Через наш дом перекочевала бОльшая часть поэтических сборников, изданных в Кемерово и Новокузнецке. На книжных полках осели и прижились книг двести, а на моей личной полке — три десятка. Ничего особенного в этом нет — реально живёшь не с Пушкиным и местным Союзом писателей, а лишь с несколькими друзьями-поэтами, которые стали твоей кровью и плотью. И дело вовсе не в неуважении к классикам и не в личной приязни — с кем дружу, того и люблю. Механизм обратный: кого люблю — с тем и дружу. «Люблю» в данном контексте означает мою постоянную читательскую прописку в нескольких конкретных поэтических пространствах.
Судьба поэта Евгения Казакова — непоэтична — её как бы и нет в обыденном понимании — как череды внешних поэтических событий, имеющих последовательность и вещественную плотность. Судьба — в его ровном и отчётливом сердечном ритме, где каждый новый день — это лишь вариация дня вчерашнего и завтрашнего, — вечного и нескончаемого. Он — как улитка, упрямо ползущая к горизонту, которая сматывает свой нескончаемо длинный день в упругую звенящую раковину. Смерть не дышит в его затылок, не заставляет вздрагивать, не сбивает его пульса и дыхания. Удар — вдох — выдох, удар — вдох — выдох… Три строки — вот и вся судьба.
* * *
Облепили всего меня мошки
Значит вот я
Здравствуй
Евгений пишет во времена «актуальной» поэзии, отстаивая поведенческую стратегию века ушедшего. Уже двадцать лет он работает над одной-единственной нескончаемой книгой трёхстрочных стихов. Рукопись дважды принимала форму печатного издания. «С земли не упадёшь» — название второй книги, изданной Кемеровским университетом два года назад. Первый небольшой сборник «Сосны золотой ствол» вышел в 1995-м.
Общий тираж — четыреста экземпляров. Реальных читателей — сотня.
Евгения Казакова практически нет на литературных сайтах, он не общается в социальных сетях, у него нет собственной странички в ЖЖ, он не издаётся в толстых литературных журналах, не участвует в российских поэтических конкурсах и фестивалях. Он консервативен, и как поэт ограничивается главным: пишет поэтические тексты, очень редко их печатает, и время от времени встречается со своим старшим другом поэтом Александром Ибрагимовым.
Есть или нет такой современный поэт, решают, конечно же, не скромные тиражи его книг — так издаются почти все поэтические сборники. И уж точно не массовый читатель, который упорно не желает воспринимать поэзию, глубоко экзистенциональную по своей сути. Народ начинает слышать поэтов, когда «улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать». Однако и в эти редкие моменты востребована не сама поэзия, а вполне определённая онтологическая идея, выраженная поэтическим словом. Благодаря афористичности поэтического высказывания новые образы мгновенно усваиваются и врастают в плоть нового мироощущения.
Не надо околичностей.
Не надо чушь молоть.
Мы — дети культа личности,
мы кровь его и плоть…
(А. Вознесенский)
Поэтика Евгения Казакова вроде бы и не имеет отчётливой временной прописки, но время тем не менее присутствует в его текстах вполне ощутимо — в упругости образа, который как вихрь наматывает на себя весь внешний событийный фон своего времени. Творчество Казакова разворачивается изнутри — без оглядки на современное поэтическое пространство — модные поэтические тенденции не впечатляют автора и не влияют на него. Заподозрить автора в отсутствии «культурной осмысленности» * трудно: Евгений Казаков — историк, культуролог, доктор, профессор. И тем не менее у автора нет ни малейшей склонности к эксперименту — его мироощущение идеально вписалось в раз и навсегда найденную трёхстрочную формулу; и с тех пор Евгений настойчиво насыщает своим мироощущением «примерно одинаковые стихи»*. Нахождение собственной уникальной индивидуальности и поиск поэтической выразительности — процессы, несомненно, разные, совпадающие лишь в одном целеполагающем творческом акте — поиске нового образа. Точный образ — это и есть, видимо, то самое «приращение нового», которого так настойчиво ищет «новая» поэзия.
* * *
Вдыхаю тебя
Себя
Выдыхаю
* * *
В цветочной вазе
Лишь вода
Осталась
* * *
Не понимает листик
Если полетит
Обратно не вернётся
* * *
Не торопи
Дай высидеть душе
Яичко
* * *
Запотевший кружочек окна
Бесследно растаял
Будто и не дышал человек
* * *
Со всех сторон Земли — небо
Со всех сторон души
Господь
Не надуманная, не сконструированная — живая — поэзия. И это качество — ключевое для поэзии. Об этом пишет поэт Глеб Шульпяков:
«Стихи должны быть живыми, то есть написанными по одной причине — потому что не написать их человек не мог. Всё остальное — дело техники. Если техника, то есть мастерство, присутствует на адекватном уровне, то мне всё равно, какая это эстетика — экспериментальная или регулярная. Это всё клавиши одной клавиатуры. Если есть в стихах ЧТО — именно ЧТО, с большой буквы, а не «что-то», — оно, это ЧТО, найдет нужное КАК» * .
Каждое трёхстишие Казакова — как отдельная бусинка на длинной нити чёток. Вся нить — это живая биография поэта, — одновременно и его путевые заметки, и дневниковая запись, и его ежедневная молитва, и его способ пребывания в Боге. Увидел, изумился — записал, мысль промелькнула, удивила — опять записал… «Поэт похож на остолбеневшего телеграфиста, который принимает телеграммы прямо с неба» ** . Только вот записи он делает на языке поэзии — на другом, видимо, не получается. Убедительность и внятность высказывания достигается благодаря стереоскопичности поэтического зрения — одновременному рассматриванию двух проекций видимого им пространства — горизонтальной и вертикальной. Горизонталь заполнена вполне осязаемыми предметами — «цветочная ваза», «запотевший кружочек окна», «листы», «камни», «река», «облака», «крестик», «следы», «птицы», а вертикаль — животворным и всепроникающим протовеществом.
Вертикаль — это и есть единый живой Бог — единое живое пространство, общий воздух, который пронизывает всякое земное вещество, оживотворяет его, соединяет всё со всем. Постоянное присутствие Бога ощущается в поэзии Казакова как движение волн в океане — сама вода неизменно остаётся на месте, мы видим её то вдымающийся, то опадающий фронт, слышим шум и ритм набегающей на берег волны, чувствуем её силу и понимаем — океан дышит — он живой.
Протопоэтическое пространство поэта не имеет начала и конца, внешнего и внутреннего; в нём нет смерти — есть только жизнь, которая и есть Бог.
Время в этом доязыковом пространстве — Большое, с длинной-длинной волной, которая явно больше одной человеческой жизни. Поэтому в стихах Евгения время почти и не чувствуется — мы не улавливаем эту Большую волну, которая нас не пронизывает, а накрывает с головой, и мы проживаем своё маленькое время внутри этой Большой волны как мотыльки-однодневки.
* * *
Оглянулся на свои следы
Вроде обычные
Следы
* * *
Если смерть есть
Бога
Нет
* * *
Как много верно знают камни
Коль так неистово
Молчат
* * *
Во мне
Любви больше
Чем у меня
* * *
Кажется реке
Что от берега до берега
Плывут облака
* * *
Без крестика
Я
Голый
* * *
Есть мостик
Да не видно
Берегов
* * *
Если долго смотреть на небо
На нём появятся
Птицы
Летом прочла великолепную статью Глеба Шульпякова в «Арионе». Редкое удовольствие, когда сам поэт много и внятно пишет о главном — о сути поэзии. «Мне кажется, что стихи бывают наполнены поэзией только в том случае, если рождаются из внутренней катастрофы… Её можно сформулировать так: «мир прекрасен, а человек умирает»… Энергия реакции на катастрофу — энергия отчаяния или страха, восторга или разочарования, ледяного холода, благодарности, или непримиримости, или стоического спокойствия — присутствует в каждой строке настоящего стихотворения…
Именно такая реакция, выраженная в поэтической форме, — через язык и поэтические средства, наработанные в языке к настоящему времени, — и есть поэзия. Именно тот, кто способен перевести эту катастрофу в поэтическую речь, — и есть поэт». Поэзия говорит о том «внутреннем Большом времени, где разворачивается настоящая, подлинная картина». Поэзия — это полное погружение в это самое Большое время или добровольное подчинение жизни постоянному поиску «той тишины, той лакуны, той глубины, где будет слышно Большое время» * .
Всё — истинно так. Только катастрофа у каждого — своя. Поэзия Евгения Казакова — если и реакция на катастрофу, то на катастрофу бабочки, заснувшей на оконном стекле. Чаще всего его мир — почти прекрасен. Почти — потому что прекрасный мир — это мир застывших идеальных форм, а живой мир — в движении, в несовершенстве, лишь стремящийся обрести форму прекрасного. Катастрофа существует лишь внутри нашего маленького времени, и катастрофичность — это всего лишь свойство рефлексирующего человеческого ума — тонкого, чувствительного к этому маленькому времени, а потому — страдающего. То есть катастрофа — это свойство ума неверующего. А Евгений — верит, потому что обладает сверхчувствительностью.
«Бог — во мне», — утверждает всякий раз поэт, — это и есть его «лакуна», в которой он слышит Большое время. Как сказал Афанасий Великий, «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом». Видимо, только тогда, когда поэт слышит это Большое время, в нём и растёт Бог, а сам поэт взрастает в Боге. Бога нельзя присвоить как идею — им можно лишь стать. И Бога в нас ровно столько, сколько позволяет иметь душе его человеческий ум — чаще суетливый и сомневающийся — поэтому Бога, как и любви, «во мне» и вокруг всегда больше, чем «у меня»:
*
Во мне
Любви больше
Чем у меня
И неслучайно «новое» поэтическое течение не отслеживает таких поэтов — их дотекстовое пространство не поддаётся логике «актуального» фасеточного мышления, которое исследует всякое единичное как отдельное и случайное, а потому — незакономерное, внеиерархичное и умирающее.
Такой автор не особенно будет ценим и противоположным лагерем — консервативными литературными идеологами, для которых духовная традиция должна быть обязательно определена конфессионально, и христианская православная истина возможна лишь в канонах евангельской, литургической и молитвенной традиции, но никак не в традиции свободной и живой поэзии поэта-столпника.
И какую же меру крепости и устойчивости надо иметь, чтобы годами держаться на гребне Большой волны, скользить по водной поверхности, не поддаваясь влекущей силе океанских глубин? Утверждать, что «мир — прекрасен», когда все вокруг утверждают обратное: «мир — рушится». Поэт-столпник осмеливается произносить «сумасшедшие» идеи вслух: Бог — есть, мир — это живой Бог, человек — часть живого и бессмертного Бога…
Он — «юродивый», который руководствуется правилом блаженных старцев:
«Не верь глазам своим — слушай сердце своё».
* Костюков Л. Провинициализм как внутричерепное явление //Арион. 2009. № 4
* URL: http://www.novayagazeta.ru/data/2009/027/21.html
** Ибрагимов А. «Без крестика я голый» // Предисловие к книге Е. Казакова «С земли не упадёшь». Кемерово, 2009.
* См.: «Мир прекрасен, а человек умирает» // Арион. 2011. № 2.
Опубликовано в Паровозъ №7, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!