Тетя Соня
Тетя Соня, о которой хочу рассказать, родная сестра моего отца.
Родившись и прожив молодые годы в небольшом местечке Монастырище на Черниговщине, она легко изъяснялась на идиш.
Переехав в Харьков, тетя Соня, а точнее, Софья Моисеевна пошла на компромисс, освоив половину разговорного русского, языка. Вторую половину она заменяла еврейскими словами, справедливо полагая, что эту половину должны выучить и знать русскоговорящие.
– Майн гот, перестаньте говорить эти глупости, а зайне мансы, прямо уши вьянут, – говорила она человеку, заподозрить в котором носителя еврейской крови даже в десятом колене казалось немыслимым кощунством.
Аполитичная в силу своей безграмотности, умевшая только расписаться, чтобы получить пенсию за погибшего на войне сына, она могла громко, ничуть не смущаясь чужих ушей, возмущаться:
– Что с того, что он член ЦК? Сегодня он член ЦК, а завтра будет цекактер член.
Или:
– Я шлю им мой пламенный привет, фарбрент зол зи верн! (Чтоб они сгорели!)
Если она чувствовала, что ее собеседник поступил неразумно или собирается так поступить, тут же интересовалась:
– Герзох цу, майн тайер, случайно, это сделать вам посоветовал не агройсер специалист, профессор Шмундак?
Таким вопросом она донимала многих, и я заинтересовался этим профессором. Тетка рассказала.
Однажды в их местечко заехал врач, сегодня его назвали бы гинекологом. К нему потянулись женщины со своими болячками. Пошла и Двойра с болями в животе. Он ее внимательно осмотрел, выслушал и посоветовал для сохранения беременности лежать.
Двойра так и сделала – ведь это сказал сам профессор Шмундак!
Но, через несколько месяцев лежания, измучив всех своих близких, поняла, что сохранять ничего не надо – она совершенно не беременна.
Жаль, что вы не знали мою тетю. Уверяю вас, вы получили бы массу удовольствия и извлекли для себя пользу. Удовольствие– потому что ее речь сплошь и рядом пересыпалась местечковыми выражениями и поговорками, которые были редкостью в городе. Пользу – потому что говорила одновременно на двух языках, и те, кто с ней общался, быстро осваивали еврейский язык. Ее многочисленные квартирантки – студентки, делившие с ней девять квадратных метров в коммунальной квартире, могут это подтвердить.
– Люда, почему ты не убрала лефл мид глейзер со стола?
И Люде ничего не оставалось, как взять ложку, стакан и спрятать их в шкафчик.
– Людочка, фармахт форточку, – просила тетя, и та шла закрывать форточку.
Уже через год тетя без всякого насилия над собой и угрызений совести говорила с Людой, студенткой института общественного питания, только на еврейском языке.
Иногда в квартире тети появлялся Борис. Прикрывшись дверью от шифоньера, Люда быстро переодевалась, и они уходили гулять.
Борису нравилась стройная блондинка с толстой косой и зажигательными бирюзовыми глазами. Он готов был на Люде жениться, но боялся знакомить ее с престарелыми родителями, не скрывавшими своего желания видеть в доме только еврейскую невестку.
Как-то, зная, что предков нет дома, Борис пригласил Людмилу к себе. Они долго болтали, слушали пластинки, а под конец, крепко прильнув друг к другу, забылись в медленном танце.
Когда вернулись родители и увидели обнявшихся и целующихся Бориса и Люду, они ушли на кухню и на идише с беспокойством за сына, стали обсуждать создавшуюся ситуацию.
– Нет, ты посмотри на этого идиота. Он хочет привести ее к нам в дом и, кажется, навсегда. Что ты молчишь, Лева? Мне что, теперь и дома говорить на русском? Ты завтра же поговори с ним, чтобы он поскорей забыл эту повариху.
Понять о чем говорили родители Бориса, было нетрудно.
Сложней для девушки оказалось составить целое предложение и отстоять свое достоинство. Борису бросились в глаза напряженность возлюбленной и ее побелевшее лицо.
Людмила решительно зашла на кухню и на едином дыхании произнесла на чистейшем идиш:
– Я очень люблю вашего сына и прошу нас благословить.
Опешившие старики смотрели друг на друга с недоумением.
– А насчет «поварихи», – продолжала Людмила, – скажу так.
Когда я сделаю фаршированную рыбу и испеку «плэцэлэх», которым меня научила Софья Моисеевна, то вы просто пальчики оближите.
– Слушай, Лева, может, она действительно права? Чем иметь еврейскую невестку, не умеющую говорить на идиш, то, может, лучше иметь русскую, но свободно говорящую на нем?
Вернувшись домой, Люда кинулась к моей тетке и долго благодарила за уроки еврейского языка.
P. S.
Тетя Соня – герой не вымышленный. Ее судьба достаточно трагична.
В гражданскую войну тетя Соня пережила два петлюровских погрома. Во время одного из них ее изнасиловали на глазах мужа. Тогда же тупой стороной шашки ее отцу, моему дедушке, раздробили пальцы на руках.
При другом погроме тетю догнал конный петлюровец, от которого она убегала с сыном на руках. Верзила вырвал сверток с грудным ребенком и забросил через плетень далеко в заросший огород, а ей шашкой проломил череп. К счастью, тетя Соня осталась жива, а Митю только к ночи соседи нашли по его плачу.
После этого она долго болела, перенесла три операции, но дикие головные боли и припадки «черной» болезни продолжались. Спустя несколько лет, в Германии ей сделали сложнейшую операцию, вставив в череп платиновую пластинку и покрыв кожей, взятой с ноги. Головные боли и припадки утихли, но в дни больших переживаний и потрясений случались приступы, при которых тетя непроизвольно истерично кричала. Было это и во время войны, когда узнала о гибели сына, и когда оплакивала рано ушедшего из жизни мужа, и тревожным ранним мартовским утром 1953 года, когда по радио сообщили о смерти Сталина.
При всем этом тетя Соня проявляла жизненную стойкость национальную самобытность, чем оставила светлый след в моих воспоминаниях.
Одесское море
Впервые я окунулся в море в девятнадцать лет, когда приехал погостить к родственникам в Одессу.
В день приезда погода выдалась осенняя. Время от времени низкие тяжелые облака не выдерживали, и на землю выпадал короткий плотный дождь, переходивший в моросящий. Бросив вещи, сразу же поспешил к морю. Зонтик не очень помогал, к памятнику Дюку подходил промокшим до пят. Как же я расстроился, когда, взглянув в сторону моря, его не увидел. Море и небо слились одним светло-серым цветом. Разочарованным вернулся домой.
Утро следующего дня проснулось ясным. Летнее солнце пахнуло теплом. Тротуары быстро подсыхали. До наступления жары решил посмотреть на знаменитую улицу.
Шел по Пушкинской, поглядывая на таблички угловых зданий.
Наконец, не выдержав, подошел к мужчине, стоящему в полосатой пижаме, и задал вопрос.
− Вот,− он поднял руку и указал на перпендикулярную улицу,− вот, молодой человек, наша Дерибасовская.
Я не знал на кого смотреть – на стоящего в пижаме в центре большого города одессита или на Дерибасовскую.
− А кто ее с меня снимет,− перехватив мой взгляд, спросил незнакомец,− посмотрите какая она симпатичная и отглаженная.
Затем он вытащил из верхнего карманчика пижамной куртки уголок платочка и с улыбкой посмотрел на меня.
Я прогуливался по Дерибасовской, пока не наткнулся на «Гамбринус». Даже не верилось, что, возможно, это та самая пивнушка, которая описана Куприным и названна именем создателя пива.
«Может, именно здесь заседала компания, пристрелившая Мурку под звуки скрипача Саши», − думал я, напевая известную песенку.
С таким приподнятым настроением первооткрывателя подошел к морю. Оно было светлое, умытое и умиротворенное. Полный штиль, лишь на берег накатывалась небольшая ленивая волна. Я стоял и, вглядываясь вдаль, любовался дорожкой из осколков рыжего солнца, как вдруг по моей спине морзянкой заиграла чья-то рука.
− Молодой человек, не могли бы отойти в сторонку, вы мешаете мне мулатиться.
Оглянувшись, увидел толстую даму в соломенной шляпке. Она стояла, разбросив руки в стороны, как распятый Христос.
Я медленно побрел вдоль пляжа, останавливаясь у мест, где шум волны не заглушался визгом детей и окриками родителей. Войдя в воду, первое что сделал, лизнул ладонь, убедившись, что море действительно соленое.
Загорать прилег на полотенце рядом с простыней, натянутой на четыре палки. В тени самодельного тента две одесситки вели разговор.
− Нет, чтоб вы не говорили, но наша Софочка большая рукодельница. Если бы вы попробовали ее постный борщ, сваренный на курином бульоне, то, не сомневаюсь, пальчики облизали б до локтей. А ее проворность? В один миг разрежет помидор на семь половинок.
− Перестаньте говорить такие глупости, Маргарита Иосифовна.
Сам Пифагор захотел бы посмотреть на эти семь половинок, а наши гурманы с «Одиннадцатой станции» подали б на нее заявку в Нобелевский комитет.
− Так вы, Инга Львовна, хотите сказать, что я идиотка?
− Успокойтесь, милочка, я ничего не хотела сказать, я об этом только подумала.
Солнце поднялось еще выше, стало припекать. Приходилось чаще менять положение тела, чтоб не обгореть. Под тентом продолжалась беседа двух одесситок.
– Я на прошлой неделе, Инга Львовна, забрала платье у своей модистки. Примерила и ахнула. Оно на мне влитое, как на Венере Милонской.
– И какого цвета ваш сарафан, милочка?
– Почему сарафан?
– Потому что Венере Милосской не нужны рукава. У нее нет обеих рук.
– Вы меня опять за кого-то принимаете. Я говорю об Венере Изольдовне, нашей маникюрше.
– Прошу прощенья, Маргарита Иосифовна, мне так послышалось. Так какого цвета ваше платье?
– О, это желто-осенний кленовый лист, только синего цвета.
Через пару минут из-под тента вновь донеслись голоса.
− Маргарита Иосифовна, вы слышали, Семен добился своей цели.
− Какой Семен?
− Блюмкин.
− Вы меня просто удивляете, Инга Львовна. О какой цели может быть речь? Он старый немощный человек, прикованный своими болячками к постели.
− Правильно, так он-таки умер.
От всего услышанного захотелось поскорее окунуться в теплое одесское море.
Как-то раз я проснулся от шума, напоминавшего гул дальних бомбардировщиков. Лениво встав, вышел в сад. Густой абрикосовый запах защекотал ноздри. На длинном столе стояло несколько примусов, а в медных тазиках булькало абрикосовое варенье. Мой дядька по очереди подкачивал примусы. Их стон сливался со звуками пикирующих ос. Эти камикадзе с последним криком “Банзай!” садились на кипящее варенье и тут же погибали. Но от этого их не становилось меньше. Наоборот, им на смену прилетали другие, еще в большем количестве.
Тетка еле успевала вылавливать ложкой смертников и сбрасывать их вместе с пенкой в миску. Осы не жалили. Как кошки валерьянку, они жаждали вкусить ароматный сладостный сироп.
Сад находился на дачном участке “Седьмой станции”, куда добираться приходилось трамваем. Молодцы одесситы! Они догадались не стеклить окна в трамваях, что облегчало участь в длительной поездке.
Однажды напротив меня села уже немолодая пара. Полная, крашенная блондинка, облепленная веснушками, как липучка мухами, заняла почти всю скамейку. Ее муж пристроился рядом, рискуя свалиться каждую минуту. Говорили между собой громко, не обращая внимания на пассажиров.
– Ленечка, дорогой, если кто-то из нас двоих умрет первым, то я перееду жить к сестре на Чкаловскую. Ты не возражаешь?
– Зачем ты поднимаешь этот спорный вопрос, – ответил муж и тут же продолжил, – ты знаешь, кого я сегодня утром встретил возле нашего дома?
– Кого?
– Ицика с шестого подъезда. Он так постарел и так плохо выглядит.
– А что ты хотел? Он два года отвоевал в кавалерии. С его ростом вскочить на лошадь, так это уже подвиг. Ну, ну, что тебе рассказывал сосед, – оживилась блондинка.
– Ты угадала, он почему-то вспоминал те годы и своего командира, бывшего сослуживца с Молдаванки.
Когда Ицик выезжал из заставы, то подводил лошадь вплотную к казарме, а сам забегал вовнутрь и через раскрытое окно с подоконника садился на нее. После привалов в лесу или в поле просил однополчан подставить ему колено. Лошадь любила его за малый вес. Она неслась легко, буквально летела и обычно вырывалась вперед, оставляя в арьергарде остальных. Это увеличивало шансы первому получить пулю в лоб, за что Ицик свою лошадь не жаловал и обзывал нехорошими словами.
А пораженный необыкновенной храбростью бойца, здоровенный, как биндюжник, командир с ухмылкой кричал кавалеристам: “Эскадрон имени Ицика Шлеймовича, на коники, ап! Напра… Отставить! Налево, марш!”.
– Что еще интересного он тебе рассказывал, – перебила незнакомка.
К сожалению, ответ я уже не услышал. Трамвай остановился, дама встала и потащила за собой мужа.
Летний отпуск подходил к концу. Чем меньше оставалось дней до отъезда, чем темнее становился загар на теле, тем больше набиралось впечатлений от увиденного и услышанного.
К сожалению, наша память избирательна. Воспоминания всплывают сами по себе и в непонятной последовательности. Иначе чем объяснить, что продолжить рассказ хочу с описания огромного количества жирных тараканов, которое не видел за все свои тогдашние девятнадцать лет и за последующие почти пятьдесят.
Подходя к кухне коммунальной квартиры родственников, у которых гостил, я слегка приоткрывал дверь, просовывал руку и включал свет. Только на счет пять заходил туда, не боясь поскользнуться на зазевавшемся таракане.
Еще больше удивился, когда наблюдал аналогичную картину в летнем кинотеатре, зажатом с трех сторон старинными зданиями. Когда кончился сеанс и зажегся свет, зрители встали, но продолжали оставаться на месте, пропуская вперед разбегавшиеся под ногами темно-коричневые полчища.
Возможно, я забыл бы в каком году шел нашумевший фильм «Анжелика и король», если не посмотрел его в то лето. А запомнил, потому что до сих пор перед глазами вижу небольшой полуподвальный кассовый зал кинотеатра и толпу людей, прижатых друг к другу, как в вагоне метро в час пик. Неожиданно над толпой вознесся парень. Его подняла над своими головами компания молодых ребят. Проныра принял горизонтальное положение и направился к кассе. Размахивая руками и ногами, опираясь на чьи-то головы и плечи, он довольно быстро подплыл к заветному окошку. Опустив руку, передал деньги кассирше и, оттолкнувшись от стены, как пловец в бассейне, тем же стилем и с билетами в зубах вернулся к своим друзьям.
Просмотр фильма с участием Мишель Мерсье не остудил жара изнурительного стояния в тесном и душном помещении кассового зала.
Помогла прийти в себя лишь бело-голубая волна одесского пляжа.
В последний день пребывания, как и в первый, прошел дождик. Но он не смыл впечатления, оставшиеся во мне на всю жизнь. Память вновь и вновь возвращает меня в прекрасный город, спускающийся к морю широкой потемкинской лестницей.
Память
С утра маленький городок, приютившийся вблизи Южного Буга, наполнялся гулом грузовиков и лаем собак. Немцы выскакивали из крытых брезентом автомашин на брусчатку мостовых и под звуки кованых сапог, прихватив собак, обходили дома и дворы.
По улицам тонкими неспешными ручейками потекли жители с вещмешками и чемоданами в руках. Из листовок немецкой комендатурой, все знали, когда и куда им нужно явиться, но евреи не спешили. Надеялись, что в последнюю минуту что-то изменится.
Анна с матерью присели на край дивана, а Леня, четырнадцатилетний братишка, одетый в пальто, без шапки, возился с конструктором.
– Нюсенька, мирн нит висен вогин зейн вил фирн унз,забеспокоилась мать,– баумройкт виазойэр ит висен вин цу шрайбен ту унз? Ой, вэй, Готеню, сохрани майн Лёвочки лэбен. Лозер зайн а калечным, нор ккумен цурик а гэйм. Ду герст мих, Готеню!* Анна выскочила в коридор и вскоре вернулась. Мать смотрела на нее и не могла налюбоваться. Соседи часто говорили: «Не девочка, а царица Тамара». Миндалевидные глаза оливкового цвета, коса толщиной в два кулака и смуглая кожа усиливали это сходство. А какая умница!
После школы окончила курсы бухгалтеров и теперь работает учетчицей в паровозном депо.
– Мамочка, я договорилась с соседями, они будут собирать письма папы, а когда мы им сообщим наш адрес, перешлют нам.
В двери застучали прикладами. Семья Кизнеров молча поднялась, взяла вещи и вышла на улицу, похожую скорей на перрон вокзала, чем на их тихую Земляничную, которая упиралась ближним своим концом в небольшой лесной массив.
Анне сразу же вспомнились лето и походы с подругами за земляникой. На склонах оврагов ее высыпало столько, что запах докатывался до их дома. Как здорово было окунуться в разнотравье бесконечных полян, увидеть полет стрекоз или услышать пчел, перелетавших с чабреца на душицу, с грудницы на шалфей.
От неожиданного лая овчарки Анна дернулась, воспоминания растаяли. Она оказалась в толпе молчаливо идущих с вещами людей.
Ряды уплотнялись и расширялись. Время от времени Анна забирала у матери вещмешок, одевала себе на плечо и, наклонившись вперед, глядя себе под ноги, шла, вспоминая вчерашний разговор с Ниной. Анна просила подругу спрятать в сарае Леню, пока они не обоснуются на новом месте, и не вернутся за ним.
– Нюся, родная, пойми меня. Я согласна, но ты же знаешь этих Петрусенко. Если что-то пронюхают, конец мне с больной матерью и твоему Лене. Не могу, родная. Может, все еще образумится.
От мыслей отвлек Леня.
– Нюся, посмотри, кто идет возле нас.
Она взглянула на идущих рядом молодую женщину и бледного старика.
– Нет, не туда,– дернул за рукав Леня,– смотри, кто нас охраняет.
Анна перевела взгляд на конвоира. То был Петр. Когда они поравнялись, глаза их встретились. «Милый Петушок, вот, стало быть, почему не приходил к нам в дом, вот где, оказывается, ты пропадал последние дни. Если б только знал, сколько мне стоило сил и здоровья, уговорить маму не мешать нашему счастью.
– Воз ду гефинен ин дэйм гойм? Воз из эр, миллионер? Эр из а босяк, ин зе эрште скандале эр вил зуген дир воз ду бист а жидовка.
Форвуз мир гэф зис наказание, Лёвочка, форгиф мих. Ду бист дортен визаут мих унд защищаешь Родину, ун их бин дотер кэн нит защитить май тохтер.** – Мамочка, ты не права, Петя меня любит…
Воспоминания вновь и вновь возвращали Анну к тем дням, когда они после смены бежали на речку купаться, до полуночи танцевали в саду под духовой оркестр, или встречались на своем укромном месте в лесу. Толстый, выгнутый змеей корень дуба служил им скамейкой, на которой так много сказано. Она так ярко представила свое свидание, что почувствовала на себе теплые руки Петушка, нежность его объятий.
Любовь их созревала медленно. Петр часто заглядывал к ней в конторку в обеденный перерыв, прибегая из ремонтного цеха. Он рассказывал, как их семью раскулачивали, как родителей угнали куда-то в Сибирь, а его отдали в детдом.
Её сопереживания переросли в дружбу, затем в любовь. Почти по Шекспиру: «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданья к ним».
Сейчас руки Анны были заняты ношей. Слезы скатывались по щеке, но смахнуть их она не могла, да и не хотела. Пусть Петр видит эти слезы. Они расскажут ему о боли разлуки и о предстоящей жизни вдали от него.
Пётр видел эти слезы. И думал о том же. Он даже почувствовал запах ее нежной кожи. Никогда, никогда и никто не ласкал его так, как ласкали эти руки. Никто его так не понимал, как она, буквально с полуслова, с нею он не был одинок.
«Аннушка, Нюсенька моя, за что нас так наказывает жизнь. Это не справедливо,– глаза Петра стали влажными, лицо побледнело,– опять судьба хочет сыграть со мною злую шутку, забрать любимую. Но, нет!»
– Аннушка, родная,– быстро заговорил Петр,– сейчас будем проходить мимо Слесарного переулка, убегай.
– Петушок, я без матери и братишки никуда не уйду.
– Но всех вас я спасти не смогу. Прошу тебя, Анна, убегай, а ночью приходи в лес, к нашему месту. Что-нибудь придумаем. Я спасу тебя, спасу твою жизнь!
Последние слова Петра отрезвили девушку, она поняла, что другой встречи с Петром уже не будет, не будет никогда. Это не расставание, это – прощание.
– Нет, или всех отпусти, или я остаюсь с ними,– ответила Анна, покрепче прижимая к себе брата.
Откуда-то сбоку влилась новая толпа людей. Пока их расставили по рядам, Анна потеряла из виду Петра. Рядом шел рыжий немец, держа огромную овчарку на длинном поводке.
Перед самым пунктом сбора Анна назвала Лене деревню, где он должен найти Галину Степановну, тетку Петра, у которой в прошлом году они гостили. Выбрав удачный момент, шепнула: «Беги, Ленечка!» и вытолкнула его из толпы…
…Мы возвращались автобусом из Дробицкого Яра. Я сидел с закрытыми глазами и внимательно слушал рассказ жены. После посещения мемориала и услышанных трех молитв в исполнении артгруппы «Хор Турецкого», её воспоминания были понятны и уместны.
– Там, под Гайсином, немцы расстреляли не только мою тетю Веру и ее дочку Нюсю, но почти всю родню моего отца.
– А Леня Кизнер остался жив?– спросил я, а перед глазами в который раз всплывала чаша музея, в черной бездне которой разноцветными огоньками-звездочками светились души расстрелянных людей.
– Да. Он на четвертый или пятый день добрался до деревни, где жила Галина Степановна. Шел ночами, в основном лесом, боясь наткнуться на немецких солдат. Пришел к ней ободранным, грязным и голодным. Она его приняла, обогрела, накормила. Спрятала от соседей в погребе. Он быстро к ней привязался и стал называть бабой Галей.
Когда подрос, немного партизанил, потом отслужил в рядах Советской Армии. Сразу же после войны батрачил на Западной Украине и в Румынии. Окончил горный техникум и горный институт. Работал в Луганске на шахте. Там женился. Когда родилась дочь, назвал Аннушкой.
Много лет спустя приехал погостить в родной Гайсин. И вот однажды на берегу реки он увидел Петра. Леня кинулся на него, схватил за шею и начал душить. Петр сбрасывал незнакомца с себя, но тот зубами впивался ему в горло пока не показалась кровь. Опомнился Леня уже в отделении милиции. Когда все объяснил, его отпустили. Это был не первый такой случай.
– Знали, что Петр служил полицаем, и не расстреляли его?спросил я в недоумении.
– Да нет. Он отсидел в лагерях, на лесоповале. Вернулся в свой город, но работать ездил в близлежащую деревню. Его хата всегда стояла с закрытыми ставнями.
– Уехал бы куда подальше,– не выдержал я,– так и убить могут.
– Уезжать далеко он не хотел, так как часто приходил на место расстрела Аннушки. Сидел подолгу, выпивал чекушку и возвращался домой.
В конце восьмидесятых Леня переехал жить в Израиль. Бабу Галю не забыл. Незадолго до своей смерти она стала «Праведницей мира». Теперь на далекой земле обетованной растёт дерево, носящее её имя.
*– Нюсенька, мы же не знаем, куда нас повезут,– забеспокоилась мать,как наш отец узнает, куда нам писать? Ой, вэй, Готеню, сохрани моему Лёвочке жизнь. Пусть калечным, но вернётся живым. Ты слышишь, Готеню!
**– Что ты нашла в этом гое? Он что, миллионер? Он босяк, который при первой же ссоре будет обзывать тебя «жидовкой». За что нам такое наказание? Лёвочка, прости меня. Ты там без меня защищаешь Родину, а я здесь не могу защитить нашу дочку.
Опубликовано в Витражи 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!