***
Высоко за стеной
потемнела таёжная крона.
Вдруг повеяло скорой весной
от железобетона.
Доживём как-нибудь.
Просветляются серые лица.
Наслаждаясь, вздохнуть
и воды родниковой напиться…
Исподлобья тоска
устремляется за облаками.
И плывут облака —
и, свободные, гаснут над нами.
***
До самой последней разлуки
почти пересчитаны дни.
Лежат безнадёжные руки
поверх голубой простыни.
В палате прохладно и сыро.
В разводах пустая стена.
Бутылочка из-под кефира
на тумбочке возле окна.
Лекарствами пахнет с порога
и хлоркою — от половиц.
Как трогательна и убога
стерильность районных больниц!
А дни всё короче, короче.
И думаешь: может, пора?
Но страшно. И ласкова очень
дежурная в ночь медсестра…
Птица-слава
Спохватился, а жизнь на исходе —
у последнего края стою.
А давно ли носило в народе
развесёлую славу мою?!
И подумаешь, годы считая:
мол, теперь-то не всё ли равно?
Слава — птица залётная, злая,
не летит на простое пшено.
Я её полюбил как родную
за размах позолоченных крыл,
приманил на казну дорогую,
из серебряной плошки поил.
Сколько было с тех пор позабыто
по дорогам в иные миры!
Сколько выпито! Сколько пропито!
Камнем кануло в тартарары!
Спохватился у самого края
и стою, как последний дурак…
Что ж теперь ты, моя удалая,
раскудахталась яростно так?!
***
По имени вслух не назван,
и воспоминание зыбко,
он мне ничем не обязан —
случайной была улыбка,
застигнутая мгновеньем,
когда совсем беззащитна.
Как в солнечное сплетенье
ударом, дыханье сбито…
Оглядываясь, понимаю,
как необратимо было
и что уже не узна ´ю,
как я его бы любила.
Недрёманное око
Разыгрались над миром ветра.
Утром смотрит родная природа —
потолок прохудился. Дыра
в самом центре небесного свода.
И сияет из этой дыры
одиноко огромное око.
То сморгнёт на чужие миры,
то опять распахнётся широко.
Из-под шапок всклубились чубы.
«Что сие?» — удивились народы.
Не имеет ли место здесь быть
ущемление прав и свободы?
Кто позволил? И чей это глаз?
Или опыт великих свершений
этак перенимают у нас
существа из иных измерений?
Некто странный, небритый и злой
со вчерашнего, вышел к трибуне.
Микрофон — цоп нетвёрдой рукой
и вскричал, убеждая всех втуне,
что, мол, близится Армагеддон,
будет награждена добродетель —
зрит на землю последних времён
неподкупный и грозный свидетель!
Ведь куда ни пойдёшь по делам,
всё таращится и примечает,
так и шарит по тёмным углам
и зрачком любопытным вращает.
И на всякий случайный итог,
против всяких привычек и правил,
кто-то вдруг возвратил старый долг,
с днём рождения тёщу поздравил.
Стали реже мужья изменять
жёнам, чем на начало квартала.
Стали классиков больше читать.
Резко криминогенность упала.
Поумнел безнадёжный дурак —
враг прогресса и рацпредложений.
Потеплел неожиданно так
климат международных сношений.
Горький пьяница пьёт лимонад,
пьёт и плачет: «Я с милой расстался!»
А один областной депутат
от поста своего отказался.
Всё-то зоркому сверху видать.
Не обвесишь теперь, не обманешь.
И такая пошла благодать:
сплюнешь — вздрогнешь
и на небо глянешь.
Разве туча какая найдёт…
Жил же раньше, греха не боялся.
Выйдешь поутру на огород —
никуда этот глаз не девался?
Как повесили, так и висит,
на окрестности грустно взирает.
По служебному рвению бдит
или просто со скуки моргает?
Долго, коротко — время прошло.
Глядь однажды — на небе заплата.
Всё само по себе заросло?
Или козни того депутата?
Иль забили с другой стороны
существа из иных измерений,
изучившие до глубины
опыт наших великих свершений?
Ёлки-палки в садах зацвели.
Опечалилось синее небо
над бескрайним простором земли.
Глаз всевидящий был или не был?
Напряглись многомудрые лбы.
Зачесались крутые затылки.
Затемнились покровы судьбы.
Зазвенели пустые бутылки.
В чистом поле народы стоят,
излучая в пространство тревогу.
И низы ничего не хотят,
а верхи ничего и не могут.
Не явился свидетель на суд.
Отменили пиры и парады.
И доселе — не верят, но ждут
в пустоту устремлённые взгляды.
***
Мыши бумагой шуршат в столе.
Слепнет окна слюда.
Раз, наверное, в двести лет
кто-то приходит сюда.
Вместе с эхом гранитных плит
взбирается на крыльцо.
Долго связкой ключей гремит,
отстёгивая кольцо.
Входит. Пальто отправляет в шкаф.
Потом над рабочим столом,
чёрную линзу глазницей зажав,
склоняется тусклым лицом.
Невнятно бормочет в седые усы,
радикулит кляня,
и, как механические часы,
снова заводит меня.
И начинают звёзды кружить,
петь — пружины орбит.
А если ухо к груди приложить,
то сердце в груди стучит…
***
Ведать цену счастья и несчастья —
привыкать к простому бытию.
Спрячусь от вчерашнего ненастья
в нежность молчаливую твою.
Что слова? Рука в руке — и славно.
Дышит вечность с четырёх сторон.
Тонет в невесомости туманной
дом наш на окраине времён.
Прокатились годы и невзгоды
через наш бесхитростный уют.
И отбушевали непогоды.
И не здесь нас терпеливо ждут…
Гаснут сожаленья и желанья.
Жжёт виски прохладой седина.
За какие в прошлом испытанья —
кто бы знал — в награду нам дана
двух существований соразмерность,
чтоб сияла на исходе дня
мне — твоя безропотная верность
и тебе — доверчивость моя?
Вечерняя сказка
Накид. Лицевая. Накид.
Поехал он левой дорогой,
где конь его будет убит,
вдруг видит — в избушке убогой
Яга Костяная Нога:
«От дела, царевич, лытаешь?»
Опять разыгралась пурга…
Ну что же ты не засыпаешь?
Куда ж твой отец запропал?..
Погода сегодня шальная.
И дальше Иван поскакал…
Изнаночная. Лицевая.
Опубликовано в Енисей №2, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!