Николай Скрёбов. “СУДЬБЫ ПОЭТОВ БЕСКОРМИЦЕЙ СХОЖИ…”

Павел Маркин (Ёж). Буквенные птицы. СПб.: Формат, 2012. — 94 с. 

Лирика Павла Маркина, собранная в книге «Буквенные птицы», вначале настораживает: не игра ли, затянувшаяся с детства? Натыкаешься на «токо» (вместо «только»), на обилие однокоренных рифм, на кокетливую наивность интонации («Меня родня считает дураком…», «Я к себе даже хуже, чем враг…»), на реминисценции из Есенина, — и уже приходится осаживать себя во избежание предубеждённости.
Но стоит сфокусировать внимание на лирическом «я», на первом лице, от которого ведётся речь едва ли не в каждом стихотворении, начинаешь испытывать сочувствие, близкое к тому, что нам даётся, по Тютчеву, «как нам даётся благодать».
Вот этот человек ещё маленький, зачарованный букварём в интернате, обводит контуры букв «заныканной» ложкой, и ему впервые кажется, что эти непонятные значки подобны птицам, влекущим в «неведомую даль», а усталая учительница обрушивает сказку чёрствым прозаическим упрёком.
И вот ему, уже взрослому, в общежитии «строка вступила в сон… и спать вдруг стало нестерпимо», и творчество приносит радость, но впереди — неизбежный прозаизм: «читальный зал центральной всей библиотеки мне на ошибки указал… И сон вписался в картотеки». А вот и противостояние обескураживающим неудачам, пусть пока в облике амбиции, обращённой в будущее: Я в вахтовом журнале родословной впишу большими буквами — ПОЭТ, моих стихов осмысленные волны начнут рассказ про новый континент.
Это было написано ещё в 1987 году, когда поэту представлялись, очевидно, лишь контуры будущего открытия, а овладение лирическим пространством шло медленно, преодолевая рутину обыденщины, — не об этом ли тогда вырвалось: «Озаренье редко так находит, помогая что-то понимать»?
И двумя годами позже, следя за перелётом птиц на вьюжный север, поэт с нарочитой неторопливостью формулирует постулаты, не новые для других, но ставшие основополагающими для него самого:

И такой же инстинкт гонит дальше поэта,
прорубая в душе ход в другие миры.
Значит, лирика — это подобие света.
Этот свет не увидеть без них до поры.
В те миры не один гражданин углубился…
Там законы не действуют, вьюги вия…
Да ещё говорят, чтоб отдельно рубился,
Чтоб поэзия, значит, была лишь своя.

Стремление до всего дойти самому и во всём увидеть что-то особое, а главное — сказать об этом по-своему, не так, как привыкли говорить до него, побуждает Павла Маркина раздвигать и сближать годы, расстояния, менять ракурсы и масштабы в прихотливом порядке, подсказанном то памятью, то душевной зоркостью, то игрой воображения. Поиск — в прямом смысле слова — связан у него с душевным порывом и риском. В стихотворении «Вот общая линейка нашей школы…» он вспоминает, как мальчишки искали в своей интернатской библиотеке самое недоступное — «закрытый фонд». И хоть «не выпало нам счастье из колод» и дело кончилось позором — разносом на школьной линейке, осталось удовлетворение поступком: «Пока в носу так много колупало, мы на разведку правили стопы». Ещё реальнее риск, связанный с поиском, изображён в стихотворении о землянке, в которую попадает двенадцатилетний «поисковик» в мирном восьмидесятом году: «И вот с чужой столкнулся здесь судьбой». Здесь, где была передовая, где не отдавали врагу ни пяди родной земли, мальчик чудом спасается от оползня:

Все строят «светлый коммунизм» в стране,
а веры — нет, и я не понимал,
с какою грозной силой наравне
меня на плёнку радостно снимал
фотограф памяти, как будто был я
в прошлой жизни тут…

Герой Павла Маркина чужд позёрства, он не боится предстать в невыгодном свете, не стесняется своих слабостей, невезения — и этим внушает читателю полное доверие. И ссылка на «фотографа памяти» играет, скорее, роль катализатора процесса сближения пережитого когда-то с осознанным позднее. Этот процесс глубоко внутренний, контролируемый лишь одним инструментом в арсенале настоящего поэта — его совестью.
Так, руководствуясь велением совести, лирический герой вспоминает учительницу Ольгу Николаевну, которая «ясно, честно и с натуры» давала ребятам представление о поэзии. При этом он признаётся, что «угрюм, забыт и одинок», пережил много тяжёлого, «сочинял и жёг свои стихи», а теперь, вернувшись блудным внуком в дедов дом, делает грустное открытие — не смог достичь глубины постижения жизни, «мир в своей душе не сохранив». Но в самой этой коллизии («жизнь моя — тоска макулатуры») чувствуется творческий потенциал: память о подкове, оброненной его Пегасом близ деревни Чалпушка-Росляково, поэт неожиданно и по-своему изящно сводит к иронической концовке: «Что в Чалпушке делал Росляков?»
Может быть, и не задаваясь художественной целью специально, Маркин поэтизирует географию Севера, в его строку непритязательно, с естественной непринуждённостью ложатся Кола и Кандалакша, Имандра и Усолка, Канск, Упалакша, Мантурово… Играя вроде бы утилитарную роль обозначения места, эти слова создают некую звуковую ауру сурового образа жизни — и потому усиливают эмоциональную окраску стихотворной речи. Благодаря этому читателю понятнее и чувства, испытываемые пьяным мужиком и его дочкой по отношению к Беломорью и Сибири («Надо видеть, как пальцы в наколках…»), и неожиданная патетика в стихотворении «Мантурово — город небольшой…»:

Слушал я и снова верил в Русь!
Сколько б жизнь под корень ни косила,
всё равно я веровать берусь!
Так и каждый, — в том, наверно, сила.
«Вот ты посмотри, сейчас река, —
это Унжа, мы уж на пороге.
Для меня здесь — центр материка», —
говорил попутчик по дороге.

Постигая новые пространства, герой Маркина словно проецирует на них увиденное и пережитое раньше — так складывается своеобразная мозаика его судьбы, вмещающая и эпизоды нелёгкого детства («Открыл случайно я блокнот…», «Анатолий Бредов, что гранатой…»), и первые шаги в творчестве («Я сплю в общаге чутким сном…», «Когда на Арбате читаю стихи…»), и память о юной любви («Подснежники», «Я приеду к тебе из последней…»). В стихотворении, посвящённом В. С. Высоцкому, маленький герой мечтает о «маге» — катушечном магнитофоне, а в стихах, посвящённых ведущей Радио России Н. П. Бехтиной, он же, повзрослевший, возвращаясь после неудачной рыбалки, прислушивается к радиоприёмнику — и вот уже «над мелочью сей вознесён смыслом странно забытого слова». Исповедальность лирики Павла Маркина всеобъемлюща, она распространяется и на те стихи, в которых нет лирического «я». Читатель сопереживает собакам, победившим волков и расстрелянным за своё вольнолюбие («Во дворе на цепи волкодав…»), радуется тому, что сон моряка об измене жены оказался не в руку («Моряк пришёл… И дети лишь встречают…», потрясён самоубийством солдата из-за нелепой шутки товарища по службе («На севере, да за Полярным кругом…») — эти и другие сюжеты разработаны в той же лирической тональности, что и стихи, о которых шла речь выше.
В последние годы с лёгкой руки Юрия Беликова в литературный обиход вошёл термин «дикороссы». По внешним признакам лирика Павла Маркина тяготеет к «дикорастущей поэзии». Однако с точки зрения единства ценностных представлений поэт ближе к есенинско-рубцовской традиции.
И хотя Есенин у него именуется и «Серёжей» (чего, помнится, не позволил себе Маяковский), и даже «Сержем», а Рубцов не упоминается вообще, элегические мотивы обоих знаменитых предшественников ощущаются и в структуре образа природы, и в интонационных пристрастиях Маркина.
Но у него «выбора нет» — в духе нового, жестокого времени.

Всё невесомо, и нету опоры, некуда больше идти…
Снова насущными сделались споры, те же, о лучшем пути.
Судьбы поэтов бескормицей схожи.
Выбора, в общем-то нет:
чтобы творить, надо вылезть из кожи и отползти от монет.

Вспомним, в шестидесятых у Николая Рубцова: «Стукнул по карману — не звенит. Стукнул по другому — не слыхать…», а в двадцатых у Сергея Есенина и того короче: «Поэтам деньги не даются».
«Наше время трудновато для пера», — сказано было в середине двадцатых. Что же можно сказать о середине восьмидесятых, когда начинал Павел Маркин? Зарождалось новое время, возгорались «манящие огни», из которых многие оказались обманными. Становление поэта на болезненном изломе девяностых и «нулевых» не могло пройти без издержек. Тем более радостно приветствовать его книгу «Буквенные птицы», запечатлевшую путь от раннего увлечения словом до поэтической зрелости.

Опубликовано в Лёд и пламень №1, 2013