к 75-летию Евгения Попова
Первое подполье
Не публиковавшиеся фрагменты из книги, запечатлевшей непарадную биографию знаменитого красноярца, лауреата многих литературных премий, президента русского ПЕН-центра Евгения Попова. Писатель показан в контексте всего, что происходило в стране с момента его рождения, 1946 года. Много страниц посвящено Красноярску, в котором Попов регулярно бывает и очень его любит. В предлагаемых главах — Красноярск 1950-х и 1960-х, его историческая часть, его обитатели с их проблемами и забавами.
«Юности» можно, можно и нам
Мы говорим о создании подпольного журнала с провокационным для того времени названием «Гиршфельдовцы». Своего рода рас – качке перед изданием неподцензурных альманахов, альманахов, по-настоящему вошедших в историю русской литературы,— «Метрополь» и «Каталог».
Несмотря на свою крайнюю малотиражность, этот проект имел в Красноярске серьёзный резонанс. Нет, не среди аудитории (тираж восемь экземпляров вряд ли позволял на такое рассчитывать), но среди комсомольского начальства и даже КГБ. Да что там — если бы дело с подпольщиками получило всесоюзную огласку, если бы им решили воспользоваться для целей «усиления и предотвращения» соответствующие органы, нашему герою светило бы путешествие «из Сибири в Сибирь». А такое вполне могло быть — партия как раз стала обращать внимание на распоясавшуюся интеллигенцию. Рисковали ребята!
Однако с точки зрения самих организаторов речь шла отнюдь не о создании подрывной литературы. Их идеалом был журнал «Юность», а их проект — попыткой изобразить нечто подобное на местном материале. И, так сказать, с сибирским задором.
Наш герой полагал журнал «Юность» (первый номер вышел в 1955 году) идеальным источником для чтения современной литературы. К которой он, покинув круг семейной библиотеки, стал тянуться в старших классах по-настоящему.
И опять же — спасибо родителям, которые тратили на журналы свои небольшие, в общем, зарплаты. На «Юность» (сорок копеек, между прочим, новыми деньгами) в семье подписывались с первого номера.
И на «Новый мир» (а он уже семьдесят копеек!). И на другие журналы, на которые подписаться-то было сложно (помогало то, что мать героя работала в гороно, имела, так сказать, привилегии). Наш герой всё это прилежно изучал, и, например, «Новый мир» нравился ему с политической точки зрения — вспомним, что как раз тогда здесь был опубликован «Один день Ивана Денисовича». Но сугубо политического нашему герою было недостаточно. Аксёнов и компания, по его нынешнему признанию, «говорили с нами нашим языком». Тем более политики, в широком смысле, в «Юности» также хватало. Да само существование «Юности» во главе с опытнейшим Валентином Катаевым, в совершенстве превзошедшим советскую науку лавирования «на грани дозволенного», было политикой. Катаеву наш герой потом пошлёт свои рассказы — и, к своему удивлению, даже получит ответ, не отписку.
Вот как Евгений Попов вспоминает легендарное время журнала сегодня (в «Юности» образца 2020 года, конечно):
«Кто только не печатался тогда в „Юности“! Кроме патентованных „звёзд“ (Аксёнов, Ахмадулина, Вознесенский, Гладилин, Горин, Евтушенко, Мориц, Ан. Кузнецов, Сулейменов, Л. Тимофеев), здесь кого только не было из порядочных литературных людей: А. Гербер, Ахматова, Губанов, Евгения Гинзбург, Носов со своим „Незнайкой“, Славкин, Розовский, Бродского чуть было не напечатали, да сорвалось „по не зависящим ни от кого обстоятельствам“.
Печатались и личности, ныне начисто забытые, но имена которых одно время знала вся просвещённая страна. Ещё в 1958 году Катаев прозорливо углядел в одном из двух „комсомольских“ рассказов никому не известного молодого врача Аксёнова великолепную фразу „стоячие воды канала были похожи на запылённую крышку рояля“ — и решил Аксёнова печатать. Именно тогда в „Юности“ появились „Факелы и дороги“ и „Полторы врачебных единицы“, прошедшие, прямо нужно сказать, почти незамеченными. Зато в одно прекрасное утро 1960 года молодой врач проснулся знаменитым.
В „Юности“ был опубликован его роман „Коллеги“, который прочитала „вся страна“. Примечательно, что в 1994 году роман был жёстко и жестоко определён автором как „вполне конформистская вещь“. А тогда, в 60-м, захлопали крыльями „сталинские соколы“, им ответили „прогрессисты“, завязались столь любимые тогда „о, эти яростные споры“, был снят фильм о „новом поколении, продолжающем революционные традиции отцов“…
На следующий год грянул „Звёздный билет“, стоивший Валентину Катаеву редакторского кресла, но сделавший Аксёнова реальным кумиром поколения 60-х, оттеснившим в общественном сознании родоначальника новой исповедальной прозы Анатолия Гладилина, двадцатилетнего автора романа „Хроника времён Виктора Подгурского“. Сотни злобных статей и читательских писем, опубликованных в различных советских изданиях, стали откликом на „Звёздный билет“.
„Развязность, разухабистость и самонадеянность…“, „Комсомол для них даже не существует“. Аксёнов удостоился мерзкой карикатуры в партийном сатирическом журнале „Крокодил“, на знаменитой встрече Хрущёва с интеллигенцией царь Никита предлагал Вознесенскому высылку из СССР, а Аксёнову орал: „Что? Мстите за смерть своего отца?“…
То есть Иван Бунин родил Валентина Катаева, Валентин Катаев родил „Юность“, „Юность“ родила современную русскую литературу, а хороша она или плоха, ясно станет через столетие.
„Юность“ всколыхнула тогда всю страну, и уверен, что будь тогдашние начальники страны поумнее, они бы сумели использовать возрастную тягу молодёжи к честности, справедливости и нормальной жизни, где художников не считают дикарями, писателей не душат цензурой, а джаз не считают „музыкой толстых“. Практически эти начальники сами вырастили на свою голову „диссидентов“ (посмотрите биографию каждого из них!), поссорились с молодёжью, интеллигенцией, „технарями“, сами же и разрушили свой же Советский Союз, который спокойно мог бы просуществовать ещё лет 300, медленно эволюционируя в сторону Разума и Счастья. Не на это ли намекали авторы тех лет, судя по пропущенным цензурой фразам и мыслям, публикуемым тогда в „Юности“? Дескать, не разрушится, товарищи, ваша любимая коммунистическая власть, если не лезть тотально в душу каждому человеку, которого вы считаете советским».
Наш герой до сих пор не устаёт удивляться преображению Катаева, возглавившего новый журнал: «В смысле, что он как бы теперь и не орденоносец вовсе, и не автор книг „Сын полка“ и „За власть Советов“, а какая-то такая модернистская личность, вроде выпущенных им в свет посредством „Юности“ „шестидесятников“: проза — Аксёнов, Гладилин, Кузнецов (Анатолий, а не Феликс, разумеется), поэзия — Евтушенко, Вознесенский и др.» (эссе «Катаев»).
В описываемое же время, не имея, понятно, возможности для оценки журнала в целом и не слишком раздумывая о собственно политических материях, наш герой в «Юности» «находил всё» (как гораздо позже его герой-пьяница «в дикалоне»). Это не преувеличение. Ведь роль «Юности» в конце пятидесятых нельзя назвать чисто литературной. Дело даже не в новаторской по тем временам графике в качестве иллюстраций к произведениям и работ молодых художников на цветных вкладках. По мнению современного исследователя Ирины Каспэ (здесь и далее мы во многом опираемся на её яркую статью «„Мы живём в эпоху осмысления жизни“: конструирование поколения „шестидесятников“ в журнале „Юность“»), «на страницах журнала активно конструировались образы „советской юности“ и „поколения шестидесятников“… результат спонтанного поиска, периодически оказывавшегося на грани дозволенного». Полагаем, наш герой практически сразу определил, что его место — в этом поколении, хотя — так уже получилось — и в «младшей группе».
Естественно, творческая эволюция Евгения Попова в дальнейшем увела его от «шестидесятников» достаточно далеко. В чём-то он стал занимать противоположные позиции (и в части эстетики, и в части «политики»). В любом случае ему приходилось не раз вступать в творческие дискуссии с представителями «шестидесятников». И не очень прав он, когда приписывает себя к «опоздавшим шестидесятникам».
Тут известный случай, когда, по Юрию Тынянову, «литературное наследство» переходит не от отца к сыну, а куда более сложными путями.
Но в конце пятидесятых иных вариантов не было — «Юность» принималась нашим героем и эстетически, и идеологически. Собственно говоря, политика журнала и стремилась охватить разные стороны жизни страны, её самого молодого поколения. Поэтому, полагаем, старшекласснику могло даже польстить, когда его прямо объявляют «новым поколением», тем самым «шестидесятником», о которых в 1955 году, когда было опубликовано нижеследующее послание, и речи не было. Итак, представим, читает наш герой следующее: «Читатель, ты будущий „шестидесятник“ двадцатого столетия. Это твоей деятельностью, твоей вездесущей мыслью, творческим трудом и подвигом, твоим и твоих друзей и сверстников, будут в значительной степени окрашены шестидесятые годы нашего века. Подумай о том, что ты внесёшь в шестидесятые, какими ты их сделаешь!» Сказано сильно.
Доверие вызывает.
Понятно, что всё это было существенно ограничено советскими нормами и правилами. Исследователь Джулиана Фюрст замечает:
«Молодёжная политика была зажата между противоречивыми требованиями — генерировать энтузиазм и спонтанность и поддерживать контроль и идеологическую чистоту». Одна из этих границ — непременное требование тогдашней молодёжной политики партии, комсомола и контролируемых ими изданий: отсутствие всяческого намёка на конфликт поколений. Отцы не хотели, чтобы им «предъявили» в любой, пусть даже самой мягкой, форме сделанное во время правления Сталина.
Читателям «Юности» эта установка преподносится и как персональный наказ Хрущёва («У нас не было и нет никаких противоречий между молодым и старшим поколением. Молод тот, кто стоит на позициях передовых идей»), и как коллективное мнение ЦК КПСС («Только реакционные клеветники могли выдумать легенду о противоборстве поколений, чтобы под эту легенду подвести противопоставление современной советской молодёжи поколениям отцов и дедов, то есть поколениям первостроителей социализма»), и как позиция самого журнала, публикующего, например, статьи Митчелла Уилсона и Виктора Розова о межпоколенческих отношениях в США и СССР соответственно под общей шапкой «Пропасть или эстафета?».
Между тем даже в «ранней» «Юности» (1955–1963) не было поколенческого «монолита». В тогдашней «Юности» можно выделить тех, кто был по отношению к старшекласснику Попову в роли «старшего товарища», уже по социальному опыту и литературной известности.
Это, так сказать, классические «шестидесятники» (Аксёнов, Евтушенко, Вознесенский и др.). Но были и те, кто относился условно к тому же поколению, что и наш герой, будучи старше его лет на пять-семь.
Благо журнал постоянно говорил именно об этом «срезе», искал в нём героев публицистики и прозы.
Современные исследователи вообще считают, что журнал был адресован молодёжи четырнадцати — восемнадцати лет, учащимся старших классов или вчерашним школьникам. Среди литературных произведений очень заметны поэтому были приключенческие романы, травелоги, фантастика, даже сказки; в публицистике явно преобладают сюжеты из школьной жизни.
Как справедливо отмечает Ирина Каспэ, важной составляющей редакционной политики «Юности» было предоставление площадки молодым поэтам, прозаикам, литературным критикам, журналистам, художникам. Хорошо известны специализированные номера, почти целиком собранные из произведений дебютантов. Это что касается творческой активности.
Нашему герою, помимо «серьёзных» вещей, вроде того же «Звёздного билета», чрезвычайно нравился отдел сатиры и юмора, так называемый «Зелёный портфель». Острые материалы, публиковавшиеся там, постоянно шли «на грани фола», нередко их критиковала совсем уж правоверная партийная печать, но зато вещи «крайне левых» (по меркам «Юности», конечно) Марка Розовского или Виктора Славкина запоминались на раз. Тот же рассказ Розовского «Бабизм-ягизм в наши дни», переживший натурально несколько поколений — и всё ещё понятный аудитории спустя шестьдесят лет после написания!
Розовский старше нашего героя на девять лет, он-то, что называется, классический «шестидесятник». Приведём небольшой текст полностью, чтобы, так сказать, обозначить политико-эстетические пристрастия нашего героя в то время.
«Был обычный урок литературы. Ученики должны были писать сочинение на тему: „Образ бабы-яги — уходящей бабы прошедшего времени„.
Учитель продиктовал план. Пункт за пунктом. Одно за другим.
Всё как обычно.
План
i. Вступление. Историческая обстановка в те ещё годы.
ii. Главная часть. Показ бабы-яги — яркой представительницы тёмных сил.
Черты бабы-яги:
1. Положительные:
а) смелость;
б) связь с народом;
в) вера в будущее.
2. Отрицательные:
а) трусость;
б) эгоизм;
в) пессимизм;
г) костяная нога.
iii. Заключение. Бабизм-ягизм в наши дни.
Итак, учитель дал план, и теперь ученики по плану начали писать сочинение. И написали. Надо сказать, это было обычное сочинение.
„Замечательное произведение — сказка о бабе-яге — является замечательным образцом нашей замечательной литературы. Тяжёлое положение крестьянства в мрачную, беспросветную эпоху, которая характеризовалась беспощадным, страшным, мрачным, беспросветным угнетением, было невыносимо беспросветно, мрачно, страшно и беспощадно.
„Товарищ, верь! Взойдёт она!“ — писал великий русский поэт Пушкин.
И в это время особенно звонко прозвучал светлый голос неизвестного автора сказки о бабе-яге, которая навсегда вошла в сокровищницу литературы, у которой всегда были произведения замечательного жанра, который всегда был любим народом, которого никогда не остановит на пути, по которому он всегда идёт навстречу будущему, которое всегда обязательно приходит на смену прошлому, которое никогда не смогло задушить его голос, который всегда был светлый и звонкий. „Кому на Руси жить хорошо?“ — спрашивал знаменитый русский поэт Некрасов и сам же отвечал:
„А наши топоры Лежали до поры“.
В образе бабы-яги — типичной представительницы загнивающего старшего поколения — воплощены лучшие черты отрицательного героя в начале первой половины конца. ..надцатого века. Бабе-яге противопоставлен светлый образ Иванушки-дурачка, в котором сделана яркая попытка показа нового, молодого в борьбе со старым, отжившим, одряхлевшим. Нет, Иванушка-дурачок — это не Онегин.
Он не лишний человек! Он любит труд и родную землю. Если присмотреться, он совсем не дурачок, а умный.
„В человеке всё должно быть прекрасно“,— писал известный русский писатель Чехов. Задолго до него эти же слова повторил способный английский поэт Шекспир. Создавая незабываемый образ злодея Яго в одноимённой трагедии „Отелло“, он, несомненно, испытал благотворное влияние со стороны неизвестного автора сказки о бабе-яге.
Иванушка-дурачок только строит из себя дурачка. На самом деле оказывается в дурачках не он, а баба-яга.
„Чуден Днепр при тихой погоде“,— писала сквозь смех и слёзы гордость нашей литературы Гоголь.
В галерее женских образов баба-яга занимает особое место. Вспомним хотя бы Анну Каренину.
„Всё смешалось в доме Облонских“,— писало светило разума Лев Толстой.
Язык бабы-яги — простой, чистый, короткий, могучий, не шершавый.
В наше время бабизм-ягизм играет большое значение и имеет большую роль. Иванушка-дурачок стал нарицательным, а баба-яга безвозвратно ушла в далёкое прошлое“.
Обычное сочинение, как обычно, не очень соответствовало теме и не слишком было написано по плану. Однако учитель остался доволен. Он поставил за сочинение соответствующую отметку. Какую именно? Обычную».
Формально — что тогда, что сейчас — это была сатира на усреднённое, заштампованное, чересчур «обычное» школьное образование.
И, повторим, в эпоху ЕГЭ, этого тотального бабизма-ЕГЭизма, сатира актуальна ещё как! Но тогда все понимали, что не в учителях и не в педагогических штампах дело… уж очень, видите ли, само выражение «бабизм-ягизм» напоминало глядящее с миллионов плакатов известное сочетание на «м» и «л»… Этот скетч был опубликован в «Юности» в 1962 году, как раз тогда, когда юные красноярцы осуществляли свой подпольный проект.
Отметим: «Юность» постоянно призывала к активности и во внелитературной, социальной области. Как отмечает Ирина Каспэ, читателю «Юности» регулярно и очень экспансивно сообщают, что в нём чрезвычайно нуждаются и что именно его очень ждут:
Расти поскорее, дружище,
учись поскорее, дружище,
ты нужен стране позарез!
Или в прозе: «Дорогой читатель „Юности“! Ты тоже можешь встать рядом с моими новыми друзьями — заводскими рабочими. Приезжай! Тебя очень ждут здесь, в Сибири!» (Некой двусмысленности, высмеянной уже через несколько лет в «Бриллиантовой руке»: «На Колыму? Уж лучше вы к нам»,— в подобных фразах никто решительно не замечал.)
Важно, что такого рода «мобилизация» преподносилась не как призыв к самозабвенной жертве, а, напротив, как совет жить «полной жизнью» — насыщенной впечатлениями и обязательно интересной.
Это наш герой, как и его ровесники, считывал сквозь все «мобилизационные» призывы, которые, как всякий советский человек, пропускал мимо ушей (хотя бы потому, что видел на примере «великой стройки» вокруг себя, скажем так, неоднозначность происходящего).
Но — а если не на стройку, не на целину? Полагаем, нашему герою не могли не прийтись по вкусу следующие выражения, адресованные именно его ровесникам: «Они сами принимают решения и не боятся брать на себя ответственности»; «Никто не может сделать молодых взрослыми, кроме них самих»; «Вас никто не возьмёт за ручку и не поведёт к обетованной земле». Ирония судьбы в том, что предпоследнее высказывание принадлежит будущему гонителю Евгения Попова и вообще всякой «отклоняющейся от партийных норм» литературы Феликсу Кузнецову, а насчёт обетованной земли то ли с умыслом, то ли «на голубом глазу» написал будущий невозвращенец, автор «Бабьего Яра» Анатолий Кузнецов.
Ну а мы можем рассматривать эти и подобные им призывы как обращённые непосредственно к группе создателей подпольного альманаха. Мол, дерзайте! Делайте! Они и взялись в далёком Красноярске за дело… Более или менее искренне полагая, что действуют в рамках разрешённой литературной модели (ну, может, находясь на крайне левой её части).
Евгений Попов называет своё поколение поколением аксёновского «Звёздного билета», прямо связывая эту «образцовую» публикацию «Юности» со своим журнальным подпольем:
«Кто-то из нас, родившихся сразу же после войны, был уже тогда более продвинутым, кому-то, если он, конечно, не врёт, раскрыла глаза лишь „перестройка“, но „Звёздный билет“ тогда прочитали, смею утверждать, все, хотя и сделали из этого совершенно разные выводы, зачастую полярные. Вдохновлённые таким чтением, а также песней на слова Г. Шпаликова „На меня надвигается по реке битый лёд“ из фильма „Коллеги“, мы с товарищами выпустили в городе К., стоящем до сих пор на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, три номера машинописного журнала со стихами, прозой, статьями и эпиграфом из Б. Окуджавы „А мы рукой на прошлое враньё“» (из эссе о Василии Аксёнове «Мой старший брат»).
В общем, с одной стороны, организаторами подпольного издания двигала нереализованная социальная активность (не на стройку же им было для её реализации идти?). С другой стороны, как это ни удивительно, наш герой питал в отношении своего проекта в некотором смысле карьерные планы. Он хотел стать частью привлекающей его литературной среды. Чем, к конце концов, он хуже тех, кто и публикуется, и организует посредством «Юности» современный литературный процесс? В общем, публикация в «Юности» вполне входила в «пакет» советского карьериста того времени. Не обязательно писателя — вспомним хотя бы героя соловьёвской «Ассы» мафиози Крымова в исполнении Говорухина, который в своём активе как раз такую, юношескую во всех смыслах, публикацию имел.
Но то публикация в престижном издании, а вот взять и залудить целый самиздатовский, не разрешённый в принципе орган печати — не правда ли, оригинальный способ делать литературную карьеру?
Говорит Евгений Попов
Я политикой никогда не занимался и так называемым «диссидентом» не был. Всё разворачивалось по писательской логике жизни в СССР.
Вот смотрите. Сталин помер, правящие большевики объявляют, что он был подлец и мерзавец. Ну, мы и поверили, поколение «опоздавших шестидесятников». Это же «ты сказал», как в Евангелии. А тут ещё и журнал «Юность» с новой эстетикой и скромными сюжетами на тему «Не согласен я с таким названьем „оттепель“». Но тут ведь пытливый молодой человек начинает задумываться. Хорошо, если Сталин такое говно, то кто же тогда ваш Ленин?
Но это чуть позже. А пока литературные кутята, каковыми мы тогда были, решили, начитавшись «Юности», помочь обновлению Родины в Красноярске. Не зная, что это называется «самиздат» и что за это в Москве уже начинают сажать. Мы же ничего плохого не делаем! Тексты графоманско-умеренные, за исключением Эдуарда Русакова, даже по первым вещам которого было видно, что это настоящий, профессиональный писатель. Мы — школьники из школы №20, хулиганистые, но «начитанные» школьники во главе со старшим товарищем, студентом, приятелем моей сестры.
Пишущей машинки ни у кого из нас не было, да мы и печатать не умели. Какие-то стихи отпечатали в гороно, у моей мамы. Потом нашли сочувствующую. Машинистку-студентку. Тогда, кстати, поговаривали, что вот только-только отменили регистрацию пишущих машинок в МВД. Не знаю, правда это была или миф — про регистрацию. Кстати, все четверо создателей самиздатского альманаха «Гиршфельдовцы» (!) были русскими ребятами и детьми офицеров МВД. Кроме Русакова, отец которого пропал без вести на фронте.
Среди авторов были студенты, школьники, моя сестра, сочинявшая стихи под псевдонимом Нота Ната. Русаков был Эд Чахлый. Я — Евге – ний Квестарь (поп-обжора из популярной у нас тогда книги Тадеуша Квятковского «Семь смертных грехов»).
Успели выпустить три номера, пока нас не прикрыли. Сейчас два номера в Красноярском литературном музее, а один безвозвратно утерян. И хорошо. Мне его сейчас стыдно было бы показывать, настолько это было слабо. Играли в богему, печатали восемь экземпляров (две закладки по четыре копии), писали для важности: 18 экз. Но «против властей» не бунтовали. Эпиграфы к нашим номерам были такие:
«Свежести, свежести! Хочется свежести» (Евг. Евтушенко); «В век разума и атома мы — акушеры нового. Нам эта участь адова по нраву и по норову» (А. Вознесенский); «А мы рукой на прошлое враньё, а мы с надеждой в будущее, в свет» (Б. Окуджава).
Почти как настоящие
Секрет таинственного названия «Гиршфельдовцы» мы раскроем в конце этой главы. Пока заметим, что только оно одно должно было вызвать ярость начальства. Ну и много чего ещё, конечно,— например, фраза нашего героя в статье о «Звёздном билете»: «Пропитанный духом лжи и угодничества сталинский режим сделал своё чёрное дело».
Напомним, как раз конфликт поколений был вещью совершенно недопустимой (за что досталось и авторам фильма «Застава Ильича»).
Но, полагаем, особо никто в содержание всё же не вчитывался. Не было приказа раздувать громкое дело. Хватало самого факта — брошенного вызова, покушения на основы и тому подобного. Тем более что именно в начале шестидесятых появилось как само слово «самиздат», так и, собственно, явление широкого неподцензурного распространения литературных и общественно-политических текстов. То есть Есенина переписывали-перепечатывали всегда. Равно как и прочие запрещённые в СССР литературные произведения. Но периодические самиздат-журналы — это явление уже описываемого времени.
Как пишет Ю. А. Русина в работе «Журналы самиздата 19601970-х гг.», чаще всего первым самиздатским журналом называют «Синтаксис» Александра Гинзбурга, три выпуска которого вышли в 1960 году. Имеются многочисленные свидетельства существования машинописных журналов, прежде всего в университетской среде (причём по всей стране). Современный исследователь справедливо отмечает, что самиздатские журналы начала 1960-х годов умирали на втором-третьем выпуске и редко выходили из круга знакомых автора.
Конечно, расцвет «настоящего» самиздата был впереди. В записке КГБ при Совете Министров СССР от 21 декабря 1970 года отмечалось:
«…самиздат за последние годы претерпел качественные изменения.
Если пять лет назад отмечалось хождение по рукам… идейно порочных художественных произведений, то в настоящее время всё большее распространение получают документы программно-политического характера. За период с 1965 года появилось свыше 400 различных исследований и статей по экономическим, политическим и философским вопросам, в которых с разных сторон критикуется исторический опыт социалистического строительства в Советском Союзе, ревизуется внешняя и внутренняя политика КПСС, выдвигаются различного рода программы оппозиционной деятельности».
Как говорится, упаси Бог — ничего такого в невинном проекте юных красноярцев не было. С такого рода — подрывным по-настоящему — самиздатом наш герой тесно столкнётся уже в Москве. И, например, передаст на историческую родину «Архипелаг ГУЛАГ». Но это уже другая эпоха, в которую самиздат тесно соединится с «тамиздатом», и главным фактором станет именно неподцензурность.
А этот самодеятельный журнал притворялся журналом настоящим.
Тут и проза, и поэзия, и публицистика, и даже — в одном из номеров — диалог с читателем. Понятно даже, каким журналом — «Юностью». Прямо как в «Юности», обложка была украшена графикой.
Причём вполне себе модернистской. На первом номере — мальчик с воздушным шаром. Второй номер — пятерня: намазали кому-то руку, и он отпечатал. На третьем номере художник сделал литографию по работе Пикассо.
Что интересно — миниатюры, которые тогда, будучи ещё школьником, писал наш герой, вполне могли бы появиться в «Юности» настоящей. Но и хорошо, что не появились,— они были вот именно что рядовыми представителями той «молодёжной прозы», которую журнал как бы окормлял. В «молодёжных прозаиках», увы, многие засиделись до седин. Нашего героя эта участь, по счастью, миновала — по внешним причинам. То есть ему попросту везло.
Вот пример таких текстов — рассказ «Встреча с Киплингом». Приводим его полностью (он был опубликован лишь в составе романа с газетой «Прекрасность жизни»). Естественно, никакого Киплинга наш герой к тому времени не читал (разве что «Маугли»), знал только цитируемую песню-речёвку.
Встреча с Киплингом
— Да. Но вы послушайте… Киплинг.
— А при чём здесь Киплинг? Киплинг — это жара, зной, пот, а сейчас прозрачно, призрачно, как у Блока.
— Киплинг — это лиловый красноярский мороз, это скрип холодных полуботинок по снегу,— погрустнев, сказал собеседник.
Я с сомнением посмотрел на него.
— Сейчас мне двадцать,— продолжил собеседник,— а в семнадцать лет я узнал Киплинга и стихи.
Я ждал. Он немного подумал:
— Нас было четверо. Один сейчас в Байкальске, двое в городе К., а я здесь.
И он развёл руками.
— Тогда мы бродили по улицам, курили и иной раз распивали пол-литра в подворотне. У нас не было девушек, но мы не стеснялись их. Просто нам и так было хорошо.
Однажды пришёл Славка и сказал, что теперь мы будем ходить в театр. Мы поверили и пошли по таинственному двору среди размалёванных фанерных декораций, битого стекла и ржавых водопроводных труб.
Потом мы лезли по лестнице. У меня не было перчаток, и потные руки прилипали к железу. Мы оказались на небольшой площадке, и Славка сказал:
— А теперь — тихо!
Он открыл какую-то дверь, и изнутри тёплой волной ударил воздух.
Мы осторожно прошли по решётчатому настилу. Внизу была светлая сцена, прожекторы и тёмный, загадочный блеск зрительного зала. Мы спустились чуть ниже, на деревянный балкон, нашли какие-то ящики и сели.
Нам было страшно. Мы забыли, что рядом прожекторы, свет которых слепит так, что никто не заметит чёрные иззябшие фигурки.
С тех пор мы пристрастились к театру. Он не разочаровал нас, хотя и дал несколько горьких уроков. Мы видели, как актёр, который только что умирал с прекрасной улыбкой на губах, пьёт пиво и ест бутерброды с красными языками колбасы, как раненый красноармеец рассказывает женщине анекдот.
И вот пришёл Киплинг. Зал молчал, зал ждал его, зал ждал взрыва, бури, но полились медные холодные слова:
День — ночь.
Ночь — день.
Мы идём по Африке.
И тут он поднял голову. Он смотрел, не щурясь, в прожекторы и видел нас. Наши лица, растерянные, поражённые. Он видел, и голос его креп. Он шёл по пустыне, он видел караваны и отравленные колодцы, он видел нас и сухую тропическую смерть в пробковом шлеме.
Потом чудо кончилось.
Мы не выдержали, мы аплодировали, мы что-то кричали. Вовка уронил кусок стекла. Стекло разбилось с победным звоном. Прибежал пожарник.
— Пшли отсюда, с-кины дети!
Мы не огрызались, мы махнули артисту, и он помахал нам. Мы исчезли в провале люка и карабкались по холодной лестнице.
Мы не смотрели друг другу в глаза.
Потом мы расстались на месяц. Это нужно осмыслить одному, в затерянности огромного мира, в лесу, который дышит паровозными гудками, на скамейке пустого сквера, на мотоцикле, летящем со скоростью звука.
Потом мы встретились, и знаете, какая это была встреча.
Он умолк, а я и не ждал продолжения, у таких историй нет продолжения.
— Хорошо,— сказал я.
Поразительным образом в лирический строй этой миниатюры врываются интонации, присущие «классическим» рассказам Евгения Попова. С оглядкой уже на рассказы, допустим, из неизданного сборника «Плешивый амур», сама миниатюра выглядит довольно комично. Но этот эффект наш герой пока просчитывать не умел.
А вот уже через несколько лет — научится, и лирическое станет лишь мотивом, оттеняющим комическое на контрасте.
А что касается журнала — сегодня всякий может убедиться в его литературных достоинствах лично, обратившись в Красноярский литературный музей (где хранятся уцелевшие экземпляры). Кстати, музей располагается в красивом, хорошо отреставрированном особняке в стиле сибирского деревянного модерна.
Ну а тогда для выпускающей группы журнала дела пахли не музеем, а совсем иными казёнными местами.
Говорит Евгений Попов
— Попов, вас завтра вызывают в горком комсомола,— сказала мне директор школы. И добавила: — Хоть там свою ерунду не болтайте!
В горкоме было полно каких-то баб и «бетонщиков Красноярской ГЭС». Секретарь горкома был Слава, карьеру, как я потом узнал, не сделал. Громить нас было не за что, но нашлось за что. Например, за рифму в стихах Яна Аникина (плотника всё той же ГЭС) «Гагарина — татарина». Главным криминалом были статья Русакова «Заклинатель трав» о поэзии Бориса Пастернака, который к тому времени уже помер и его за это простили большевики, и моя статья под названием «Культ личности и „Звёздный билет“».
— Мы, товарищи, были на фестивале молодёжи и студентов в Хельсинка ´х,— говорили бетонщики,— так нам этого Пастернака ´ в номера подса ´вывали, «Доктора Живаго». Так мы им, извините, дамы, задницу подтирали. А эти вспомнили, да ещё портретик изобразили.
Короче говоря, постановили всех авторов исключить из комсомола, а главного редактора (я был его заместителем) исключить из института тоже. Там я получил первые литературные уроки. Автор по случайно запомнившейся мне фамилии Камыдо, студент, старше меня, школьника, лет на пять, сказал, что это я его вовлёк. Скандал был на весь город ещё и потому, что среди авторов был фотограф Саша Морозов, мой одноклассник, а потом и однокурсник, геолог, инвалид-психохроник, а тогда сын председателя крайисполкома, по нынешнему — губернатора. Мирные фотографии аполитичного замёрзшего Байкала были у него опубликованы в журнале, не более того… Но всё равно — самиздат!
Мне-то всё равно было, я из горкома вышел весёлый и тут же где-то выпил портвейну, потому что я в комсомоле ни до, ни после не состоял.
Но я рано радовался. В школе мне дали такую характеристику, что с ней сразу нужно было в какой-нибудь стройбат поступать, а не в институт, куда тогда требовали характеристику.
Ещё детали. С редактором Валеркой (я его фамилию называть не желаю) мы как-то после этого вскорости разошлись. Из института его не выгнали, а скорее наоборот — получил хорошую должность на строящемся комбинате и вскоре сделал неплохую карьеру по линии досок и фанеры. В партию тогда же вступил, партия тогда была одна, называлась КПСС. Я ни на что не намекаю, но подозреваю, кто ему помог найти правильную дорогу жизни.
Ещё — одного из авторов, эстета и, возможно, гомосексуалиста, посадили. Не за декадентские стишки, а за разглашение государственной тайны. Он был студентом, практиковался на секретном заводе, в самолёте встретил товарища по цеху и немного поговорил с ним о работе. Мне было шестнадцать лет. Меня вызвал в местное КГБ — запомнил на всю жизнь фамилию! — капитан Пирожков.
Меня вели по двору. Я шёл в жёлтых вельветовых, протёртых почти до дыр брюках. На меня с сочувствием смотрели строители — расконвоированные зэки.
Как приобрести друга на всю жизнь
В КГБ у нашего героя спросили, чем он дальше собирается заняться в жизни. Попов ответил, что хочет повариться в рабочем котле и, закончив школу, станет работать на заводе. (Публицисты журнала «Юность» были бы довольны таким ответом!) После чего тихо уехал на поезде в Москву и поступил в Московский геологоразведочный институт имени С. Орджоникидзе. В известном смысле, тоже котёл… и даже рабочий. С точки зрения писателя, уж во всяком случае.
Для большинства участников альманаха это был первый и единственный «заскок» в литературу. Для двоих — всё только начиналось: и литература, и самиздат, и беседы с компетентными органами.
Один, само собой, наш герой, а второй — Эдуард Русаков, его близкий друг на протяжении почти шестидесяти лет. Попов и Русаков познакомились именно в процессе работы над альманахом. Как это, наверное, было и будет во все времена: кто-то сказал, что у него есть знакомый парень, он тоже пишет, встреча — и юношеская дружба, продлившаяся десятилетия.
Русаков был старше нашего героя на четыре года, уже учился в мединституте (и потом много лет проработал врачом-психиатром — а заодно «поработал» прототипом многих героев Евгения Попова).
Активно писал ещё в школе. Правда, из «раннего» уцелела только приключенческая повесть «Конец голубого креста», иллюстрированная автором и подаренная некогда тётушке. Все прочие детские сочинения Русаков, по его же словам, уничтожил в десятом классе в приступе юношеской депрессии.
Наш герой вспоминает обстоятельства первой встречи: «Эдик был одет значительно лучше меня, он был единственный сын. У него было модное пальто. Мы с ним разговорились, мы люди абсолютно разные, как и сейчас, хоть и ближайшие друзья. Я прочитал его рассказы и понял, что это замечательная проза, это нужно к нам в журнал немедленно. Он неплохо рисовал и перерисовал портрет Пастернака. Потом мы разговорились о книжках. Потом стали ходить друг к другу в гости. Мы были в разных социальных классах. Он жил в коммунальной квартире в доме для инженерно-технических работников, с мамой — экономистом на железной дороге (отец пропал без вести на войне). У них в квартире была ванна! А у нас никаких удобств, сортир на дворе… У нас на завтрак жареная колбаса, квашеная капуста, у Эдика такого не было, а его мама угощала нас какао и бутербродами с сыром».
Зафиксируем эти подробности для будущих историков русской литературы. А если собственно о литературе, то Эдик в момент встречи был «начитаннее» героя. Ну, само собой, сразу занялся его образованием. Дал «Записки из подполья», «Бобок», поразившие подростка Попова. Подарил пластинку — запись спектакля «Идиот», где Мышкина гениально играл Смоктуновский. От него наш герой узнал про Юрия Олешу. Он подарил «Треугольную грушу» Вознесенского с надписью: «Наше дело левое, мы победим». Они вместе читали все толстые журналы. Русаков писал в то время много и жадно — тоже подавая пример своему младшему другу, который всё как-то примеривался к сочинительству.
О последствиях своего участия в подпольном альманахе много лет спустя сам Эдуард вспоминал так: «В газете „Красноярский рабочий“ была опубликована статья о том, что надо растить молодых борцов за коммунизм. В ней автор упомянул и меня: мол, нашёлся и у нас безусый щелкопёр, пишущий упаднические стишата. Была там и цитата из моего юношеского декадентского стихотворения. В конце заметки ставился вопрос ребром: где воспитывался этот моральный урод, куда смотрели комсомольская организация и товарищи по институту?! У меня двойственное отношение к публикации: с одной стороны, обидно, с другой — радостно, всё-таки моё стихотворение в газете напечатали… Хотели исключить из мединститута, но не исключили».
Вот так они рвались тогда в литературу! В том же интервью Эдуард Русаков предельно чётко выразил собственную позицию тех, да и последующих лет (думаем, её в целом разделял и наш герой):
«Никакой антисоветчины у меня не было. Я же не идиот, понимал: если хочешь быть антисоветчиком, иди в подполье, в диссиденты. А я хотел не бороться с властью, а чтобы меня издавали. Тем не менее их (рассказы.— М. Г.) не пропускали: не было в них оптимизма, света.
Но я же не виноват, что жизнь такая».
Оставшись в Красноярске, Русаков постепенно попал в «публикующиеся» писатели, издался сначала в своём городе, потом, в 1981 году, и в Москве. Все эти годы Попов и Русаков самым активным образом общались — продолжают общаться и сегодня.
Наш герой посвятил своему герою немало проникновенных и справедливых слов. Вот, например: «Русаков, на мой взгляд, один из лучших ныне живущих беллетристов. В его прозе видны следы ученичества у Чехова, Достоевского, Кафки и, например, МаминаСибиряка или Шишкова. Он сейчас самая заметная писательская персона в Красноярске… Доколе у нас на Руси писатели мирового уровня, скромно живущие и вершащие своё посильное дело в так называемой провинции и далёкие от разномастных тусовок, будут всего лишь „широко известны в узких кругах“ столицы и филологического зарубежья, тогда как имена литераторов, прямо скажем, говённых весьма часто скрипят на зубах литературной общественности, как песок, подсыпанный кулаками в колхозный хлеб?»
Ну и, наконец, откуда такое название — «Гиршфельдовцы»? Какой Гиршфельд имелся в виду? Георг — немецкий драматург, прозаик и сценарист? Людвиг Маврикий — польский медик, анатом, профессор Варшавского университета, доктор медицины? А может быть, Магнус — немецкий врач еврейского происхождения, сексолог, исследователь человеческой сексуальности, в частности гомосексуальности, и защитник прав сексуальных меньшинств?
Нет, всё это не в стиле юных красноярских самсебяиздателей. Мы, узнав, были поражены. Итак…
Говорит Евгений Попов
Название журнала объяснялось просто. В ресторане «Север» мы встретили дивного «откинувшегося» зэка Бориса Исааковича Гиршфельда.
Он повыпивал с нами, занял у нас денег, которые, естественно, в указанный срок не отдал. Через неделю мы обнаружили его сидящим в домашних тапочках всё в том же «Севере» у раскрытого окошка.
Было жаркое лето. Мы велели ему собираться и повели его на блатную речку Качу, угрожая страшными карами. Он спокойно слушал нас, а когда зашёл в ворота низенького дома, где квартировал, то тут же выскочил оттуда с топором и гнал нас, хохочущих, до самого проспекта Мира через улицу Ады Лебедевой, Марковского, Перенсона и проспект Ленина. Ну как в честь такого замечательного человека было не назвать журнал?
Опубликовано в Енисей №1, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!