а в парке — в кафе.
Он не стал спрашивать, какие пирожные она любит. А просто подошел к стойке и сделал заказ.
Опять она пила свой кофе, аккуратно ставя чашечку после каждого глотка. Но никто не смотрел на нее робким влюбленным взглядом, никто не любовался ее жестами, не восхищался ее манерами. Зачем бы? Жених и сам себя считал вполне comme il faut, у него самого были отточенные профессией жесты; аристократические, как он считал, манеры, привитые хорошим воспитанием; он тоже был элегантно одет. Чем же ему было восхищаться?
Но Ирма ему нравилась. Как нравятся всем красивые молодые девушки. Как нравятся нарядные дома, элегантные гостиные, добротная мебель, стильная одежда. Словом, всё то, что составляет представление о хорошей удавшейся жизни.
А жизнь надо устраивать как можно удачнее, потому что она — одна!
Ах, и так уже столько огорчений пришлось ему пережить! За такую короткую жизнь!
Он даже вздохнул невольно. А потом задумчиво посмотрел на Ирму.
Нет, ни сегодня, ни на следующей неделе он пока предложение делать не будет.
Девушка хороша, слов нет, но следует и себе цену знать!
После кафе он пригласил Ирму в кино. Старые рижские кинотеатры — это действительно театры, в которых демонстрируют фильмы. В них — высокие потолки с роскошной лепниной, богатый буфет, обязательно имеется гардероб, поэтому дамы приходят вечерних туалетах, как если бы они наряжались для посещения оперы.
Гардероб работал даже летом: рижское лето дождливо и не жарко, особенно в вечерние часы. Сегодня — трофейный фильм «Девушка моей мечты».
Оскар посмотрел внимательно на оригинальные титры. А ведь точный перевод с немецкого — «Женщина моих мечтаний».
Ну что ж, фильм оказался неплохой. И женщина этих самых мечтаний — тоже хороша!
Они вышли из кинотеатра. Жених с видом собственника взял Ирму под руку.
Она не затрепетала от мужского прикосновения.
«Хороший признак, — решил он, — она скромна и невинна».
Ему выпадет — разбудить в ней женщину!
А пока он чинно довел её до парадного и попросил о следующем свидании.
Он воображал себя большим стратегом и тонким тактиком.
Мартынь Янович вскоре поколебал эту самоуверенность.
Он стал последнее время очень официален с Оскаром. Разговоры — только о работе.
Никаких улыбок, никаких совместных чаепитий.
Казалось бы, всё должно теперь быть наоборот: ведь они почти родственники.
Он ходит к ним в дом, выказывает знаки внимания его племяннице, знаки уважения будущей теще… Да в конце концов, он скоро сделает предложение! Ведь он же ясно дал понять, что Ирма ему понравилась. Просто — не всё так сразу. Во всём должен быть порядок.
Но Мартынь Янович был недоволен и даже несколько встревожен. Он обиняком узнал от Марии, что Николай отправился в очень дальний рейс — до Владивостока.
Туда — десять суток, стоянка, потом обратно — столько же. Вроде много, но ведь за это время надо и многое успеть, до возвращения этого «соблазнителя»! А Оскар что-то тянет, и это начинает уже раздражать.
Теперь встревожился и Оскар. Наверно, он где-то перебрал меру.
И он решил. Решился.
Пришел необычайно торжественный, как будто собирался объявить о наследовании миллионного состояния! Все должны проникнуться важностью момента!
Он попросил в гостиную — всех.
Клариня Яновна села с Аустрой на диванчике, старательно делая вид, что не понимает пока, зачем её пригласили. Мартынь Янович задерживался в своем кабинете — дела, дела. Наконец вошел.
Оскар чуть склонил голову перед присутствующими, выдержал паузу — ровно столько, сколько необходимо, — и произнес с самым скромным видом:
— Я благодарен судьбе за знакомство с чудесной девушкой. Я говорю о вашей, Клариня Яновна, дочери. О вашей, Мартынь Янович, племяннице. Я прошу у вас её руки.
Подумал и добавил:
— Почту за счастье назвать её своей женой.
Мартынь Янович, который и играл в данном знакомстве роль Фатума, Рока, счел, что и отвечать следует ему, тем более что от сестры можно ждать какой-нибудь оплошности. И он важно и веско произнес:
— Для себя мы почтем за честь.
Он оглядел дам, как бы приглашая их подтвердить это заявление. Они сдержанно кивнули. Оскар уже хотел облегченно вздохнуть: как ни странно, он чувствовал некое волнение. Но Мартынь Янович не дал ему такой возможности:
— Но мы еще не спросили мнения самой виновницы сего торжественного момента. Мы ей передадим ваше предложение и спросим её согласия. Окончательный ответ — через два дня. Наше предварительное согласие вы получили.
Оскару оставалось только откланяться.
Через два дня Оскару передали, что и Ирма согласна (ещё одна разъяснительная беседа с нею была проведена самим Мартынем Яновичем), и объявили их женихом и невестой.
Начались предсвадебные хлопоты. Платье для невесты будут шить в ателье, туфли теперь можно только «достать», а не купить, как раньше. Впрочем, можно и сшить на заказ. Но шить — долго.
Заказали небольшой банкетный зал. Теперь всё так скромно!
Мартынь Янович был всем доволен, а у Кларины Яновны материнское сердце ныло: нет, не такими бывают невесты перед свадьбой. И она когда-то была — не такой.
Они светятся изнутри! Они по земле не ходят от окрыляющего их счастья!
А Ирма такая же, как обычно. Но и не грустная.
Ирма верила матери, что счастье придет в браке. Только — как? То, что свершится на небесах, сойдет и осенит?
Ирма ходила в ателье на примерки. Платье сидело великолепно! Модистки хвалили её фигуру.
На ней всё — как влитое. Не нуждается она ни в каких ухищрениях.
— Давно у нас не было такой красивой невесты!
Ирма смотрела в огромное зеркало и не узнавала себя.
Кажется, только платье её и развлекло немного.
Больше ничего особенного она не чувствовала.
Зато Оскар ходил теперь просто надутый от важности. От важности предстоящего момента и от своей собственной, всегда ему присущей важности. Важность получалась двойная, и она распирала его.
Клариня Яновна решила поделиться своими сомнениями с братом. Но он всё решил очень просто.
— Платье уже почти готово? Больше примерок не будет? Тогда пусть возьмет на работе трехдневный отпуск и съездит в родную деревню, развеется с подружками, в море покупается. А то выкинет нам какую-нибудь штуку! Много она себе воли взяла. А мне с Оскаром еще работать вместе!
Так и сделали. Оскар всё понял — это как бы прощальный девичник.
…Николай вернулся из рейса. Вымылся в душе на работе — за долгую дорогу пропах дымом и потом. Надел сменное чистое белье и пошел домой. Его качало, как моряка после долгого плавания. Только бы дотащиться до дома и лечь спать.
Маруся сидела и ждала его. Видя, как он устал, принесла еду ему в комнату.
Посидела с ним немного и засобиралась на свои курсы.
А Коля был даже рад этому. Немного отдохнет и выйдет «на разведку»: как там Ирма?
Он даже задремал немного, но его разбудил стук в дверь. Почему стучат? У них же теперь — у каждого свой отдельный звонок и три кнопки на двери. Их комнаты — ближе всех к входной двери, и он не поленился пойти открыть.
— Кто?
— Посыльный.
Николай открыл дверь. Молодой парнишка стоял с огромной коробкой. Он потому и не воспользовался звонком, что не мог дотянуться до кнопки,— обе руки у него были заняты, и он просто постучал коленкой в дверь.
— Вам кого?
— Принес заказ. Из ателье. Свадебное платье. Кто у вас тут невеста? Пусть распишется.
На мгновенье Николай задохнулся от счастья. Но потом его пронзила ужасная догадка, и он хрипло закричал:
— Нет!
И побежал куда-то. Посыльный смотрел на странного мужчину и ничего не мог понять.
— Эй! Возьмите заказ!
На его призыв вышла наконец какая-то дама. Посмотрела квитанцию, пригласила пройти, расписалась, поблагодарила и даже дала на чай.
Посыльный ушел, в изумлении и радости одновременно.
А Николай заперся в ванной. Он больше не изучал свое лицо, не пытался определить, способен ли его взгляд покорить женщину. Ему не нужны были никакие женщины, кроме единственной на свете.
— Ирма! Как ты могла!
Он включил душ на предельную мощность. Он не хотел, чтобы кто-то услышал его рыдания.
«Вы слышите шелест дождя?»

ГЛАВА XXV
РАССТАВАНИЕ

А ведь Вера Сергеевна хотела еще и навестить в Риге племянницу Марусю с Николаем.
Она мечтала увидеть этот изумительный город, нарядный и торжественный, древний и сказочный, внушительный и изящный, с его Старым городом, где стоят дома, которым уже тысяча лет, а в них всё так же живут люди, с его башнями и шпилями, с его садами и парками, с его театрами и музеями, с его готикой и неоготикой, с его модерном и северным классицизмом. Город, благоухающий цветами и осененный купами дерев.
Но дни шли. Последние дни с любимым, и их, как оказалось, нельзя было променять даже на самые блестящие столицы мира.
Вторая твоя половинка как будто снова прирастает к тебе. И снова — все подробности общих воспоминаний, вместе пережитых радостей и потерь.
Как снова всё это отрывать от себя?
Можно сколько угодно утешать друг друга: Я тебе напишу. Мы еще увидимся.
Но это — как ужас ампутации, и в таком горе никакой, самый добрый доктор не утешит, никакой наркоз не заглушит.
Шли обычные дни. Они просыпались, Эдвард и Вольдемар собирались на работу, она варила им обед. Вечером они собирались за общим столом, обменивались новостями и воспоминаниями. Никто не говорил о разлуке.
Но Вера уже купила обратный билет, и день, который должен был наступить,наступил.
Вольдемар тоже пошел было на вокзал, но там быстро простился с Верой, оставив их вдвоем.
Поезд еще не пришел, и они стояли на платформе.
— А ведь ты мне так и не рассказала свой сон, — напомнил Эдвард.
Но Вера посмотрела на него таким грустным взглядом, что он пожалел о своем вопросе.
Но она все-таки ответила:
— Ты мне всё время снишься. Всего не расскажешь. Хотя, сюжет повторяется, его можно пересказать. То я приезжаю в Петербург — а ты оттуда только что уехал. То я еду в Берлин — а тебя уже там нет. И даже если мы в одном городе — мы не можем встретиться, потому что прошли мимо друг друга по разным улицам.
«Она сейчас заплачет», — с ужасом подумал он.
Но она не заплакала, только лицо стало сумрачным и безжизненным, а взгляд, всегда нежный, стал неожиданно суровым.
Подошел поезд. Он занес ее вещи в вагон, помог разместиться.
— Эдвард, я уже не выйду, а то полку займут. А ты иди. Поезд может тронуться.
Но он стоял, не в силах сдвинуться с места.
Уже и проводница стала ругаться:
— Идите же! А то прыгать придется!
Он вышел и стал на платформе. Заморосил дождь, и всё сильнее, сильнее.
Тогда он медленно пошел прочь.
— Не надо на него смотреть,— убеждала себя Вера,— это уже ничего не изменит.
А сама всё смотрела, смотрела…
Народу набилось много. Куда все едут? Оказалось — до ближайших станций.
Потом, даст бог, будет свободней, и можно будет лечь.
Но когда она легла и закрыла глаза — реальность опять отодвинулась и пришел — он. Молодой и красивый, как на той, единственной фотографии. Она испугалась этого — так на должно быть. Это путь к сумасшествию. И вспомнила слова Вольдемара:
— Болезнь поражает самое слабое место.
Поэтому, как правильно говорил Мережковский, умные с ума не сходят.
И вдруг она вспомнила ту таинственную фразу, которая должна была всё объяснить и разгадать!
«Через три месяца мы стали замечать у нее странности».
Значит, когда он привел ее к себе, думал, что она нормальная. Значит, он собирался с нею жить? Он и не собирался искать Веру после войны? Он всё забыл? А она — помнила.
Плакать нельзя: все услышат, все увидят. Это неприлично, в конце концов.
И нет никакого утешения в слезах, кто утверждает обратное — неправ! Просто будут опухшие глаза и покрасневший нос!
Уткнулась в подушку и — заплакала. Она старалась плакать неслышно, а лежать так подольше, пока слезы не высохнут.
Она почти не запомнила обратную дорогу, Ленинград и как будто очнулась, только подъехав к Уфе.
В Стерлитамак можно ехать и поздно вечером, а пока ей захотелось сходить к Катюше на могилку, и она поехала в Старую Уфу.
Сначала она зашла в сторожку и попросила проводить её — сама не найдет.
Могила свежая, ничем не отмечена, кроме простого столбика с номером. Старик не отказал. Пошли по рядам.
— Где-то тут. Сама найдешь, коль в этом ряду походишь.
И ушел, чтоб не мешать, — вид у тетки уж больно грустный.
Вера пошла по ряду, вглядываясь в надписи. Вот и Катина могилка. И кто-то к ее столбику прикрепил поперечную дощечку с надписью «Савельева Екатерина. 1921–1945».
Как будто на войне погибла.
Никакой скамейки возле её могилы не было. Вера постояла, быстро перекрестила её три раза, а потом нашла скамью поодаль и присела. Деревья гулко шумели вершинами. Но было не мрачно, как тогда, во время похорон, а просто грустно. Солнце проглядывало сквозь кроны, на траве играли солнечные зайчики.
Какая пустота в душе! Какой мир пустой. Куда в нем приткнуться?
Она бережно вытащила фотографию Эдварда. Посмотрела на нее и закрыла глаза. Казалось, только руку протяни — и вот ты тут. Мой драгоценный человек.
Весь мир как в одной точке сошелся в тебе, и нет никого на свете дороже, чем ты.
«Вера, я тебе напишу, можно? И мы еще увидимся…»
«У тебя всё устроилось…»
Что — устроилось? Ведь жить– это С КЕМ, а не С ЧЕМ.
Она посидела еще, но солнце уже горело вечерним светом, и пора было ехать на вокзал:
— Успею на ночной поезд. Рано утром буду на месте.
На вокзальной площади толкался народ. Несколько цыганок в пестрых тряпках приставали к прохожим. К ней тоже подошла одна. Была она весьма живописна: яркая красота жгучей брюнетки, алая блуза, которая очень ей шла, и пышная многослойная юбка.
— Красавица! Дай ручку, погадаю.
Вера хотела уйти, но взгляды их встретились. Этого было достаточно, чтобы цыганка посчитала её своей клиенткой.
— Всю правду тебе расскажу. Что было, что будет. Чем сердце успокоится.
Но печальная женщина холодно посмотрела на нее и ответила вежливым, но твердым отказом:
— Благодарю, но я не хочу вспоминать свое прошлое и не хочу знать свое будущее.