***
Всё вокруг темно и страшно — бука злобный схватит,
Пластилиновый барашек вывалялся в вате.
Скрипнут тоненькие двери, тьма на белом свете,
Пластилиновые звери топчутся в вертепе.
Слон картонный, хобот длинный, киндеры-сюрпризы,
Люди — из воды и глины, лоскутки, огрызки.
Мир немного не доделан — выдохни и жди,
Чтобы нам над светом белым лампочку зажгли.
***
Как круглей всего земля с северу,
Как наелися теля клеверу,
Не мычат, а голосят-охают,
Точно в каждом с порося облако!
Бабы ахали себе в подойники,
Зоотехников зовя и угодников.
Ну а к вечеру пришёл недотыкомка,
Проколол пуза телям вилкою, —
Колыхались по задворкам простыни,
Выходил дух звонким шипом-посвистом.
И стоят теперь теля на лугу,
Каждый — с дырочкою в левом боку.
***
Андрею Пермякову
Точно прыщик сковырнул — пил полмесяца,
Рыбы плавают по дну, Вася — крестится,
На затоне в камышах — задубелые —
Серы облаки кроша, льдины белые.
Укрывается в пупырышки гусиные,
Две недели керосинил, ноги синие,
Было дело, не совру — сильно квасил,
Но, как стёклышко, на льду — ни пивася.
Крестный ход смотрел в прямом по «России» —
Карасей-то, карасей накрестили!
Рыбы плавают, порхают — красиво! —
В иорданях во своих, в палестинах.
Выплывают изо дна на поверхность,
Не поймалась ни одна — ну и хрен с ним!
Пусть живут и жить другим не мешают,
Я и сам тут рыба, только большая.
***
Почтальонша Люсенька — зад в горохах жёлтых.
Бабочка-капустница села на крыжовник.
Бабочки — красивые, чтоб им было пусто, —
что б мы тут ни сеяли — вырастет капуста.
Кузовок от «Москвича», груда кирпичей,
тут тебе не москвы, чай, — будет с нас и щей!
Но ещё найдёшь пока, коль не пальцем делан,
пацанов по лопухам, а в капусте — девок.
— Здравствуй, почта, дуй-ка к нам — есть чем похмелиться!
На китайский сарафан бабочка садится.
— Ох, прости, Заступница! — крякнет и закусит
бабочкой-капустницей с сарафана Люся.
***
— Что там по левому борту плывёт?
— Это — лёд, на реке — ледоход.
— Что там по правому борту плывёт?
— Это — порт, здесь сто лет, Саня, порт!
— То ли утопленник, то ли топляк?
Не разобрать, а жалко.
— Ну, что ты вылупился, а, сопляк?
Дай прикурить русалке!
— А куда вы, русалки, студёной зимой,
Если лёд до корней намерзает?
— На вокзале ночуем, хорошенький мой,
Так-то, рыба моя, на вокзале.
— А куда вы, русалки, безумной весной,
Если волны суровы и льдисты?
— На вокзале ночуем, хорошенький мой,
Да ещё у знакомых таксистов.
— Ну а летом, скажи мне, идёте куда,
Если наша река высыхает?
— Проводницами ездим смотреть города,
А по правде сказать — на вокзале.
— Ну а осенью тёмная, злая вода,
Вы, конечно, опять на вокзале,
Кто же путает сети, скажи, нам тогда,
Кто нам снасти тогда обрезает?
— Это рыбки-поганки да маленький ёрш,
Или вовсе, мой сладкий, Хозяин.
— Саня, ёшкин же кошкин, смотри, куда прёшь!
Что ты варежку, Саня, раззявил!
***
Дыша духами и туманами,
одеколоном «Шипр» — без сдачи нам! —
здесь называют ресторанами
уборные, чуть отстоящие
от домиков кривых, потерянных,
но крепких дедовых, приземистых,
где сотни лет идёт по телику
прекрасное «Давай поженимся».
Где — прямо шёл, так и заблудишься,
а чуть свернул — всё ясно стало,
где разливают «Шипр» по блюдечкам
за неимением бокалов.
И тот альбом, где все покойники
отдельно сложены, припрятан,
и кролики с глазами кроликов
из клеток смотрят аккуратных.
***
Лёд на реке потресканный — с перцем и солью смалец.
Ешь, говорю, да трескай ты, может, и не растаешь!
Это вчера мы трезвые здесь с мужиками шли,
лёд на куски нарезали, мелкие, вдоль лыжни.
Выпито море, вылито — горькой, солёной, пресной,
то, что на снег я выплюнул, на языке у трезвых.
Память мою завистливую с синим клеймом из дурки
выстираешь, а? — Выстираю. — Добрая ты, снегурка!
Что у тебя под клипсами — снег, завитушки, пряди?
Ты разбуди, как высохнет, по голове погладив.
Вспомню ли после, где она — лодочка с плеском, вёсла?
Ты ли растаешь первая, я ли быстрей замёрзну?
***
У причала учебных судов, вросших в лёд, как в слюду,
Мальчик в шапке волшебной плывёт и летает по льду.
Или тает на льду — ну так что? — улети, будто снег —
километры пути, фигурист мой, мой Чук. Или Гек.
Подо льдом города и кремлёвские звезды во лбу,
Он приехал сюда в однотыща так поздно году,
Он не видел реки, он привык к захолустью, к пруду,
Он хотел сотню книг, но с собой можно было одну.
А под шапкой — да стой! — лес густой и намокший вихор,
Есть и мама, и пёс, и отец, что уже перебор.
Он не видел реки, он привык — всё болота да лес,
Он и моря не видел, но можно и с морем и без.
Но не встряхивай резко, а то заболит голова,
Дорогущий немецкий тяжелый свой шар из стекла,
Отодвинь занавеску, смотри — над прозрачной рекой
Воздух сбит и потрескан, и снег голубой-голубой.
***
Собака гавкнула — и маленькое «тяф»,
Как облачко, висит над серым ухом,
Хозяин высморкался деланно в рукав,
Хозяин выдал шутку-прибаутку.
Молчим. Смешно, но нам не до забав,
И наши лица розовы, но хмуры,
Стоим и выдыхаем облака,
Как кукольники или стеклодувы.
***
Даже не волей — порывом отчаянья
Вспомнить то время: меня ещё нет,
Папа заходит и ставит чайник,
Мама заходит и выключает
Чайник и гасит свет.
Вот они в сумерках непроглядных,
Боже, ещё их мгновенье не тронь!
Мама его по щеке погладит.
(Время — короткое, как халатик.)
Папа её поцелует в ладонь.
Что с этим делать, увы, не понятно:
Крикнуть, прижаться, бежать со всех ног?
Я получился такой невнятный
(Равно похожий? Ну, это — вряд ли…)
Ломаный, как цветок.
Я им придумал за всё, что забыто,
Вроде бы так отдаю должок.
Вот и стою, как цветок — раскрытый,
Укоренённый, втоптанный, врытый —
Там, где меня — не должно.
***
Стоит — рукав замызганный — и радостное пьёт,
Махнёт рукой, и брызгают ватаги воробьёв,
Бежит, на солнце светится — сквозь ранец, сквозь пальто.
— Тепло ли тебе, девица? — Тепло-тепло-тепло!
Всё рытвина, колдобина, ну а она — плывёт,
Несёт, как груз диковинный, беременный живот,
Вся белая и мягкая, вся — птичье молоко.
— Не тяжело ли, бабонька? — Легко-легко-легко!
Стоит, едва не падает, себя среди дерев,
Как старенькую яблоню, клюкою подперев.
Жизнь длинная исхожена — чуть-чуть, ещё чуть-чуть.
— Ну, одуванчик божий мой? — Лечу-лечу-лечу!
***
Лампа тусклая, призрачный матовый свет,
видишь рифмы — твоим не чета,
вот ещё один мёртвый хороший поэт,
ты его почитай.
Как он крепкие курит на лестнице с психами,
и стоит у перил, и качается,
и ещё всего много другого напихано,
но потом и хороший поэт всё ж кончается.
А дурацкая музыка через усталость,
всё поёт, хоть ты тресни,
чтобы каждое слово валялось
в беспорядке на том самом месте.
Опубликовано в Лёд и пламень №1, 2013
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!