Рассказ
Колбасу и сыр Анатолий Степанович Мемуаров убирал от своего сына Пети в сейф, установленный на самой верхней полке холодильника, – так высоко, что достать до него мальчик мог только взобравшись на три толстых энциклопедии, сложенные в стопку на стуле.
Черный ящик был заперт на навесной замочек.
Взрослый мужчина наверное взял бы кусачки и запросто перегрыз ими шею замка, но первоклассник, никогда ничего не взламывавший и вдобавок больше всего на свете боявшийся гнева отца, беспомощно вглядывался в морду сейфа и глотал слюни.
Петя воображал, как толстым слоем намазывает майонез и кетчуп на кусок хлеба – черного или белого, неважно. Сверху кладет докторскую колбасу – нежно-розовые кругляшки толщиной в сантиметр. А уже их прячет под треугольниками ноздреватого сыра. Потом все это отправляется в духовку. Вуаля! Горячие бутерброды готовы.
А какой от них аромат!
Петя повел носом: на кухне уныло пахло сигаретами и пылью, в солнечных лучах распадавшейся на белые точки.
Когда мальчик получил свою первую двойку, он так переволновался от предстоящего объяснения с отцом, что съел целую палку докторской колбасы и весь сыр, что был в холодильнике. Этот эгоистичный поступок сына, да еще и плохая отметка в его дневнике очень разозлили Мемуарова-старшего, который и без того вернулся домой в плохом настроении после тяжелого рабочего дня. Он был водителем троллейбуса, следовавшего по третьему маршруту, самому протяженному в городе-миллионнике.
Мемуаров достал из шкафа ремень, который хранился дома исключительно для воспитательных целей, так как брюкам и джинсам Анатолий Степанович предпочитал спортивные штаны на резинке, и хорошенько прошелся им по Петиной пятой точке, бормоча:
– Что ж ты творишь, свинтус? – так Мемуаров называл сына за его тучность и чрезмерный аппетит. – Мать в могилу свел и меня туда же? Хрена с два!
Мальчик терпел удары ремнем молча, потому что знал: слезы еще больше разозлят отца, и тогда тот отправит его, Петю, на полчаса в угол – успокаиваться. Такой вот метод кнута по отношению к Мемуарову-младшему применялся частенько, а вот до пряника дело никогда не доходило. «Я и так толстый, – думал Петя, – куда мне еще пряники?»
Ночью мальчику стало плохо. К саднящим ягодицам прибавилась резь в животе. Петя то и дело вскакивал со скрипучей кровати, стоявшей у стены, за шкафом, и бежал в туалет, стараясь делать это тихо, но все равно шумел и не давал отцу спать.
Ночевали они в одной комнате, потому что других в квартире не имелось.
Пока Петю рвало, Мемуаров-старший, недовольно кряхтя, ворочался на своем диване. Наконец он опустил голые пятки на пол, решительно взял в руки трубку стационарного телефона и вызвал скорую помощь. Через два с половиной часа в квартиру сонными мухами вползли медики.
Они измерили мальчику температуру, сделали, как назло, укол в ту ягодицу, которая больше болела, сказали, что утром нужно обязательно явиться к участковому врачу и сдать анализы («Вдруг, это не просто отравление, а что похуже, например, кишечная инфекция!»), и на словах отца: «Да это он бутербродов, едрид-мадрид, обожрался!» – уползли на следующий вызов.
– Тьфу! – ругался Мемуаров-старший, укладываясь спать. – Только ковер мне зря ботинками истоптали. У нас в стране не медицина, а говно! Ничё-ничё, больше такого в моем доме не повторится. Уж я меры приму.
Этими мерами стала установка в холодильнике сейфа.
Подергав замок – вдруг отец забыл его закрыть, в спешке собираясь на работу, – и убедившись, что черный ящик надежно заперт, Петя аккуратно спустился на пол с вершины башни, сооруженной им из книжек и стула. Он отварил себе макарон, съел их, хорошенько сдобрив острым кетчупом, и, вымыв в раковине тарелку с вилкой, отправился в комнату – поспать часок перед тем, как засесть за уроки.
Днем он обычно дремал на отцовском диване, так как Анатолий Степанович требовал от сына, чтобы кровать была идеально заправлена – без единой складочки на покрывале. А Петя спал беспокойно, во сне крутился как егоза и лишний раз комкать постельное белье не хотел.
Диван – когда-то гордость семьи Мемуаровых, а теперь грустное напоминание о былом семейном благополучии, – стал первым совместным приобретением Петиных родителей в браке. Со временем лак на деревянных подлокотниках облупился, обивка поблекла. Её цвет, прежде ярко-зеленый, как первая трава весной, превратился в бледно-желтый – один-в-один увядающий осенний лист.
Мемуаров-старший покупать новый диван отказывался. Он уверял, что найти другой такой же удобный невозможно, ведь за годы в обивке образовались выемки, идеально повторяющие выпуклости его тела.
Недавно, правда, отец приобрел специальное покрывало, чтобы скрыть от посторонних глаз неказистость дивана и тем самым уберечь его от критических замечаний всяких там вертихвосток.
А дело вот в чем.
В очередной раз домой к Мемуаровым нагрянула соседка Люда – хорошенькая вдова с пергидрольной шевелюрой – за солью. Она, как всегда, была одета в короткий красный халатик с кружевом, пущенным по рукавам и низу. Выпятив грудь, дамочка впорхнула с лестничной клетки в квартиру и с полчаса щебетала о чем-то в коридоре, хотя Анатолий Степанович уже вручил ей то, что она просила. В хорошенькой головке под желтыми локонами, догадывался Петя, у тети Люды не доставало мозгов: это ж надо столько есть соли и все время забывать ее купить!
Дверь в комнату была открыта, и в проеме виднелся бок выцветшего дивана. Заметив его, соседка брезгливо сморщила аккуратненький носик. «Фу! – сказала она, накручивая прядь волос на указательный пальчик. – Немыслимо, чтобы приличная женщина на таком лежала!»
Вот только ни Люде, ни другим женщинам лежать на своем диване Анатолий Степанович не предлагал.
Петя зашел в комнату и уставился на высокий, до самого потолка шкаф. Мальчик не поверил своим глазам: деревянная дверка антресоли, обычно запертая, была открыта – из замочной скважины торчал ключ.
Если в сейф, стоявший на верхней полке холодильника, Мемуаров-старший убирал от сына колбасу и сыр, то в антресоли он прятал от него свою главную реликвию – фотографию Танечки, единственной и горячо любимой жены, умершей семь с половиной лет назад во время родов. Анатолий Степанович никак не мог простить Пете смерть супруги, поэтому между отцом и сыном установились, мягко говоря, прохладные отношения.
Танечка работала учителем русского языка и литературы.
В школу и из школы она ездила в одно и то же время на третьем троллейбусе, том самом, водителем которого был Анатолий Степанович, – так, по счастливой случайности, совпало расписание двух одиноких людей. Впервые Мемуаров заметил Таню на остановке: стройная, как тростинка, она держала в руках увесистую книгу и, водя пальчиком по страницам, увлеченно читала.
Девушка была одета, как и положено педагогу, строго: под распахнутым плащом виднелось темно-синее платье чуть ниже колена, на ногах – черные сапожки на небольшом каблуке. Этот скромный наряд служил идеальным фоном для Таниной красоты, которую подчеркивала и простая, без излишеств прическа – русые волосы, собранные в тугой пучок на затылке.
Когда троллейбус поравнялся с остановкой, девушка захлопнула книжку, убрала ее в сумку, казавшуюся чересчур громадной и тяжелой по сравнению с хрупкой владелицей, к тетрадкам восьмого «Б» и вошла в открывшуюся перед ней дверь – ту, что была ближе к водителю. До Анатолия Степановича донесся едва уловимый аромат кофе.
Ближе к вечеру, забирая учительницу с остановки рядом со школой, он помахал ей рукой. Девушка смущенно улыбнулась в ответ. Через три дня Мемуаров совсем осмелел – подарил ей цветы и назначил свидание.
Сам испугался собственной самонадеянности: ну зачем этой умнице и красавице, только-только окончившей институт или даже студентке, обыкновенный водитель троллейбуса, который, к тому же, лет на пятнадцать старше нее?!
Она – ну бывает же! – согласилась.
Воскресным днем, гуляя по безымянному скверу, Анатолий Степанович и узнал, что ее зовут Таней, она педагог, а ее любимый писатель – Лев Толстой.
Погода была теплой, хотя сентябрь подходил к концу. Воздух пах спелыми арбузами, палыми листьями и кофе. Бабье лето! Солнце светило радостно, словно не замечая следов вступающей в свои права осени – луж на узких мощеных дорожках, желтых и багряных мазков, преобразивших пейзаж.
Мемуаров взял Таню за руку – не отдернула! – и от ладони к плечу, потом к сердцу и по всему его телу вязким вином разлились два чувства: счастья и какой-то необъяснимой грусти, будто она, эта прекрасная девушка, как и бабье лето, мелькнет на мгновение в его судьбе, а после – бесконечно долго – будут холода и снег…
Лучший день в жизни!
Худшим стал тот, когда в роддоме сказали, что Танечки больше нет.
И получилось так глупо, оттого еще больнее. Нацепил на себя галстук, купил букет – треть зарплаты отдал! – хитрая цветочница смекнула: клиент-то не в себе, бледный, дрожит, – продала ему куцые розы втридорога. Потом дежурство возле роддома – с веником в руке и галстуком-удавкой на шее. Мерил широкими шагами пространство от крыльца до засыпанной снегом клумбы. И вдруг – ра-аз! – прилетело известие уголком кирпича прямо по темечку: умерла! Слишком большой плод, да и выходил неправильно, ножками вперед. А что ребеночек жив и все с ним в порядке, на это Анатолию Степановичу, горем раздавленному, было плевать.
«Несчастье-то какое!» – причитала тётка, которую Мемуаров вызвал из Кузнецка, чтобы та помогала ему с новорожденным сыном, пока сам вдовец пропадал на работе, брал смену за сменой, лишь бы реже находиться в одной квартире с маленьким убийцей. Пухлый и красный, он постоянно кричал и требовал к себе внимания, которого, по соображениям отца, не заслуживал.
Раньше, до смерти Танечки, все по-другому было: третий троллейбус под управлением Анатолия Степановича весело колесил по городским дорогам. Водитель улыбался пассажирам, бодро объявлял названия остановок по громкоговорителю, а если вдруг с проводов соскакивали троллейбусные штанги, он резво бросался их поправлять, предупреждая людей, находившихся в салоне, чтобы те не переживали, ведь совсем скоро транспортное средство продолжит свой путь.
А после… на лице Мемуарова навсегда поселилась мрачная мина. Троллейбус тоже будто бы сник. Ему, как и сидевшему за баранкой водителю, всё опостылело: одни и те же улицы, остановки, люди. Он еле ехал: даже на ровном асфальте скрипел, а поднимаясь в горку, громыхал так, что пассажиры пугались – вдруг не доедут, развалится. Всё чаще троллейбусные штанги слетали с тянувшихся от столба к столбу проводов.
Мемуаров, кряхтя, выбирался из кабины водителя и долго возился с токоприемниками.
– Эй, шеф! Сколько можно? Ехать пора! – кричал какой-нибудь нетерпеливый пассажир, высунув раздраженное лицо в окошко.
– Если тебя, торопыга несчастная, че-то не устраивает, убирайся из моего троллейбуса и езжай на такси! – зло отвечал Мемуаров, сплевывая желтую слюну на асфальт.
В очередной раз соорудив башню из стула и книжек (только выше прежней, антресоль находилась под самым потолком, не то что полка холодильника), Петя достал фотографию мамы. Он видел карточку несколько раз украдкой. Отец никогда ее ему не показывал, хранил для себя.
Часто перед отходом ко сну Мемуаров-старший садился за стол на кухне, пододвигал к себе пепельницу и курил сигареты – одну за другой, любуясь снимком Танечки – единственным, оттого бесценным. Остальные (их было немного) случайно выбросила тетка. Посягнула на святое: решила разобрать вещи покойницы, хотя никто не просил. Одежду сложила в один пакет, фотографии и пленки – во второй, какие-то тетрадки, ненужный мусор – в третий, перепутала мешочки и спустила тот, что с карточками, в мусоропровод. Случился скандал. Мемуаров вытолкал родственницу за дверь. Та еще долго зябла на лестничной клетке, ломилась обратно, кричала: «Вот те крест! Не хотела, случайно!» Никакого ответа. Вся в слезах уехала в Кузнецк.
Глядя на изображение жены через пелену табачного дыма, отец предавался счастливым воспоминаниям, и глаза его увлажнялись. Если в такой момент на кухне вдруг нарисовывался Петя – якобы для того, чтобы попить воды, но на самом деле ему страшно хотелось увидеть маму – Мемуаров-старший, растопырив волосатые пальцы, накрывал ладонью фотографию и отворачивался к окну.
И вот – о, чудо! – Петя мог хорошенько рассмотреть черно-белую карточку.
Мама в легком платье стояла на берегу моря – медовый месяц молодожены провели в Ялте. Дул сильный ветер. Он играл ее волосами и платьем, а позади хрупкой фигуры вздымались волны, украшенные пенными гребнями.
Мальчик никогда не видел настоящего моря и думал, что оно пахнет типографской краской, как в книжке с репродукциями картин русских художников – мама успела собрать внушительную домашнюю библиотеку. Пете особенно нравились работы Айвазовского: казалось, беспокойные волны, светящиеся изнутри мистическим светом, вот-вот выплеснутся за пределы глянцевой страницы.
Обняв драгоценную фотографию, счастливый Петя уснул на отцовском диване. Ему снилась мама, черно-белая, как на снимке, а на фоне – цветное море из книжки.
– Едрид-мадрид, свинтус!
Петю разбудил грозный голос отца.
Мемуаров-старший склонился над сыном. Красный от злости, он кричал и кричал, аж слюни летели в разные стороны. Петя давно придумал новое название этому явлению – «злюни». Еще отец жутко таращил глаза – как всегда, когда бывал в бешенстве. «Удивительно, почему они не выпрыгивают из орбит, – думал Петя, – при таком-то напряжении. Чпок! И вот они уже на полу, катятся в поддиванную темноту. Там и будут лежать, облепленные пылью, пока их не вытащишь шваброй».
Спросонья мальчик даже не успел испугаться, в голову лезли всякие глупости, а нужно было сосредоточиться на главном: из-за чего, собственно, весь сыр-бор?
Он понял, что натворил, когда отец помахал перед его носом измятой фотографией. Мамино лицо было изуродовано изломом.
Продолжая кричать, Анатолий Степанович замахнулся на Петю волосатой рукой.
Мальчик зажмурился.
Впервые отец влепил ему пощечину. Еще часа два Петя простоял в углу.
После этой ссоры они больше не сказали друг другу ни слова.
Когда отца не было дома, Мемуаров-младший сложил в клетчатый баул, найденный в шкафу, кое-что из одежды, книгу про художников и тысячу рублей – на Новый год тетка прислала единственному племяннику деньги. Петя не стал их тратить, отложил. Баул с вещами мальчик спрятал под кроватью.
Мысль о том, что в любой момент он может достать из тайника сумку и уехать из отцовского дома навсегда – хотя бы к тетке в Кузнецк – поддерживала его в минуты отчаяния.
К восьмому классу Мемуаров-младший совершенно изменился: он вытянулся, разросся в плечах. От былой его зыбкости, неуклюжести ничего не осталось.
О нём говорили как о подающем надежду волейболисте, даже профессиональную карьеру прочили, если не бросит заниматься. Обращались к нему уважительно, используя только полное имя – Пётр.
Юношество проходило в спортивных залах: тренировки, сборы, соревнования. Парню нравилась такая жизнь главным образом потому, что он редко бывал дома и практически не видел отца. Тот по-прежнему держал в холодильнике сейф для колбасы и сыра, опасаясь, что сын возьмется за старое.
После девятого класса Петра пригласили в спортивное училище, расположенное в другом городе, за сотню километров от дома. Он согласился не раздумывая.
Получил и высшее – отучился» в педагогическом институте. Там же, в шумной столовой встретил Катю, студентку с филфака.
Жизнь складывалась счастливо. Первая работа в школе номер пятьдесят шесть, скромная свадьба, рождение сына Ванечки, чья полнота Петра не раздражала, а умиляла. Поездка на море: оказывается, оно пахнет не типографской краской, а свободой и солью. Вторая работа – во дворце спорта, зарплата повыше.
И, как это водится, когда все устаканилось и стало совсем хорошо, – звонок на мобильный с неизвестного номера.
На том конце провода рыдала тетка: «Послезавтра хороним Толю. Сердце. Приезжай».
Петр с облегчением выдохнул. Часто за ужином Катя заводила одну и ту же пластинку: «Позвони, ну позвони же отцу. Нельзя так – совсем не общаться. Хотя бы ради сына, у него должен быть дедушка». А тут, слава богу, само разрешилось – без тягостного молчания в трубку, напряженного подыскивания должных, неискренних слов.
Ни жену, ни ребенка Мемуаров-младший с собой не взял – ни к чему им это печальное зрелище.
Бросил вещи в сумку, сумку – в машину и поехал.
Вот и знакомый дом – даже летом грязный и мрачный. Кое-какие окна раскрыты настежь, занавески ловят утреннюю прохладу, горшки с кактусами стоят на подоконниках, а все равно ощущение, что в квартирах пусто.
У входа в подъезд, на заплеванном асфальте поблескивал фантик от леденца. Воздух звенел ленивым, надышавшимся выхлопными газами комарьем.
Хлоп-хлоп!
Неподалеку, на детской площадке, сухонький старичок выколачивал ковер, перекинутый через турник. С каждым ударом от ворсистой поверхности отделялось облако пыли. Старик изредка отвлекался от своего занятия: резал воздух пластмассовой хлопушкой, прогоняя прочь комаров. Отпрянув, те возвращались на прежнее место и вновь принимались штопать пространство.
Дверь в квартиру открыла соседка Люда, вместо красного халатика одетая в черный. «Как она постарела!» – подумал Петр. Вдова, однако, не теряла надежды на повторное замужество: она оценивающе взглянула на посетителя и, заметив на его безымянном пальце кольцо, разочарованно вздохнула.
В прихожую, вытирая руки передником, вышла тетка. Охнув, она поцеловала Петра в лоб и шмыгнула обратно на кухню хлопотать.
Люда, то и дело поднося салфетку к аккуратному носику, раскрасневшемуся от деланных рыданий, – глаза ее были сухи, – проводила посетителя в комнату и тихонько вышла.
Обстановка с того времени, как Петр здесь жил, ничуть не изменилась, за исключением гроба, стоявшего на табуретках напротив дивана. Даже кровать находилась на прежнем месте, за шкафом.
Окна были зашторены. Плотная ткань почти не пропускала свет. Внутренности гроба, обитые атласом, тревожно алели в искусственно созданном полумраке.
На лице отца замерло привычное угрюмое выражение. Вообще, он выглядел так, будто задремал на часок-другой и скоро проснется. Петр даже поймал себя на том, что старается не шуметь, как будто боится его разбудить. Руки Мемуарова-старшего были сложены на груди, под ладонями лежал небольшой пожелтевший листок.
Хлопнула входная дверь. Спустя мгновение в комнате появилась Люда, от нее пахло сигаретами.
«Москва еще понимаю, столица. Там нужны эти электробусы. А нам-то тут зачем они, ну? И обязательно по третьему маршруту пустить вздумали. Толе сказали: садись, управляй, это большая честь, такая ответственность! Неудивительно, что с человеком приступ сделался», – стала откуда-то с середины рассказывать Люда. Махнув рукой в сторону усопшего, продолжила: «Толя ж прям с фотографией-то в руках и умер, ага. Он на диване лежал, а она рядом, на ковре. Упала, наверно. Тетка сказала в гроб ее положить, а то Толина душа не успокоится. Ерунда, конечно, но жест красивый! С фотографией-то… – и помолчав немного добавила: – Эх, меня б так кто-нибудь полюбил…»
Петр кивнул. Ему страшно захотелось взглянуть на маму. Он потянулся к снимку и тотчас в ужасе отшатнулся от гроба. Показалось… Или нет? Пальцы покойника как будто дрогнули и крепче прижали к груди фотографию.
Мемуаров-младший стремительно вышел из комнаты.
На кухне, чтобы прийти в себя, он выпил стакан воды. Потом открыл дверь холодильника. Сейфа не было. Палка докторской колбасы и обрубок сыра лежали просто так, на полке, у всех на виду.
От мысли о горячих бутербродах его затошнило.
Опубликовано в Бельские просторы №12, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!