Михаил Тарковский. УЗЕЛ СВЯЗИ

Очерк о художнике

«Мне вспоминалась та ночь, когда, проснувшись, долго не мог уснуть. Когда не спится, когда ворочаешься с боку на бок, в голове чёрт знает что творится — полнейшая неразбериха, как будто ветер ворошит путаные мысли. Так вот, во время бессонницы всё разлетелось прочь, и всё моё внимание сосредоточилось на одном вопросе: кто я такой?» Так начинается рукопись воспоминаний Николая Фёдоровича Дорогова, жившего в Енисейске с 1958 года и оставившего нам небывалое наследие: будучи прирождённым художником, он на протяжении более чем двух десятилетий созидал в графике и живописи образ града Енисейского, почётным гражданином которого был признан в 1994 году. Это десятки кропотливых портретов больших зданий, домов и домишек, сквозь документальность которых нет-нет да и прорвётся творческий порыв и застынет волнообразным снежным надувом на крыше или у подножия избёнки и оттенит аскетическую вязь наличников и карнизов. Дороговская живопись маслом стоит отдельного альбома: именно в ней воплощается всё то, что художник сдерживал при составлении своей графической энциклопедии енисейского зодчества.
В книге, которая существует только в машинописной рукописи, заключается то главное, что и составляет смысл жизни таких людей — и великих, и обычных — в плане естественного человеческого желания остановить время, упорядочить и увековечить наше быстротекущее прошлое и настоящее. Не специальная какая-то тяга «ах, к слову!» или «ох, к живописи!», а желание спасти от забвения людские судьбы и их каждодневный труд, благоукрашающий нашу многострадальную Русскую землю. Таких людей земля эта рождала в изобилии, а труднейшие времена воистину выковали характеры мужественные и ответственные.
«Вопрос о моём прошлом не давал мне покоя, и я наконец решил попросить братьев и сестру вспомнить, что осталось в памяти об их детских годах, и поделиться со мной своими воспоминаниями». Точно так же не давала покоя Николаю Фёдоровичу и архитектура Енисейска, но опять же — не «ах, архитектура!», а простое соображение трудового человека: «Да как же так: построил купец такую красотищу — здесь, среди тайги и морозов, а красота эта возьмёт и сгниёт. Может, хотя бы запечатлеть её?» И запечатлевал, и ходил по Енисейску и зимой, и летом, и не мог наглядеться на резные ворота ´ и на умирающие храмы, на уходящие в землю домишки с наличниками, среди которых особенно восхищали выполненные в модном «изящном» стиле наличники, называемые иногда «сибирским барокко»: их характерные плавные растительные линии в виде особых закрученных глазков волюты, из которых будто девятнадцатый век глядит на нас сквозь морозные узоры.
Работал в Енисейском узле связи бухгалтером, наверняка слыл «городским чудаком», и его осанистый силуэт с подрамником наверняка был частью городского пейзажа. При этом, пожалуй, единственное свидетельство его жизненного подвига — телевизионный фильм «А окна были резные» (В. Фёдоров, 1991 год).
С экрана крепкий и предельно скромный пожилой человек рассказывает о деле своей жизни: «Я не помню, когда я начал увлекаться рисованием, а раз не помню, то с раннего детства». Дорогов болел, ему поставили сердечный стимулятор, не велели поднимать тяжелее двух килограммов, а он таскал этюдники и прочее, и вот восхищается, как украшали купцы «даже амбары!», говорит глуховатым голосом и с необыкновенно основательной интонацией: «Смотрю, где что-то угрожает уже гибелью, бегу и зарисовываю».
Про Дорогова никто особо не знает, кроме музейщиков Енисейска.
Если озаботиться, то можно с трудом отыскать краткую и заботливую заметку (найти бы авторов!):
«В Енисейске к нему привыкли уже давно. Ровно в десять утра, если только не пасмурно, он появляется на улицах города. Старик идёт медленно, не торопясь, ведь сейчас ему спешить некуда, много лет как на пенсии. Да и быстро шагать не может: в руках штатив и ящичек с этюдником, бумагой, карандашом. Идёт он дорогой удивительной, и вот перед глазами расцветает деревянный чудо-узор, то рассыпаясь в звёзды над окнами, то превращаясь в цветы на воротах.
Его маршрут заканчивается, как всегда, одинаково, на какой-нибудь старой улице. Но в этом городе они стары почти все, поэтому остановиться он может на любой. Там и поставит свой штатив, раскроет этюдник. И, глубоко вздохнув, будет долго смотреть на выбранный дом. Лишь потом возьмёт карандаш.
Ему мешать не будет никто, даже не обратят внимания. Привыкли и дети, и их родители, которые сами были детьми, когда он впервые вышел с этюдником на улицу. Понятное дело, рисует человек. Чего же тут глазеть, раскрыв рот? Правда, иногда кое-кто из взрослых, проходя мимо, всё же спрячет чуть насмешливую улыбку: нашёл, старый чудак, что рисовать. Развалюху! „Чудак“ же будет работать до обеда, только сходит на полчасика домой — и вновь за карандаш. Или же, развернув маленький свёрток, достанет пару бутербродов и поест прямо тут же, сидя на лавочке у калитки. Если только не пасмурно…»
Или:
«Шёл как-то по улице, где тот дом стоял, что с цветами, птицами и виноградом,— свернул к нему и… замер. Нет ни дома, ни птиц, ни сказочных драконов. Вместо сказки, вырезанной из дерева, что была как драгоценность и под стать легендарным Кижам,— похожий на могилу чёрный котлован.
Под новый фундамент для нового дома. Уж шлакоблоки привезли…
Что случилось с ним тогда! Понимал: не ему, бухгалтеру узла связи, спасать трёхсотлетний город, но сохранить его образ он сможет».
Это сейчас мы называем таких людей подвижниками, говорим громкие слова и стыдим наше молодое племя их примерами. А они жили как умели и были лицом времени, образом эпохи. Оказаться в семье раскулаченного, бежать от ссылки, отсидеть в заключении. Потом вернуться и тихо служить бухгалтером в Енисейском узле связи…
Написать воспоминания-жизнеописание не менее ценно и поучительно, чем рассказы Шаламову. И снова идём на второй круг — столь и характерна, и знаменательна судьба! Ещё почти подростком в родной Вятской губернии отпахал на сплаве леса, потом строил дома в Подмосковье и в Ростове, работал счетоводом в Цхалтубо, и успел на «Ростсельмаше» повкалывать, и на Волге на загрузке барж.
В Сибирь попал в Боготол и в Ачинск, где в 1937 году был арестован и откуда увезён строить БАМ в Ксеньевку Читинской области, Могочинский район.
(Мало кто знает, что стройка Байкало-Амурской магистрали началась ещё до Великой Отечественной войны, а аббревиатура появилась в 1930 году. В 1938 году был создан Бамлаг. Дорогов какое-то время ещё и работал художником в красном уголке Бамлага.
Между прочим, среди заключённых Бамлага оказался и отец Павел Флоренский, который ухитрился подготовить исследование о строительстве на вечной мерзлоте.)
А потом — Енисейск, тихо уходящий в землю, осыпающийся штукатуркой, пересохшей щепой наличников, и стимулятор на груди, и кипы рисунков, переданные в краеведческий музей. Все мы горазды кричать слова, что давайте, мол, братцы, всё охранять и сохранять, а потом как прикинем остаток годов к непочатости работы — так и заткнёмся помаленьку. А Николай Фёдорович помалкивал да писал Енисейск, огорчаясь людской нерадивостью и равнодушием и веря, что придёт прекрасный и бережный кто-то и по его трудам воссоздаст образ Енисейска. Однажды и навечно.

Дорогов Николай Фёдорович
Род. в 1913 в с. Санчурское Санчурского уезда Вятской губ. Русский, сын торговца, грамотный, беспартийный. В 1930 раскулачен, от ссылки бежал. Проживал в г. Боготоле. Бухгалтер райотдела связи. Арестован 24.11.1937, содержался в Ачинской тюрьме. Осуждён 05.12.1937 тройкой УНКВД КК на 8 лет ИТЛ. Реабилитирован 20.04.1990 прокуратурой КК (П-81).
Книга памяти Красноярского края, том 3