Михаил Максимов. КОРОБКА С ЦВЕТНЫМИ КАРАНДАШАМИ

Сумасшедший

Все валилось из рук: книги, бумаги, кот.
Взял стакан с кофе, уронил. Осколки разлетелись в разные стороны, черное море разлилось по полу, на полу — или как там правильно говорят. Стоял и смотрел на него минут десять с глупой улыбкой.
В голове сумятица, неразбериха, каламбур, чушь, набор слов. А началось это в пятницу. Посмотрел новости, хотя обещал себе этого не делать, а доктор и вовсе запретил. В новостях: пандемия, тысячапятьсоттысяч заболевших, спад экономики и рубля, Путин спас кита (снова), построили ракету, которая может долететь до Марса. Зачем ракете лететь на Марс, не объяснили, но звучало мощно.
Посмотрел в окно. В окне показывали другие новости: у «Магнита» бабки дрались за просрочку, у аптеки кричал матом мужчина. Мужчину не пускали в аптеку без маски, чтобы купить маску. Позвонил шеф и сказал, что я с сегодняшнего дня перехожу на удаленку. Я ответил, мол, хорошо, трубку повесил и подумал, а как я буду дома делать заготовки для индукторов? Без станка, ЧПУ, слесаряналадчика и без курилки? Ладно, курилку я на балконе организую, это самое простое, а дальше как?
— А никак, сударь, — ответил мне кот.
Примерно в этот момент я почувствовал легкое умственное помешательство. Кот никогда не был таким вежливым. В голове мелькнуло — а напишу-ка я стих! Сроду не писал, а сейчас самое оно. Взял тетрадный листок, ручкой сверху: «Стихотворение» и написал:

Я сижу на стуле
Где-то в Барнауле.
Пока кто-то в Туле
Пряник караулит.

Прекрасно получилось для первого раза. Перечитал несколько раз, убрал в стол, потом в газету отправлю. Помыл посуду, побрился тут же, в раковине, так как в ванной мылся сосед с третьего этажа. Выпил таблетку аспирина для профилактики и лег спать. День был тяжелый, в этот день я сошел с ума. А если не верите, так спросите у моего кота.

Бессонница

Солнце отбрасывает световой хвост и превращается в желтую ящерицу: бесхвостую, с глупо выпученными глазами. А дальше закатывается за горизонт, прячется, чтобы к утру отрастить хвост заново.
А луна не выделывается — скорлупа вон вся в трещинах. Когда луну снесла звездная птица, то своей могучей лапой случайно повредила поверхность. И вот это яйцо на небе висит, то и дело потрескивая. Птенец внутри проламывает скорлупу — и та исчезает, чернеет. То слева, то справа. Год за годом…
Все эти ящерицы, птицы и яйца мне надоели.
Я сижу на пике самой высокой горы и каждый раз, как их вижу, плююсь во все стороны. Бывало, как плюну — у склона появится озеро.
Болтаю ногами — дуют ветра. Кашляю — дрожит земля. Любые мои действия неустанно привносят что-то новое, страшное или прекрасное.
Очень хочется спать, вечная бессонница. Но знаю, день, когда я засну, будет последним для мира.
Вот и сижу, пялюсь на небо, считаю звездных птиц и жду, когда наконец из яйца вылупится птенец. Или ящерица перестанет, как дура, отбрасывать свои золотые хвосты.

Часы

Наступает такой момент, когда человек решает разобрать старые вещи. Они копятся годами, в кладовке, на балконе, на антресолях. Вроде и нужные, когда-нибудь пригодятся либо просто хранят какие-то воспоминания в себе.
Так я во время уборки в кладовке обнаружил старый семейный фотоальбом. Тяжелый, в синем бархате с металлическими вставками на углах.
Как-то мама мне его отдала во время очередного переезда — так и остался. Отряхнув альбом от пыли, я погрузился в изучение фотографий: молодые и не очень, знакомые и малознакомые лица людей, все тонуло в черно-белом оттенке истории моей семьи.
Кот тоже с интересом заглянул в альбом, недовольно чихнул и ушел на кухню просить еды. Отложив альбом, насыпал ему свежего корма, поменял воду и вернулся к табурету у кладовки. Альбома не было.
Еще раз восстановил события в памяти перед походом на кухню, нет, точно, оставил его открытым на табурете. Проверил кладовку, коридор и только в зале обнаружил альбом на диване. Все-таки сам его принес и забыл. Продолжил листать и на очередном снимке увидел папу. На ней отец сидел в коридоре, возле такой же кладовки на табурете и смотрел фотоальбом. Что за чертовщина. Выбежал в коридор и начал сравнивать — даже табурет стоял там, где был на фотографии. Десять минут назад я сам сидел в такой же позе.
Я оцепенел. Холодок пробежал по телу от самых пяток и остановился где-то в затылке. Папа никогда не был в этой квартире. Когда я сюда переехал, его уже не было в живых. Конечно, советская типовая планировка могла быть одинаковой, но даже обои и люстра были как на снимке. Папе на фотографии было примерно лет 30–35, как и мне сейчас.
Что здесь происходит? Я схожу с ума?
Кот вернулся из кухни, запрыгнул на табурет и свернулся калачиком. Перелистнул альбом и на следующем снимке увидел папу уже на диване в зале, с альбомом в руках. Сравнил фотографии и обстановку и обнаружил полное сходство, за исключением одного — на фото не было ковра на полу и одна из деревянных половиц была сдвинута в сторону, там что-то блестело. Положил аккуратно альбом, убрал ковер и потянул за половицу. Она со скрипом, но достаточно легко отошла в сторону. Внизу блестели наручные часы. Дрожащими руками доставал их — старые, похоже, серебряные, без следов ржавчины.
На обороте надпись — «Любимому мужу Никонорову Михаилу». Это же часы моего дедушки!
Никогда его не видел, он умер еще до моего рождения, воевал. Вернулся в кладовку — на одной из полок лежали документы на квартиру, в том числе старая домовая книга, судорожно перелистывал, пока не нашел — в 50-х годах в этой квартире жили мои бабушка и дедушка. Как такое возможно? Я этого не знал, и никто не рассказывал мне об этом.
Вернулся к альбому и перелистнул еще страницу — на ней еще молодой дедушка на фоне книжного стеллажа обнимает папу-мальчика, у которого на руках дедушкины часы. Они улыбаются. Больше фото в альбоме не было.
Я отложил альбом. Взял в руки часы, попробовал завести — и чудо! Раздалось мерное тиканье, и стрелка часов продолжила отсчет времени спустя много лет. Надел их на руку и вспомнил всех: папу, маму, дедушек и бабушек — и тоже невольно улыбнулся от теплых воспоминаний. В этот день старых вещей я больше не разбирал.

Когда исчезли домашние животные

— Куда запропастился этот бродяга? Уже весь дом облазила, а его нет нигде. Зараза.
Наталья Степановна вообще-то очень любила своего кота. И даже когда ругалась на него, делала это скорее из-за привычки на кого-нибудь поругаться. На правительство, на яму возле дороги, на продавщицу-хабалку. Хоть ей было уже глубоко за шестьдесят, женщиной она боевой осталась — крупная, высокая, с белоснежными кудрями, могла дать фору любой сорокалетней. Силы и здоровье позволяли ей одной содержать частный дом, огород, пару свиней и козу. Настроение сегодня у Натальи Степановны не задалось с ночи. На улице что-то гудело и пару раз вспышками озаряло окна, а как Наталья Степановна вставала и подходила посмотреть на это безобразие, то все резко прекращалось. Поэтому, когда утром она не обнаружила рыжего матерого кота Чуйку, настроение испортилось окончательно.
— Етить-колотить! Где мои поросята? А где моя козочка? Украли! Украли.
В сарае животных не было, и даже замок висел на месте нетронутым. Наталья Степановна побежала в дом, схватила телефон, чтобы вызвать участкового, но линия была занята. Даже спустя полчаса не удалось дозвониться. Накапав валерьянки, она уселась на диван и включила телевизор.
— Власти стараются решить проблему как можно более оперативно, но пока так и нет официальной версии, куда исчезли все домашние животные. Ученые связывают…
Щелк пультом.
…Например, жители Индии готовятся к концу света, так как, помимо коров, пропали и лошади, и собаки, и кошки, и вообще все животные, когда-либо прирученные человеком. Дикие животные по-прежнему на месте…
Пощелкав пультом еще некоторое время, Наталья Степановна поняла, что в полицию звонить бесполезно, так и звонить кому-то в принципе бессмысленно. Заменив стакан с валерьянкой на домашнюю виноградную настойку, хозяйка дома прилегла на диван.
— Все из-за американцев и их озоновых дыр окаянных. Понаделали их в небе, вот их всех и засосало туда, — сделала вывод Наталья Степановна, хотя сама и не поверила в него ни капельки.
Тем временем в мире творился полный хаос. Власти собирали бесконечные круглые столы и ломали головы над тем, как увеличить посевы сои и чем кормить население. Население устраивало пикеты и демонстрации, обвиняя власти, пришельцев и террористов. Демонстрации превращались в массовые беспорядки, а Наталья Степановна в отчаянье звала:
— Чуйка! Чуйка… Рыжий мой котейка. Чуйка…
В доме что-то загудело, свет начал моргать, и на шкафу кто-то недовольно засопел.
— Чуйка! — позвала Наталья Степановна.
С антресолей показалась рыжая мордочка, кот потянулся и спрыгнул к хозяйке на колени. Наталья Степановна даже заплакала, пока гладила кота.
Да и во всем мире котов и кошек подхватывали на руки, гладили и кормили, пели им радостные песни.
Ведь они все вернулись. Правда, другие животные так и не появились. И в течение нескольких лет домашним кошкам будут строить памятники, дворцы, иногда пирамиды. Им будут поклоняться, их будут любить и превозносить. А еще их будут слушать, любое решение теперь должно быть с согласия усатых и пушистых: раз мяу — принято, два мяу — отклонено. Это будет совсем скоро, но а пока:
— Кушай, Чуйка, кушай. Оголодал, бедный. Еще сметанки положу тебе, только не пропадай никуда больше, — приговаривала Наталья Степановна, поглаживая кота.
А Чуйка, или, как его звали истинным именем — Августин Третий Сын Роксаны Короткохвостой, кушал и мыслями был совсем далеко. Наконец-то их план сработал, наконец-то их ученые смогли переместить всех этих неугодных животных и дать новый статус всем домашним кошачьим на всей планете. И это еще только начало. Грядет эра великих свершений.
Мяу (один раз).

Чужак

— Расскажите свою историю еще раз, — попросил доктор или тот, кто им притворялся.
Белый халат, очки, седая борода, вкрадчивый голос и немного отстраненный взгляд — таких «врачей» я только на рекламных баннерах видел.
Я глубоко вдохнул, посмотрел на свои руки — все в складках, в сплошной сетке из синюшных вен. Казалось, будто на тонкие кости неумело натянули кожу. Ненавижу это стариковское тело.
— Я, пожалуй, сразу начну с того момента, когда это случилось первый раз. Утром по пути на работу я споткнулся о трамвайные пути и упал.
Дальше темнота. Следующее, что я помню, — я уже стою в трамвае у окна. Правда, я — уже не я. Теперь я — женщина-кондуктор.
— Как интересно, — с полным безразличием заметил доктор. — А как вы поняли, что вы женщина?
— Вы сейчас серьезно? Я посмотрел вниз и увидел немного тучное женское тело, на груди висела катушка билетов. В отражении окна я видел кудряшки, очки и вполне себе женское лицо.
Я несколько раз пробовал закрыть глаза, чтобы снять это безумное наваждение…
— Безумное, — повторил доктор по буквам, записывая себе что-то в блокнот.
— Но это не помогло. Я закричал! В трамвае на меня все повернулись. А потом какая-то бабка начала тыкать в меня локтем, мол, наркоманка, обилечивай меня. Я в панике бросился к дверям, в новом теле было трудно передвигаться, и в момент, когда двери открылись, я просто выпал на улицу, погрузившись снова в темноту. И когда открыл глаза, я уже стоял на земле. Стоял на четырех лапах!
Первый раз за весь рассказ брови у доктора удивленно поднялись вверх. Потом он громко чихнул, и удивление вместе с чихом растворилось в воздухе.
— Будьте здоровы, — очень неискренне пожелал я.
— Спасибо. И вам… того же.
Я заметил, как парик доктора съехал в сторону.
Он сделал вид, что все так и должно быть.
— В теле собаки было веселее, чем в остальных.
А страха не было вовсе. Чутье вело меня куда-то за торговый центр. Возле мусорных баков запах стал сильней. Мне захотелось есть. В эти мгновения я вообще не думал о своем обычном теле, о том, что со мной происходит или кто я такой. Все человеческое отошло на задний план.
— К хвосту? — спросил доктор и улыбнулся. Неприятно так улыбнулся.
— Можно и так сказать. У мусорных баков я встретил бездомного. Меня не покидало ощущение, что мы знакомы. Он погладил меня, и в этот же самый момент я оказался в его теле. Жутковато было смотреть на себя «собаку». Пес настороженно понюхал мои новые руки и побежал, я пустился следом. У входа в торговый центр я задел молодую пару с ребенком, рухнул на землю. Очнулся уже в теле мальчика, лет пяти.
— Погодите секундочку, мне нужно убедиться, что я правильно понял все эти ваши метаморфозы: мужчина — женщина — собака — ребенок? — спросил доктор.
Все-таки слушал, козел.
— Да, все правильно. Дальше — хуже. В теле мальчика я прожил тридцать лет.
— А вас впредь не беспокоили ваши воспоминания?
— Первое время — постоянно. Но ребенком я плохо удерживал все эти воспоминания. Постепенно они стали размытыми, блеклыми. Чужие люди стали мне настоящими родителями. Я вырос в этой семье, потом окончил университет… женился.
И все было хорошо, пока я одним утром вышел на работу, споткнулся о трамвайные пути… и круг замкнулся. Я оказался в теле старика, вернее, в «своем» первом, постаревшем теле. Когда я увидел свое новое отражение в зеркале — я вспомнил все. И вот я здесь.
— А где вы? — серьезно спросил доктор, постукивая пальцами по столу. Под ногтями была грязь, словно он весь день возился в саду.
— Я здесь! В месте, похожем на кабинет врача. Перед человеком, похожим на доктора. Но вы же вряд ли доктор?
— Нет. Все мы не те, кем являемся. Я не доктор, а вы не старик. — В воздухе повисло неловкое молчание.
— И что же дальше?
— Дальше? — Существо достало из кармана смятую бумажку. — Дальше у вас бабочка, камень, пожилая армянская женщина, кит, индонезийский рыбак…
— Стоп. А можно ли все это прекратить? И что это все такое?
Существо улыбнулось своими острыми, как пики, зубами:
— Об этом мы поговорим уже на следующем приеме, наше время подошло к концу…
В глазах потемнело. И вот я в саду, такой легкий и прекрасный, парю над цветами.

Позвонить Папе

Я несколько раз пытался ему позвонить. Уже брал телефон в руки, искал в контактах и останавливался. Как можно спросить, как дела, как сегодня себя чувствуешь, человека уже нет. Не услышать его голоса, Господи, почему?
Он мне снился недавно, лежал на кресле в неудобной позе, и я сказал ему — на диване лучше, и он лег. Попросил принести сметаны. Захотел поесть. Сны. Только сны.
— Смотри, какая ерунда происходит. Это, наверное, последние слова, что я услышал. Да и поверить не мог до конца, всего-то две недели назад был юбилей мамы, 55 лет, и мы сидели за общим столом, и смеялись, и говорили о многом и ни о чем.
И так тепло было от этих разговоров.
Российской медицине нужно поставить отдельный памятник. Не за заслуги, не за спасение жизни человеческой, а за отсталость системы. В глубинке это приобретает феноменальные формы. Болеешь — так ты сам виноват, хочешь выздороветь — так попробуй, а мы тебе постараемся максимально помешать. Зачем портить статистику выживаемости. Нам нужна статистика умираемости.
Эти майские праздники будут самыми ненавистными за всю мою жизнь. Ненавижу шестое мая. Ненавижу седьмое, восьмое и девятое. Ненавижу, потому что папы больше нет. Ненавижу, потому что он не хотел умирать. Его руки были сильны до последнего.
Раннее утро и моя смена. Дышишь так же прерывисто, я рядом. Трогаю твои ноги — они холодные, укрываю и затапливаю печку. Под утро в доме всегда прохладно. Мне кажется, и ты мерзнешь. Затопил, вернулся. Дыхание твое становится медленнее, я сразу замечаю разницу. Несколько дней до этого, я даже выучил ритм дыхания. Сейчас глубокий вдох, пауза, выдох. Вдох, пауза, выдох. Паузы становятся длиннее. Мне страшно. Не хочу этих пауз, дыши, дыши, дыши, прошу. Подтягиваюсь ближе к твоему лицу, глажу рукой лоб. У тебя широко открыты глаза, смотрят куда-то далеко вверх. Сквозь меня. Сквозь потолок. Папа, папочка. Вдох, пауза, выдох. Вдох, пауза, выдох. Вдох, пауза. И она не заканчивается. Это долбаная пауза. Папа, папочка.
Когда я закрывал глаза, то в местах, куда попадал солнечный свет, я видел Вас. Вы прятались за переливами оранжевого света, как за огромными зарослями. Я дал Вам имя — Оранжевые Боги. Пока моя мама молилась православному Богу, я придумал свою молитву.
— Я не вижу вашего лица, спасите моего отца.
И снова, закрывая глаза и пытаясь уснуть, я слышал учащенное дыхание папы из соседней комнаты.
Я взывал к Вам: к моим выдуманным Оранжевым Богам. И слышал ответ: «Мы можем все… Почти все».
И я повторял свою молитву снова и снова. Я слышал шорох Ваших шагов, ловил мельком взглядом то руку, то ногу, то часть спины. Вы шуршали и пробегали мимо, обещая почти все.
— Я не вижу вашего лица, спасите моего отца.
Слишком солнечный и теплый день, говорила моя мама, для того чтобы нашего папы не стало. Неправильно умирать в такой день, говорила она. А я пытался отыскать своих выдуманных Оранжевых Богов.
И находил. Они плясали в отблесках солнцезащитных очков прощальный танец.

Диалог ветра с калиткой

На улице Союза Республик в старом советском доме была арка. Не простая — с чугунными вставками. Отделяла двор от тротуара на «красной линии».
Ровно между пивным баром (это такой, в котором не посидишь, а пиво тебе продадут в любое время ночи, только откроют предварительно) и магазином «Швея на дому» (это такой, в котором тебе и ниток намотают, и научат дома сидеть, еду готовить да детей рожать, чем чаще, тем лучше).
Арка в стародавние времена была с воротами, теперь же от ворот осталась левая половина, та, что с калиткой. Калитка скрипела постоянно под действием потоковоздуха. Чтобы вы понимали, постоянно — это значит круглосуточно. Весь месяц, квартал, полугодие, 365 дней в году, если не високосный, пожалуй, с момента большого взрыва до настоящего момента. Чудо инженерной мысли советских строителей — свершилось. Панельная застройка превратилась в затейливый узор зданий, дворов и переулков, образуя непрерывный турбулентный поток, выходящий в арку с калиткой. Поэтому калитка открывалась и закрывалась постоянно, издавая характерный звук — «квииииииииич, квииииииииич». Завершал клич калитки неизменный удар об остатки чугунной окантовки ворот — «бам».
— Квиииииииич — бам! Квиииииич — бам!
Жильцы ближайших домов и даже нескольких соседних дали несколько имен калитке. Этимология имен уходила, конечно, далеко корнями в прошлое, даже во что-то доисторическое:
— Коза скрипучая!
И та отзывалась неизменно:
— Квиииииииич — бам!
И чем только не смазывали и кого только не вызывали, вплоть до губернатора, чтобы разобраться с проблемной калиткой.
— Квиииииииич — бам!
И так бы и продолжались головные боли жителей. Так бы младенцы и продолжали просыпаться с криком посреди ночи, пока однажды Сашка-Конюх не проходил через эту арку. Заметив бессмыслицу бытия — половина арки была и так без ворот, так зачем же во второй половине воротина со скрипучей калиткой, — Сашка просто закрыл ее. На засов, который предусмотрительно оставили советские инженеры. Видимо, ради шутки какой.
А еще на улице Союза Республик, дом 26, — союза никакого не наблюдалось. В 36-й квартире на кухне летали тарелки, стулья, стаканы:
— Ты мудило! Крыса сухопутная!
— Пока я землю жрал, ты в небе прохлаждался, летчики-залетчики хреновы!
— Кого? Чего? На себя посмотри, батальон земляной.
Разногласия были настолько сильны, что у соседей снизу тянулась рука вызвать полицию. Но что-то, как всегда, мешало и не хотелось лишних хлопот. И спустя время квартира 36 затихала, чтобы на следующий день разразиться новым скандалом.
На балконе квартиры 23 неизменный торшер с цветами. Пять таких опухолей с пахучими цветами. Их садили не для эстетики, конечно. Не для аромата. А только потому, что так надо было. Садили же в прошлом году? Садили. Вот и сейчас посадим. Главное, чтобы было. И на это «главное, чтобы было» откликалась в ночи калитка:
— Квиииииииич — бам!
— Квиииииииич — бам!