Нина Турицына. ФОКУС

Рассказ

1
В тихую улочку, где стоит здание пожарной части, влетела (не зря эмблема – два распахнутых крыла) новенькая сверкающая «Мазда». Взвизгнув тормозами, остановилась у ворот. С водительского места стремительно выскочила хорошо одетая дама, захлопнула дверцу и быстрым шагом поднялась по ступенькам, на ходу нажав на брелке кнопку запирающего авто устройства.
Она резко распахнула дверь и бросила на ходу, не сбавляя шага, вскочившему охраннику:
– Где кабинет начальника?
– На втором этаже, – машинально отрапортовал тот, но, опомнившись, крикнул ей вслед:
– Туда нельзя! Там сейчас совещание!
Она даже не оглянулась.
На втором этаже остановилась на секунду, облизнула нижнюю губу и повернула налево. Действительно, на первой же двери слева прочитала надпись «Приемная».
Вошла. Кивнула секретарше.
Та вытянула навстречу ей шею, но дама, уже успев из длинной надписи на двери «ГУ ОГПС – 22 МЧС РФ», под которой значились фамилия и имя начальника, уловить последние два слова, четко произнесла:
– Я к Александру Ивановичу!
И толкнула дверь.
В большом кабинете за длинным столом, перпендикулярным столу начальника, сидели мужчины в форме.
Она встала на пороге, эффектная, яркая, в дорогом костюме. Бриллианты сверкнули в ушах.
Александр Иванович даже приподнялся со своего места. Он оказался небольшого роста субтильным мужчиной средних лет с золотыми очками на тонком носу.
– Вы из газеты? – предположил он.
– Я из дома.
Александр Иванович почему-то сразу подумал про свой дом, но, не теряя мужества, четко спросил:
– Что там?
– У меня сгорело в одной только кухне по меньшей мере на миллион!
Александр Иванович не первый год сидел в кресле начальника и не собирался его покидать, даже если бы выгорел весь вверенный ему район.
Он умел делать и начальственные, и дипломатические ходы.
– Сочувствую. Я в курсе. Уточните, пожалуйста, адрес.
Она назвала элитный дом.
– Свободны! – обратился он к офицерам, а сидевшему ближе всех к нему громко приказал, сделав незаметный знак рукой:
– Узнай, кто вчера был дежурным следователем на данном объекте и немедленно приведи его сюда. А вы садитесь, – любезно предложил он даме.
Та села, положив сумочку на соседний стул, расправила юбку и уже совсем другим, усталым глухим голосом произнесла:
– Выгорела вся кухня: новый итальянский гарнитур, вся техника, телевизор. Дым повалил и в те комнаты, где были открыты двери. Зайти страшно – всё черно! На кого я должна подавать в суд?
Александр Иванович сочувственно кивал, воздерживаясь, однако, от советов.
Через минуту вернулся офицер и доложил:
– Дежурил Саенко…
Дама не вытерпела:
– И где этот Ссссаенко? – она прошипела фамилию несчастного, как это делает змея перед укусом.
– В данный момент он выехал на другой объект. Будет к 18.00. Ему уже позвонили.
– Как видите, пока ничем помочь не могу, – подытожил Александр Иванович, – прошу завтра, часам к 10. Я лично прослежу, чтобы и отчет к этому времени был готов.
– Завтра? А сегодня что прикажете делать?
– Поскольку следователь на вашем объекте, согласно инструкции, присутствовал, значит, у него всё зафиксировано. Можете начинать уборку. Да, советую пригласить комиссию из ЖЭУ. Они составят акт, впишут в него все убытки, по каждому пункту. Хорошо, если у вас сохранились чеки. Если нет – в магазине должны дать оценку по аналогичной группе товаров. Тем более, говорите, гарнитур новый? Значит, такие в продаже еще есть. Заезжайте к ним в магазин, пусть напишут стоимость. Потом сможете в суд подать на виновника. Саенко заставлю сегодня же вечером предоставить отчет. Жду вас завтра к десяти.
Она только кивнула на прощанье вместо «спасибо». Но начальник не обиделся.
– А теперь, – через секретаршу вызвал он подчиненного, – позови-ка мне этого чудака на букву «м».

Саенко, молодой парень с белесыми ресницами на часто моргающих глазах, робко протиснулся в дверь и стоял, не смея двинуться дальше порога.
Он даже не успел приложить руку к правому виску и доложить по форме, как Александр Иванович, устало отмахнувшись, задал ему один-единственный вопрос:
– У тебя как со зрением?
Саенко еще чаще заморгал ресницами:
– В каком смысле?
– Смысл тебе пускай товарищ Кант объясняет…
На лице Саенко отразилась напряженная работа мысли: инструктор у них – Окаёмов. Фамилии вроде похожие? Но вдруг его осенило! Он даже захотел, демонстрируя свою эрудицию, демократично-подобострастно (у нас это очень даже сочетается) хихикнуть, но по предгрозовой тишине кабинета понял: лучше не стоит.
– А ты, – продолжал начальник, – ты мне пока без смысла. Тут смысла не надо. Тут – гляделки нужны! Ты разглядеть мог, в какой дом попал?
– Так точно!
– А в какую квартиру?
– Так точно!
– Так какого… ты сутки тянешь с отчетом?
Про дамочку, навестившую их пожарную часть, Александр Иванович даже не упомянул. Не боится он дамочек, хоть и с самых верхов. Главное для него – порядок и субординация.
Он повысил голос:
– Причина пожара? Виновник?
– А там, получается, никто не виноват… – быстро, чтоб его наконец дослушали, зачастил Саенко, но начальник чуть кулаком по столу не стукнул:
– Так не бывает! Если проводка – пиши акт на электриков. Если подозреваешь поджог – опрашивай соседей. Зови участкового.
– Был участковый. Но там именно что никто! – осмелел Саенко. – У них в кухне на окне стояла банка с водой, а там южная сторона, солнце сфокусировало. Самовозгорание. От занавесок и дальше пошло.
– Она про банку, – начал было Александр Иванович, но нарочно закашлявшись, попил воды из стакана и строго глянул на Саенко:
– Хм… Банка, говоришь… Интересно… Ну и за сутки про банку не смог написать? Бегом к себе. Точно, понял – точно! – всё изложи, с терминологией ничего там не напутай! Посмотри справочники. Занесешь ко мне на личную подпись. После обеда жду.
Саенко вышел, выдохнув через надутые щеки. Вроде пронесло.
Теперь, главное, написать как можно грамотнее с точки зрения физики, и по своей работе не сплоховать: всё, мол, видел, со всеми очевидцами поговорил, участкового вызывал.

2
Александр Иванович предполагал, что завтрашнее утро приятным не будет.
Он не любил женских криков и скандалов. Прикрикнуть на подчиненных он и сам мог и даже считал в некоторых случаях это необходимым.
Но она подчиненной не была. Ей самой, чувствовалось, хотелось повоевать с врагом.
И в этом он ее понимал. Но воевать с банкой?
А может, там уже муж воюет с ней за ее нерадивость?
Утром оказалось, что прав он был лишь отчасти.
Она явилась on the dot. Точно в 10. Часы как раз начали отбивать первый удар.
Секретарша кивнула:
– Вас ждут.
Александр Иванович решил взять этот последний этап под свой личный контроль, справедливо полагая, что Саенко это не под силу.
– Жду вас, Анна Валерьевна. Отчет готов.
У него мелькнула надежда, что заберет она этот отчет и будет читать его дома. Но с горьким вздохом он отмел ее, как невозможную сбыться.
– Интересно, – начала она, раскрывая первую страницу, – можно я присяду?
– Если только ненадолго, – как можно суше сказал он.
Она словно и не слышала.
Почитала несколько строк и воскликнула:
– Какая еще банка? Что за фокус? Я никакую банку на окно не ставила! Если это фокус, как ваш Саенко изящно выражается, то пусть для себя лично это пишет. Это не отчет!
– Следователи пишут в отчетах не фокусы, простите за совпадение с вашим случаем, а то, что устанавливают в результате исследования. Да вы успокойтесь, подумайте и, возможно, вспомните.
На этот раз она его услышала.
Взгляд ее устремился куда-то за окно, рот чуть приоткрылся, как у человека, мучительно старающегося вспомнить что-то. И она вспомнила!
– Ууу, ззззмея! Неужели специально подстроила? – она шептала себе под нос, но череда свистящих придала именно ей сходство с тем пресмыкающимся, которым она кого-то обозначила.
– Вы о ком? – заинтересовался Александр Иванович.
– Подруга есть. Здоровьем озабоченная. То тут чудодейственное средство вычитает, то там. Притащила мне банку со святой водой. Говорит, от весеннего авитаминоза и вообще все очищает. Вот всю кухню и холл мне и очистила!
– Так, она, значит, хотела вам помочь? – вступился за неизвестную подругу Александр Иванович.
– Вот я и думаю, чего же она хотела? – как-то печально произнесла Анна Валерьевна. – Случайно или нет? Да! А следователь этот, Саенко? Какое у него образование? В физических явлениях я имею в виду.
– У нас в службе специалисты по всем областям. Потому что и причины пожара, сами понимаете, бывают самые разнообразные.
Она подняла голову, посмотрела на Александра Ивановича тяжелым, каким-то беспросветным взглядом. И он подумал, что выгоревшая кухня с дорогой техникой, пожалуй, стоит ей потерянной веры в искреннюю дружбу.
– Давно знакомы с подругой? – спросил он.
– С первого класса.
– Я подключу еще одного, более опытного следователя. Оставьте свои координаты.
– Спасибо, – вдруг с искренним порывом ответила она.

3
Михайлов поручение воспринял без радости и без злости – совершенно равнодушно.
Первый раз, что ли….
Сам позвонил по телефону и пригласил на беседу.
Голос Михайлова в таких случаях приобретал суровые мужественные нотки.
Анна Валерьевна обожала такие голоса, они ей казались воплощением надежности и ясности. Она сразу же согласилась на встречу, а то, что Михайлов вежливо уточнил, когда будет ей, лично ей, а не ему – заметьте – удобно, восприняла как обнадеживающий знак.
В назначенное время она пришла, постучала и открыла дверь только тогда, когда он откликнулся:
– Входите!
Он привстал, поздоровался, представился и сразу перешел к делу:
– Анна? Ммм… (можно было подумать, что он не знает ее полного имени, но ему хотелось без официальности, это как-то сближает, вроде делают они одно дело: сотрудничают, а не противостоят друг другу).
– Можно без отчества.
– Эта ваша подруга – как ее звать? Полностью (вот тут нужна официальность)!
– Стратина Галина Сергеевна.
– Она что, в церкви служит?
– Нет, она английский в школе ведет. Да не такая она богомольная, просто собирает все, что прочитает или услышит, для здоровья, против недугов, ну и все в таком роде. А по святую воду – это уж 19 января – обязательно идет. А так в церковь каждый день не ходит, вы не подумайте.
– Так, понятно. Теперь скажите, она вам эту банку тайком принесла и поставила?
– Нет! Зачем же, принесла как обычно, вот, мол, еще средство.
– Понятно, тайком не поставила. Вы сами приняли?
– Да. А к чему вы клоните? – вдруг насторожилась Анна Валерьевна.
– Ни к чему. Хочу разобраться. А на окно кто ее поставил?
– Она или я, наверняка не помню… – ее расположенность к следователю испарялась на глазах. – К чему эти вопросы? Какая разница, кто поставил? Это же не ваза с цветком. С глаз подальше. Думала, как она уйдет, я в холодильник уберу, хотя она мне сказала, что святая вода и так не испортится.
– И что ж не убрали?
– При ней? Обидеть ее не хотела, что не больно-то в это верю, а потом заговорились… Да она там всего вечер простояла, а при утреннем солнце, когда мы уже из дому ушли, и загорелось…
– Так. То есть прямой умысел на порчу не доказан. Значит, отсутствует состав преступления, предусмотренный частью 1-й статьи 325 Уголовного Кодекса Российской Федерации. На основании вышеизложенного должен отказать в возбуждении уголовного дела.
Анна Валерьевна аж задохнулась от таких формулировок.
– Вы смеетесь надо мной? Жаль, мужа нет. Послушал бы он ваш лепет.
– Я со мной так говорить не советую, – голос его приобрел стальной оттенок.
– А вы что, на диктофон записываете? Так пишите! Знала бы, свой сюда принесла! Бред какой-то и бесчувственность. У меня все сгорело, а вы – лишь бы отписаться. Неужели нельзя ее допросить? Есть же у вас методы?
– Вы на пытки намекаете? Так они давно отменены.
– Не смешите, какие пытки! Есть детектор лжи, в конце концов.
– Ох, вот вы наслушаетесь! А в каких случаях, какие санкции дают на использование, того не знаете.
Она решила его хоть унизить, коли толку от него нет:
– Это вас, как опытного, мне посоветовал ваш начальник? Опыт у вас есть! Опыт как отмазаться, чтоб не работать.
– Я все делаю по закону. Я вам пришлю копию постановления.
– Высылайте. Почитаем. Фамилию свою и должность не забудьте указать.
Она резко встала.
– Укажу. Это моя обязанность.
Она даже не оглянулась.

4
Раздался телефонный звонок.
– Это Черкавин. Не отвлек?
– Нет! Как раз вовремя. Отчет закончил. Клиентка недовольна, физическое явление засудить хочет, но я ей в этом не помощник.
– Интересно.
Михайлов вкратце изложил нехитрые события, но Черкавина это не удовлетворило:
– А что бы и противоположную сторону не опросить?
– И заодно солнечный свет не отменить? Хотя это ей невыгодно. Судить будет некого.
– Я бы, пожалуй, опросил…
– Мне к завтрему отчет сдавать, а лирикой заниматься – это твой конек. Могу адрес дать. Училка из школы.
– А имя?
– Ты что, всерьез? Для рассказа?
– Для чистоты работы.
– Имя тебе и так назовут. Не каждый день квартиры палят.
– Ну спасибо!
– А всегда пожалуйста!
Разговор, конечно, приятным не назовешь. Суровый мужской разговор.

Звонить после полудня Черкавин, конечно, не стал. Но утром следующего дня, едва он попросил к телефону учительницу английского, ему тут же ответил женский голос, с бабьими интонациями:
– Вы из милиции?
– А как вы догадались? – в тон ей ответил Черкавин.
– Ну так у нас других поджигательниц-то нету.
– А с кем, простите, я говорю?
На том конце провода мгновенно сменили тон:
– Я вообще-то в учительской случайно оказалась. Звоните в канцелярию.
И быстро положили трубку.
В канцелярии с готовностью сообщили, что «поджигательница» на больничном и отлеживается дома.
Адрес дали. Даже с подобострастием, за которым чувствовалось острое желание новых подробностей.

5
Почему-то подумал, что встретит его одинокая женщина. Возможно, старая дева.
Никаких матримониальных интересов тут не возникало. Просто у Черкавина сложилась своя классификация этих особ.
Первые были настолько привержены своему одинокому быту, что он и занимал главное место в их жизни. Все должно было стоять и лежать на строго отведенных местах.
Все должно было ежедневно протираться тряпочками, раз в неделю мыться в двух водах – теплой и холодной, раз в месяц вытряхиваться на улице (если нет пылесоса) или прошоркиваться влажной щеткой, специально для сей цели отведенной и висящей на точно определенном ей крючке.
Все у таких особ шло по плану: в 7.30 встать, отмахать немудреную зарядку, сделать все, что записано и запланировано на этот день, похожий, впрочем, на все остальные. Надо обязательно отмечать в календаре, чтобы не спутаться. И счет вести расходам.
Для этого тетрадку особую выделить и разграфить.
Вторая категория была прямо противоположной.
Все лежало, точнее, валялось где ни попадя. В квартире обычно были протоптаны две-три тропки в самые нужные места, остальные оставались втуне. Об уборке, если и возникала такая мечта, каждый раз было даже подумать страшно: все равно всего не приберешь, чего ж и стараться.
Откроешь, к примеру, дверь шкафа – а там все кучами, вперемежку, ну и закроешь. Одно-то, повседневное, платье и так на виду. Отдельно на вешалке висит рядом с пальто, чтобы сразу надеть и идти.
То же – с посудной полкой. Ее лучше не открывать: вдруг что-нибудь свалится и разобьется. Обои сто лет не меняны, полы столько же не крашены, потолки белены еще при сдаче дома строительными рабочими. На столе дежурят две посудины: одна под первое-второе, другая – под третье. Одна или две ложки – вилки давно спрятаны за полной ненадобностью.
Но одна общая закономерность просматривалась: и первой категории, и второй нужен был календарь. Без него дни текли мутной однообразной рекой.

Знаю, что многие не согласятся.
У них это называется лирический беспорядок. И вообще они выше быта.
Ахматова и Мандельштам вон жили совсем безбытными, но величия это у них не отняло. А Мария Юдина? С ее обернутой газеткой лампочкой и не запиравшейся дверью. А что у нее воровать-то?
Приверженцы так называемой духовности забывают, что эти люди не всегда так жили и что их заставили так жить.
Черкавин помнил ибсеновское «о людях, которые не метут своих жилищ».
Он заметил давно и только подтверждал новыми наблюдениями, что люди, привыкшие к грязи в быту, становятся такими же нечистоплотными и в других своих проявлениях.
Они завистливо-злобны, они осуждают всех, кто живет лучше, как «умеющих устроиться», они просто ленивы и неорганизованны.
Нельзя жить как свинья и быть духовно развитым человеком.

Нашу-то, небось, к первой категории придется отнести: о своем здоровье заботилась и о чужом не забывала.
Угадал?
Самому интересно стало.
Долго звонил в домофон. Ни ответа, ни привета. Пришлось ждать, когда кто-нибудь будет из подъезда выходить…
Только так и попал.
Поднялся на третий этаж. Дверь, дерматином обитая. Звонок имеется, только никто на его трель не откликнулся. Подумал, что хозяйки дома нет, да вдруг заметил, что электросчетчик, выведенный на общую площадку, больно уж быстро бегает. Холодильник столько энергии не берет. Значит, дома хозяйка.
Он громко закричал прямо в дверную скважину:
– Стратина! Я к вам!
Открылась, однако, соседская дверь. Высунулись мужчина и женщина.
– Вот и хорошо! Понятыми будете? – нарочито громким голосом объявил Черкавин.
– А вы дверь ломать собираетесь?
– Как получится.
– Она дома. Стучите сильнее, – посоветовала женщина.
И правда, дверь немедленно открылась. На пороге стояла Стратина.
– Что ж вы? – обратился к ней Черкавин, – звонок не слышите?
Соседи постояли, а потом женщина молча затолкала мужа в квартиру.
Черкавин вошел в узкий коридорчик и сам захлопнул дверь.
– Позвольте представиться. Госзащита.
– Вы адвокат? – удивилась она, – мне положен адвокат?
– А вы как думали? Дело серьезное. Вы позволите пройти?
– Да, проходите, – как-то неуверенно ответила она и посмотрела куда-то вниз.
Черкавин догадался.
– Я переобуюсь.
Она с извиняющимся видом подала ему шлепки-безразмерки.
– Куда?
Она повела его направо, в большую комнату, которую можно было бы назвать гостиной, если бы хоть что-то говорило о наведывающихся сюда гостях.
– Извините. У меня там стирка. Пойду выключу.
Но не ушла, а теперь стояла на пороге и слушала, когда машина закончит цикл и щелкнет программа «слив».
Черкавин хотел сесть за стол, стоящий посреди комнаты, и присмотрел для себя наиболее крепкий с виду стул, но она с пугливой быстротой опередила его:
– Нет! На него нельзя!
Она хотела придумать какое-нибудь объяснение этому странному запрету, но он, видя ее замешательство, просто извинился.
Он стоял, и это дало ему возможность немного оглядеть комнату.
Она была довольно большая, чистенькая, аккуратная, но он словно попал куда-то в прошлое, в 80-е, что ли, годы. Было в ее старомодном аскетизме что-то от монашеской кельи. Он даже поискал в красном углу иконку или образок, но ничего не увидел. Хотя нынче и не запрещено, и даже нарочито демонстрируется некоторыми государственными деятелями, но для учительницы еще недавно советской школы выглядело бы – не всякому понятно, а уж если явятся ученики, могли бы начаться ненужные вопросы и, возможно, дискуссии.
У нас теперь у каждого свобода совести и одновременно поиски общенациональной идеи. Простой учительнице браться соединять такое – себе дороже.
Хозяйка продолжала стоять на пороге. Документов у него никаких не спросила, но и оставлять одного в комнате вроде тоже не хотела.
Машина наконец щелкнула и послышался характерный для слива воды звук.
Женщина облегченно вздохнула и села в кресло напротив столика с телевизором.
Ее домашние брючки задрались, обнажив тонкие изящные лодыжки, но она и внимания не обратила.
Он тоже сел, но на другой стул за столом.
– Вы давно живете одна?
– Это относится к защите?
– Это я хочу понять, кого мне защищать и как.
– Мои родители умерли десять лет назад. Я у них единственный поздний ребенок. Но они успели дать мне образование. Я к тому времени как раз окончила институт.
– А в этой школе давно? – спросил он, вспомнив неприятный разговор по ее служебному телефону.
– Недавно.
– А раньше где работали?
– В другой школе. Но там после одного случая у меня все меньше и меньше оставалось часов. Пришлось уйти.
– А здесь – много?
– Тоже собираются сокращать. Новенькую взяли, и она отбирает помаленьку. Вот опять я на больничном, а это плохо.
Она говорила спокойно, просто констатируя факты, а он смотрел в ее лицо с правильными чертами без следов косметики или кремов – чем она якобы очень озабочена, если вспомнить рассказы о ней подруги Анны – и пытался понять, что за мысли бродят за высоким чистым лбом, так похожим на лоб актрисы Белохвостиковой, той, молоденькой, в ее первом фильме «У озера».
– Расстроились из-за пожара? Давление?
– Анна ни разу не позвонила. Но, главное, и он не звонит!
– Кто – он?
– Как кто? Владик. Разве вам в милиции не сказали? Ее муж. Тоже мой бывший одноклассник. Дружба с первого класса. И вот ее конец.
– А вы как хотели? Спалить и дальше дружить?
Ее эта мысль словно пронзила. Она сделала странный жест, словно пыталась спасти голову, которая могла расколоться.
– Что теперь будет? – наконец выдавила она.
Мысль об иконе, может быть, нашедшей более удобный приют в ее спальне, все еще не отпускала Черкавина, и он спросил. Так, вроде между делом:
– Вы в бога верите?
Он ждал любого ответа, но только не такого. Она разразилась диким и злобным хохотом, так что Черкавину стало немного не по себе.
Видно было, что она не владеет собой. Ей самой стало неловко, и она первый раз решилась оставить его одного.
– Sorry, я сейчас.
Черкавин моментально вспомнил, что sorry, которое у нас чаще переводят как извинение, на самом деле значит «сожалею».
В ванне зашумела вода, потом напор сделался сильнее. Он догадался, что она заплакала и так пыталась это скрыть.
Владик. Он для нее Владик. А она – Анна. Не Аня, не Анечка.
Живет как монашка, а в бога не верит категорически.
Расколоть ее нужно сейчас, потом она узнает, что никакого адвоката и в помине не было.

6
Она вернулась даже чуть посвежевшая, только глаза смотрели с грустным вопросом, который давно ее мучил и который она немедленно хотела разрешить.
Черкавин почувствовал этот подходящий момент и спросил:
– В бога не верите. Я и сам не верю.
– А во что верите? – с готовностью отозвалась она. Как человеку одинокому ей, чувствовалось, захотелось выговориться. Вопрос был явно задан для проформы.
Но он решил поддержать начавший теплиться диалог.
– Во что? Верил, как когда-то все пионеры – я ведь старше вас лет на десять – что все в наших силах. Учись, старайся – и добьешься. В справедливость верил и в то, что живем в лучшей в мире стране.
– Учись, старайся – и добьешься… – почти с насмешкой повторила она. Но насмешка вышла горькая. – Я была отличницей, поступила сразу, окончила с двумя четверками. И что? Из предыдущей школы пришлось уйти из-за комичного, в сущности, случая. Собирали мы всеми классами деньги на оформление музыкального кабинета. Зашла и я посмотреть, что там получилось. Над доской в ряд повесили портреты композиторов, всё по порядку: Бах, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Шуман, Шопен.
– Вы так всех знаете?
– Я вообще-то музыкальную школу окончила. Пианино до сих пор в моей комнате стоит.
Она так и сказала «в моей», хотя уже давно обе комнаты в квартире были ее.
– Так вот, – продолжила она, – подходит ко мне в кабинете девочка-третьеклассница и с гордостью говорит: «Вот видите, как красиво? Нам учительница музыки объяснила, что вот этого, лохматенького, который в серёдке, остальные били, и он заболел чем-то, уж не помню. – Оглох, наверно? – подсказываю ей. – Да! Точно!»
Черкавин захохотал.
– А мне, знаете, пришлось не так весело, – закончила она, – у меня хватило ума рассказать об этом на педсовете. Что там поднялось! Меня обвинили в клевете, и что я хвастаюсь, как завуч выразилась, своим «начальным» музыкальным образованием. И еще: «Представьте нам в доказательство эту девочку вместе с ее родителями». Знаете, – вдруг с новой, доверительной интонацией закончила она, – я вывела свою теорию…
Черкавин обратился в слух. Она это оценила.
– Бог – это когда все предопределено и нет случайностей. Потому так официальная церковь не любила Толстого. Помните, в «Войне и мире»? Все решает случайность – насморк Наполеона. А разве не из той же области: «Если б нос Клеопатры был короче, история пошла бы по-другому»? А маршал Груши, который шагал в пустом пространстве, вместо того чтобы спешить на помощь при последней битве Наполеона. И это уже не догадки, не «если бы», а исторический факт. И ваша пионерская идеология далеко не ушла. Она нужна, конечно, до определенного возраста, даже необходима, должны дети верить в хорошее! Только вот жизнь опровергает ее. Так вот. Главное – это именно случайность. Стечение обстоятельств.
– Ну это из истории и литературы. А если ближе к жизни? Ведь не из романа Толстого вы это вывели?
– Угадали, – грустно улыбнулась она.
– Вы с Владиком с первого класса дружите? И с Анной?
– Мы с ним за одной партой пять лет просидели.
– Я уж подумал, десять.
– Нет, – с какой-то гордостью сказала она, – Екатерина Павловна, наша математик и классный руководитель – строгая была женщина, ее уже два года как нет – только в шестом классе разрешила сесть кто с кем хочет. Конечно, все девочки сели с подружками, а Владик подошел к моей парте, спросил у меня разрешения – и сел! Многие охнули! Так до выпускного класса от меня не отходил. Провожал после школы, в кино вместе ходили, на каток. Он был умница, отличник, математик. Не зря сейчас таким бизнесом ворочает! А Аня 10 классов кончила и все. Больше ей и не понадобилось…
– И какой же случай?
– Такой же глупый, как с Бетховеном. Хотя две глупости – уже закономерность, – эта мысль как будто только что пришла ей в голову.
Черкавин понял, что необходимо опровержение, и четко заявил:
– Для закономерности нужно по меньшей мере три случая.
И чуть не дернул себя: а банка? Разве это не третья глупость?
Но она словно не заметила.
– У нас был как-то танцевальный вечер в школе, почти перед выпуском. Владик постоянно приглашал только меня. А мне нужно было выйти… просто выйти ненадолго. Ну ему же не объяснишь. И я шутя предложила: «Потанцуй с Аней! Сколько можно со мной и со мной…»
Когда вернулась, они так и танцевали. Я обиделась и ушла. Разве я могла тогда подумать? А потом он в один вуз, я – в другой. А Аня никуда не поступала, зато бегала в институт за него «болеть». Потом меня на свадьбу пригласили… И вот вроде опять дружим, и все хорошо. Только у них детей нет, но этот вопрос никогда со мной не обсуждался.
Она так и сказала «дружим». Оговорилась, наверное.
– Банку-то что ж в марте принесли? – вернулся Черкавин к теме, – вода в ней ведь уже двухмесячной давности.
– Она святая, от всего, – тихо сказала Галина.
– Сами-то верите? – вдруг грубо спросил ее Черкавин.
– Да, – еще тише прошептала она.
Это после того дикого смеха?
Она выпрямилась в кресле и теперь сидела напряженно, с трудом удерживая точку опоры.
– А покажите-ка мне фотографию ваших друзей.
Она не удивилась, а, словно обрадовавшись, что можно избавиться от неудобной позы, встала и из ближнего шкафа взяла фотографию в красивой рамочке. Подтянутый мужчина с умным, но тяжелым взглядом, а рядом, прильнув к нему, эффектная шатенка, такую ну прямо хоть в гламурный журнал отдавай, в рубрику «Жизнь удалась». Не молодая, а моложавая. Корень один. Суффиксы разные.
– А еще они вам что-нибудь дарили?
– Да! Владик прислал из Карловых Вар красивый сервиз из розового фарфора, такой только в Чехии делают. И представьте, они могут прямо из магазина доставить в любую точку мира! Так было приятно и неожиданно! Мы потом из него с ним чай пили за этим столом.
Ага, понятно, откуда взялся этот священный, неприкасаемый для других стул!
А Владик! Не привез, а зашел в магазин и прямо оттуда сделал заказ на доставку. Небось, Анна и не в курсе?
– А вы были за границей?
– Я на другой год поехала в Карловы Вары. Они там в санатории лечились, а я так, посмотреть. Красота! – вздохнула она.
Интересно, имеется ли в ее спальне такой же диван, как этот стул?
И самому стало стыдно за собственную пошлость.
Картина прояснялась.
Она ничего не меняла в квартире, надеясь пробуждать и пробуждать у него воспоминания о том времени их дружбы с семи лет, их влюбленности с тринадцати. Только одного она не понимала и не поняла, что он давно уже не тот мальчик. И теперешняя его Анна куда больше соответствует ему.
– Какая у вас любимая книга? Есть такая?
– Есть. Только она на английском. «All men are enemies». А зачем Вы спрашиваете, – с тревогой посмотрела она на него. – Это Вам нужно для защиты? Вы вправду собираетесь меня защищать? От обвинения? В преступлении? Это Анна уже написала на меня какое-то заявление?
– Ну что вы как маленькая, – как можно мягче сказал Черкавин, – все пожары фиксируются. По всем выезжают следователи. Это обычная рутинная работа.
– А по моему, конкретно по моему?
– Так это ваш пожар?
– Вы меня ловите, – безнадежно опустила она руки. – Вы даже не сказали, как собираетесь меня защищать и что мне надо делать.
– Я бы вам сказал, что надо было делать, да, боюсь, мы это уже проехали.
– То есть?
– Вам не надо было эту банку на окно ставить.
– Я не ставила! – вдруг яростно возразила она. – Я просто принесла.
– А вот это меняет дело. Кто ее туда поставил?
– Анна.
– Вы можете это доказать?
– А как?
– Не можете, – сурово сказал Черкавин.
Она совсем поникла.
– Но ведь и Анна Валерьевна не может доказать, что банку поставили вы.
– Вы меня совсем запутали.
– Наоборот, Галина, я вас распутываю. Недоказуемо ни то, ни другое. А вам я советую только одно – молчать.
– Я много говорю?
– Много. Много лишнего. Говорить вам надо только по теме, то есть про банку. Вы поняли мой совет?
– Я поняла. Молчать.
– Ну и славно.
Черкавин встал, собираясь прощаться.
– Вы уже уходите? Позвольте, я вам чаю предложу, – почти безнадежно пролепетала она.
– Не откажусь.
Она сразу оживилась, побежала на кухню.
Интересно, какой она ему сервиз выставит? Если розового фарфора – это будет отличный знак!
Она вернулась, и с неплохим угощением: на подносе был яблочный пирог с корицей, малиновое варенье, нарезанный сыр и ветчина. Включила электрочайник в ближайшую розетку, расстелила поверх скатерти салфетки и… полезла в сервант за чешским сервизом. Черкавин словно невзначай уселся на священный стул. Но она сделала вид, будто не заметила.
Они мирно угощались, а он смотрел на ее порозовевшее то ли от горячего чая, то ли еще от чего-то лицо.
Теперь говорил он, а она молчала, как солдат, подчинившийся приказу.
– Ричард Олдингтон… – задумчиво произнес он, – а вот о чем там – помню смутно. Зато помню другие его вещи: биографию Веллингтона и книги о Стивенсоне и Лоуренсе Аравийском.
– У мужчин другой склад мышления, – неожиданно твердо заявила она. – Романы о любви им не запоминаются. Хотя там у героев все кончилось хорошо, грустно только, что через, – она задумалась, подсчитывая, – 13 лет, столько прошло с 1914 по 1927 год.
– Хорошо то, что хорошо кончается! – бодро завершил он разговор. – Спасибо за угощение.
И уже в коридоре, надевая ботинки, напомнил:
– Ничего вам не будет. Я обещаю (он уже думал, как позвонит Михайлову и подтвердит, что теперешний его отчет, как и все его отчеты, сделан в лучшем виде). Но….
– Молчать – это я помню. Впрочем, я и так всегда молчу. Вы меня как-то разговорили.
– До свидания, – еще бодрее сказал он, хотя знал, что никакого свидания больше не будет.
Вышел на улицу, взглянул на яркое мартовское солнце и пошагал насвистывая.
Свистел он всегда, когда хотел сам себе улучшить настроение.
Он ненавидел сейчас себя и свою писательскую профессию именно за то, за что ее обычно хвалят: за умение проникать в самые затаенные уголки человеческой души.