Никита Брагин. ПЛАТОЧЕК НА ДЕСНИЦЕ

***
Туда, где мох и спелая морошка,
моя душа влетает спозаранку
сквозь отворённое во сне окошко,
минуя поезда и полустанки.

Еловый сумрак без конца и края
она вбирает, раскрывая очи,
и ведьмиными кольцами играя,
себе самой — и родине пророчит.

Свои слова сама не понимает,
поёт их, словно песню берендеев,
и плачет вдруг, и бьётся, как немая,
увидев над собой топор злодея.

И, соскользнув по иззубренной грани,
плывёт к надежде паутинной нитью,
и в омутах сознаний и страданий
горит и говорит, что снова быть нам!

Что будет снег, пуховый, непорочный,
и будет смех, тишайший и легчайший,
и в сердце будет нежность многоточий,
зовущая всё дальше, дальше, дальше.

И будет как платочек на деснице
моя страна, где радуешься, плача,
где, умирая, улетаешь птицей
сквозь дым родной, смолистый и горячий!

***
Солотча милая, уснувшая в снегу
как шишка с золотыми семенами!
Поделишься со мной своими снами,
пока я твой покой постерегу?

Краса сосны и крепость кирпича
плывут косыми строчками на белом —
их тихий строй мне только что напела
заката литургийная парча.

И я спешу, родная, за тобой,
вослед изгибам луковиц и гроздьев,
по колеям в подковах и полозьях
в твой дух — и смоляной, и зерновой!

***
Пока безбрежность мира для тебя открыта,
пока душа лазурна и просторен ум,
тебя не беспокоят ржавые корыта,
избыток болтовни и недостаток сумм.

Но в замкнутом объёме за бетонной стенкой
ты экономишь воду, сторожишь покой,
накапливаешь мусор, собираешь пенки,
и силишься поспеть рассудком за рукой.

Ты подгоняешь время, словно эпизоды
наскучившего фильма, торопя финал,
а время подтирает памяти разводы
и ластик не спешит укладывать в пенал.

***
Какое счастье, тихо просыпаясь
увидеть, как печально и легко
отходит ночь, согбенная, слепая,
и сумерек снятое молоко
сочится сквозь рассохшиеся рамы
дыша студёным, талым, снеговым,
а дальше — крыш и кровель панорама
и полосой туман, а может, дым.

Какое счастье выплыть из болезни,
коснуться невесомого ковра,
почувствовать — всё жёстче, всё железней
и недоступней бедное «вчера»,
а память обвивается спиралью
вокруг души и норовит насквозь
пролиться простодушной пасторалью
на тени рук, на губы, на авось…

Какое счастье вспомнить о любимых,
пока минуты, годы и века
из прошлого текут неутомимо
как тёплая и тихая река…
Вином и мёдом наполняет устье
из океана выросший рассвет,
а за плечами тающие грусти
и жизнь, которой больше нет.

***
Не спрашивай, не умничай — я слышу,
что говорит любовь — резцом по камню,
рукой по струнам, а огнём — всё выше!
Наверное, сейчас о самом главном
она мне скажет. Медленно и строго
она перебирает клочья свитков,
и, кажется, иной раз даже трогать
ей больно, словно золотые слитки
из огненной печи. Горит и плачет
душа слепого мотылька, а сам он
давно забыт. На сцене лай собачий,
на всех аренах похоть и реклама,
но я всё помню. Память, словно парус,
улавливает отголоски бури,
и рвётся, и трепещет в сердце старом,
а собеседник кашляет и курит,
вычёркивает книжные глаголы,
и нашивает на язык заплаты…

Но всё равно я слышу тихий голос,
и вижу свет, клонящийся к закату.

Алёнушка

Небес отучневшее брюхо
всё лето дождём истекало,
и зелень винного духа
трещину в сердце искала,
и утро было как вечер,
и дни как сумерки длились,
и смерть с ночами делили
по мере тоски человечьей.

Ручьями радуги плыли,
и лужи цвели зеркалами,
дремало в сырой могиле
полудня светлое пламя,
молитвы творили монахи,
и вторили им мещане,
вожди разражались речами,
но всех уравняли страхи!

И всё про себя шептали —
когда ожидать потопа,
единства крови и стали
в офисах и окопах?
Кляли природу и власти,
прошлое поминая,
и память плелась, больная,
сквозь горести и напасти.

А где-то в русском раздолье,
среди земляники алой,
плача последней болью,
Алёнушка умирала!
Вьюнки пеленали рану,
вились по крови и стали,
и в гуще трав и бурьяна
кузнечики стрекотали…

Добрый пастырь

Ах, пастырь, пастырь, наши годы, что пыль
сухого камня, перекати-поля —
взбивают её то колесо, то костыль,
сдувает ветер, и поглощает море.
А Ты всё зовёшь и продолжаешь путь,
как будто весь мир Тебе — мелованная бумага…
А как же мы? Каким великаном ни будь,
за год не пройдёшь и четверти Твоего шага.
И если споткнусь на повороте крутом,
то угасающим зрением я увижу,
как, под насмешки и плач, со своим крестом
Ты поднимаешься в гору, всё выше и выше.

Небытие или страдание — что страшней?
Если и то и другое пребудет вечно,
Ты, вселивший бесов во стадо свиней,
Ты же знаешь пути тоски человечьей?
Знаешь, доколе ещё, задыхаясь и семеня,
буду плутать между пропастью и трясиной?
Милости Отчей прошу — проводи меня
в тёмную ночь, как на войну провожают сына.

***
Non, mon âme jamais de toi ne s’est lassée!
Emile Verhaeren

Нет, не устала жить тобой душа
ни через двадцать лет, ни через сорок,
и каждый прошлый миг мне так же дорог,
как будущий, что к нам летит, спеша!

И в этом нескончаемом романе
всё соразмерно чувству моему —
и счастье, что я на руки возьму,
и холод неизбежных расставаний,

и колокольчик смеха в тишине,
и прядь седая на твоей ладони,
звук каблучков на солнечном перроне,
и горькие слова наедине,

мои поступки и твои обиды,
прощенье, одоление беды,
за радостью — несчётные труды,
забот и дел стога и пирамиды,

и снежный путь меж каменных громад,
ручьёв камчатских ледяные воды,
суровое объятие природы,
и будущего тайный аромат…

Оно, такое близкое, как вечер,
когда мы возвращаемся домой,
и веет свежей хвоей и зимой,
и на душе предощущенье встречи.

На Сретенье мерцает Орион,
звенящей чистотой наполнен воздух!
Мой дивный мир услышан и воссоздан,
мой скорбный дух спасён и окрылён!

Опубликовано в День и ночь №6, 2018