За недолгое нахождение на обочине литературного процесса я не много написала о поэтических книгах, и всё написанное касалось уральских поэтов, почти всегда екатеринбургских. В этом не было никакого моего умысла, думаю, что и промысла свыше тоже. Обычное дело — общая география. Другое дело, что когда-то Олега Дозморова и Бориса Рыжего я узнала с их голоса, а это уже многое значит. Стихи их расстилают такой литературный и шире — культурный — ландшафт, что и не желаешь знать о чём-то (о ком-то) — узнаешь. И ещё — та высшая музыка, которую они, в отличие от многих нынешних, хранят. Память неугасимая; литературное ДНК, не испорченное мутациями. Нет, я не хочу сказать, что это утрачено в молодой нынешней (уральской — стоит сузить) поэзии. Но сегодня, если мне хочется помнить, что поэзия, наследующая той, большой поэзии, которой время никогда не пройдёт, жива, я читаю стихи Олега Дозморова.
Прелесть этих стихов в том, что они столь же (условно) архаичны, сколь современны. В них времени нет, кроме грамматического и поэтического. Это Пастернак и Блок, это немножко Мандельштам, это и Фет, и Тютчев отчасти звучат со страниц поэтических книг Дозморова — и всё-таки это его, его голос, его герой говорит, пишет, живёт, мучается тоской, одиночеством, необъяснимым (и объяснимым тоже) гнётом, лучшим своим стихом, который всегда впереди.
Каждая книга Олега Дозморова для меня — большая радость. И каждую я читаю сразу, от начала до конца. Так другие бросаются к любимым героям в приключенческих романах с продолжением. Лирический герой Олега Дозморова вне времени — и поверх времён. Потому что весь — от поэзии.
И ещё — для меня важно совпадение поэта и человека: моего отношения к обоим. В ранней юности считаешь, что большому поэту многое простительно. С годами понимаешь: ничто не отделяет поэта от человека, и тем более поэту непростительно не быть гордым (не: горделивым) человеком.
Слово человек в «Уральском акценте» звучит часто, на разные лады, и поневоле понимаешь, как важна для поэта дихотомия: заложенная как в самом слове, так и в означаемом:
— животное, бытовое — бытийное, экзистенциальное: «Человек сжёг в комнате кислород» (с. 9), «Когда бы я был маленький человек», «В соседском окне другой, большой человек…» (с. 17), «Наверное, / о человеке в свете грусти» (с. 28), «Плохо мне — я тоже человек» (с. 57), «отделить человека от зверя» (с. 64), «Человек задумал барбекю…», «Как жалко человека» (с. 91), «О, какие проходит руды / голос частного человека» (с. 95), «Человек и впрямь берёт пилу…» (с. 131), «Человек — урод» (с. 134), «умер человек» (с. 145), «Человек зашёл в аптеку» (с. 148);
— связанность (узничество) — свобода: «Что, человек-сам-себе-тюрьма» (с. 7), «Человек рассеянный, говори без страха» (с. 14), «Мечта человека: ничто не стучит в висок» (с. 15), «и человека победить / в себе, угрохать смело» (с. 69);
— уникальность — двойничество: «Человек / это был» (с. 112), …И почему он, дьявол, / похож так на меня? Он человек?» (с. 157).
Есть в «Уральском акценте» стихи, в которых слово «человек» не произнесено, но которые, без сомнения, посвящены венцу творения. Таково, например, стихотворение «Краб оркнейский, орешек, дружок-пирожок…», где речь идёт о морском обитателе, попавшем на стол человеку. И лирический герой, как ему свойственно, рефлексивно отмечает: «Я подумал, что вот, стал ты фарш, а был лев, / хлебом краба заел». Лиричность бытовой ситуации подчёркивается минимальным набором лексических средств: «дружок-пирожок», «набежала волна, как слеза», «северная душа», «замазали в чрев» — с очевидно ироничной окраской. Безымянный краб противопоставлен здесь поименованному (Джанис или Джейн) и безымянному (лирическому герою) человеку и самому себе (был лев — стал фарш). Домысливая, можно продолжить эту линию: лев — царь зверей, и краб был своего рода царём — в своей природной нише, так человек стоит над всем животным царством, но однажды, «попавшись в мешок», он тоже станет не ценнее фарша, пойдёт на корм.
С этим тесно связано следующее в книге стихотворение: «Получая премию “Безразличие”…», где речь идёт, с одной стороны, о поэте (стоящем, конечно, выше обывателя), а с другой — о том же человеке-животном («прикупая хлебца, окорочок / и сметанку…»), к которому лирический герой обращается довольно беспощадно: «Помни, серое пучеглазое…». Так здесь сталкиваются человек и поэт, безымянный (он — лирический герой) и поименованный (Архилох), обывательское и экзистенциальное.
Та же дихотомия имеется в виду в стихотворении «В парке. На мотив Елагина», где прозревается возможная судьба некоего «мальчика на скамейке рядом с мамой», который одинаково может стать и «замечательным поэтом… как я бы, может, смог», и убийцей, и равно «совсем никем»: «И свет небес его не одурманит, / и дольний блеск не соблазнит ничем».
Другое стихотворение, где лирический герой размышляет о человеке, навеяно сирийскими событиями: «ВКС России нанесли…». Здесь о «маленькой тени», скрытой облаком от взрыва: «Человек / это был» — и повтор к самому себе: «Это был, Олег, / человек». И дальше: «Он бежал оттуда что есть сил. / (Я бежал оттуда что есть сил.)». И если в другом, ироничном (о Постаногове), стихотворении лирический герой чурается двойничества, изо всех сил отделяется от — навязанного ему внешним сходством — двойника («…И почему он, дьявол, / похож так на меня? Он человек? / А может, биоробот…»), то здесь, напротив, выделяя уникальность человека (в данном случае стремящегося к горнему: «прославлял Аллаха своего»), лирический герой, называя и своё имя, тем самым отделяя себя от другого, тем не менее ставит себя на место бегущего войны, и добровольное двойничество здесь подчёркивается почти полным повтором стиха с заменой лишь местоимения. И — итог: «Как мы все пропитаны войной».
Одно из удивительнейших стихотворений, вошедших в этот сборник, имеет длинное название: «На смерть бегемота Алмаза в Свердловском зоопарке в 2012 году». Удивительно оно и вроде бы совсем нелирическим поводом, из которого родилось лирическое произведение, и образом бегемота как таковым, что неминуемо вызывает в памяти сборник предыдущий «Смотреть на бегемота», а главное, стихотворение, давшее название книге (точнее, его полстроки) — «Ну что за день двадцатое апреля?», где, кстати:
И человек
торчит, как пень, один на остановке,
другой бредёт,
как тень его, в развязанном кроссовке,
и снег идёт.
Опять лирический герой втянут в ситуацию двойничества. И неважно, что там — элегия, а здесь — «песенка с рифмами неточными». Но здесь и там — стояние Сизифа у подножия горы.
Жизнь как у гиппопотама,
одиночества и травма
каждого здесь ждёт.
Человек — урод.
И что такое «здесь»? Здесь — в жизни, но и здесь — на Урале. Поскольку локус для Олега Дозморова важен, в «Уральском акценте» это подчёркнуто абсолютно недвусмысленно. И, может быть, оттого что подчёркнуто, с одной стороны, с другой — всё время снижается, иногда сводится к минимуму, пафос ностальгии, любви к отечеству. Это было ещё в той книге, в стихотворении, открывающем часть «Стихи, написанные в Уэльсе», где английская ирония горчит русской тоской:
У стенки печь для барбекю:
её в субботу разжигают
и радоваться заставляют
как бы Отечества дымку.
Уэльское барбекю в новом сборнике обернётся чисто русским («Человек задумал барбекю…»), и лирический сюжет здесь окрашен совсем иначе интонационно:
Человек и впрямь берёт пилу,
молоток, топор и два гвоздя
и до ночи у себя в углу
мастерит хрен знает что, грозя
богу, мирозданию, судьбе,
матерится, глупо рот открыв,
вызывая у меня к себе
неприличной нежности прилив.
Начинаясь лёгкой иронией, перечислением вещного ряда, обращением к низменному, обывательскому, он достигает высших категорий (бог, мироздание, наконец — нежность) и хрупкого и одновременно исключительно поэтического чувства, которое иронии не терпит.
Более того, читатель здесь вынужден столкнуться с совсем не греческим катарсисом, обычно подготовленным развитием сюжета. Нет, сюжет вещный отметается, а в качестве deus ex machina выступает сам лирический герой, прозревающий себя самого в отвратительный момент неотвратимой вечности.
Все мы знаем, что к чему
в этой жизни драгоценной,
нежной и обыкновенной,
ускользающей во тьму.
— Скажет лирический герой в стихотворении «Человек зашёл в аптеку…», подчёркивая двойственность самой человеческой жизни, для которой безысходность и одиночество слишком частые спутники. И опять вопросы жизни-бытия освещены иронией, улыбкой:
Человек зашёл в аптеку.
Не затем что хочет жить,
просто чтоб поговорить.
Одиноко человеку.
Жизнь в данном случае ставится выше экзистенции. Одиночество, которое поэтически часто осознаётся как питающая среда, выступает антонимом разговоров (очевидно, пустых).
Трудно избежать здесь ассоциации со стихотворением С. Гандлевского, лирический герой которого «стоя под аптечной коброй» понимает, что «жизнь прошла», как трудно не припомнить Рыжего, с его «Мой герой ускользает во тьму…», вызванного последней строкой «аптечного» стихотворения Олега Дозморова. Хотя во втором случае это только росчерк — в память о друге-поэте, такой акцент, от которого не избавиться. Действительно важный акцент для Олега Дозморова, будь он понят метафорически или абсолютно прямо.
Как переплетается в стихах Дозморова уральский закат и Атлантики свет, родыгинский вальс и пьяная ругань и свист английских футбольных фанатов, так же переплетаются низменное и высокое, возвышенное и обывательское. Отрицание, открещивание, сведение в насмешку поднимает из глубин (не памяти, но чувства) немодное: тоску по родине. Выложенное на блюдце с голубой каёмочкой читателю как всамделишное на самом деле отвергается по сути:
Славлю я пиццы кусок после влажной домашней уборки,
в барчике «Роща» веранду с кустами ободранных роз.
Единственное слово — «ободранных» — всё выдаёт: и собственный неуют, и тоску, и мысли о другом: крае, себе — обо всём — другом.
И как чернокожего выдаёт цвет кожи, азиата — разрез глаз, так героя «Уральского акцента» — интонация, которую «заело», которой он стыдится («краснею, как сука»), с одной стороны, а с другой — герой открыто признаётся: «лелею, прагматик, / чёртово чоканье вечно, везде».
В другом пронзительнейшем стихотворении, элегии «Для того чтобы мальчик, в Уральских горах пропадающий…», снова повторяются слова «уральский акцент», — как опознавательный знак в пустоте, они вынесены на белоснежную обложку. Именно здесь лирический герой (автогерой) наконец отбрасывает иронию, выходит из игры, выступает без артистических покровов. Здесь он объявляет, в чём смысл его собственного поэтического бытия, и кто его главный критик — он сам, тот, кто «был этим мальчиком [кто мог бы сказать «Во даёт, сукин сын!»]». Но пропадающий в Уральских горах мальчик больше не существует — тот, именно тот, уже не сможет прочесть ничего из написанного сегодня тем, кто от этого мальчика некогда отделился (опять мотив двойничества). И финал: «Извините, я не консультирую, мальчики. / Наперёд не скажу ни о ком» — это опять и про Бориса Рыжего, пропавшего в Уральских горах в период расцвета своего таланта и его признания, и про Романа Тягунова, тоже ринувшегося с набранной высоты, и про себя самого, одна часть которого словно бы осталась пропадать в этих самых горах, а другая устремилась к другому ландшафту. Это про всех, кто так или иначе Уральскими горами — Каменным Поясом — повязан.
Здесь трудно просто жить, а быть поэтом ещё труднее. Здесь обязательна дружба, поскольку в одиночку не выбраться. Круговая порука поэтов, о которой говорила Марина Цветаева, важна везде, но здесь, в отдалении от литературных центров — Москвы и Питера, с их многочисленными литературными кружками и группами, — она тем более важна.
Здесь важно быть признанным своими, потому что они знают больше, чем те, кто в других краях живут: именно ту атмосферу, в которой рождается здешний поэт, со всеми её необъяснимыми нюансами, с особенным историческим и литературным прошлым, с её поэтическим настоящим.
Вот откуда взялась, казалось бы, абсурдная по сути своей «Уральская поэтическая школа», которой объединены совершенно разные поэты, с разными поэтическими наследственностями, методами, приёмами, эстетическими, а порой социологическими и даже политическими установками, актуализированными в творчестве. Речь, по сути, о том, что уральскость как принадлежность (принятая или, быть может, преодолеваемая) является необходимой характеристикой поэтов, живущих на этой особенной во многих отношениях территории. Уральский акцент, настойчиво удерживаемый (лелеемый), — как пароль и как мета.
В «уральских» стихах, в стихах, обращённых к уральской юности, к здешним друзьям, лирический герой Олега Дозморова не может быть — не способен — быть ироничным, здесь он предельно лиричен, элегичен. Предельно откровенен. В «Письме Наташе Санниковой в ответ на стихотворное послание ея» — одном из самых прекрасных в сборнике стихотворений, которое записано прозаической строкой, дабы сохранить форму письма, содержится страшное по своей сути признание, ответ на вопрос о том, лучше ли живётся поэту там, за границей, чем здесь, на родине:
Везде живут и умирают люди в полнейшем одиночестве, увы (любовь и ту придумали умы ехидные). Повсюду дышишь странно. Повсюду кукиш смотрит из кармана. Везде болезни, пошлость и тщета. А климат не решает ни черта.
Но чуть выше несколько в другом тоне:
Моральную победу одержали, кто от родных осин не уезжали, и потому я чувствую вину и, предаваясь терпкому вину печали, грусти, блядской ностальгии, я наблюдаю в небе хирургии процесс по вечерам в другом окне.
Что это за моральная победа, которую не одержал лирический герой и которая рождает в нём вину?.. Ведь остаться тут — вовсе не подвиг, слава богу, не идёт речь ни о войне, ни о глубокой депрессии страны, когда выбор оставаться или уезжать имел бы большую остроту. Но и уехать — не подвиг, как и не подлость. А кажется, что моральная победа тут лишь в том, что не познавший странного дыхания повсюду имеет всё же надежду на избавление: однажды найти дверь, за которой дышится легче, радостнее. С другой стороны, всё же оказывается, можно наблюдать, как «закат льёт кровь», в любом окне. И те, кто остались, — остались там, где они «вместе». (А более того те, кто уже никогда никуда…) Он же нарушил эту целостность. И потому — вина. Хотя по сути это вина без всякого объяснения. Строчка Б. Рыжего «Перед кем вина? / Перед тем, что жив» здесь вполне отзывается.
Но как должен чувствовать тот, для кого «The Hope — задрипанный паб / и Glory — зелёный горошек»?..
Здесь впору обратиться к лексике «Уральского акцента», которая в более ранних книгах не была столь экспрессивной, часто балансирующей на краю нормы. Другая особенность «Уральского акцента» — в почти постоянном столкновении быта и бытия, дольнего (самого его низа) и горнего, или метафизического, причём часто сам лирический сюжет построен так, что между этими противоположными сферами граница не только не видна — её будто нет. Один из замечальных примеров этого — стихотворение «Мармелад в круглосуточном магазине», которое начинается очень бытово и даже низово:
Мармелад в круглосуточном магазине —
вот и брешь у студента в потребкорзине.
Но какая разница, дурачок,
если утренний стоячок…
Тут же оказывается, что «стоячок» — не вполне о том, о чём в первую очередь мог подумать читатель (а может, и вовсе даже не о том), но:
если ручкою синей абракадабра
на страничке в клеточку расцвела,
поэтические приоткрылись жабры,
волочатся по улице два крыла?
И вот финал, где физиология и лирика вновь сливаются, где горизонталь и вертикаль утрачивают свою определённость:
Муза русская в зеркале в изголовье
обрывает ромашку: дала — не дала — дала.
Сердце бедное злой типографской кровью
наполняет строф пещеристые тела.
Речь больше не идёт о разделении, лирический герой больше не отделён от своего бытования, как не отстранён от существования над самим собой. У него и денежная брешь, и утренний стоячок в самом прямом смысле, и поэтические жабры, и даже два крыла волочатся — всё по-настоящему, в самом деле, а не условно. И кто иной, если не поэт, имеет привилению «говорить и называть / словами вещи». В лексиконе поэта нет слов дурных и хороших, запрещённых и позволительных. Его лексикон не ранжирует слова по значимости, ибо каждое ценно, прекрасно и обязательно в каждом конкретном стихе.
Я одинок в своей пустыне,
мне русский мат ласкает слух.
Родная речь! Я твой поныне,
как кобелёк по следу сук.
Мифологическое сознание, которое в нас, уже крайне цивилизованных и окультуренных, живо до сих пор (и вряд ли избудет), к словам относится очень серьёзно, веря в их животворяющую и преображающую силу. Отсюда заговоры, молитвы, приметы. Собственно, и стихи — отсюда же. И вот почему вещное и метафизическое так переплетаются в «Уральском акценте» — лирический герой сам верит, что сможет сделать так, чтобы «стали истинными вдруг / слова вещами». Но тут же, спохватясь, оговаривается:
Хотя зачем серьёзно так?
Всё шутка это.
И мне взаймы дал Пастернак,
заняв у Фета.
Здесь бытовое «взаймы» полностью освобождается от своего денежного наполнения, от обывательского понимания долга, который непременно возвращается в том же размере.
Вещное преодолевается словом и становится чистым эфиром. Шутка внезапно утрачивает насмешку, улыбка становится застенчивой и благодарной. Лирический герой отчасти преодолевает своё одиночество, сознавая своё место в том ряду, где невозможно стоять одному, где если и воин в поле, то не один.
Таким образом, лирический герой Олега Дозморова снова говорит о своей родословной, уже определяя её не географически, но метафизически. Он, вышедший с окраин (Уральских разрушенных гор), конечно же, осознаёт себя исключительно русским поэтом, наследником Поэзии от золотой пушкинской (и лермонтовской) поры до свинцового XX века, осенённого гениями Мандельштама и Ходасевича:
Выхожу на дорогу с окраин.
Путь кремнистый блистает — невмочь.
Кто писал изумительный «Камень»,
сочинял «Европейскую ночь»?
Кто меня обманул и покинул?
Бросил с пулей в овраге глухом?
Кто внутри всё сломал, передвинул
сочинённым случайно стихом?
Примечательно здесь то, что лирический герой говорит не о целительной силе поэзии, а о её разрушающей, опрокидывающей, хотя в конце концов преображающей силе: невозможно стать поэтом, если душа не надорвана, если она не была глубоко потрясена, ибо так совершенствуется её слух (чуткость).
Закончить это эссе мне хотелось бы стихотворением-манифестом — важным акцентом не только в сборнике, но, пожалуй, вообще в поэтическом существовании Олега Дозморова:
Молчи уж. Где она, Россия?
Да уж не там, где калачи,
народ, менты и палачи
и где Георгий мочит змия.
Не где берёзы и рябина
и всяческие лопухи
обсеменяются у тына.
Она — где я пишу стихи.
Олег Дозморов. Уральский акцент. — М.: Воймега, 2019
Опубликовано в Вещь №1, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!