Мария Горбач, Юлия Подлубнова, Наталия Санникова, Александр Самойлов, Ольга Школина, Валентина Ясырева. РЕЦЕНЗИИ

Сергей Терешенков. Пермская обитель: роман с продолжением. СПб: Маматов, 2017

Дебютная книга Сергея Терешенкова, петербуржца и гражданина мира, называется «Пермская обитель: роман с продолжением». Роман, разумеется, в цветаевском смысле («с вами у меня роман»). А «с продолжением» потому, что автор никуда уже не денется от этих мест. Так и понесет с собой шум уральских рек, колючий хвойный воздух, коми-пермяцкий язык, опыт, силы, любовь, людей и истории, маленькая толика которых проросла в книжке.

Кажется, Сергей повторил путь Осипа Мандельштама, из которого Урал начал «выходить» стихами уже в Воронежской ссылке.

Писатель — одна из ипостасей Сергея Терешенкова. Сам он рассказывает о себе так: «филолог, публицист, специалист по связям с общественностью. Родился в Санкт-Петербурге, жил в Германии, Польше и Италии».

Он свободно владеет английским, немецким и польским языками. Писал для Russia Profile, Kunst im Kontext, Fotki.com, «Русского журнала» и Snob. В Перми во время «культурной революции» он занимался социокультурными проектами, после занимался бизнесом.

Книга «Пермская обитель: роман с продолжением» — своеобразная публичная благодарность вдохновлявшим людям и питавшему месту. С другой стороны — это рефлексия автора, много узнавшего и открывшего. И не спешащего ставить точку в своем романе с Пермским краем.

Можно воспринимать эту книгу как некий публичный отчет. Сергей с энтузиазмом повествует о культурной перезагрузке в Кудымкаре, проекте «Молодежная столица Европы», лаборатории «Пилорама», спецкурсе по антиутопии, прочитанном старшеклассникам одного из пермских лицеев, возможностях, которые не реализовались полностью, партнерских проектах, которые «зацепили», бизнесе и общественной деятельности, которые то сплетались, то расходились в его жизненной практике.

Но и публичный отчет в «чистом» виде не складывается, ибо автора увлекают люди. Сергей создает прекрасные литературные портреты пермских классиков и современников: модельера Ирины Филичкиной («Царица»), издателя Ильдара Маматова («Маматов»), педагога Вячеслава Горелова

(«Дядя Слава»). Здесь же возникают образы писателя Варлама Шаламова и основателя Перми Василия Татищева, художника Петра Субботина-Пермяка и поэта Василия Каменского, писателей Аркадия Гайдара и Михаила Осоргина. Кого только не собрал в своей книге автор!

Но и люди его не очень «держат». Он увлеченно рассказывает о самых разных событиях и топосах, сложившихся в ходе пермских странствий. Книга Сергея позволяет более объемно посмотреть на пермскую жизнь. Удивительны заметки о пермских ресторанах, музеях и фестивалях. Есть такая пермская особенность — создавать события там, где другие видят прозу жизни. Поход в ресторан, поездка в маленький городок, полеты на воздушном шаре, катание с горок в корыте — всё это впечатляет автора и побуждает делиться столь новым невероятным опытом. Пельмени с редькой, домашние сырники — открытия из этой же области.

«Мифотворчество в Перми на каждом шагу: ходить за примерами далеко — к местным финно-уграм — бессмысленно» (СТ, «Стикс»). Эти странности и подмечает автор.

Странное ощущение создается, когда читаешь книгу не отрываясь, переходя от главы к главе, вслед за замыслом автора — времена перестают различаться.

Сквозь фестиваль «Белые ночи в Перми» вдруг проступают палаты Строгановых, слышится тяжелый вздох Мандельштама или видится усмешливая улыбка экс-министра культуры Игоря Гладнева. Всё сплетено и связано, все живут на какой-то одной виртуальной территории, объединенные сознанием автора, чей пытливый ум и фундаментальная любознательность тащат за собой читателя, не давая опомниться. Автор «заваливает» нас фактами, историями, событиями, знакомит с новыми людьми и открывает доселе невиданные грани тех, кого много лет знаешь.

Моим персональным открытием стал образ издателя Ильдара Маматова, ухитряющегося совмещать большой мир и малую родину в себе и в своих делах. Мы часто ищем примеры для воодушевления или подражания, для сил и оптимизма в историях прошлого. Сергей дает нам возможность полюбить пермское в событиях современных.

В его книге много героев — как тех, кому дана развернутая характеристика, так и тех, чей портрет создается метким комментарием автора. Это очень разные люди, чьи образы позволяют заинтересоваться, задуматься или озадачиться человеком. Кто-то лишь упомянут, кто-то служит контекстом, поскольку без него чего-то бы не случилось. Неважно, плохого или хорошего.

Важно, что нечто произошло благодаря.

Разноплановость интересов автора отображают его герои. С одной стороны, это люди из бизнеса, с которыми приходилось работать, с другой — партнеры по социально значимой деятельности. В результате получился субъективный каталог пермских людей, влияющих на ход жизни, творящих историю места здесь и сейчас. Автор в своих оценках и не претендует на истину, но точно взывает к диалогу.

Искренность, персональный фактаж, лёгкий флёр экзистенциальности — спутники книги.

Марк Тулий Цицерон считал одной из задач оратора необходимость хвалить и порицать. Этим мерилом — выделением достоинств и демонстрацией недостатков — можно измерять

«Пермскую обитель». Навык хвалить и порицать как инструмент социального влияния мы постепенно теряем.

Сергей Терешенков этого публичного греха избежал. Насладитесь, к примеру: «Время показало, что Гладнев не просто опытный лицедей, но и отпетый лицемер», «после «либерала» Чиркунова пришёл «охранитель» Басаргин», «спустя пять лет чиновникам — в отсутствие откатов — надоели регулярные победы…» или «общество одномоментно реагирует на внешний раздражитель — очередную «жареную» новость — и тут же равнодушно забывает о ней… до следующего происшествия».

Каждая история книги целостна сама по себе. Чтение возможно в любом порядке. Если читать подряд, следуя замыслу автора, избравшему для своих пятидесяти двух глав именно такую последовательность, книга, подобно омуту, затягивает.

Непонятно, в каком месте и с кем ты встретишься в следующей зарисовке, но встретиться хочется и встречи ждешь. А вот если читать в произвольном, создается иллюзия, что и ты сам, читатель, прокладываешь маршрут по терешенковской Перми. Как показывает опыт, прогулки по старой или новой Перми — любимый прикамцами формат постижения мира.

Ничего наш географ ещё не пропил! Пока Терешенков не побывал в микрорайоне Водники, нельзя сказать, что Пермь описана и воспета полностью. Есть ещё белые пятна на персональной карте путешествий и открытий исследователя Пермского края, уносимого делами и трудами, но стабильно возвращающегося обитателя нашей обители. Во всяком случае, много видится мест с энергетикой и высоким потенциалом повышения познавательной активности, с перспективой для новых заметок. Кто расскажет об этих местах?

Может, сам Сергей. А вдруг найдутся продолжатели «романа с продолжением», способным показать горожанам их отражения в зеркале реальности? Перспективы велики и прекрасны!

Полотно пермской жизни — в людях, событиях, местах и проектах, созданное Сергеем Терешенковым, постоянно хочется дополнять, уточнять, «дописывать» своим опытом и историями.

Книга обладает интересным эффектом — побуждает к диалогам о людях, о жизни, о городе (крае), о ценностях и принципах, о любви и отношениях, о возможностях и перспективах. «Пермская обитель» — диалог петербуржца с Пермью и пермяками. И у каждого читателя найдется, что ответить на ту или иную зарисовку автора.

Это ли не повод ждать продолжения романа?

Мария Горбач

 

Хрусткие боскеты павлиньих ваз

Юлия Кокошко. Сумерки, милый молочник… М. — Екатеринбург: Кабинетный ученый,2018

Юлия Кокошко пишет за гранью смысла: присутствие смысла в ее текстах еще ощущается, он где-то рядом, но граница между смыслом и его опустевшей оболочкой уже позади, и порождаемая речь в таком случае, как бы она ни была фактографична, — это речь сама по себе, речь-в-себе. Притом что речепорождение как самоценный процесс для современной поэзии не является новаторством, а в какой-то ее части даже воспринимается и в качестве мейнстрима. Не случайно некоторые тексты из вошедших в книгу впервые были опубликованы в столь далеком от литературного консерватизма «Воздухе» (2017, № 1).

Если пытаться определить место Кокошко в условном пространстве литературы, то оно неожиданно окажется вполне определенным: уже не Алексей Парщиков, но еще не Павел Улитин.

Некогда ошеломленный метареализмом Урал породил множество производных от него авторских поэтик: например, где-то тут прочно обосновался трансгрессивно предметный Виталий Кальпиди, чуть поодаль — радикально расщепляющий субъекта речи Евгений Туренко, далее — хитроумно смещающий смыслы и грезящий бездонным небом сюрреализма Андрей Санников, затем — особняком — плавно ассоциативная Евгения Изварина, наконец, самое причудливое, что рождено в недрах уральского метареализма: тексты Юлии Кокошко. Немыслимые, невероятные.

От Парщикова здесь остается конкретная осязаемость вещи. Мир, в представлении Юлии Кокошко, весьма и весьма материален. Его предметность явлена через ощущения и «иные непреднамеренные детали», которые субъект то ли фиксирует, то ли — что вероятнее — сам порождает. Перед нами возможная версия солипсического письма, когда слегка растерянный речетворец не понимает, где же среди этой текучей вещественности находится он сам и где же границы его сознания. Речь ли состоит из предметов и их признаков, перенимает их предметность и объективируется, или предметы — это порождения речи, идеи, ставшие материализованными в процессе говорения?

Вообще-то, сакраментальный вопрос метареализма.

Впрочем, автора, скорее, занимают другие вопросы, как бы и вовсе не предполагающие ответов:

Кто фактичнее: наши

коллеги в голубиных

воротах —

или парочка простолюдинов

на мысу трамвайного

ожидания? 

(Подсказка от нас: у Кокошко фактичнее все.)

Парщиковская вещь — хищник-жертва.  Она  поглощает и трансформирует другую вещь, чтобы быть поглощенной и трансформированной самой. Не менее хищная жизнь вещей Юлии Кокошко однако претворяется в совершенно неповторимую онтологию, и тексты этого автора — не важно, как, в какой форме они существуют: прозаических полотен (не в этой книге) или поэтических миниатюр, — именно ничем не измеряющееся торжество онтологии, ибо сама вещь, ощущение вещи и знание о вещи, повторюсь, здесь практически неразделимы:

Снег этого года,

вытянув мерзнущие персты,

пальпирует все, к чему

приближен —

монархов, собак, атлетов,

идеалистов,

баловней и изгоев —

до поднаготной,

или простукивает тех, кто

неуловим,

как сад, зашторившийся

в белила,

не то в барочный,

складчатый борщевик…

Наверное, не менее интересный аспект разговора, уводящий к обещанному Улитину, — условно западный код Юлии Кокошко. «Сумерки, милый молочник…» — само название книги содержит олитературенные европейские реалии. Какой-нибудь «Ах, мой милый Августин» на фоне угловато белоснежных Альп и бесконечно поедаемых счастливыми коровами лугов цвета шартрез. Ну и, конечно, где-то тут же пестует опасных химер милый всякому сумеречному сердцу романтизм.

Скажем, что может быть романтичнее, например, этого фрагмента из цикла «Часы путешествий»?

Ветер от озера —

с прикосновеньем

рыбы и ангела к той, чьи

глаза —

склянки с остатком,

отрава, буза,

сбоку от шнобеля — шнур

из наддверных —

с крупным обвесом

на интерес и насущный

звонок,

случай окраины с отблеском

Вены,

шпагоглотательницы,

стрекозы…

Но стоит предупредить: те, кто ожидает от Юлии Кокошко романтических красот и только их, могут остаться разочарованными. Красоты в книге есть, однако вполне дозированно: то в виде утонченной метафоры, то как лексическая россыпь экзотизмов. В конце концов, «уголки радушного божелесья» все равно нарушит если не бурелом, то костолом.

Итого: на дорогах

счастья — куда больше

прилежания.

В лунном свете наверняка

отражается

их желтый кирпич… или

в красных колпаках

дорожных крыш мерещится

— встающее солнце

и все, кого поднимают,

взвивают, вздергивают…

И уж если заговорили про путешествия, то нельзя не добавить, что внутренняя сюжетика текстов Юлии Кокошко часто связана именно с идеей путешествия, теми «часами путешествия», которые обещают движение по непредсказуемой пространственно-временной траектории. Часы тикают на протяжении всей книги, фиксируя то ВТУЗ-квартал с его пыльной советской недоэкзотикой, то пропитанную югом дорогу в утренний порт, то загадочную Малую Сумрачную-Продувную, то туманный перелаз из Швейцарии в Австрию. Стоит ожидать, что где-то тут печально проедет автобус № 84, мелькнет анонс о распродаже конфискованных за день товаров, а Ольга Львовна, преподающая птичье пенье, будет зачем-то или от чего-то спасена молодым и добросердечным Виталием Альбертовичем, пишущим статьи для журнала из списка ВАК. Но останавливаться не будем — путешествие продолжается — на Запад, на Восток, на Юг, а то и в воображаемое пространство без определенной  геокультурной конкретики, пространство загадочных заглавных букв, где есть платформы Пенал и Очковый Футляр, улица Реставрации, Магриттов лес, да и чего только нет и какими только обитателями оно не кишит.

Но, пожалуй, интересно, что Север у Юлии Кокошко, в отличие от целого ряда уральских поэтов, не выступает как географическая доминанта, хотя так или иначе присутствует в текстах.

Может быть, услыхав

октябрьскую дудку

на прозрачном льду,

под которым мозжит

и пенится пруд, как

и вчера, и в тягучее лето,

хлюпает и кружит,

никак не наполоскамшись,

собралась, как честная

утка,

улететь уплыть…

но конфузно бежит,

перебирая онемелыми

желтыми лепестками…

Юлию Кокошко сложно назвать певцом уральской ойкумены.  Путешествие, о ко то ром мы здесь говорим, имеет явную эскапистскую подоплеку: подальше от действительности.

Таким же, хотя, на самом деле, более радикальным эскапистом был «писатель воображаемого Запада» (повторим Алексея Конакова) Павел Улитин, работавший принципиально и исключительно с мерцающими смыслами. В случае же Юлии Кокошко сумрачное мерцание все-таки выстраивается в пусть и фрагментированные, но импрессионистически целостные и завораживающие картины.

Юлия Подлубнова

 

Кто это всё сочиняет

Александр Самойлов. Водолаз провел под водой четырнадцать лет. — М.: Ridero, 2018

Книга Александра Самойлова (пятая по счету, включая «Маршрут 91», выложенный на гугл-картах, — это ли не концептуализм?) развивает самим фактом (и способом) происхождения концепцию периферийности  и,  осмелюсь  сказать,  вненаходимости  авторского  голоса.

Дистанция как ключевой фактор, как единственный посредник в коммуникации с миром — будь то бытовой сюжет или взгляд в сторону истории — определяет способ существования автора и его персонажа.

О персонаже будет сказано ниже, а пока о самой книге. Она издана в Ridero, стало быть, у нее нет издателя, редактора, тиража (и мало кто понимает, как ее приобрести — будто бы и сама книга ускользает). Зато она состоит сразу из двух сборников: «Дворы» (2017) и «Книжный магазин поэзия» (2018). Синтаксис второго названия — не только игра, Александр Самойлов действительно  тащит  на себе, в буквальном смысле, одноименный проект: он добывает повсюду книжки современных поэтов (каковых книжек, а не поэтов, в Челябинске просто нет) и продает их по цене, назначенной автором или издателем, на литературных мероприятиях всем, кто приходит — в основном самим поэтам. Иначе говоря, поэт Самойлов и его рюкзак и есть «Книжный магазин поэзия».

Немногочисленные  издатели современной поэзии без труда поймут этот жест, но Самойлов-то — не издатель, мотивы его неочевидны: он не приятельствует близко с коллегами по цеху, не засиживается после мероприятий, не ищет так называемого профессионального общения.

Приносит книги, раскладывает, дожидается окончания чтений, собирает, уходит.

мальчик с огромной сумкой

россия

откуда в тебе переть ее

сила

рутений на завтрак

на ужин свинец

и будущий холод девичьих

сердец

мальчик с огромной сумкой

россия

ты вырастешь старый

больной некрасивый

над домом твоим встанут

волки и псы

но если получится то ты

не ссы

мальчик с огромной сумкой

россия

я говорю хоть меня

не просили

и ничего мне не надо

в ответ

маме привет

Один из ключевых текстов книги вполне ясно демонстрирует природу и необходимость дистанцированного внимания, неопределенность место- и «времяположения», двойственность лирического персонажа и присутствие масок. Авторский голос обращен в равной мере и к неизвестному (нам, а ему, быть может, известному — не разберешь) мальчику «с огромной сумкой россия», и к себе-мальчику из прошлого — с нелицеприятным пониманием настоящего, которое обоим мальчикам вменяется, как герою подвиг, а волку зубы.

Непрямое указание на место и время (кто помнит, где и когда случился фейковый рутений, тот молодец) подсказывает читателю, что у этого сценария нет края: во времена Одиссея и короля Артура, и когда наш прах развеется, «мальчик» продолжает  мифическое  шествие — и если получится, не зассыт, — впрочем, закадровый голос не настаивает ни на чем. Зато он поддерживает эпический каркас этого текста вневременным «я говорю хоть меня не просили / и ничего мне не надо в ответ» — «я» говорит именно из парадигмы вненаходимости, сопереживающего внимания и непреодолимой отдельности, из собственного опыта событийного и бытийного. Двойственность присутствует и в гипертексте (вот и вы теперь знаете, что Самойлов тащит на себе целый книжный магазин), и в самом стихотворении персонаж отражен зеркалом будущего, оно же чье-то настоящее, — так вненаходимость распространяется  волнообразно и приобретает пиковое значение в последней строчке: «маме привет». Этот пронзительный жест опрокидывает игровую реальность, переводит «мужской разговор» в модальность чуть ли не исповедальную: мама  здесь  оказывается высшей духовной инстанцией, владельцем метафизического дома, который охраняет от псов и волков. И если мыслить  «мальчика»  как прошлое авторского голоса, то он еще способен вернуться домой и застать там маму, которая спасет и сохранит. Так одинокий голос, не ждущий ответа, обращен одновременно к Другому, к собственному прошлому и, опосредованно, к главному собеседнику — к маме.

Мама в стихотворениях Самойлова появляется часто. Особенно в сборнике «Дворы», более лиричном, менее игровом. Вот он возвращается в «чужой» дом, где «в пустоте висит икона / из журнала огонек» («здравствуй мама / я вернулся» —

а возвратились, как известно из песни, не все, а кто вернулся — тому хату сожгли); вот его «ангелы-охранники» ввиду бомжеватости в рай не пускают: «холодно на улочке / мамочка-мамулечка / мне через решеточку / весточку подай» (мотив рая-тюрьмы, куда забрали маму от сына — он теперь и здесь один, и туда не берут, и маму уже не вернут). Или вот блестящий, по-моему, текст, отсылающий к библейскому мотиву, и высшей силой здесь опять оказывается мама:

на них не действует

реклама

их не пугает страшный суд

короче

им сказала мама

и выставила прямо в пруд

они идут и выше воды

они идут и вот рука

снимает с них закон

природы

как будто нитку с пиджака

Мотив чуда тоже нередко встречается в книге. Иногда это ожидание чуда, как в монологе внучки «дедушки эм», иногда оно вспыхивает здесь и сейчас, как в приведенном выше тексте, оно может возникнуть из кривого зеркала повседневности, как в стихотворении «девочка кидает монетку / уличному музыканту» (на мой вкус, это один из лучших текстов сборника «Дворы»).

Чудо может оставаться «за кадром», как в шестистрочном рассказе об алкоголике на перекрестке — этот персонаж существует на стыке золотого века русской поэзии («Пророк», где на перепутье является поэту известно кто), политического казуса с поцелованным в живот мальчиком и привычного детям окраин быта, когда нетрезвый любящий папа пытается передать выстраданный жизненный опыт малолетке, а тот потом полжизни тщится разгадать тайну родительского послания:

на перекрестке алкоголик

ребенка за руку держал

на перекрестке алкоголик

перед ребенком речь держал

нет и не будет оправданья

сказал и в лоб поцеловал

Сложно и нелинейно сконструированы  многие тексты книги. В них могут оказаться зашиты такие далекие друг от друга сообщения, что сомневаешься в собственной догадке. Например, в стихотворении, давшем название книге, «водолаз провел под водой четырнадцать лет», написанном как оммаж персонажам  Сваровского (или все-таки Уфлянда?), с одной стороны очевидным образом возникает фигура Капитана Америки, супергероя из комиксов Marvel, который «провел под водой» несколько десятилетий и вернулся спасать современный мир от зла, как спасал прежде от нацизма, с другой стороны, сквозь финал «но человеческая речь давно ему непонятна» смутно проступает павший во Второй мировой солдат по имени Саша из «Баллады о без вести пропавшем» Александра Дольского («И я лежу уже десятилетья / в земле чужой, я к этому привык, / и слышу: надо мной играют дети, / но я не понимаю их язык»). Водолаз, к слову сказать, никого спасать не собирается, он отчужден от нашего времени, где «все его понимают / и не ругает никто», отсутствием прежних человеческих привязанностей и утратой «милого дома» — последний связан с детством и юностью, водолаз остался в них и не может понять «взрослый» мир, из которого изъяты все, по отношению к кому он был ребенком.

Фантазийная, фантастическая, альтернативная реальность — особый дар Са мойлова. «Евтушенко был не настоящий / настоящего сложили в длинный ящик / отключили функцию ума / и отправили на станцию зима» — не правда ли, прекрасная версия?

Утешительная. Или невероятно смешной и жуткий текст о том, как «господина дудя вызвали в подземный телерадиокомитет» — ну наверняка должны были вызвать! Разве нет?

Все допущения у Самойлова не просто правдоподобны, они кажутся лучшей версией реальности. Более логичной, что ли. Так мог бы ум ребенка объяснять тягостную бессмыслицу взрослой жизни, заполнять лишенные содержания и чувства лакуны.

Тут интересно было бы вернуться к размышлению о лирическом субъекте этих стихов. Как было сказано выше, это персонаж, маска, как, скажем, у Дмитрия Александровича  Пригова или Олега Григорьева. Часто это такой простой человек с городской окраины, не то чтобы слесарь, но университетов не кончал, потому многому в этой жизни он трогательно удивлен и видит связь вещей не там, где она привычно располагается. То ему кажется, что Евтушенко подменили, то ход жизни замер потому, что девочка уличному музыканту монетку бросила, то всякий человек («и даже сама пустота») становится похож на Христа, когда отправится на ослике в дальнюю дорогу, то «из москвы / приходит пакет / затянуть пояса / потуже» — и вот уж «вареная кошка / в горло не лезет» от того, что исходит от той «москвы» неимоверная красота.

Персонаж этот существует с оглядкой на обэриутов и лианозовцев, концептуалистов и Андрея Родионова, Федора Сваровского и Виталия Пуханова, может быть, даже Леонида Шваба. Стихи уральских коллег нет-нет да и понадобятся Самойлову зачем-нибудь. Он такой наивный реалист, взгляд его не вполне свободен от детской оптики, одновременно созидательной и очень беззащитной. Если знать, как Александр Самойлов читает стихи, можно запросто утвердиться в ощущении, что персонаж этот говорит в никуда, как радио, — в надежде, что его услышат. И неважно, кто услышит («сочинил же один человечек / что быват диалог на земле»: сам-то он слышит!) и что за этим последует. Но вот он стоит на каком-то немудрящем возвышении посреди пересеченной местности и сообщает свои удивительные новости, рассказывает чудесные истории — лирические и иронические. На окраине города и цивилизации, в лесополосе, в маршрутке — всюду ему нетрудно говорить, всюду он видит тех, кто достоин сочувственного невмешательства: мужья и жены, старики и алкоголики, дети и пленные марсиане, наконец, белочки, которые выпрашивают орехи с целью «унять метафизический ужас». Персонаж утверждает, что нет у него никаких орехов для вас, белочки, так что давайте уже сами:

но у меня как на грех

не было никаких орехов

и метафизическому ужасу

я противостоял

без особых успехов

 

поэтому я до сих пор стою

там

между июнем и маем

а кто это все сочиняет

не знаю

Удивительно, что Самойлов сочиняет очень разные стихи — интонационно, интенционно. Эти две книги под одной обложкой — читательская удача. Жаль, что их почти невозможно купить.

Наталия Санникова

 

Пузыри на губах душевнобольного

Александр Петрушкин. Белый шум. М.: Ridero, 2017

Если бы уральская поэтическая школа существовала как школа, а не черт знает что, то Александр Петрушкин в ней вполне мог бы претендовать на звание заслуженного педагога. Ведь что такое педагог? Это, во-первых,  неуловимый  тип.

Его нельзя поймать на слове, нельзя ничем удивить (разве что вашим собственным невежеством), нельзя поставить в тупик. На любой ваш вопрос у него готов ответ, вернее, не ответ, а отпор, в котором важна не содержательная сторона, а сам факт. Содержательная сторона может представать при этом в виде какой угодно чуши, ведь педагог — и это во-вторых — не занимается производством смыслов, он показывает, как их нужно производить. Поэтому, в-третьих, цель педагога — воспитание неблагодарного ученика.

Если представить книгу Александра Петрушкина в виде другого объекта, то это будет стеклянный кубик Рубика, изрытый извилистыми ходами, испещренный пустотами, лакунами и кавернами, в которые ртутными шариками стекаются разнообразные части речи, за исключением разве что предлогов.

Предлоги — это несущие конструкции этого объекта.

Выньте из текста Петрушкина предлоги, и он белой простыней без привидения упадет к вашим ногам. Ведь неважно, синица внутри тигра или тигр внутри синицы, важно, что одно вынимается из другого, а другое — из третьего, и для того, чтобы попасть в пункт Б, надо непременно выехать из пункта А.

Внешняя расхлябанность стихов Петрушкина — это пузыри на губах душевнобольного, намертво зафиксированного дюжими санитарами. Железной рукой гонит Петрушкин свои тексты, но не к счастью, а по кругу, ибо для того чтобы до счастья дойти, надо сначала научиться ходить. Демонстрация с поучительными целями — это утопия, и грех хотя бы одним глазком не взглянуть на то, как эта машинерия функционирует.

Александр Самойлов

 

Рыбы, сети и текучее «я»

В книге «Белый шум» представлены произведения Александра Петрушкина за 2016–2017 год. Уже в самом названии автор оставляет загадку для читателя, с мистическим и одновременно научным термином «белый шум». Общеизвестно, что это равномерно звучащий шум, который по отношению к человеку оказывает усыпляющий и успокаивающий эффект, вводит в транс. С точки зрения мистики, в «белом шуме» можно услышать сообщения от давно умерших людей, отзвуки прошлого.

Эти два значения термина очень гармонично сочетаются и подходят поэзии Александра Петрушкина. Но каждый отдельный текст поэта отличается особенным символизмом. Кажется, что перед тобой хокку японского мудреца, но это связано не с формой стихотворений, а с их содержанием. Уж очень резво перескакивает автор с одного образа на другой, сохраняя при этом полную картину произведения. И в этом  специфика  поэзии Александра Петрушкина — он многолик и многоголосен:

Дзен бабочки парящей

в молоке,

чей камушек спит частью

в лабиринте —

глазною половиною на свет

он вывернут и смотрит

в тесный вывих,

что в коромысле бабочки

летит

и свёрнут в дыры от её

полёта,

где тростниковый дождь,

как вол, звенит

и верба, как Мария,

недотрога.

Религиозные мотивы сочетаются с метафизикой и житейскими бытовыми историями. То читатель погружается в библейскую историю, то во времена Александра Сергеевича Пушкина, то в современность. После второго и третьего прочтения можно услышать тот самый «белый шум» и погрузиться в транс.

Вживую, слушая чтение стихов, эхом отзывается ранний Бродский. Однако в отличие от поэзии Бродского, поэзия Петрушкина более абстрактная, очень трудно представить в сознании эти образы, настолько они сюрреалистичны:

Скорлупка хрустнет

воздуха. Войдёт,

похожая на лодку, первой,

кровь —

как выдох, выплавляя

до шмеля

воронку света, соту.

Это — я?

Особое место в поэзии Петрушкина занимает образ рыбы — одного из главных символов Христа. Вместе с рыбами в поэзии часто встречаются мотивы воды, сетей:

Рыба — то роза, то крест,

а то сеть воздаянья,

горка, которою пряжа

пейзажа стекает обратно,

в веретено на треть

непрозрачного неба,

как чуда,

где разговор — шум дождя,

что катается в камне.

Или:

Я пойман на блесну

из выдоха и света

прижатого ко дну

кувшина человека.

Время и пространство в поэзии Петрушкина находятся вне читательского воображения, это словно карандашные линии на невидимом ещё не превратились в законченное произведение.

Лирическое я стихотворений находится в текучем, зеркальном пространстве, поэт использует типичные противопоставления в нетипичных конструкциях:

тёплый хлеб земли с водою

мёртвой — потому живой

я стою перед тобою

а точнее — за тобой

Александр Петрушкин часто обращается к религиозным, историческим и мифологическим персонажам:

«…в ладонях у блудливых рыбаков, которыми в пейзажи замерзаем двадцать девятого, как будто октября, где бабочка, как яблоня и сфера — и ты, как Полифем окаменев, не покидай тебе назвавшейся пещеры», «… вспоминаешь ось, вынувшую осу из Кирилла с Мефодием кулака», «Заплати ему два-три обола, не жмоться, слова — в телефонной книге, как в Иерусалиме, найдя Иова». Они вплетаются в сюжеты произведений гармонично, как часть мозаики. Обращение к истории, религии и мифам делает поэзию Петрушкина интертекстуальной. Это отмечает и литературный критик Анна Сидякина: «Петрушкин лирик и романтик. Он открытой душой откликается абсолютно на все голоса современных уральских поэтов от старших — до самых молодых.

В этом смысле главная его особенность — интертекстуальность».

Поэзия Александра Петрушкина крайне динамична, как вода, которая появляется в его стихах. Он несёт мысль быстрее, чем слово, словно река, превращающаяся в водопад, в связи с этим уместна цитата Сидякиной о том, как поэт «бросается в каждое своё стихотворение»: «И либо тонет, либо, нахлебавшись, все-таки выплывает». Это и возвращает нас к названию сборника «Белый шум», как способность увидеть через многоголосье и многообразие образов лирическое «я» поэта.

Ольга Школина

 

Грунт, роса, воздух и пена

Антон Бахарев-Чернёнок. Квантовая пена. — Пермь: Сенатор, 2018

Квантовые физики рассмотрели новую теорию о происхождении космоса: они предложили под микроскопом взглянуть на пространство и выяснили, что даже при увеличении в 100 млрд раз человек будет смотреть на космос, словно там ничего нет. Это явление можно назвать «квантовой пеной», представляющей собой виртуальную частицу, существующую за счёт колебаний пространства.

Понятие пространственно-временной, или квантовой, пены используют для того, чтобы описать предполагаемое строение Вселенной на ее самом фундаментальном уровне.

Пена задумана в качестве основы ткани Вселенной: это и величайшая загадка, и основа нашей жизни.

Именно  такое  название — «Квантовая пена» — дал своему третьему сборнику стихов пермский поэт Антон  Бахарев-Чернёнок.

Книга включает стихотворения, написанные в последние пять лет — с 2013 по 2018 год, они объединены в четыре блока: «Воздушные замки», «Точка росы», «Грунтовые воды», «Квантовая пена». По словам автора, таким образом обозначена степень согласия, с какой лирический герой врастает в окружающий мир.

Новая книга тематически перекликается с предыдущими сборниками Бахарева-Чернёнка: «Живи сюда» (2011) и «Рилика» (2013).

В сборнике «Квантовая пена» поэт напоминает читателям о том, что было объектом его размышлений  последние несколько лет, и позволяет увидеть, к чему привела Нить. Обнажает перед читателем мыслительный процесс, приведший к постижению сути мироздания.

Мотивы двоякой природы осязаемых вещей берут начало оттуда. Но пытливый ум наблюдателя — лирического героя — еще не в состоянии определить природу этого явления, объяснить его, понять. Перед читателем есть вещь и связующая нить — но не видно ее окончания, Вещь связана с Тайной.

В восприятии мира преобладает бытовой уровень, физически ощущаемое, чувственное: «О, в летний вечер слушать рельсы, / На грядках выстояв полдня!…»

Лирический герой этих стихотворений восторжен, он влюблен в жизнь и восхищен ею. Это ощущаемое кожей простое человеческое счастье, доступное всем:

«И мы, смотрителя тревожа, / Гадаем, вслушиваясь в даль, / Кого в грунтовом бездорожье / Примчит божественная сталь». Читая эти строчки, начинаешь чувствовать тепло закатного июльского горячего солнца, особый запах, который всегда исходит от нагретых за день шпал; слышать неумолкаемый стрекот кузнечиков и голоса и смех друзей.

Привычные  вещи,  которые мы держим в руках каждый день, о которых и не думаем, начинают из бытовой жизни уходить — постепенно, медленно, каждую свою частицу отдавать вечности и приобщаться к ней:

«Ты спросил меня: “Есть время?” / Ешь, конечно! Звёзды — крошки. / Память — полость для варенья, / где плоды и плодоножки, / волосина, лист и клоп / обрели один сироп» — этот самый сироп наверняка с того же стола, что и первичный бульон. Видимый ежедневно мир начинает меняться на глазах: «Проросли в другие вещи, исказив ретроспективу, / рыжий кот, жужжащий шершень / и колючая крапива», «В августовскую тьму / Прорастают звёзды, как иней мира». И в завершение абсолютный переворот сознания: «С точки зрения пространства / нет ни юности,  ни  детства  / по  отдельности,  лишь масса / дней, спрессованная в тесто», «Мы открыли время, считая волны, / А за ним — смертельную страсть к искусству, / Что видна, когда, без дождя и ветра, / И вне птиц, в небесную взмывших окись, / Вдруг сама собою качнётся ветка, / Под картиной мира поставив подпись». Мы живем в необычном мире, и все, что видим, таит в себе не один смысл, доступный зрению и слуху, но множество связей с вещами, ведущими своё существование со времен намного более ранних, чем время появления человека… Так просто и понятно (что даже удивительно, как можно было не замечать этого раньше?) все, что нас окружает, невидимой, но прочной нитью связано с первозданными явлениями миропорядка.

«Квантовая пена» — название сборника стихов и одновременно название заключительного блока. Проследив за вещью и ее уходом в не-вещный мир, лирический герой и сам присматривается и видит себя частью всех миров одновременно:

«вдруг само уходит время / из этих берегов с наплывами смолы, / где, словно комары, в двойном нуле, как в сфере, / застыли и поднять не могут головы / такие времена, что не хватает Бога — / раздать имён вещам!..» Человек оказывается в мире, перевернутом сверху вниз, где все условно и конкретно лишь его к этому всему отношение: «В такие времена / я сам себе не свой, легко и одиноко; / и если их сложить, накопится одна / секунда. Мне б жалеть, что этого не много — / когда бы не была условною она».

На этом многоточии завершается книга. А у слушателей и читателей остается масса тем для раздумий, и любая логическая цепочка непременно имеет оптимистический финал. Так задумано, в окружающем нас мире всё взаимосвязано, и случайностей не происходит. Правильнее было бы подвести итог всем умозаключениям, сделать общий вывод — но как раз-таки говорить о чем-либо еще совсем не хочется. Сборник «Квантовая пена» стал завершением определенной темы в поэзии Антона Бахарева-Чернёнка. Знакомые с его творчеством читатели не могут не заметить ее развития — «Квантовая пена» стала ответом на многие вопросы, получив эти ответы, говорить о чем-то еще нет желания и нужды: все уже сказано, «еще одно слово будет лишним».

И опять же, невыразимую в словах благодарность хочется высказать пермскому поэту за то, что позволил так легко и одновременно глубоко взглянуть на жизнь.

Валентина Ясырева

Опубликовано в Вещь №1,2018

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Lit-Web

LitWeb: литературные журналы и книги. Обучение писательскому мастерству.

Регистрация
Сбросить пароль