Глава первая
Русский лес
Светел русский лес. Едва царевна солнце – золотая коса, непокрытая краса – выглянет из-за покрова туманов, едва ветер разгонит на ее пути небесные стада облаков, загорится он светом утренней зари, заискрится зеленью смарагдовых листьев, засвиристит птичьими голосами здравицу во славу грядущего дня. А как поднимется царевна солнце еще выше, а как заглянет под каждую травинку-былинку проведать: все ли с ночи проснулись, все ли вволю выспались, так и наступит утро.
Шумлив русский лес. Стоит шевельнуться воздуху, задуть ветерку, задрожит он густыми кронами, заворочает могучими стволами, зашелестит тонкими ветками. Прокатится зеленая волна от одного деревца к другому, от другого к третьему, упрется на опушке в вековые дубы и с шумом обратно хлынет. А то сорока прилетит, прострекочет о медведе-пыхтуне, что шатается неподалеку от этих мест и сгинет, будто её ни бывало. А там, глядишь, и впрямь косолапый объявится. Пройдет, дороги не разбирая, по кустам, по цветам, носом по ветру поведет – нет ли где какой поживы – и дальше отправится уедие себе искать. А то иной раз люди забредут, начнут дурными голосами орать:
– Федька! Куда прёшь, бестолочь! Не видишь, муравейник рядом! Левее бери! Вот так. Ещё малость! Еще-еще! Стоп! Отцепляй!
– Матвеич! Кухню где ставить будем?
– Оттащи к роднику, чтоб за водой далеко не бегать!
– А бытовки?
– Оставь, где стоят, там разберемся!.. Да не лезь ты в муравейник, кому говорят! Объедь сторонкой!
Интересно боровичку-старичку ростом с мухомор стало знать, зачем это люди избы на колесах да кухню на тракторах с собой притащили и много ли в их кухонном котле грибков поместится. Подошел поближе, внутрь глянул и обомлел – десяти казённых вёдер не хватит, чтобы доверху наполнить.
Крепко он призадумался. Не то чтоб ему грибов стало жалко – нет! Для того-то он их с лета до зимы холит и лелеет, бережет и жалеет, дабы зверь лесной или человек простой могли в охотку ими полакомиться. Но десять полных ведер!
Тут еще два каких-то человека, по виду городских, один – молодой, другой – не так чтобы очень, с серединки на половинку, на край полянки вышли, разговор промеж себя завели.
Тот, кто постарше, спросил того, кто помладше, водятся ли тут грибы-ягоды.
– А то! – ответил тот, что помладше. – Их тут, Алексей Алексеевич, видимо-невидимо! Собирай не хочу.
Обидно старичку-боровичку стало от таких слов. Хотел он в разговор встрять, спросить: это ж как понимать «собирай не хочу»? Разъяснить: грибы не сорная трава в репище, которую хочешь не хочешь выпалывать надобно. Сами по себе они расти-размножаться не будут, силы набираться не станут. Это он – боровичок – изо дня в день об них печется-заботится, хлопочет-переживает.
– Тогда, Боря, может, возьмем корзинку да по лесу пройдемся? А то я еще – представляешь! – ни разу в жизни грибов не собирал.
– Да ну их, – зевнул Боря. – Вот придем в деревню к деду Егору, тогда и сходим.
– А когда мы туда придем? Сегодня?
– Нет, Алексей Алексеевич, сегодня уже поздно – боюсь, дотемна не успеем… Давайте сделаем так. Переночуем в бытовках, утром чайку с лесорубами попьем и отправимся по холодку.
– Давай… Кстати, о лесорубах. Надо бы отблагодарить их бутылочкой коньячка, не пожадничать.
– Конечно, Алексей Алексеевич, какой разговор! Если б они нас не подбросили, когда б мы еще досюда добрались?
Задумался старичок-боровичок: это в какую же деревню они направляются?
«Нету тут у нас никаких деревень. Была одна, да и та давным-давно обезлюдела. Видать, туда и идут… Ну а деда Егора-бобыля я знаю – как не знать? – он как раз из той самой заброшенной деревеньки. Живет один, не сеет, не жнет, что ест-пьет, иной раз сам не поймет. Похоже, тот, что молоденький – Борька, – внучком ему приходится. Ну а эти, что с избами на колесах, не иначе как за дровами приперлись».
Тут к Алексею Алексеевичу с Борькой мужик подошел, судя по голосу, Матвеич.
Спросил, далеко ли до деревни деда. Узнав, что путь до деревни деда не столь длинный, сколь ненадежный и путаный, предложил остаться переночевать.
– Спасибо, – поблагодарил Борька. – А вы-то сами надолго в наши края?
– Да как тебе сказать? Мы уедем, другие нам на смену приедут, другие уедут, мы вернемся. Вахтовый метод называется… Слыхали о таком?
– А как же! У меня отец так на севере работал… И что вы все это время будете делать? Деревья рубить?
– И рубить, и трелевать. Работы, сами видите, непочатый край. Ни за год, ни за два не управимся – даже не думай.
– Надо же! – ахнул Алексей Алексеевич. – Выходит, здесь скоро не станет леса?
– Да кому он нужен, этот ваш лес? – презрительно махнул рукой Матвеич. – Ни людей в нем, ни дорог, ни магазинов – дикие места.
Хотел старичок-боровичок что-то в ответ сказать, да не смог. Руки у него от такой вести плетьми повисли, ноги по самые щиколотки отнялись, в голове помутнело. И только одна мысль больной болью темечко свербила – люди собираются лес…
«А как же я? Что со мной тогда сделается? Где я стану жить-поживать, чем добра наживать? Как буду за грибочками ухаживать, следить, чтоб они в холод не вымерзли, в сухмень не высохли, в слякоть не сгнили? И будет ли мне, горемычному, за кем ухаживать тогда?»
Потекли слезы ручьем из глаз боровичка. Упали на руку – налилась рука силою, обмочили щеки – и мысли кое-какие в голове зашевелились, да всё нехорошие, черные. Подхватил их ветер, в воздухе покрутил-повертел да по лесу разнес.
Померк от таких мыслей лес. Задрожал густыми кронами, заворочал могучими стволами, зашелестел тонкими ветками.
Холодно стало вокруг, неуютно.
«Люди собираются лес вырубить! Люди собираются лес вырубить! Люди собираются лес вырубить!» – доносилось из-за каждого куста.
Лесные жители зашевелились. Белки с испугу в дупла попрыгали, мышки по норкам попрятались, таракашки-букашки забились под травки – страшно стало всем.
«Ничего, ничего! – мысленно приободрил старичок-боровичок всех испуганных и приунывших. – Мы еще глянем, кто кого осилит, они нас или мы их».
Погрозил он из-за лопуха Матвеичу кулачком. Развернулся и с тяжелым сердцем отправился к тому, кому по обязанности полагалось лес от выпавших на его долю напастей хранить-защищать.
***
Едва царевна солнце – седая коса, увядшая краса – за верхушками дубов спряталась, ветер стих. Стволы деревьев, подобно застывшим в поле сусликам, выпрямились, тонкие веточки к земле приникли, листочки – зеленые платочки – вспорхнули и замерли на лету.
Сидел старичок-боровичок под кустом орешника, глядел, как вечерняя заря лесу розовые руки свои простирала, и, горюя о том, что им, лесовикам, в извечной толкотне с племенем людей всегда приходится отступать, пытался понять: отчего это тем спокойно не живется-неймется, почему тех вечно тянет что-то рушить-ломать, кого-то покорять-приручать, чужие владенья завоевывать.
Не успел он сам себе на свои вопросы ответить, как в небе – божьем тереме – отворились звезды – окна, из которых ангелы за людьми следят, а следом из избы на колесах Алексей Алексеевич явился. Сладко зевнул, бока почесал да к кустам не спеша направился.
– Пора! – раздалась команда.
Запрокинул старичок-боровичок голову как можно выше, воздуха глотнул как можно больше и взвыл что есть мочи.
«У-у-у!!!» – вместе с ним застонали, завизжали пущевик, моховик, листин и другие лесные духи.
«У-у-у!!!» – дружно подвывали им волки с медведями.
«У-у-у!!!» – заревел сотнями голосов приговоренный к срубу лес.
– Вперед! – последовала новая команда.
Оттолкнувшись от ствола орешника, старичок-боровичок первым на полянку выбежал. На избу с колесами вспрыгнул, за железную решетку окна ухватился и, ударив лбом в стекло, завопил:
– У-у-у!!!
– У-у-у!!! – загудел в дымоходную трубу оплетай.
– У-у-у!!! – закружила над землей Баба Яга в ступе, размахивая помелом. – У-у-у на вас, даждьбожа внуцы!!!
Люди не знали, что делать, куда бежать. Сначала из вагончиков дружно в лес бросились, а как желтые глаза зверей увидали, их грозный их рык услыхали, тотчас назад подались.
– Федька! – закричал Матвеич. – Где тебя, бестолочь, носит?! Заводи машину!
– Здесь я! В кабине я! – отозвался Федька. – Уже завел! Садись, кто может!
Раздался рокот двигателя. На черном силуэте грузовика красные огоньки зажглись, зашевелились – с места сдвинулись.
– Стой, Федька! Стой! – снова раздался полный отчаянья голос Матвеича. – Куда ты?! Нас забыл!
Огоньки остановились. И тут же в открытый кузов автомобиля со всех сторон люди посыпались. Они друг с дружкой толкались, пихались, ругались – старались прежде остальных себя спасти.
Видя, что лесорубы вот-вот справедливого возмездия избегут, старичок-боровичок вслед за ними в кузов грузовика юркнул. Грузовик тут же с места тронулся и, медленно набирая скорость, в сторону Григорьевки покатился.
– Ну что? Все сели? – осветив фонариком напуганные лица лесорубов, прохрипел Матвеич.
– Вроде все, – ответили ему вразнобой. – Точно все!
– А Алексей Алексеевич где? – громко спросил Борька. – Алексей Алексеевич! Вы здесь?
Алексей Алексеевич не отвечал.
– Нету тут твоего Алексеевича, – оглядевшись, сказали мужики. – Видать, остался.
Борька аж на месте от таких слов подскочил.
– Что значит «остался»? Как это «остался»? Что вы такое говорите?!
Мужики глаза потупили. Сказали, что с Алексеевичем, дай бог, ничего страшного в лесу не случится.
– Остановите машину! – потребовал Борька.
Матвеич в ответ кулак показал, не то что говорить – даже думать об этом строго-настрого запретил.
– Я сказал: остановите машину! – Борька по крыше кабины забарабанил. – У меня начальник пропал! Слышите?!
– И мы пропадем, коли остановимся! – заорал Матвеич. – Не видишь, что вокруг творится? Светопреставление!
– Это мне будет светопреставление, если начальник не найдется! Остановите машину, кому говорят!
Едва грузовик притормозил, как уже Матвеич по крыше кабины кулаком забарабанил. Крикнул шоферу Федьке, чтоб он, бестолочь, кого попадя не слушал, а до самой что ни на есть Григорьевки без остановки гнал.
– Ну и ладно! – сказал Борька. Протиснулся к заднему борту автомобиля, укоризненный взгляд на мужиков бросил и на дорогу спрыгнул.
«Хорошего внучка дед Егор воспитал-вырастил, нечего сказать, – подумал старичок-боровичок. – Кабы не принадлежал он к племени людей, цены б ему в лесу не было».
Однако не о судьбе Борьки он в этот час тужил и тревожился – чего о ней, бессчастной, отныне понапрасну тужить и тревожиться? – о том, что лесорубы безнаказанно лес вот-вот покинут.
«Как так? Почему? – терялся в догадках. – Неужто у нас вдруг что-то пошло-поехало наперекосяк, не так, как задумывали? А коли вдруг что-то пошло-поехало наперекосяк, не так, как задумывали, как мне быть? Мне-то, бедолаге, что теперь делать?»
Ничего к счастью для старичка-боровичка ему делать не пришлось.
Едва грузовик на дорогу выехал, скорость набрал, как над лесом Баба Яга в ступе пролетела – стрелой просвистела. Громко хохоча, помелом по плехатой голове Матвеича – самого вредного из мужиков – ударила да через мгновение в ночной мгле опять скрылась.
Но самое страшное, как оказалось, было впереди. Не успели люди в себя прийти, дух перевести, как увидали пред собой в свете фар нечто такое, отчего волосья на их головах дыбом поднялись.
Да и как им, волосьям, было дыбом не подняться? На дороге, громко хлопая в ладоши, во всей своей дивой красе сам хозяин и защитник леса – леший стоял. Одетый в запаханный на левую сторону армяк, обутый в новые лыченицы, он, страшный видом и могучий телом, возвышался над автомобилем подобно горе.
– Ну всё, мужики! – поправив на голове колпак, зловеще ухмыльнулся он. – Считай, приехали! А ну давай, слазь!
– Федька, бестолочь, – прошептал трясущимися губами Матвеич, – чего остановился, чего ждешь? Поехали.
– Да куда ехать-то? – еще тише отозвался Федька. – Этому чуду-юду в ноги? Разобьемся, костей не соберем.
– Да уж лучше, Федька, сразу разбиться, чем так…
– Не хотите слезать? – загремел над лесом голос лешего. – Так мы насильно ссадим! А не ссадим, так скинем, не скинем, так вытряхнем, не вытряхнем, так вывернем наизнанку! А ну лесная сила! Навались гурьбой!
Лесная сила: моховик – дух мшистых болот в обличье барана, ендарь – существо, похожее на кабана, болотник – облепленный зеленой тиной тучный дед, листин – предводитель лесавок, лесавки – маленькие размером с ежа серые создания, боровик – дух бора в виде бесхвостого медведя, боли-башка – большеголовый старик, оплетай – чудище с наружностью человека, пущевик – дух чащобы с сучьями вместо рук – вышла из кустов. Автомобиль кольцом окружили и со словами «не ссадим, так скинем, не скинем, так вытряхнем, не вытряхнем, так вывернем наизнанку» в кузов полезли.
Смирнее старичка-боровичка в лесу существа нет. Он ни с кем не ссорится, ни на кого не гневается, если, конечно, никто не безобразничает – грибы с корнями не выдирает. Но сейчас, после стольких часов отчаянья, он страстно мечтал кого-нибудь поймать, бока намять, на дурную голову тугую веревку накинуть да по примеру боли-башки в непролазную чащу – туда, откуда ни конному, ни пешему обратной дороги нет – завести.
Как птенцы, сбившиеся при виде ястреба в комок, люди испуганно друг к другу приникли. Они не ругались, не шумели – только в ночь глядели да как металлические борта грузовика угрожающе под когтями лесовиков скрипели, затаив дыханье, слушали.
«Не ссадим, так скинем, не скинем, так вытряхнем, не вытряхнем, так вывернем наизнанку», – доносилось отовсюду.
Только старичок-боровичок с силами собрался, чтоб посильную лепту в расправу над лесорубами внести – добрым тумаком сидящего рядом Матвеича одарить, как с неба оглушительный раскат грома раздался. Кулачки тут же сами собой разжались, по коже холодные мурашки пробежали, а душа, как это с ней во время грозы случалось не раз, неизбывным страхом наполнилась.
Расколов тучу на две части, над землей кривая молния сверкнула. Леший, возвышавшийся над грузовиком подобно горе, возвышающейся над дольным миром, в мгновенье ока до размеров росомахи скукожился. Кубарем с дороги скатился, спину к стволу ольхи прижал – задрожал, как осиновый лист под порывом сиверко.
И тут же обрушился на землю обломный дождь. Лес, доселе к незваным гостям воинственный, под его неистовым напором мигом утих. Головушку свою кудрявую испуганно пригнул, за завесой кисельного тумана спрятал и тех, кто защиты его искал, собой заслонил.
Словно не веря в то, что светопреставление кончилось так же внезапно, как и началось, Матвеич неуверенно прошептал:
– Федька, бестолочь, чего сидишь, ждешь? Поехали, дорогой мой, поехали.
Нажал Федька на педаль газа. Грузовик затрясся, зафыркал и осторожно, так, словно боялся разбудить лихо, пока оно тихо, с места тронулся.
Старичку-боровичку в лесу бояться нечего. Здесь нет никого, кто страшил бы его так, как он страшит тех, кто над грибами измывается. Но когда по небу запряженная крылатыми конями огненная колесница проносится, когда из-под ее колес раскаты грома раздаются, когда возница – Илья-пророк – на землю молнии-стрелы мечет, его и всех, кто с ним, паника охватывает. И тут кто спасение в бегстве ищет, кто в глухое оцепенение впадает, кто подобно старичку-боровичку в тело Мать-сырой земли вжимается, о помощи ее взывает.
Недолго Илья-пророк бушевал, лесной народ будоражил. Израсходовав запас молний-стрел, он вскорости за окаём ускакал. Тут и гроза прошла, и дождь прекратился, и в небе, божьем тереме, второй раз за ночь звезды – окна, из которых ангелы счет людским делам ведут, отворились.
Выбрался старичок-боровичок из придорожной канавки, куда с первым раскатом грома из кузова автомобиля вывалился, на шумно отряхивающегося оплетая посмотрел, задумчивый взгляд на солновсход, туда, где над полянкой с бытовыми вагончиками зачиналась денница, перевел. Сказал, что Алексей Алексеевич, поди, где-нибудь у изб на колесах схоронился.
– Да не один, – сварливым голосом добавила Баба Яга. – С дружком своим, Борькой.
Услыхал это ендарь – лесовик, похожий на кабана. Свиным рылом из стороны в сторону повел, к ветру принюхался, прохрюкал:
– В деревню к деду Егору-бобылю спешат… Оба…
– Правду молвишь! – подтвердил боровик – дух бора в виде огромного бесхвостого медведя. – Тот, что помоложе, впереди бежит-спешит, а тот, что постарше, сзади семенит… Я их за версту чую.
Тут наконец и леший из-под ольхи вылез. Увидали его – бледного, изрядно потрепанного, но здорового и невредимого – лесные духи, оживились. Вышли из оцепенения, повеселели.
– Может, попробуем нагнать их? – на радостях проблеял моховик – дух мшистых болот в обличье барана. – Раз уж лесогубов упустили.
– Отчего ж не догнать, – согласился боли-башка – старик с большой головой. – Надобно попробовать.
«Надобно, надобно! – согласились остальные. – Не прощать же людям такого!»
Обратились к лешему с вопросом, что он, хозяин, по этому поводу думает.
Леший в ответ деловито рукава армяка закатал, колпак поправил, молвил в ответ:
– В отместку за то, что люди лес задумали вырубить, думаю, их самих следует вырубить под корень.
– Ну так как? – вопросительно глядя ему в глаза, спросил пущевик – дух чащобы. – Вперед, что ли?
– Вперед! – скомандовал леший. – Проучим, чтоб другим неповадно было!
Сказано – сделано. Еще в воздухе голос лешего не растаял, а его самого уж и дух простыл. Не жалея ног и всего, что под ноги попадало, он со скоростью быстрокрылой птицы в сторону заброшенной деревеньки мчался.
– Не ссадим, так скинем, не скинем, так вытряхнем, не вытряхнем, так вывернем наизнанку…
Первым к деревне ендарь прибежал. Остановился подле околицы – ограждения из осиновых брусьев, свиным рылом из стороны в сторону повел, прохрюкал:
– Чую: здесь они… неподалеку… поблизости… рядышком…
– Да вон же они! – закричала Баба Яга, увидав Алексея Алексеевича с Борькой, что в сторону обжитого дома под соломенной крышей спешили. – Держи их! Хватай!
Бросился леший наперерез, да чуть-чуть не поспел – люди входную дверь перед самым его носом захлопнули.
Огорчился хозяин леса. Кулаками по притолоке застучал, ногами по порогу затопал, заорал дурным голосом на весь двор: впустите, мол, подобру-поздорову, не то разнесу избу по бревнышкам, бревнышки по драницам, драницы по палочкам, палочки по щепочкам – худо будет всем.
Дверь и отворилась. Выскочил из нее разъяренный домовой – косматый мужичок с лицом, светлой шерстью обросшим. Схватил лешего за пельки и с криком: «Пошел прочь с мово двора!» – принялся его за такие слова кулаками бить, словно цепом молотить. Бил-бил и забил бы, кабы не лесовики. Увидав такое дело, вступились они за своего хозяина – самого домового принялись поленом охаживать. Охаживали-охаживали, охаживали-охаживали, да тут на защиту домового банник со товарищами поднялись – подполяником, сарайником, хлевным, перебаечником, овинником, матохой, клетником, жировиком.
«Вы это чего?» – опешили лесные духи.
«Мы того… защищаемся».
«И мы защищаемся!»
«От кого?»
«От вас, вестимо!»
«Это вы от нас?! Да это мы от вас!»
«Ах, это вы от нас? Ну, тогда получайте от нас еще раз!»
С новой силой закипели страсти, с новой силой разгорелась ссора. И никто из тех, чьими душами овладел зловредный дух вражды – распря, не заметил того, как во двор, большими крылами тяжело шевеля, птица с лицом женщины прилетела. На толстую ветку старой яблони села, тактично в лапку кашлянула.
Увидали ее тогда драчуны. И замерли от восторга-восхищенья.
«Гамаюн! – пронесся над притихшим миром восторженный шепот. – Птица вещая!»
Долго старичок-боровичок на белом свете прожил, много чего на своем веку повидал, а вот Гамаюн – родную сестрицу двух других волшебных птиц – Алконоста и Сирина – впервые видел. Слышал, будто она из золотого яичка уточки вылупилась, издревле на острове Буян живет, счастье пророчит да будущее предсказывает. Правда, счастье, по дошедшим до него слухам, она лишь достойным пророчит, а будущее тому, кто, имея уши, умеет слушать, предсказывает, да разве это главное?
«Главное, – радовался он, – она здесь! Она прилетела! А значит, счастье, которое она пророчит, еще возможно для нас».
– Пропой нам на белой заре, на крутой горе, на ракитовом кусточке, на малиновом пруточке! – ласково попросил ее леший. – Матушка!
Птица Гамаюн недовольно поморщилась. Крыльями голую грудь прикрыла, в сторону выглянувшего из дверей избы деда Егора кивнула, спросила, что тут у них случилось-стряслось.
– По какой причине вы людям открылись?
Смотрел старичок-боровичок на птицу Гамаюн и насмотреться не мог. Всё-то в ней ему нравилось, всё-то в ней было по сердцу, по нраву, по уму: и густое оперенье, и печальное задумчивое лицо, и тугая грудь, и голос. Мягкий, певучий, он пуще сладкого дурмана отуманивал разум и подобно сотканной из райских звуков паутине обволакивал тело.
– Прости нас, матушка! – зарыдал леший. – Не до пряток нам ныне стало – люди лес надумали вырубить!
– Это мне ведомо, – важно кивнула птица Гамаюн.
– И как нам, сирым, теперь жить прикажешь? Опять в пятнашки с ними играть? Смотреть, как под их топорами наш кров рушится? Ну уж нет, матушка! Хоть ты серчай на нас, дремучих, хоть ты гляди холодной тучей, а только сидеть сиднем мы отныне не намерены.
– А мы-то тут при чем? – закричал домовой. – В чем мы-то пред вами, дремучими, провинились, что вы грозитесь нашу избу по бревнышкам, бревнышки по драницам, драницы по палочкам, палочки по щепочкам растащить?
Смутился от таких слов леший. С видом нашкодившего щенка на птицу Гамаюн снизу вверх посмотрел, признал: и изба тут, конечно, ни при чем, и домовики не так чтобы уж очень провинились, но вот люди, приведшие с собой лесогубов, сиречь настоящие тати, а значит, должны несть ответ по всей законной строгости.
«Отдавайте их подобру-поздорову! И делу конец! – поддержали хозяина лесовики. – Не мы первые вражду начали, не нам первым ее кончать!»
– Ну вот еще! – напыжился домовой. – С каких это пор кургузые медведи с дикими свиньями стали нам указы указывать? Здесь вам не лес – здесь наша сила, наша воля!
Осерчали моховик с ендарем за сравнение с медведем и свиньей. Оскалились, зарычали в ответ: «Ваш дом – счастье ваше! Но, знайте, придет время и заставит вас нужда-злодейка покинуть его».
– Да, да, – проблеял моховик, – когда-никогда, а встретимся с вами где-нибудь у мшистого болота! Вот тогда по-другому будем речь вести!
Возразила птица Гамаюн моховику, ласково возразила, по-доброму. Сказала, что речь вести всегда полезно, всегда хорошо-правильно, однако и других слушать иногда тоже надобно.
– Вы б вместо того, чтоб ругаться да лаяться, посидели б рядком, поговорили б ладком, узнали б, по какой причине к вам такое отношение.
– Тут и узнавать нечего, – ответил леший. – Домовики всегда нам назло поступают!
Домовой с таким утвержденьем не согласился. Сказал, что они, домовики, не назло другим, а во благо себе во всём поступают – различать, дескать, надобно. И добавил твердым голосом: ни внучка деда Егора, ни начальника внучка, ни ледащую мышку-норушку, вместе с ними порог дома переступившую, не отдаст – у себя до поры до времени скроет.
– Это почему так? – возмутился леший.
– А потому, что вам палец в пасть положи, так вы, оглоеды, руку отхватите! Сейчас вы внучка и начальника внучка себе требуете, потом мышку-норушку запросите, а после, глядишь, и на нас с дедом Егором-бобылем покуситесь.
– Люди надумали лес вырубить! – рванул на себе рубаху леший. – А вы всё о какой-то мышке печетесь! Хотите, я вам стадо мышей пригоню! Токо свистните!
– Не надобно нам этакого добра, своего хватает – ни одного живого мешка в избе не осталось, все насквозь худые. И вообще… Кому вы тут жалитесь, перед кем нюни распускаете? Нам до вас и до вашего леса дела нету. И им нету! – вытянув руку к огороду, сказал домовой. – А уж им-то, чертям, и подавно!
Леший посмотрел за дорогу, в сторону, куда указывал домовой. И пригорюнился оттого, что увидел.
За околицей, внимательно наблюдая за тем, что во дворе деда Егора творится, стояла во главе Кощея Бессмертного – царя мрачных подземелий, нежить: дивии люди – одноглазые, одноногие, однорукие получеловеки, упыри – мертвецы, лярвы – чудища в женском обличье, встречники – охотники за душами умирающих преступников.
Перевел взгляд в другую сторону. И пригорюнился еще больше.
На задах, там, где репище с лугом смыкалось, стояли полевик – старичок с волосами и бородой из зеленой травы, межевичок с луговичком – сыновья полевика, полудница – девушка в длинной белой рубахе, ржаница – косматая старуха, родственница полудницы, а также примкнувший к ним степовой – высокий старик с длинными седыми волосами.
– Ну вот, – горько усмехнулся леший. – Налетело вороньё. Видать, поживу почуяло.
Ошалел старичок-боровичок от такого скопленья нежити и жити – замахал кулачком, завертелся волчком.
– Эй, вы, – закричал полевику с луговиком, своим давним знакомцам. – Думаете, коли люди лес вырубят да хлебами-травами засеют, будет вам раздолье пуще прежнего? Рано радуетесь! Мы еще посопротивляемся!
– Ничего мы не думаем, – сухо ответил полевик. – А радуемся мы не более Кощея.
Услыхал эти слова Кощей – дед с ноготок, борода с локоток. Осклабился, закивал довольно, да-да, дескать, погодите чуток, придет срок – обретёте все вы свое последнее пристанище в моих подземных чертогах.
Испугались лесные духи, всполошились. Поняли: не стращает их Кощей Бессмертный страшным видом, не пытает недобрым взглядом, а только удобный случай представится, без всякой на то жалости к себе приберет.
Заверещал пойманным зайчишкой старичок-боровичок. Накинулся на лешего, принялся теребить его, бранить.
– Что ты, леший, нос повесил? Что ты все молчишь да молчишь? Али не понимаешь: на долу, на юру, на безлесье, на ветру, нам ни дня не выжить, ни ночи не прожить? Сделай же что-нибудь!
– Нечего мне делать, – не поднимая очей, хмуро ответил леший. – И как быть, я не знаю.
– А кто знает? Кто ведает?
Силясь найти ответ на волновавший всех вопрос, леший исподлобья на Бабу Ягу глянул. Не сказала ничего Баба Яга – смущенный взгляд в сторону боли-башки отвела. Боли-башка в свой черед на пущевика посмотрел, пущевик на оплетая, оплетай на боровика, боровик на ендаря, ендарь на моховика, моховик на болотника… листин на старичка-боровичка, старичок-боровичок на птицу Гамаюн. На колени перед ней грохнулся, ладошки у груди сложил, попросил жалобным голосом:
– Птица вещая, скажи! Да всю правду доложи. Лесу как не дать пропасть? Как в тенета не попасть злого вора и злодея – бессердечного Кощея? Как нам грусть-тоску избыть? Что нам делать? Как нам быть?
Не сразу ответила птица Гамаюн. С ветки на ветку перепрыгнула, с лапки на лапку переступила, только тогда и молвила в ответ:
– Ничего не скрою из того, что ведаю, расскажу обо всем, что слышала, слушайте же меня внимательно… Мир состоит из трех частей – прави, яви, нави…
– Нам бы про беду нашу, – вежливо напомнил старичок-боровичок.
– Ах да, извините! – опамятовалась птица Гамаюн.
Опять с ветки на ветку перепрыгнула, молвила, что ничего не скроет из того, что ведает, расскажет обо всём, что слышала, главное, чтоб слушали ее внимательно.
– В лесу дремучем, бору трескучем, где нога человека век не ступала, русским духом сто лет не пахло, у болотца маленького, на бережку пологом меч-трава зеленая растёт. Давно ее люди не видывали, давно про неё не слыхивали, давно песен об ней не складывали, былиц не рассказывали. Высока она, зелена она, всем, кто тронет ее, не сестра она – обидчица… Найдете ее – ваше счастье. Не найдете – горе горькое само крутешенько сыщет вас.
Не понравилось лесной жити пророчество Гамаюново – как так, думалось ей, уши вроде у всех есть, а ничего дельного не услыхали.
Заволновалась толпа, зароптала.
«Объясни, – закричала, – как следует растолкуй, – попросила, – подробнее!»
Объяснила Гамаюн, как следует рассказала, как можно подробнее:
– Коли ничего вы, шаловые, не поняли, коли ничего вы, тугоухие, не услышали, в лес посолонь ступайте, нечего вам боле предо мной стоять. Меч-траву сыщите, там видно будет.
И снова не понравилось лесной жити Гамаюново толкование. Да только делать нечего, птица вещая – не сорока-пустобрёха – слов на ветер бросать не станет. Да и толком, как следует порасспросить ее времени не осталось. Распустила она перья пушистые, повела крылами широкими, приготовилась к полету дальнему. К полету дальнему, долгому, через гору высокую, море глубокое, поле сарачинское, к заветному острову Буяну.
– А как с людьми-то быть? – раздался тут голос домового. – Может, и впрямь послать их к лешему?
«Послать! Послать!» – запрыгали от радости лесные духи.
Птица Гамаюн равнодушно плечами повела – дескать, дело ваше, хозяйское, как надумаете, так тому и быть.
– Пошли уж, чего там! Пускай себе в город ступают.
После чего лапки согнула, крылами взмахнула, в воздух взмыла.
В тот же миг над землей сильный ветер поднялся. Всколыхнул он в поле ковыль-траву желтую, приклонил в лесу дубравы зеленые, согнал со стрехи воробышек серых. Улетела Гамаюн – птица вещая, растворилась в облаках бусых, лучах солнечных, небе радужном.
Тихо стало на земле да невесело.
Птица Гамаюн растворилась в облаках бусых, лучах солнечных, небе радужном, а вопросы между тем остались.
«Это как же понимать: пошли их к лешему, пускай себе в город ступают? – удивленно разводили руками да лапами лесные духи. – Пошли к нам гостей деда Егора, так мы, понятное дело, не растеряемся, нарозно их, как водится, растерзаем, пятнышка мокрого от них не оставим. Но как они после этого до города доберутся? И как нам тогда с советом Гамаюновым быть?»
Непонятно им. Неясно. Оттого тревожно.
– А тут еще меч-трава какая-то приплелась, – вздохнул леший. – С ней-то что делать будем?
– Как она выглядит?
– Вот именно! Как?
– Непонятно.
– Неясно.
– Тревожно.
Задумались лесные духи, запечалились. Много разных трав они знали, а вот о меч-траве, как ни вспоминали они, ни тужились, вспомнить так и не смогли.
Первым молчание листин нарушил. Сказал, что однажды, когда был молодым и маленьким, хозяин вод – водяной – траву по имени меч на весь мельничный омут ругал – видать, чем-то она ему сильно досадила. Однако что это за трава, какого виду, росту, запаху, он по древности лет давным-давно забыл.
– Но помню! Была меч-трава, ой была! На самом бережку росла.
Загрустили лесные духи. Сходить бы им к хозяину вод, выпытать: на каком таком бережку она росла, какого она виду, росту, запаху. Да вот беда – во всей округе ни одного водяного не осталось. Исчезли они вместе с погубленными лесами, обмелевшими озерами, иссохшими реками. Может, в те места, где недостатка в чистой воде нет, уплыли, а может, томятся они, бедные, ныне в подземелье кощеевом, вспоминают, как, бывало, траву по имени меч почем зря ругали.
Один старичок-боровичок не грустил, не плакал – один он знал, как дальше быть. Подошел к лешему решительным шагом, за штанину дернул, сказал, что ежели с людьми по-плохому поговорить не выходит, надо бы попробовать по-хорошему договориться.
– Это как? – не понял леший.
– А вот послушай! Давно ли, недавно ли, а точнее, давешней осенью, один грибник по лесу туда-сюда шатался. Грибник как грибник – мухортый, в сапогах и в шляпе. Ножичком подосиновик срежет, со всех сторон оглядит – нет ли в нем какого изъяну – и давай своему другу-товарищу про то, какие знатные хоромы себе в городе отстроил, бахвалиться. Срежет другой грибок – про красну девицу поведает, что днем и ночью об нём в пустом тереме сохнет. Срежет третий – про то, какая у него власть над людьми есть, расскажет. Потрясет кулачком, проорет на весь лес: вот, дескать, где вы у меня все находитесь, и опять тихо, мирно начнет подосиновики собирать.
– Ты дело говори! – перебил леший.
– Так я и говорю! Ежели у нас в лесу есть хозяин – ты! – значит, и в городе тоже свой хозяин есть – тот, кто за всё и за всех отвечает.
– И что?
– А то, что встретил бы ты его ненароком да шепнул на ухо пару слов по-хорошему, коли по-плохому разговаривать не получается.
По душе лешему затея старичка-боровичка пришлась по нраву. Он рукава армяка решительно закатал, колпак на голове поправил, приказал немедля его с тем самым грибником свести.
– Потолкуем с ним, поговорим!
Хотел старичок-боровичок над лешим посмеяться, да не посмел. Грустно ему стало, невесело. Оттого, что грибник, который власть над людьми имеет, с осени в лесу глаз не кажет. А более оттого, что власть эта, несмотря на то что в пухленьком кулачке уместилась, куда больше той, что в лапище лешего есть.
Сказал он, что сейчас, в пролетье, свидеться с мухортым грибником не удастся, потому как подосиновики вместе с теми, кто их собирает, появятся в лесу не раньше серпеня – рюеня-месяца.
– Так что же нам делать? – растерялся леший. – Осени ждать?
Старичок-боровичок с сомнением головой покачал, дескать, ждать так долго нельзя.
– Надо бы пораньше чего-нибудь придумать. Пока лесогубы не очухались, новой силою на нас не навалились.
– А чего придумать-то?
Старичок-боровичок развел руками: не знаю чего. И Баба Яга, к кому леший обратился, тоже сказала: не знаю. И ендарь сказал. И оплетай. И боли-башка. И болотник. И пущевик. И моховик с боровиком. И листин с лесавками.
Все сказали: не знаем, что сказать.
– Я знаю! – раздался звонкий мужской голос.
Лесные духи удивленно огляделись – что за звук, что за писк? Увидали на крыльце избы Борьку – светловолосого внучка деда Егора-бобыля – несказанно удивились и возмутились: по какому, мол, праву в разговор встревает, слабый сильных перебивает.
– Не встреваю я, – ответил Борька, – помочь хочу!
– Ты прежде себе помоги! – зарычал боровик.
– Да! Придумай, как избежать наших острых клыков!
– Длинных когтей!
– Суровой веревки моей! – наперебой прокричали ендарь, оплетай, боли-башка.
Долго лесовики на все лады Борьку стращали, разными нехорошими словами бранили. И лесогубом его обзывали, и татем, и нежитем.
– Я не лесогуб, – мягко возразил Борька. – И не нежить. Я, можно сказать, совсем даже наоборот – жив, жил и жить хочу. Поэтому предлагаю вот что… Вы нас с Алексеем Алексеевичем в город отпускаете, мы там самого большого начальника находим и заставляем его отменить приказ о вырубке леса!
Не ожидали такой наглости от людей лесные духи, не думали, не гадали, что те осмелятся хитрить с ними, заигрывать.
– Ах они такие-сякие! – возмутилась Баба Яга. – Им перед смертью былое поминать полагается, а они о будущем гадать смеют!
Обратилась к лешему, чего, дескать, стоишь-молчишь, не видишь, до какой обиды дело дошло – нас не то что домовики с полевиками ни в грош не ставят – нас уже люди ничуть не боятся.
– Вели порвать их на кусочки, останки скласть в большую бочку, покрыть ее густой смолой и бросить в яму с глаз долой! – потребовала она. – Ну же, хозяин! Вели!
«Вели! – поддержали Бабу Ягу остальные лесовики. – Бабушка дело говорит!»
Не по душе лешему исполнять чужую волю, по душе во всём свою навязывать. Да только делать нечего: супротив всех попрешь – пупок надорвешь.
Сорвал он тогда с досады колпак. Оземь бросил, велел людей на кусочки порвать, останки в бочку скласть, покрыть ее густой смолой и бросить в яму с глаз долой.
Обрадовались лесные духи. Громким криком закричали, страшным воем завыли, затрясли кулаками да лапами. А только с места сдвинулась, приказ лешего выполнять – порвать, скласть, покрыть, бросить, – лбами в лбы домовиков уперлись.
«Не позволим! – закричали домовики. – Здесь вам не лес! Здесь наша сила, наша воля! А наша воля такова: ни внучка деда Егора, ни начальничка внучка не уступить, у себя до поры до времени скрыть».
Возмутился леший: как так? почему?
– Потому что Гамаюн наказывала им в город ступать! – ответил домовой.
– Неправда ваша! Она наказывала послать их ко мне, лешему!
– Нет, ступать!
– Нет, послать!
– Нет, ступать, ступать, ступать!
Вырвал леший из земли старую яблоню, на домового замахнулся. Хотел ударить, да вовремя поостерегся. Домовой – мужичок хоть и не шибко злой, но рука у него тяжелая, огреет – мало не покажется. Да к тому же, как ни крути, прав он – птица Гамаюн действительно наказывала людей не только к нему послать, но и в город вернуть.
Он яблоню на место воткнул, погрозил домовику мохнатым кулачищем и сказал:
– Пожалеешь сиволапый, что промеж нас встрял! Да поздно будет.
– И то правда, – проблеял моховик. – Сойдутся наши стёжки-дорожки у мшистого болота! Тогда по-другому у нас заговоришь!
Домовой в ответ презрительно хмыкнул, дескать, нашли кого стращать, а главное, чем.
– Я и раньше-то, когда не столь брезгливым был, ваш плюсеной бочаг за путевую версту обходил. А теперь за две межевые обходить стану – не помру.
Нечего лешему на это ответить, нечего возразить. Лесорубов упустил, с людьми один позор нажил и с домовиками отношения вконец испортил.
Развел он руками, пригорюнился.
Что делать?
– Отправьте нас к лешему в город! – раздался другой мужской голос.
Лесовики опять удивленно по сторонам огляделись – что за звук, что за писк? Увидали на крыльце рядом с внучком дедом Егора Алексея Алексеевича – мужчину в серой ветровке – велели повторить-разъяснить, о чем пропищал.
– Нас надо в город вместе с лешим отправить, – выйдя на свет, разъяснил Алексей Алексеевич. – Мы там кого надо найдем, кому надо пожалуемся, и вырубку леса сразу запретят.
Тошно лешему от всего этого стало, хоть бирюком вой. Не зная, как по-другому людям досадить, кукиш им показал.
– Вот вам! Видали!
После чего Бабе Яге сказал: зря, дескать, тебя, старую, не послушал, зря не поверил в то, что люди совсем обнаглели, страх потеряли.
Не ответила Баба Яга хозяину леса, даже ухом не повела. На Алексея Алексеевича внимательно поглядела, спросила: на кой ляд им в городе сам леший понадобился.
– Не знаю, – пожал плечами Алексей Алексеевич. – Только птица Гамаюн наказывала именно так.
«Так! Так! – подтвердили лесовики с домовиками. – Помним, было такое дело».
– Вы это чего! – изумленно оглядев лесовиков, развел руками-коромыслами леший. – Совсем с горя рехнулись, что меня – хозяина и защитника своего – в город спроваживаете?
– Так потому и спроваживаем, – за всех ответил оплетай, – что ты – защитник наш. Был бы ты кем другим, никому б и в голову не пришло, о чём путном тебя просить.
«Да, да! Просим, просим! – загалдели лесовики. – Сходи в город, разберись там с кем следует по-хорошему, коль по-плохому не получается».
Не по душе лешему исполнять чужую волю – по душе во всём свою навязывать. Да только и тут делать нечего: супротив всех попрешь – беду наживешь.
Поднял он с земли колпак. От пыли отряхнул да в сердцах обратно швырнул.
– Ладно! – сказал. – Так и быть, схожу до города – семо и овамо погуляю, пока молодой. Но только с одним человеком, другой пущай здесь томится.
– Бери Ляксеича, он начальник, – подсказал старичок-боровичок. – От него проку больше.
– Правильно! – поддержала лешего Баба Яга. – Ежели с тобой в городе что худое случится, я с деда Егора и внучка его всю твою обиду до последней слезинки взыщу.
Хотел домовой опять возразить, поперек лесной силы встать, да поостерегся – леший хоть и не в лесу, но с обиды даже на пустом дворе дров наломать может.
Решив не доводить его до греха, пообещал выдать гостей, но только одного и только Ляксеича.
Все в итоге остались довольными тем, как спор между лесными и домашними духами разрешился. Один лишь Кощей – дед с ноготок, борода с локоток – огорчился тому, что душу никто ни у кого так и не вынул. Криво ухмыльнулся – дескать, ничего-ничего, я подожду, я бессмертный, а вы, как ни миритесь, ни рядитесь, моих подземных чертогов всё одно не минуете – развернулся и во главе нежити прочь с деревни поковылял.
Глава вторая
Боженята-домовики
Изба деда Егора была стара, а хоромный наряд скромен. Справа от входа у кривой стены русская печь притулилась, слева за занавеской тусклым солнышком маленькое окошко сияло, наискось от печи под стародавней иконкой с закопченным ликом стол стоял, за которым дед Егор, его внучок Борька и начальник внучка Алексей Алексеевич сидели.
Сидели они, вздыхали всяк по-своему, думали про то, как дальше быть.
– Вот влипли так влипли, – горевал Борька. – И как это нас только угораздило?
– Это еще что! – сказал дед Егор. – Вот кабы мы, скажем, на пути лешачьего свадебного поезда попались, тогда б действительно худо было. А так ничего, жить можно.
– Да как это можно? – возмутился Борька. – Вдруг Алексей Алексеевич ничего в городе не добьется, и лес вырубят? Что с нами эти чудовища сделают? Сожрут ведь!
– Значит, надобно сделать так, чтоб не вырубили.
– Как?
– Как, как? – задумался дед Егор. – Ну, перво-наперво следует в городе самого большого начальника сыскать и вопрос перед ним ребром поставить: или он лес вырубать запрещает, или на него Алексей Алексеевич куда надо жалобу обидную накалякает… А иначе, думаю, никак.
– Хорошо сказать: вопрос ребром поставить. Я вот тоже недавно перед начальником своего начальника вопрос ребром поставил: давайте, мол, квартиру или уволюсь. Так он, знаешь, что сказал?
– Что?
– Будем, говорит, думать.
– Ну и?.. – дед Егор подтолкнул внучка локотком. – Чего дальше-то? Подумал?
– А то как же, – нехотя ответил Борька. – Чуть по статье меня не уволил.
Дед Егор захихикал.
– Оно так… Да ты не трусь, – сказал он, поворачиваясь к Алексею Алексеевичу. – Тот начальник, что лесорубами командует, думаю, воспитывать тебя вожжами не станет – поленится.
– Ага, – буркнул Алексей Алексеевич. – Он для этого полицию с дубинками позовет.
– А коли и так? Ты тогда к его начальнику пути ищи! А ежели и его начальник тебя взашей выгонит – выше ступай, не отступай. У нас ведь, на Руси что хорошо: на каждого большого и малого начальника свой большой и малый завсегда отыщутся. Тут главное в дверях не заплутать. А то вот я однова пошел жалобиться на браконьеров, а попал к тому, на кого жалобиться вздумал… Нехорошо получилось.
Подмигнув Алексею Алексеевичу, Борька легонько деда толкнул локотком в бок:
– И что он тебе сказал?
– А что он мне мог сказать? Ничего. Сказал: разберется, мол.
– Ну и как? Разобрался?
Ища глазами керосиновую лампу, дед Егор посмотрел по сторонам.
– А то как же… Пришел я в тот месяц жалованье получать. Еще порог не переступил, а мне уж конторщик наш и говорит: совсем ты, Егор Фомич, смотрю, старый стал. Тяжко тебе, небось, с ружьишком-то по лесу день-деньской бегать? Ступал бы ты, дед, подобру-поздорову на заслуженный отдых, а мы тут другого егеря – помоложе да посговорчивей – себе сыщем.
– Отомстил-таки! – хлопнул ладонью по столу Борька. – И как их, таких начальников, только земля на себе носит!
Дед Егор из-под образа встал, лампу с подоконника взял, на стол поставил, сказал:
– Всё, братцы, более не носит.
– Как так? – спросил Борька.
– А так вот… Отправился он той весной ни ко времени лесовать, на лесного зверя, значит, охотиться. И тут, сказывают, старик ему на угревной елани повстречался – безобидный с виду, худой, немощный. Сидит на пеньке, голова трясется, руки ходуном ходят, глаза красные – того и гляди разревется. Попросил: выведи, мол, мил человек, из лесу – век благодарить буду, да еще внукам своим накажу за тебя день и ночь молиться. Начальник-то хоть и браконьер – дрянь человечишко, – но тут смилостивился, нагнулся, подняться помог. А старику того и надобно было. Вспрыгнул ему на шею, веревку на голову накинул, натянул и давай изгаляться, туда-сюда по лесу водить. Водил-водил, водил-водил, покуда начальник-браконьер не окочурился… Врачи потом сказывали: инсульт с ним случился. Дурачьё! Да какой же это инсульт? Это боли-башка голову ему стянул! Вот что!
Алексей Алексеевич спросил, кто такой боли-башка.
Дед Егор к лампе горящую спичку поднес. Фитиль зажег, спичку задул, ответил:
– Лесовик в обличье старика… Встретит кого в лесу, прикинется старым, слабым, больным и давай жалобиться. То, скажет, мочи моей никакой нет – до дома не дойду, то кошелку в кустах обронил – не найду, то еще чего присочинит, а сам всё примеривается, как сподручнее на шею вспрыгнуть… Так что ежели вы старика какого в лесу повстречаете, не вздумайте перед ним нагибаться, голову наклонять. Не то он веревкой затылок стянет-затянет так, что белый свет вмиг черным почудится.
Алексей Алексеевич удивленно головой покачал – надо же.
– А есть еще полудница, – продолжал дед Егор. – Та тоже мастерица людям голову кружить, глаза темнить.
Борька перебил деда. Спросил, с чего он тогда взял, что браконьеру-начальнику именно боли-башка голову стянул, а не какая-нибудь там полудница.
– А с того, – ответил дед, – что полудница того наказывает, кто закон нарушает – на поле в полдень спину гнёт. А где ты видел, чтоб начальники на поле в полдень спины гнули? Я лично – нигде.
– И я нигде, – подумав, ответил Борька.
– И я, – добавил Алексей Алексеевич.
– Ну вот. К тому же не на ниве его нашли, не в колхозном огороде, а в лесу на угревной елани.
В этот момент с улицы звон колокольчика со стуком конских копыт раздался. Мужики к окну бросились, выглянули, но ничего, как ни всматривались, не увидели.
– Что это было? – спросил Борька.
Дед Егор ладошкой махнул, дескать, не обращайте внимания.
– Ничего особенного. Это, должно быть, ямщик Спиридон проехал.
– Какой еще ямщик Спиридон? Почему не знаю?
– А потому, Борька, не знаешь, что я про него тебе, видать, еще не сказывал.
– Ну так скажи, дедушка, мы с Алексеем Алексеевичем послушаем.
Дед Егор локоть на стол поставил, кулаком подбородок подпер, тогда и рассказывать начал.
– Давно это было… Жил в нашей деревне мужик один – Спиридон-ямщик. Как-то он со станции домой вечером возвращался и посреди леса бабку незнакомую повстречал. Попросила бабка: довези, мол, сынок, до села Иванова, ноги мозжат, идти невмочь. Спиридон в ответ руками развел, дескать, не до тебя, старая, и дальше путь продолжил. Проехал версту-другую и вдруг подумал: «А что с этой бабкой теперь будет-то?» До Иванова ей идти, не дойти, ночь скоро, подвести некому – добрые люди в сю пору по домам сидят, а тут еще небо, как на грех, тучами затянуло – вот-вот дождь хлынет. Плохо Спиридону от таких мыслей стало, муторно. Он словами последними себя за то, что человека посреди дороги бросил, обругал, оглобли развернул и обратно вскачь поскакал. Подъехал к тому месту, где бабка стояла, а ее уж и след простыл. Спиридон растерялся. Почудилось ему, будто с ней беда какая приключилась. Он тогда лошадку свою в Иваново погнал. Людей в Иваново порасспрошал, ничего не выпытал – не приходила, говорят, сюда никакая бабка – и обратно в лес помчался. Но и там ее не нашел. В общем, пропала бабка, сгинула, как сквозь землю провалилась. Спиридон давай реветь: «Погубил я человека! Душу свою бессмертную погубил!» Гостинцы, что жене припас, в траву выкинул, рубаху на себе в клочья изодрал, еще б немного – и на осиновом суку удавился… Но, слава Богу, не удавился – только зарок себе дал: покуда бабку эту не сыщет, покуда её куда надо не свезёт, домой в жисть не воротится.
– Ну и как? Нашёл? – не дождавшись окончания рассказа, спросил Борька.
Дед Егор отрицательно головой покачал, сказал: нет.
– Не нашел… Люди сказывали: бабка та, богомолка, до Иваново не дошла, в соседней деревне заночевала. Утром чуть свет поднялась и дальше по своим делам отправилась. Ну а Спиридону-то, ямщику, откудова это знать? Вот он с тех давних пор её по всем закоулкам ищет, успокоиться не может.
Грустно Алексею Алексеевичу стало от этого рассказа, неуютно. Он со своего места встал, к окну пересел.
На двор тем временем сумерки спустились. Ветер притих, стволы деревьев выпрямились, листочки, что едва сквозь грязное оконце проглядывали, вспорхнули и зелеными платочками замерли на лету.
Алексей Алексеевич поближе к свету перебрался. Пальцем лампу потрогал – горяча ли? – спросил деда Егора, кто их от лесных чудищ спас.
– Как звать?
– Кого как, – зевнул дед Егор. – Мой папашка их домовиками величал, то есть домашними духами, кто-то – нечистыми, кто-то боженятами, а как другие, не скажу – не знаю… Но как-нибудь должно быть зовут, как без этого?
– А что это за мужичок с белой бородой, который все время по двору босиком бегал?
– Этот-то? Да домовой, соседушко мой.
Алексей Алексеевич задумался. Сказал, что слышал о домовых – в детских книжках читал.
– Живут они, помню, за печами. Хорошим хозяевам помогают хозяйство вести, плохим жизнь отравляют.
– Это да, – согласился дед Егор, – это они могут. Нет, ну я-то, слава богу, со своим худо-бедно уживаюсь, грех жаловаться. Он у меня доброхот, за коровой следит, за лошадью. Разве что по ночам иной раз шибко топает. А так ничего… тихий.
– Остальные кто?
Дед Егор над столом приподнялся, ручку фитиля подкрутил, отчего керосиновая лампа разгорелась ярче, сказал, что с той поры, как люди деревню покинули, много кого вокруг развелось – всем не то что сметы нет, всех даже припомнить трудно.
– А ты припомни! – попросил Борька. – Про перебаечника расскажи, про клетника, злыдней. Мне же рассказывал.
– Ну, про этих-то есть что поведать, с этими-то я частенько сталкиваюсь, – закивал согласно дед. – Перебаечника вот давеча опять повстречал. Он вдоль печного угла прошелся, о чем-то поохал и обратно впотьмах скрылся.
– О чем охал?
– Страшилки, думаю, сказывал… Да я его не слушаю, с ним нельзя разговаривать, от этого захворать можно.
– А клетник со злыднями не появлялись?
– Клетник – да, появлялся. Второго дня мешок с мукой в кладовой рассыпал – видать, опять на что-то осерчал. А злыдни нет. Как кисет с табаком в чапыжник надысь выкинул, так про них и думать забыл… Ну и хорошо, что забыл, хорошо, что выкинул, – не нужны они здесь.
Алексей Алексеевич спросил деда Егора: отчего это у него такое негативное отношение к злыдням.
– А оттого, что русских слов они не понимают! – ответил старик. – Все вокруг понимают, со всеми можно договориться: и с домовым, и с банником, и с хлевным, и с матохой, и с тем же клетником, не говоря уж о хованце с цмоком. А с этими нельзя.
– Вредные?
– Не то слово! Прицепятся, клещами не оторвешь. И всё-то тогда из рук вон валится, всё рушится, всё прахом идет… Когда они ко мне прицепились, меня и со службы-то погнали, и деньги-то последние потерялись, а уж неможилось так, что чаялось, вот-вот богу душу отдам. Чего только не приключилось со мной в тот год. Как выжил, сам диву даюсь.
Борька напомнил деду о том, что счастливый случай помог ему от злыдней избавиться.
– Это да, – согласился дед, – было такое дело… Я ведь отродясь не курил. А тут вдруг в чулане кисет с табаком нашел, ну и решил себя махорочкой побаловать, авось, подумал, полегчает. Только развязал, услыхал: «Дай понюхать, дай понюхать, дай понюхать». Ничего не понимаю. Кисет шире открыл – опять услыхал: «Дай понюхать, дай понюхать, дай понюхать». Полностью распахнул, протянул, нате, сказал, нюхайте на здоровье, кому хочется, мне не жалко. И тут с меня кто-то спрыгнул, в махорку сиганул – то ли мальчики-сверчки какие, то ли старички-паучки нагие. Я с испугу-то кисет обратно и завязал. Тут опять слышу: «Отпусти-открой». «Не отпущу, – сказал, – не открою, покуда не узнаю, кто вы такие, какого роду-племени будете, чем живете, что у меня в избе делаете?» Мне и ответили: «Злыдни мы. Двенадцать родных братьев. С тобой живем, твоими несчастиями питаемся, сами на тебя их и насылаем. А еще соки из тебя пьем жизненные, силы последние, выпусти нас отседова, кому говорят». Ответил я злыдням: да как же я вас выпущу, коли ни счастья у меня не осталось, ни воли за него бороться? Нет уж, сказал, покуда здесь сидите… В общем, собрался с духом, за околицу вышел, кисет в чапыжник выбросил, чтоб никто его случаем не подобрал, и всё сразу как рукой сняло. Деньги, что потерял, в сундуке сыскались, пенсию, про которую за полгода и думать забыл, до последней копеечки выдали, корова яловая вдруг понесла. Ну а самое главное, здоровье мое поправилось, жить стало можно.
– Повезло, – улыбнулся Борька.
– Это да, – вздохнул дед. – А вот другие, сказывают, всю жизнь так маются. Попросились злыдни на три дня, в три года не выживешь – так у нас в таких случаях говорят.
От всего услышанного, увиденного, у Алексея Алексеевича голова кругом пошла. Он ею из стороны в сторону помотал так, словно для новых впечатлений местечко утрясал-уминал, и попросил деда Егора рассказать о том, как ведут себя другие боженята-домовики.
– По-разному, – ответил тот. – Например, цмок – дух в виде змеи – деньги иной раз подбрасывает, корове помогает молоком налиться, урожаю опять-таки способствует. От хованца тоже никакого вреда нет, один прибыток. А вот жихарь не то чтоб в дом чего принести, из дома всё вынести норовит – хорошо ребеночка нет, а то б и ребеночка вынес, не пожалел. Или взять банника – старика с плесневелой бородой. С виду вроде разумный, спокойный, а как шлея под хвост попадет, так и кипятком может ошпарить, и с кожи клок содрать, и угару в парной напустить. А сарайник? Уж до чего порядколюбив – не передать! А не понравится ему, видишь ли, как иной раз дрова уложены, поленницу развалит, а после всю ночь в сенях охает-ахает, иди, мол, хозяин, прибери за мной, совсем ходить невмочь. И овинник такой же. То без устали за порядком следит, ажно ни космы расчесать, ни сажу с рожи смыть некогда, то вдруг взбаламутится да сожжет овин вместе со всем житом.
Жалко Алексею Алексеевичу стало деда Егора. Желая утешить его – старого, бедного, несчастного, – поближе подсел, по плечу погладил. Спросил с состраданием, как же это он в одиночку с этими одинаково непредсказуемыми и одновременно разными по характеру существами справляется.
Задумался дед Егор.
– Ну, добрым словом, конечно, – куда ж без доброго слова-то? Да. А вот как ты с лешим сладишь, ума не приложу.
– А что такое?
– А то, что слова доброго тут будет недостаточно – у лешего ндрав тяжелый, характер вздорный – он и нагрубить-нахамить может, и ударить-укусить не постесняется. Так что вот тебе мой совет – стельки в обувке перестели.
– Зачем?
– Перестели, перестели – на всякий случай. Чтоб не заплутать с ним. И лутовку возьми с собой, спрячь.
– Это еще что?
– Деревяшка липовая. Я тебе дам. Папашка мой сказывал: от лешего шибко помогает.
– Хорошо, возьму.
– И правильно сделаете! – похвалил Борька. – С лешим шутки плохи. С ним осторожней надо.
Дед Егор согласно бородой затряс: так, мол, так.
– Я вот вам другую историю расскажу, мне ее прадед мой сказывал, а ему какой-то русский датчанин, что по нашим местам шастал да истории разные записывал. Слушайте… Жил в деревне Сазоново мужик по имени Филипп. И был у него сын Василий. Косили они как-то траву на заливных лугах. Косили, значит, косили, и тут что-то вдруг промеж ними произошло – рассорились они или еще чего – точно не знаю, врать не буду, но только шибко Филипп на сына своего осерчал. Обругал его по-всякому да еще в сердцах бросил: «Хоть бы тебя леший унес, да уж нет, видно, не унесет!» Только он это сказал, как сильный вихрь поднялся. Филипп глаза-то прикрыл, чтоб не запорошило, а когда открыл, Василия не увидал. Кинулся его искать. Всю деревню оббежал, все покосы обошел, всех молодых баб, всех сирых вдов опросил – нет нигде, пропал человек. К соседям обратился: помогите, мол, люди добрые, согрешил я пред сыном своим, лешему его, видать, отдал. Принялись Василия всем миром искать. Искали-искали, а найти не могут. Филипп тогда в церковь пошел. Пред отцом Алексием на колени пал, в грехе покаялся, попросил молебен отслужить. Отец Алексий, молодец, три молебна отслужил: Господу нашему Иисусу Христу, Пресвятой Богородице и Николаю Чудотворцу. И что вы думаете? Через пять дён Василий нашелся! В сеновале прислоненный к стенке на голове стоял.
Борька всплеснул руками.
– Надо же! А где же он был все это время? Рассказал?
– Рассказал. Как, говорит, вихрь поднялся, сам леший из него вышел. Василия к себе поманил: иди, мол, сын Филиппов, ко мне, моим теперь будешь. Ну а Василий на месте стоит, шелохнуться боится. Леший давай шуметь: тебя, мол, отец твой отдал, так значит, не прекословь, за мной следуй. Сын к отцу: как, мол, батюшка, так? А тот его не видит, не слышит, глазами по покосу рыщет, кричит, надрывается, по имени зовет. Надоело лешему на них глядеть. Схватил он Василия за ляжки, на себя посадил да понес… И вот что удивительно. Мимо жнецов пронес – не заметили того жнецы, хотел Василий им вослед крикнуть – язык отнялся… В общем, поносил его леший семь дней, семь ночей, потешился над ним всласть, тогда только и вернул.
– Невероятно, – покачал головой Алексей Алексеевич. – А что с ним дальше стало?
– С Василием-то? Ничего. Три дня слова вымолвить не мог, молчал. Потом, правда, оклемался, рассказал, что помнил, и прежней жизнью зажил.
Дед Егор замолчал-задумался. Потом вздохнул глубоко и добавил тихо:
– Разве что, сказывали, скромней стал да набожней.
Борька толкнул Алексея Алексеевича в плечо – вот, дескать, какие истории мой дедушка знает – и попросил о своей встрече с лешим рассказать.
– Да что тут рассказывать, – махнул рукой старик. – Рассказывать нечего… Возвращался я как-то домой с Григорьевки. Попутчика на дороге встретил. Ну, предложил подвезти, чтоб Спиридону-ямщику не уподобляться. Едем мы с ним, значит, едем, беседу о том о сем ведем, как вдруг исчез он. Только что был рядом, на глазах, и вот нет его. Я как по сторонам огляделся – так ахнул: мать честная, это ж куда меня, дурня, за разговорами-то занесло! Вокруг ни просвета, ни прогалины – куда ни кинь, лес один. Я туда, сюда, и лошадку-то свою, бедную, почем зря стегаю, и себя-то, хмельного, последними словами ругаю, и всем святым разом молюсь, чтоб не дали душе раба божьего Егора зазря пропасть… Уж как я оттудова выбрался, ребятки, никто, окромя моей кобылки, не знает! Ей, родимой, спасибо, что на четырех колесах да одном честном слове меня вывезла. А как вывезла, на дорогу вывела, так снова я своего попутчика – лешего – увидал. Стоял он на краю обрыва, куда не то что человек – зверь дикий не заберется, и нахально улюлюкал-свистел в мою сторону.
Алексей Алексеевич еще раз удивленно головой покачал, попросил деда Егора уточнить, что же все-таки с ним произошло: леший его в болото завел или сам он, пьяный, заблудился.
– Да какое там пьяный! – возмутился дед Егор. – Леший меня попутал! Баловался он со мной, понимаешь! И с тобой тоже станет баловать, ежели лутовку не возьмешь.
Не любил Алексей Алексеевич повторять, одно и тоже дважды говорить, а тут в другой раз вынужден был пообещать лутовку, куда надо спрятать и стельки как надо перестелить.
Тихо после этих слов стало в избе, темно. А как в избе темно да тихо стало, на стене тени черные зашевелились. В сенях что-то скрипнуло, в подполе зашуршало, за окошком то ли вещица-сорока спросонья заверещала, то ли вытьянка с тоски завыла, то ли жердяй – вечный странник – калитку скрипучую в палисадник приоткрыл.
Глава третья
Утро в лесу
«Где, как не в русском лесу, ощущаешь себя русским? Когда, как не ранним утром, провожая взглядом солнце, чувствуешь то, что чувствовали люди, заселившие эти места много веков назад. Какими глазами они на мир смотрели, какие мысли им на ум приходили, какие слова срывались с их онемевших от восторга губ», – так думал Алексей Алексеевич, глядя на едва проснувшийся лес. На туман, полотняным покрывалом повисший на березовых сучьях, на отрывавшиеся от тумана лоскутья холодного пара, на окруженную дубами-сорокавцами пажить, быстро наполнявшуюся новыми запахами, звуками, красками. Глядел и чувствовал себя немало обделенным из-за того, что видел это в первый раз.
Дверь из сеней, заскрипев, открылась, и на крыльцо, лениво потягиваясь, дед Егор с Борькой вышли.
– Ну что? – спросил дед. – Собрался?
Не отводя очарованного взгляда от леса, Алексей Алексеевич согласно кивнул: собрался.
– Стельки перестелил?
– Да, перестелил…
– Лутовку надежно спрятал?
– Надежно…
– Ну что ж, тогда пойдем в дом – на дорожку присядем.
Дед Егор, Алексей Алексеевич, Борька в избу вошли, молча у порога сели.
Через минутку дед на ноги поднялся. Все двери настежь распахнул, в печи заслонку отворил. Сказал, приняв торжественный вид:
– Пусть тепло очага за Алексеем следует, куда бы он ни направился, и до возвращения домой на всем пути его согревает.
– И пусть ему везде сопутствует удача, – дополнил Борька.
Встал Алексей Алексеевич с лавки. За доброе пожелание поблагодарил, сказал смущенно, что вообще-то изба эта ему не дом родной, в ней он только гость временный.
Дед Егор с таким утвержденьем категорически не согласился. Ладонью взмахнул, как полено топором перерубил, произнес строгим голосом:
– Не знаю, как там у вас, в городе, а у нас, в деревне, на Руси, исстари так повелось: кто на печи хотя бы раз сидел, тот уж не чужой в избе – свой.
С этими словами с рукава рубахи Алексей Алексеевича он нитку сорвал, узелок связал, за порог бросил, прошептал громко: «Как этот узел завязан, так у раба божьего Алексея дела сошлись бы». Перекрестил его, сам, глядя на закопченный образ перекрестился и, призывно махнув рукой, первым из избы вышел.
А у избы во всей красе сам хозяин и защитник леса – леший – стоял-ждал. Одетый в домотканую косоворотку и пиджак, запаханный на левую сторону, обутый в устюжские с выпуклыми закаблучьями сапоги, носки которых глядели врозь, он в два пальца свистел и суконным картузом махал кружившей над ним Бабе Яге.
– Счастливого пути! – кричала из деревянной ступы Баба Яга.
– И тебе желаю жить, не тужить! – громко отвечал леший.
– Разберись там с кем надо по-хорошему, коль по-плохому не получается. Или по-плохому разберись, коль по-хорошему нейдет!
– Разберусь! Ладно!
– Одна на тебя надёжа, леший!
– Разберусь, говорю, не сумлевайся!
– Ну всё тогда! Покель!
– Покель!
Улетела Баба Яга. Скрылась за широкими борами, за высокими стволами, за столетними дубами. И сразу тихо стало на полянке перед домом, хорошо, покойно.
Глава четвертая
В городе
Недолго леший в путь-дорогу собирался – Алексея Алексеевича за бока схватил, на спину взгорбил, понёс по полям, по лугам, по безлюдным пустырям. Долго ли нёс, коротко ли, а Алексею Алексеевичу так целую вечность показалось. Успел он за это время и жизнь свою вспомнить, и родителей старых помянуть, и помолиться о спасении своем не один десяток раз.
Остановился леший у въезда в город на обочине автомобильной трассы. С плеч мешком картофельным Алексея Алексеевича скинул, с ладоней грязь-пыль дорожную стряхнул, горько вымолвил, глядючи по сторонам:
– Это ж надо, куда меня нелегкая занесла! Ох, чует мое бедное сердечко: хлебну я в пустой хоромине горя-печали, захмелею на пиру чужом.
Грустно ему вдруг сделалось, муторно. Обратно в лес захотелось, туда, где ветер день-деньской шумит, старается, где волки проголосно воют, надрываются, где на бережку калужины – полуиссохшего болотца – с весны по осени его любимая трава-осока острая растет.
Вспомнил ее – зеленую, прямую, стройную, – вздохнул тяжко. Поправил в петлице пиджачка малиновый цветочек с ее стебелька – слезинку уронил.
– Ну, ладно, вставай давай, – носком устюжского сапога подошву ботинка Алексея Алексеевича пнул. – Сказывай, где, в каких краях ваш самый большой начальник хаживает – видеть его желаю.
Ни живой, ни мертвый Алексей Алексеевич с земли поднялся. В сторону города кивнул, онемевшие губы приоткрыл, еле выговорил слово «там».
– Ну так веди куда надобно, как истукан не стой. А лутовку немедля за дорогу брось! Не нравится мне она, не люба.
Не хотел Алексей Алексеевич лутовку выбрасывать – хотел по совету деда Егора у себя схоронить, да только лешему перечить не посмел. Палочку липовую из кармана вынул, подальше в траву густую, как было велено, выкинул, вытянулся во фрунт – по стойке смирно.
– Вот это молодец, – похвалил леший. – А то, что стельки перестелил, одно слово – дурак!
Тут как раз на остановку автобус рейсовый подъехал. Недовольные друг другом Алексей Алексеевич с лешим на последние сиденья сели, каждый в свое окошко уткнулись, принялись наблюдать за тем, как ернишный лес вдоль дороги редкий кустарник сменял, редкий кустарный – травы сорные, травы сорные – дорожки асфальтовые.
Смотрел Алексей Алексеевич в окошко, а сам времени даром не терял – думал-гадал о том, что делать, куда дальше идти.
Вроде всё, что начальнику отдела полагалось знать, – он знал, всему, чему надо, был обучен. И профессии, и делопроизводству и основам менеджмента. Он даже, чем дебет отличается от кредита, ведал. А вот кто у них в городе самый большой начальник, как мозги ни утруждал, сказать не мог.
Сначала он думал, что это мэр. Потом вспомнил, с каким неподобающим для большого начальника трепетом мэр на открытии нового мегамаркета руку банкира Медяшкина тискал, и тотчас отмел это предположение как ошибочное.
«Тогда, может, это банкир Медяшкин?»
Но и банкир Медяшкин там точно так же руку какого-то невзрачного чиновника из налоговой инспекции жал. А невзрачный чиновник, в свою очередь, руки жал вообще без разбора, всем кому ни попадя – тем, кто их сами протягивали, и тем, кто к протянутым рукам с плохо скрываемым презрением прикасались.
В общем, совсем Алексей Алексеевич в иерархии городских начальников запутался, совсем перестал что-либо в ней понимать.
Почуял леший неладное – спросил, как из автобуса вышли: чего не весел, нос повесил.
– Аль обидел тебя чем? Аль в город не тот принес?
– Да нет, – ответил Алексей Алексеевич, оглядываясь по сторонам. – В тот.
– Тогда в чем беда? Сказывай, не томи!
Решил Алексей Алексеевич ничего не скрывать, всеми своими сомнениями разом поделиться. Сказал, что главная беда, а точнее – проблема, заключается в том, что слишком много разных начальников у них в городе развелось.
– Есть среди них, говорят, такие большие и важные, которые ничего не делают, ничего не решают. А есть начальнички маленькие, удаленькие, которые решают всё, но не всем – избранным.
Леший головой затряс, из стороны в сторону замотал так, что ветер над остановкой поднялся, по тротуару прокатился. Спросил:
– А почему это большие и важные начальники ничего не решают?
– Потому что они слишком важные, чтобы о чем-то думать, и слишком большие, чтобы что-то решать. За них думают и решают другие – простые и мелкие.
– Ну?
– Ну вот и получается, что мы к одному начальнику собираемся идти, а надо бы, может, к другому. Или к третьему. А вот к кому: к другому или к третьему, к большому или к проворному, не знаю – понять не могу.
Надолго леший над этими словами задумался. Хотел что-нибудь умное сказать, однако ничего умного, как назло, на ум не приходило. А приходило на ум одно только зло – найти, схватить, в клочья разорвать.
– Так что же нам, Лексеич, теперь делать?
– Думаю, нам следует самого большого начальника потревожить.
– Так он же, сам сказывал, ничего не решает?
– Зато без его команды никто палец о палец не ударит. Короче! Надо в кабинет к нему попасть, резолюцию нужную получить, и с этой резолюцией, иначе говоря, письменным распоряжением, к какому-нибудь мелкому начальнику, которой решает всё, но не всем – избранным, записаться… Иначе, думаю, никак.
Из всего сказанного леший понял одно: о чем бы Алексей Алексеевич ни думал, что бы ни говорил, а решение принимать опять ему придется.
Недолго думая, он первого встречного остановил, за грудки схватил, спросил вежливо, не рыча, не фырча: кто тут у них самым большим начальником будет.
Прохожий в ответ мелкой дрожью задрожал, глазами заморгал, губами зашлепал – бе да ме – никакого толку.
Леший его отпустил, иди, мол, убогий, куда шел, вижу, ошибка с тобой вышла. Другого встречного схватил – посолидней, поакатистей, с лысой головой и большим брюхом. Тряхнул чуток, отвечай, мол, браток, где найти человека, у которого в городе самая большая власть над людьми есть.
Этот другой, хоть и с лысой головой, а тоже оказался никчемным – вместо ответа испуганными глазками зарыскал, толстенькими ножками затопал, заголосил по-поросячьи на всю улицу:
– Полиция!
Леший полицию подождал – подумал, может, она чем-то поможет, чего умного скажет.
Не дождавшись, третьего встречного за шиворот к себе подтащил. Хотел оплеуху отвесить, чтоб быстрей мозгами шевелил, да только тот и без оплеухи вспомнил, что человек с самой большой властью над людьми в здании прокуратуры сидит, со второго этажа дворца многоэтажного дела и судьбы по закону вершит.
Леший его по шее ласково потрепал, по щеке милостиво похлопал, повелел вести к тому, о ком речь вел, прямо в кабинет – туда, где резолюции пишут.
Прохожий, как было велено, его и Алексея Алексеевича к зданию прокуратуры подвел, на крыльцо высокое, белокаменное пальцем указал, попросил слезным голосом отпустить к деткам-малюткам, коих у него – семеро по лавкам.
– Вот оно, это самое здание прокуратуры, а вон на втором этаже окна прокурора главного. Отпустите меня, пожалуйста!
Увидал леший в указанных окнах силуэт человека, несказанно обрадовался. Рукава пиджачные закатал, сапоги устюжские подтянул, усмехнулся усмешкой недоброй – злой. Посулил прохожему, что станет в скором времени самый большой начальник в городе самым большим печальником в околотке.
Не успел голос лешего отзвучать, а его самого уж и дух простыл. Птицей быстрокрылой на крыльцо белокаменное взлетел он, мужичка в мундире синем походя спихнул – чтоб в другой раз не мешался, где не следует не шлялся – сам степенно внутрь вошел. Однако вскорости назад вернулся. Четыре добрых молодца, четыре юных витязя за порог его, болезного, вывели; за руки белые, за сапоги черные подняли да вниз головой по лестнице крутой спустили.
Не на словах правдивых – на боках собственных леший мощь да силу прокурора – ока государева – ощутил. А как мощь да силу ощутил, за преподанную науку поблагодарил – окнам второго этажа в пояс поклонился и прочь с негостеприимного двора, подальше от неласкового хозяина похромал.
Загрустил с той поры леший, сам на себя походить перестал. Взор его молодцеватый потух, волосы под картузом поникли, плечи разудалые богатырские под пиджачком сереньким скукожились, будто и не было их совсем.
Однако как он негостеприимный двор, неласкового хозяина покинуть ни спешил, а встал–остановился, заметив, какими глазами на него Алексей Алексеевич поглядывал. Погрозил ему пальцем, попросил зря не зыркать, потому как сам знает, что не красавец ныне.
– Что с вами, дядя леший? – спросил Алексей Алексеевич. – Вас побили?
Отворотил леший лицо в сторону, глаза опустил. Сказал, что сила могучая лесом выкормленная, его, сирого, вконец покинула – всего с четырьмя сладить не смог. А всё с того, добавил, что он-де, сиротинушка, сам не свой от шума машинного, сам себе чужой от толкотни уличной, неизлечимо больной от воздуха сизого, газом разбавленного.
– Ох уж и соки-то из меня твой город все высосал! Ох уж и жилы-то из меня он все вытянул! И могущество-то мое не в Мать-сыру землю – в асфальт с бетоном ушло, ничего в моих закромах не осталося-я-я!
Взвыли собаки, услыхав причитания лешего – хвосты поджали, в подворотнях спрятались, испугались – кабы не случилось чего хуже, чего страшней.
Тут к лешему старичок в костюме белом, очках тоненьких подошел. И не просто подошел, а на цыпочках, будто украсть чего хотел. Пальцы дрожащие к цветку в петлице протянул, слюну сглотнул, прошептал с нерусским придыханьем:
– Кладиум марискус!
– Это ты про кого так? – опешил леший. – А ну-ка повтори, коли не шутишь!
– Семейство циперацее, – добавил старичок, к цветку малиновому тянусь. – Порядок – ципералес, класс – монокотиледонес лилиопсида…
Не дал себя леший обидеть – цветочек у себя забрать. Очки тоненькие со старичка сорвал, в кулаке скомкал, два раза на них наступил, чтобы тому в другой раз неповадно было руки распускать, чужое добро без спроса трогать.
Сказал назидательным тоном, что у них в суземье люди воспитанные так себя не ведут, так с незнакомцами не поступают.
– Отдел – ангиосперме магнолиофита, – ответил старичок, а сам все к цветку тянулся. – Тип – планте васкулярес…
Не выдержал леший такого обхождения. Под микитки обидчика схватил, в остановившийся троллейбус затолкал, двери снаружи подпер, колесам пинка поддал, чтоб быстрей катили.
Сказал, что люди одну силу грубую понимают, а раз силы грубой у него боле нет, то и управу на лесорубов искать в городе боле нечего.
– Словом, чую, пора мне домой в лес родной возвращаться.
– Нельзя вам в лес родной возвращаться, – тихо возразил Алексей Алексеевич. – Баба Яга Бориса с дедом Егором поедом съест.
– Это да, – согласился леший. – Это она любит, особливо неслухов в сметане.
Алексей Алексеевич как такие слова услышал, до глубины души возмутился. Закричал:
– Да что вы себе позволяете! Да как у вас только язык повернулся такое произнести! Люди в лес не за тем ходят, чтобы их Баба Яга ела! И дедушки не для того старятся, чтобы в лесу пропадать!
Выслушал леший Алексея Алексеевича внимательно, да только ничего, видать, не понял. Плечами повел, сказал: кричи, не кричи, а делать в городе все одно нечего.
– Идти нам некуда, жалобиться некому, в двери закрытые стучаться тоже без толку – возле каждой гридни в галстуках стоят, никого, изверги, в хоромы начальнические не пускают.
– А мы все равно пробьемся туда! – воскликнул Алексей Алексеевич. – Обещаю вам!
– Как?
– Не знаю! Да только не может такого быть, чтобы в демократическом государстве демократические институты не были доступны демосу!
Не перебивая, леший Алексея Алексеевича внимательно выслушал, однако опять ничего не понял. Попросил объяснить попросту, без затей, чего он собирается делать.
Загнул Алексей Алексеевич большой палец, сказал: «Во-первых, успокоиться». Загнул указательный палец, добавил: «Во-вторых, составить план дальнейших действий». Посмотрел на потемневшее небо и, загнув средний палец, предложил: В-третьих, отдохнуть, поужинать».
Не понравился план лешему – слишком, посчитал он, общё, слишком, решил он, бесхитростно, однако против ужина возразить не посмел. Слюну украдкой сглотнул, ладони от пыли отряхнул, повелел, раз такое дело, скорей на стол накрывать.
Накрыть стол Алексей Алексеевич пообещал у себя дома. С тем они в полупустой троллейбус сели, друг от друга отвернулись, принялись наблюдать за тем, как в небе, божьем тереме, отворялись звезды – окна, из которых ангелы счет людским делам вели.
Дом, в котором Алексей Алексеевич жил, у самого парка стоял, рядом с летним кафе. Едва леший высокие деревья увидал, в воздухе запах жаренного на углях мяса учуял, от ужина отказался. Сказал, что переночует где-нибудь в лесочке у цветочков.
– Найду себе осинку, притулю к ней спинку, да засну-захраплю так, как век у себя в лесу не спал, не храпел.
Алексей Алексеевич был не против. Спросил только, где и когда они завтра встретятся.
– Вот завтра здесь и встретимся, – нетерпеливо поглядывая в сторону кафе, предложил леший. – Ты, главное, сделай, как я велю… С рассветом в лесочек выйди, осину найди, на восток повали. На пень поднимись, к солнцу повернись, голову промеж ног сунь, пёрни и скажи вежливо: «Дядя леший, не серым волком покажись, не черным вороном, не елью жаровой: покажись таким, каков я есть». Тут я пред тобой во всей своей красе и предстану… Запомнил?
Алексей Алексеевич в ответ выругался. Костяшками пальцев себе по лбу постучал, спросил: не сошел ли он, леший, часом с ума.
– Вы, вообще, соображаете, на что меня толкаете? Да за дерево, в парке срубленное, городские власти тут такое устроят – никому мало не покажется!
– Ах вон оно, значится, как! – взбеленился леший. – У себя, значится, осинку поносную жалеете, а у нас леса целого не жалко! Где справедливость?!
Хотел Алексей Алексеевич ответить так, чтоб лешему понятно стало, да слов нужных найти не смог. Глаза потупил, ножкой по асфальту шаркнул, буркнул, что нет у него ни пилы, чтоб пилить, ни топора, чтоб рубить, ни желания большого, ни навыков малых.
– И вообще… Где тут что пилить? Покажите!
Леший по сторонам осмотрелся, сказал, что хорошей древесины тут и впрямь маловато будет, ну так и в его лесу не один красный дуб растет.
– Однако мой лес вы все равно собрались вырубить.
И на это Алексею Алексеевичу нечего было ответить, возразить. Он рукой виновато махнул – мол, извините, но выполнить ваше требование не могу – и к себе домой по асфальтовой дорожке молча направился.
Не понравилось лешему поведение Алексея Алексеевича, в особенности то, что тот не послушался, волю его выполнить не обещался. Засвистел ему вдогонку, заулюлюкал в спину, захлопал ладонями вослед. А когда Алексей Алексеевич в подъезде скрылся, козырек картуза как ни в чем не бывало поправил, сапоги устюжские подтянул и направился туда, где музыка играла да жирное мясо на углях жарилось.
(Продолжение в следующем номере)
Опубликовано в Бельские просторы №3, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!