* * *
Стоят хомяки у самой реки
и думают хомяки,
что воды легки у этой реки
и глуби неглубоки.
И якобы, брод в реке отыскав,
почти не намок хомяк,
а вывел на берег свой батискаф
и только потом обмяк.
И будто бы там, на том берегу,
незримом за гребнем вод,
никто хомячат не кладёт в рагу
и счастлив, кто там живёт.
Но вот один не пьёт и не ест,
не ходит с набитым ртом,
холодным взглядом глядит окрест
и говорит потом
о том, что брод — это просто бред,
поскольку легенда врёт,
о том, что другого берега нет,
а если есть, то не тот
о том, что тем, кто всегда готов,
пора бы умерить прыть,
что жизнь прожить, в конце-то концов, —
не реку переплыть.
А я плыву, и лопасть весла —
то в волны, то в облака,
и глубь глубока, и вода тяжела,
и лодка моя легка.
* * *
— Скажи, а если бы было две, ты бы прожил со мной вторую? —
вполне серьёзно спросила она, взглянув на моё кольцо.
И тут мне стало не по себе: я чувствовал, что ворую
её улыбку и красоту, и стыд опалил лицо.
— Послушай, — сказал я, придя в себя, в застенчивого зануду,
который и в первой-то был, увы, не самый большой герой, —
о том, что было бы, если б две, я говорить не буду,
поскольку известно: всего одна, и нет никакой второй.
Потом она вышла. Растаял след, как обещанье рая.
А я остался, вновь ощутив жестокий приступ стыда:
«А как бы, действительно, я поступил, если б была вторая?»
И тут же стали советовать мне, как поступить тогда.
Зануда твердил: «Никакой второй!» Резвился подлец: «За нею!»
Романтик тоже шепнул: «Пошли», — и вынул билет в кино.
Скучал мизантроп, изучая стол. Нёс фаталист ахинею.
И все эти пятеро были мной. И были они одно.
Потом мы вышли. Точнее, я. Шаги её растворяя,
летела первая под откос, как камень летит с горы.
«А как я действительно поступлю, когда наступит вторая?»
И все эти пятеро, как один, хватались за топоры.
ЗАПОВЕДЬ
«Будь краток, — мне говорили перед рожденьем. —
Не будешь краток, во что мы тебя оденем?
Где мы найдём столько марли, фланели, ситца?
Не будешь краток — не сможешь нигде уместиться».
«Будь краток», — мне в детском саду говорили.
Экономили кашу, не слишком много варили.
И долго, но кротко я смотрел в молоко тумана,
где шумел за соседним домом проспект Шаумяна.
«Будь краток, — мне всегда говорили в школе. —
Сочинение это ты будешь писать доколе?
Мы ценим твой труд, но нельзя же сидеть до ночи!» —
И: «Зачем столько формул, если можно решить короче?»
«Будь краток, — говорил мне один из лучших
поэтов. — Сокращая стихи, получишь
ясный звук без оборок и оторочек».
Я сокращал, хоть мне было жалко строчек.
Так полюбил я писателей, больше — хлёстких,
не принимая классиков, их громоздких
построений по сотне страниц на каждую тему:
в двух словах легко изложить любую проблему.
Так полюбил самолёты с их равномерным
гулом; домишки, жмущиеся к тавернам
на тесной набережной с игрушечными катерами,
где мы коротко жили и времени не теряли.
Счастье было недолгим, ночлег был краток,
жизнь извивалась в сроках, контрольных датах,
всё обрывалось, что ожидалось присно.
Длилась разлука и тем была ненавистна.
И вот, я стою на пороге Нового года.
Короткий день свела до нуля погода.
Густые тени лежат по пустым долинам,
и мир этот кажется невыносимо длинным
как поезд во Владивосток, как роман Толстого,
как тьма впереди в декабре в половину шестого,
как очередь в кассу, усталые эти лица…
И всё это длится, Господи, длится, длится.
* * *
Художник рисует не то, что видит, а то, что чувствует.
Пабло Пикассо
Неназванной войны не умолкает эхо.
Осенний пересчёт — как перечень утрат.
— А эта где? — Не здесь. — А этот как? — Уехал.
Бессилья твоего печальный результат.
Такая пустота зияет вечерами,
такая немота подтачивает быт…
Один — на пару лет, — и это как бы ранен,
а тот, что навсегда, — как будто бы убит.
Что утешенья в том, что отперта граница,
что милые черты не искажает Сеть?
Ведь то, что было здесь, ни в чём не сохранится,
и даже то, что есть, запомнить не успеть.
И, видимо, беда не в том, что, переехав,
они своим огнём усиливают мрак.
Мне душно от себя. Мне тяжко от доспехов.
Но не объявлен бой. И неизвестен враг.
* * *
Всё оказалось не тем, чем казалось вначале.
Помню тот вечер, когда небосвод омрачали
лишь одинокие розовые облака.
Мне не спалось. Бесконечное, тикало время.
Вдруг оказалось, что ночь не смыкается. Темень
не наступает в июне. И даль далека.
После я думал, что только у нас и в Канаде
встретишь берёзы. И песню с обложки тетради
переложить невозможно на новый мотив.
Вышел наружу — и сразу развеялось это:
то ли не все уместились у песни куплеты,
то ли берёзы растут, никого не спросив.
Так продолжалось и дальше — оставим примеры —
преображались миры, исчезали химеры,
разума сон заменяла рассветная явь.
Я не сказал бы, что делалось хуже, — напротив,
но, предприятие веры моей обанкротив,
что-нибудь мне, дорогая реальность, оставь!
Даже закон у того, кто не выплатил ссуду,
не отбирает, к примеру, кота и посуду,
стул и подушку, рубашку, часы и носки,
книги на полке. Всецело распахнутый яви
разве и самую малость присвоить не вправе?
Это не роскошь, а средство спастись от тоски.
Да и чему доверять, если всё ненадёжно?
Завтрашний день обещает, что прежнее — ложно.
Чашка разбита, усатый подлец — пятилап,
главные книги — наивны, пятно на одежде…
Лишь бесконечное время спокойно, как прежде,
тиканьем нас приглашает на новый этап.
7 НОЯБРЯ 2017
В параллельной Вселенной колышутся транспаранты,
пахнет осенней прелью, бензином, одеколоном.
Утром друзья и соседи собираются у парадной,
дворник Иван Ильич формирует колонну.
Васька, дурак, при всех щеголяет новой мобилой —
якобы у отца имеется разрешенье.
Там молодые юристы рядком стоят над могилой,
их округлые лица напоминают мишени.
Там по всей стране от Донецка до Ленинабада
вьются красные флаги, слышится гром оркестра.
Нет, Иван Ильич, мне ничего не надо.
Я — человек без плоти. Просто пустое место.
Я человек ниоткуда — хочешь, стреляй навылет —
вещь с отрицательной массой, опыт, что ложно нажит.
Хочешь меня запомнить? Но ничего не выйдет.
Даже как звать — и то наутро никто не скажет.
Я человек оттуда, где Родина стала пылью,
болью, обломком глобуса. Там, сединой белея,
не ты подметаешь улицу. И красную эскадрилью
не поднимают в воздух по случаю юбилея.
Там безразличие стало залогом бесстрашия. Больше —
окольным путём к свободе, к странствиям между мирами.
Вечна лишь пустота и поздняя осень. Бой же —
только попытка спастись от медленного умиранья.
Но, чем размышлять, что лучше, пищу жуя сырую,
без координатной сетки двигаясь к абсолюту,
лучше уж встану в колонну, лучше промарширую
вслед за тобой навстречу флагам, цветам, салюту.
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!