Над дорогой стояла береза, одинокая, она не тянулась к небу, как другие, а росла косо, склонив верхушку набок, поэтому казалось, что дерево провожает и встречает, склонив голову, каждого, кто идет мимо.
Вот рядом прошла Хабиба, сестра моя, береза и ее поприветствовала, опустив макушку, но той не до березы, она с хворостинкой в руках гонит корову. Бежит, а косы болтаются сзади, будто живые. Тяжелые, тугие, две змеи, иногда, мешаясь, падают вперед, тогда она отбрасывает их, какое-то мгновение косы летят по воздуху, будто крылья, а потом падают и снова ложатся на спину.
Сестра встречает стадо, а мы играем в прятки у домов, где заканчивается улица. Если мы бегаем до темноты, она приходит и за нами, держит за руки двоих младших, ведет их, я топаю следом.
− Ну кто же так дотемна играет! Если беглые вдруг… из леса? А? Не боитесь ничего, − ругается сестра по дороге. − Уже и картошка остыла, и молоко.
Я молчу, потому что греет душу остывающая картошка и молоко, не хочется обижаться ни на кого, а особенно на Хабибу, это мы бездельники, а она вон и корову подоила, и выгнала на луг, и картошку сварила. Знаю, сестра злится, но в ее словах нет капельки злости. Вон даже косы ее мирно болтаются, будто говорят: я вас люблю, люблю.
Каждое утро она расчесывает их, волосы закрывают ее с головы до колен. Мама заплетет, они лежат за спиной, а когда она сама, быстро перебирая тонкими пальцами, плетёт, будто выводит узор, то лежат на груди. Так можно определить, кто сегодня заплел ей косы.
К пятнице мама топит баню, для сестер загодя готовит щелок, потом наказывает, чтобы они обязательно ополаскивали волосы настоем из крапивы.
Сестра собирает траву, намотав на руки тряпицу, потом сушит её под навесом, связав в пучки.
Мама, по очереди заплетая сестрам волосы, гладит их, водит рукой по косам, и любуется, и вздыхает. Говорит, глядя на старшую:
− Вот и ты выросла, и волосы у тебя выросли, вот бы уже и замуж. Дай, Аллах, счастья моей дочери. Чтобы попала она к хорошему человеку, в богатый дом, в добрую семью…
Потом заплетает младшую, Хадию, у той волосы тоже густые, но еще не такие длинные, как у старшей:
− И ты вырастешь, девушки недолго живут в родительском доме, подрастают и улетают, как птицы.
А нас, мальчиков, она отправляла к деду Касиму, к дому напротив. Он вытаскивал самодельный ножик с деревянной ручкой и начинал точить, а головой указывал на дрова, что собирался сложить, мол, давайте. Мы еще складываем, а он уже зовет младшего брата. Тот забирается на чурбак, и начинаются его мучения, он крутит головой, опускает то одно ухо к плечу, то другое. От деда Касима получает шелбан:
− Сиди тихо, а то безухим останешься!
Тот старается сидеть, не шелохнувшись, только шмыгает и вытирает слезы, что катятся по лицу.
За ним по очереди на чурбан садимся мы.
Гурьбой, загремев половицами чулана, лысые возвращаемся домой.
Мама не нарадуется:
− Вот сейчас станете большими. Хорошо хоть вы родились малайками, а то возни с этими девочками, да и с их волосами. То ли дело, пошли да постриглись. Во, даже светлее и теплее стало, будто солнце из-за туч появилось.
Она считала, что длинные волосы не дают нам расти, а длинные волосы девочек как раз говорят о том, что они уже выросли.
Жалуется:
− Тяжело как стало-то. Одеть вас не во что. Брюк нет, ботинок нет. Купить – денег нет… Какие вещи? Штопать не знаешь чем, кусочка ткани и то нет.
И вправду, увидишь на ком-нибудь красивую одежду, думаешь, эх, мне бы… А хотелось уже и красиво одеваться. Иногда становится стыдно за свою одежду, за калоши… Потом поглядишь на других, видишь, что не ты один ходишь в штопаных штанах и у других вон перед фуфайки сверху донизу другим цветом, махнешь рукой.
Да бог с ней, с одеждой, наесться бы досыта, а хлеба тоже нет. Мечталось, вот взять бы в руки половину каравая, ну, пусть не половину, четвертинку, и вонзиться в нее зубами. Эх! Корочка хрустит, а от мякоти тепло идет, будто от печи жар сохранился.
Кусать и жевать, кусать и жевать, ворочая во рту, жевать и чувствовать, как по невидимым сосудам разносится по телу какая-то сила, наверное, сила земли, ведь пока каравай стал хлебом, сначала был зернышком и рос, пуская корни в землю, и тоже набирался сил.
Проясняется в голове, появляется твердость в руках, в ногах, и небо выше, и солнце ярче.
Так мечталось о хлебе, а хлеба не было. Летом еще ничего, жить можно, корова дает молока, хватает на всех, в лесу полно разных трав, начиная от первоцвета, борщевика и кончая щавелем, кислинкой, ягод полно, и осенью еще ничего, а вот к концу зимы и картошки нет, и корова уже не дает молока.
Спасало то, что нас двоих, меня и сестру Хадию, один раз в день, после второго урока, кормили в школе, поэтому мы учебу не пропускали. Чаще давали молочный суп с лапшой. Молоко приносили из колхозной фермы, а лапшу повариха Гадиля-апа резала сама: сначала просеивала муку, лепила тесто и долго стучала ножом на широких досках.
Ученики из каждого класса по очереди дежурили, носили дрова, воду, помогали при раздаче. Денек что надо – на уроке не сидишь, привязываешь к руке красную повязку и ходишь гордый.
Гадиля-апа никогда на нас не кричит и обязательно подкармливает. Сначала мы с ней пъем травяной чай с кусочком сахара и тоненькой лепешкой, а потом начинаем работать.
В школе обучали только до седьмого класса, Хабиба-апа после окончания школы год с мамой работала на ферме, а весной ее отправили в Арти на добычу торфа.
Ранним утром четверо девушек с узелками в руках вышли из деревни. Мы с сестренкой проводили Хабибу-апу до родника.
Через две недели она вернулась на выходные. Довольная, держит на весу и трясет мешочек муки, что ей выдали.
− Два стакана!
Мама тем временем занесла два яйца. Сестра намесила тесто и вот, весело болтая, раскатывает на доске.
− Сначала лопатой или топором перерубаешь корни, − убрала с лица, лезущие ей в рот мелкие волосы. − Ой, рук не чуешь. Земля болотистая, ударишь, а грязная вода и обрызгает тебя всю. И машешь целый день тупым топором. − Смотрит довольная на маму: − Инэй, я и точить научилась.
Мама ей:
− Ай, Аллах… Женское ли дело?
У нее других слов нет.
− Человеку нормы − десять соток. Хорошо, если деревья тоненькие. Легче. А попадется чаща – шагу не сделать, замучаешься. Рубишь, рубишь, до одури. Ой, инэй, там такие леса, неба не увидишь.
− Ай, Аллах…
− Стараешься норму перевыполнить. Сделаешь двенадцать, пятнадцать, и хлеба тебе достанется побольше.
Она уже раскатала тесто, ножиком делит круг на четыре части, а потом каждую на полоски и, собрав эти лоскутки, начинает стучать по доске, режет лапшу. Мама следит за ее бегающими руками.
− А нурмы сколько?
− На норму… Пятьсот грамм, а иногда шестьсот даже. А больше ничего и нет. Хоть с голоду подыхай.
− А торф зачем? Зачем он нужен? – вмешиваюсь я.
− Х-е-е! Нужен. После нас трактор ворочает землю. Мы на носилках таскаем и складываем у железки сушиться. А тяжеленные, кишки сворачиваются. И то терпимо. А оводы, слепни, комары, мошка… Глаза не открыть. Укутаешься в платок и работаешь. По-другому никак!
Я повторяю свой вопрос:
– Ну и зачем он нужен-то?
– Сохнет. Это же топливо. Потом грузишь в вагонетки, тут же узкоколейка проходит. Цепляют и увозят.
Мама каждую неделю, думая, что вернется сестра, топит баню, если раньше мы купались перед пятницей, то сейчас по-новому, в воскресенье.
Когда возвращается сестра Хабиба, дом наполняется ее звонким голосом. То стучит ножик по столу – она режет салму, то она затевает уборку, стирку, скоблит полы, моет окна или начинает белить печку.
Оказывается, там, где работает Хабиба-апа, для них жилья нет, они живут у местных.
− Работаешь в грязи с утра до вечера, а помыться негде. Говорим, эх, баньку бы. Греем воду и ополаскиваемся по очереди. Одна моется, а остальные держат простыню.
Мама суетится, то сходит проверит баню, то пытается накормить дочь тем, что припрятала для нее. Вот она проверила баню, сидит на лавке и долго разглядывет осунувшееся лицо Хабибы:
− Сейчас сходишь в баню, помоешься. Веник заварила, обязательно попарься.
− Инэй, там и бани у них нет, редко у кого увидишь. Топят печь, стелят солому, раздевшись, ныряют туда. Мы-то так стесняемся.
− Вот чудно. Лес, говоришь, валится на них. Уж нельзя ли срубить баньку-то? – удивляется мама чужой жизни.
− И полы не моют. Мы как соскребем, мочалой липовой трем, горячей водой ополоснем… Охают. Они и лапшу не умеют резать, мы сварим урю с лапшой, ох и рады.
Каждую неделю на выходные ждем ее, то и дело роняем, вот приедет Хабиба-апа, эх, будет весело, может, она нам что-нибудь привезет. Будто, как в сказке, пускаем перед ее дорогой клубок, чтобы катился и привел ее домой.
Кроме нас ее ждал младший сын Касим-бабая Анвар. Иной раз, увидев нас, спрашивает:
− Хисем в эту неделю вернется?
Он не называет ее по имени, а говорит “хисем” – любимая, значит. Это злит.
Я пожимаю плечами, мол, не знаю.
− Хисем приедет, свистнешь мне.
Уже ребята посмеиваются надо мной: “Когда ножик будешь просить?”
Однажды я увидел, как сестра тайком закапывает что-то на земляной насыпи, вдоль фундамента. Торопится, и то и дело подбрасывает косы за спину, что мешают ей копать. Мне интересно стало, дождавшись, пока она уйдет, я выкопал. Оказалось, душистое мыло в бумажной обертке.
Так я узнал, что душистое мыло, платочек, что дарил Анвар, она прячет, боится мамы. Я при случае и козырнул, мол, знаю, знаю.
Она испугалась, будто я впрям собираюсь ее выдать:
− Только инэй не рассказывай, ладно?
− Не боись, не скажу, не скажу!
Известно же, что сестра Хабиба столько километров топает домой не только из-за бани или помочь по хозяйству, а чтобы вечером пойти в клуб.
Как стемнеет, молодежь пляшет под гармонь, кружатся, сцепившись руками, выбивают дробь, поднимая пыль, будто стадо по селу идет.
А среди всех причин самая главная − Анвар. Как только она начнет собираться на вечер, то мама сразу настораживается и говорит мне: “Собирайся, не спускай глаз с сестры!”
Ох и надоедает ходить вокруг да около и высматривать, как они выплясывают. Потом уже у ворот Анвар меня поднимает, переносит через плетень, ставит на землю: “Только десять минут!” Я начинаю громко считать:
− Раз! Два! Три!
На “десять” открываю калитку и запускаю сестру.
Так мы проводили выходные. Ну кто же знал, что так грустно все кончится.
Однажды Хабиба вернулась одна. Мама сразу забеспокоилась:
− А где подруги?
− Они остались работать. Велели выходить и в воскресенье.
− Кызым, а что же ты? Раз сказали!
Хабиба-апа побледнела, но тревога быстро сошла с ее лица. Сестра, весело напевая, ушла в баню, на закатных лучах солнца сушила волосы, собралась в клуб, а мама отправила доглядывать. Они до ночи плясали, потом я считал до десяти, а утром, как обычно, проводили ее до родника. Она запела песню, которую выучила на стороне:
Я бы не девушкой родилась,
Если счастливой была.
Лучше бы родилась камнем,
Лежала бы на родной земле.
Пока она шла по пригорку, ее песня еще доходила до нас, а потом потерялась.
Прошла неделя, вторая, третья… Хабиба-апа не возвращалась, и ее подруг тоже не было.
И в один из этих дней привезли на телеге одну из ее подруг, она опиралась на костыли. Соседка тут же через забор донесла до мамы:
− Слыхала? Сабира дочь, когда грузила торф, под вагонеткой осталась.
− Да сбереги, Аллах!
Мама, хоть и была уставшая после сенокоса, встретив корову, велела мне никуда не уходить, присмотреть за домом, за младшими.
− Хочу спросить, как там сестра твоя.
И потопала на ту улицу, где жил Сабир-бабай и куда днем приезжала запряженная лошадь.
Вернулась расстроенная донельзя, поэтому я не стал задавать вопросов. Она велела уложить младших, и несмотря на то, что уже становилось темно, собралась еще куда-то:
− Я схожу к бабушке Амине, пусть она останется у нас дома, присмотреть за детьми, а мы с тобой завтра проведаем сестру твою.
− Апа-то жива-здорова?
− Здорова…
Но ее слова скорее говорили, что сестра больна.
Мы вышли рано утром, еще не рассвело, к вечеру дошли до Арти. По дороге мама, охая и ахая, несколько раз рассказала, в какую беду попала наша сестра.
− Ой, дите мое, что же она тогда домой-то вернулась? Раз велели остаться − оставайся! Это ведь государственная работа. Что велят, то и делай. Нет, вернулась. Это из-за клуба вернулась, танцавать ей захотелось. Пылить в колхозном клубе. Будь она неладна. Вот в беду попала.
После того как сестра вернулась на работу, провели собрание, ее вывели вперед за то, что она ослушалсь, позорили и на шесть месяцев посадили в тюрьму.
− Стыдно-то как! Уж молила дочь Сабира, чтобы она никому не рассказывала. Сестра-то твоя и сама подружек просила, чтобы не рассказывали никому.
− Не скажут они, балаболки, еще как растрынкают.
Она будто не слышит, что я пробурчал, талдычит свое:
− Соседи, родственники будут спрашивать, будем говорить, что с работы не отпускают.
Мама не просто так боится, если в деревне узнают, что сестру нашу посадили в тюрьму, будут злорадствовать, скажут, и отец у вас сидит, и сестра сидит, ну и семейка, одни тюремщики.
Но что делать? Каждому рот не закроешь. Захотят обзывать, значит, будут.
В первый день в тюрьму не попали, было поздно. Таких, как мы, дожидавшихся свидания, оказалось много. Нас пожалела одна бабушка и повела к себе ночевать. Утром вернулись снова. На этот раз ждали до обеда, из свертка, что принесли для сестры, мама дала мне одно яичко, а сама не стала есть:
− Нет, не хочу. Еда камнем проглотится, − охала она дальше.
Если бы не платок, я подумал бы, пацан, что ли. А тут она сняла платок и заревела:
− Инэ-э-эй, меня забрили!..
В налысо остриженной маленькой худой девочке, больше похожей на мальчика, с трудом узнал сестру. Мама тоже давай плакать. Только долго лить слезы времени не дали, мама успела сунуть сверточек с едой, с грохотом открылась дверь, и позвали сестру обратно, а нам велели выйти вон.
− Вы тут одни, что ли? – крикнула высокая женщина в форме.
По дороге домой мама то плакала, то охала:
− Расплелись косы дочери моей. Счастье у девушки висит на волоске, упадет с волоска, окажется на языке.
Я по-своему пытался ее успокоить:
− Вон у Сабир-бабая дочь без ноги вернулась. У апайки нашей волосы отрастут. Шесть месяцев быстро пройдут.
С первыми заморозками вернулись две девушки из четверых, что ходили добывать торф. Шиковали в доселе невиданных в деревне плюшевых жакетах, в платках с кисеей, в резиновых ботах. Еще говорили, что они привезли ситец по десять метров каждая. Рассказывали, что, продав их, родители рассчитались с налогами.
Прошло шесть месяцев, вернулась Хабиба-апа, но вместо красавицы с открытым лицом, хохотуньи с летящей походкой, с летящими косами, в дом наш пришла почти незнакомая девушка, тихая, с потухшим взором, в платке до глаз, скрывающий наросты на лысой голове. Будто напуганный зверек, оглядывалась она по сторонам, вздрагивала от малейшего шума.
Сосед Касим-бабай женил сына на девушке из соседней деревни. Бабушки говорили, что у Анвара жена красавица, кровь с молоком.
Мама, когда заплетала Хадию, проговаривала:
− Не все же только нам, вот моя дочь будет счастливой, выйдет замуж за хорошего человека. Подарит радость в старости и мне, и отцу.
Но отец не вернулся.
Когда Хабибы-апы не было рядом, иногда мама вздыхала:
− Лучше бы отец вернулся, чем ты, горе мое.
А сама после этих событий и жила недолго, простудилась, пролежала неделю и покинула нас.
Хабиба-апа смотрела за нами, старалась успеть и дома, и в колхозе: как раньше хворостинкой гоняла корову, готовила кушать, стирала, мыла полы. А мы, окончив школу, уезжали из дома, а она встречала нас, провожала, только косы длинные не качались за спиной, не летели назад, как крылья.
Опубликовано в Бельские просторы №3, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!