* * *
Гранитный бог
сквозь времена глядит.
Как жадным червем, изъязвлён гранит.
Ковыльную растрёпанную гриву
века за веком ветер теребит.
Дождь или снег —
всё в свой приходит срок.
Гранитный лик однообразно строг.
Тропинка муравьиная пунктиром
пересекла недвижимый зрачок.
На гребнях гор
густой закат лежит.
Длиннеют тени от курганных плит.
И возле остывающего камня
змея, в клубок свернувшаяся, спит.
* * *
По степи на лошадёнке тощей
ехала горбатая карга.
Ворон на горбе крылом полощет.
Следом пёс — подбитая нога.
Тусклый взгляд от старости слезится.
Как пергамент, сморщилось лицо.
И на солнце весело искрится
в правом ухе жёлтое кольцо.
Заполдень горбатую старуху
нагоняет молодой дурак.
Наклонился к золотому уху:
— Дай дорогу, так тебя растак!
И пропал на сторону заката…
Лошадёнка мнёт степной ковыль.
За хозяйкой старой и горбатой
Пёс хромает и глотает пыль.
Круг земли от солнца отвернулся.
Потемнели горные горбы.
Пёс завыл, а ворон встрепенулся.
Что там за знамение судьбы?
Пёс завыл, а ворон опустился
На высокий одинокий холм…
— Вот где ты, дурак, остановился!
Будешь мне пригожим женихом.
Ты покинул мои времена.
Ты вернулся в свои города.
Источили гранит письмена:
Никогда, никогда, никогда.
Ароматная летняя ночь
шелестела за кругом костра.
Засыпала счастливая дочь
В глубине кочевого шатра.
Ты покинул мои времена —
накренился простор под крылом.
Затерялись мои племена
Меж мирами ячменным зерном.
Ты вернулся в свои города
Из объятий любимой сестры.
Не найти у дороги следа,
Где стояли родные шатры.
Над железобетонной землёй
Нависает стальной небосвод,
И тоска ядовитой змеёй
На могильнике старом живёт.
ИЗ “ВЗЯТИЯ СИБИРСКОГО”
Возле Качи-реки
становились полки,
ружья заряжали,
Сибирь покоряли.
Течёт моя Кача,
течёт кровь казачья.
А на том берегу
в заповедном логу
ждёт меня друг дорогой,
чуб седой —
казак донской.
Отдохни от битвы злой.
Течёт моя Кача,
течёт кровь казачья.
А в перстнях моих
кораллы горят.
Косы чёрные мои
серебром звенят.
И крестись не крестись,
взгляд уже не отвести.
Течёт моя Кача,
течёт кровь казачья.
Издалёка — слышишь — гул
по невспаханным степям.
Что ж ты верил, есаул,
тёмным качинским очам?
Ветер треплет чуб седой.
Крепко спит казак донской.
Не дождётся жена
на сторонке родной.
Течёт моя Кача,
течёт кровь казачья.
ТРАНССИБИРСКОЕ
С толпой и еле-еле, как назло,
по лестнице ползём оледенелой…
Успели! «Тында — Кисловодск». Плацкарт.
Проводнику билеты предъявляем.
Места не боковые. Повезло.
Багаж в рундук. Держатель, блин, заело…
Сосед — с гитарой. Вероятно, бард?
Платформа покачнулась. Отбываем.
А вместе с нами бабка с Кувыкты
и бард из Тынды. Там столица БАМа
была, но после упразднили БАМ
и стелу с главной площади убрали…
С окна приветом вечной мерзлоты
несёт. Соврёт по радио реклама
родимых РЖД — поверишь сам.
Комфортней транспорт сыщется едва ли!
По мне так лучше нету, чем давить
бока на верхней полке, отдыхая,
пока советской выделки вагон
на стрелках дребезжит и отмеряет
над безднами натянутую нить.
Козулька, Боготол, Мариинск, Яя,
Анжерская, Юрга, а там сквозь сон
Новосибирск из мрака возникает…
В Новосибирске бабку с Кувыкты
родня встречала. Плача, обнимала.
Не виделись за два десятка лет —
зятья, дядья, невестки, дети, сёстры,
брательники, племянники, сваты…
Погасли позади огни вокзала,
а ты тут жди, когда сойдёт на нет
печали застарелой приступ острый.
Пойдём-ка выйдем в тамбур! Выпускной
вздыхает неохотно где-то клапан.
В Каргате, вспоминается, стоим
минуты две. От силы три, быть может.
Оконный иней, плотный и сухой,
отвёрткой или шилом исцарапан
с кривым наклоном: Мила плюс Вадим
равняется… Ну, что же, дай-то боже!
Заскрежетала дверь. Наш бард-сосед.
— Что, дед? Уж ночь за полночь, а не спится?
— Не спится. Угостили бы?! — спросил.
И про запас одну заткнул за ухо.
Для актуальных не сезон бесед,
но с оппонентом как не согласиться:
при настоящей расстановке сил
нос вытащим — пристанет золотуха.
Под утро бы Барабинск не проспать,
не полениться и разжиться рыбкой
копчёной — с пивом будет хорошо.
Растаяло бы только это пиво!
Неволей надо экстремалом стать,
чтоб трижды в день, сияя дзен-улыбкой,
китайской насыщать себя лапшой,
наверчивая вилку терпеливо…
Лапша лапшой. Но в жизни кочевой,
однако, чай для организма важен.
Сквозняк, нещадно бьющий по ногам,
немытых стёкол вечно вид незрячий,
и умыванье ледяной водой,
и очереди на толчок, и даже
соседа храп — простим проводникам,
когда всегда есть кипяток горячий.
С утра погода минус двадцать два —
за Новосибом резко потеплело.
Вагон спросонья чёрный липтон пьёт.
Никто не голосит во все святые.
Не рвётся на рожон качать права.
Не рвёт последний тельник охренело.
Милицию на помощь не зовёт.
Где ж наши девяностые лихие?!
Затягивая, вдруг сорвать резьбу —
не фунт изюму. И не пуд гороху.
Любой сантехник подтвердит. Сказать
по правде — на авось, а выезжаем,
усердно дуя в медную трубу.
И то. Какую б, мать её, эпоху
ни выбрать — мало выгод выбирать…
Смотри, уже Иртыш переезжаем.
Чета пенсионеров. Мужики —
к жене под бок отогреваться с вахты.
Студенты. Гастарбайтеров отряд.
Закутанный в платок щенок бульдога.
При нём хозяйка, муж хозяйки и
сынок их непоседа конопатый.
Опять же наш сосед, который бард.
Да мало ли кому куда дорога!..
МОЯ КУПЕЛЬ
С. У.
Где тальник в прибережье вмёрз,
прорубь — чёрным на белом крест.
На Крещенье самый мороз
палестин сибирских окрест.
Не ярился январь сильней,
не синей просинец звенел —
и когда Дубенский Андрей
под острог красен яр приглядел;
и когда, на новый острог
замышляя весной набег,
в зимней ставке до срока залёг
алтысарский барс Иренек;
и когда, через двести лет,
в стороне от снежных пустынь
постигал Господень завет,
древнегреческий и латынь
гимназист Катанов… В закат
покатил семнадцатый год.
На сагайский ли, качинский взгляд,
на казацкий, кержацкий ли счёт
ничего нет надёжней, чем
сбережённой берданы бой.
Кем бы ни был, когда и с кем,
а поостерегись и свой.
…По ночной поре до сих пор
скачут — не различить лица —
верховые во весь опор.
Соловьёвского бегунца
нагоняет, не может нагнать
командир Хайдар. Никогда
не воротится время вспять —
знать, последнего ждать суда.
Не тончает белая кость.
Не остыла красная кровь.
Небосвода седая полсть
на восходе разъяснилась вновь.
Босиком на край ледяной
встану, дух укрепив — принять
иордани студёной той
обжигающую благодать…
И, гляди, высоко-высоко,
исчезая в синий зенит,
в свете утреннем голубок
над Никольским храмом летит.
Опубликовано в Паровозъ №7, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!