Кузнец и разбойник
То ли сразу после Октябрьской революции, то ли в первые годы Гражданской, когда во многих отдалённых уголках бывшей империи царили анархия и безвластие, у паромной переправы через Иртыш, ведущей к волостному поселению Иртышск Павлодарского уезда, разбойничал некий несознательный элемент по кличке Угрюмушка.
Погоняло его, по всей вероятности, происходило от фамилии Угрюмов, и носители её, кстати, живут в Иртышске по сей день.
Угрюмушка тот обладал недюжинной физической силой, когда-то был каторжанином и, как принято говорить в наши дни, на путь исправления не встал, а предпочёл честному труду разбойный промысел.
В Иртышске, с тогдашним населением в пару тысяч человек, имелся большой базар, куда свозили на продажу плоды своего непосильного труда обитатели казахских аулов, жители переселенческих поселений, возникавших по всей Сибири и на территории нынешнего Казахстана в ходе Столыпинской земельной реформы, ну и казаки из ближайших станиц и укреплений казачьей прииртышской линии.
Угрюмушка всегда действовал один. Вместе со своим верным конём он прятался в прибрежных кустах ракитника на правом берегу, неподалёку от паромной переправы, выжидая свою добычу — тех, кто, расторговавшись на базаре и выручив какую-то денежку, возвращался из Иртышска домой, на высокое правобережье.
Паром тогда, понятное дело, был не таким, как сегодня — вместительным и на дизельной тяге. Это была платформа-плашкоут, на которую одновременно могли загрузиться максимум три-четыре подводы и с десяток пеших людей или тройка-четвёрка верховых.
Угрюмушка, выждав момент, пускал коня в намёт, нагонял тарахтящую по просёлочной дороге выбранную им телегу, с ходу бил дубиной хозяина по голове и, угрожая остальным его спутникам, если таковые были, своим былинным страшным оружием, забирал выручку и всё ценное, что находил в телеге. Если же добыча казалась ему мала, он выпрягал ещё и лошадь, брал её под уздцы, садился на своего коня и был таков.
Грабил Угрюмушка нечасто, на промысел шёл только тогда, когда начинал чувствовать себя материально стеснённым. Он обладал поистине звериным чутьём, и когда на него устраивались засады, на «дело» не шёл.
Длился этот беспредел, говорят, года два. На счету Угрюмушки были уже не просто рядовые ограбления, но и несколько «мокрух»: двое или трое его жертв не выжили после страшных ударов тяжёлой дубиной. Так что по нему уже давно плакала не просто каторга, а петля висельника. Угрюмушка это понимал и был предельно осторожен.
И всё же однажды он попался, причём вовсе не тогдашним стражам правопорядка. Но всё по порядку.
В один из тихих предосенних дней, когда в пойме Иртыша начинающая желтеть листва тополей и верб не шелохнётся, а воздух прозрачен и чист, Угрюмушка привычно сидел в засаде на полпути между паромной переправой и подъёмом луговой дороги на высокий песчаный берег.
Он пропустил громыхающую подводу с горланящей компанией из нескольких мужиков и баб — с такой оравой ему было бы трудно управиться. Не обратил внимания и на двоих верховых казаков — с теми вообще шутки были плохи, так как они не расставались с оружием.
А вот когда спустя ещё полчаса увидел из-за кустов ракитника неторопливо катящуюся подрессоренную бричку всего с двумя седоками — крупным мужиком и ярко разодетой бабой, в глазах его мелькнул азартный блеск: «С этими-то справлюсь на раз!»
Он вскочил на коня, перехватил поудобнее дубину и с места взял в галоп. До брички оставались уже считанные метры, когда попутчица мужика обернулась на топот копыт и испуганно закричала:
— Ваня-я!
Ваня оглянулся вовремя — в голову ему уже летела дубина. Но он как-то умудрился перехватить её огромными ручищами и дёрнуть на себя.
Угрюмушка с выпученными от изумления глазами полетел с коня наземь. А на него с повозки грузно спрыгнул и тот, кого перепуганная баба назвала Ваней.
Оставшийся без хозяина конь Угрюмушки дальше не поскакал, а остался стоять рядом с барахтающимися обочь дороги хрипящими мужиками. Бричка же, потерявшая управление, катила себе дальше, а без конца оглядывающаяся назад баба с белым от испуга лицом суматошно и неумело тянула на себя вожжи, пытаясь остановить меланхолично ёкающую селезёнкой лошадь.
Оседлавший Угрюмушку мужик оказался кузнецом, живущим в ближайшем казачьем поселении. Он время от времени ездил торговать в Иртышск всякими коваными изделиями, которые на базаре уходили просто влёт, потому что сюда, на окраину громадной империи, заводские и фабричные товары с началом великой смуты поступали всё хуже и хуже.
Если бы замысел разбойника удался, он бы неплохо поживился: Иван распродал всё своё железо и вёз домой хороший куш. Но, как всякий кузнец, Иван обладал большой физической силой и потому хоть и не сразу, но смог скрутить разбойника и связать ему руки за спиной ремнём.
— Так ты, поди, и есть тот самый Угрюмушка? — отдышавшись и отирая пот с красного лица картузом, спросил поверженного супостата кузнец.
Он подобрал с земли дубину и с интересом вертел её в руках.
Разбойничье оружие весило не меньше полупуда, рукоять была отполирована за долгий срок использования до блеска, на утолщённом конце темнели следы засохшей крови с прилипшими волосками.
Если бы жена Евдокия вовремя не заметила опасности, на этой жуткой дубине появилась бы и его кровь. Вон Евдокия, кстати, и сама едет к ним — сумела остановить и развернуть бричку.
— Ну хотя бы и он! — мрачно ответил разбойник.— Ты бы лучше отпустил меня, мужик.
— А то что? — насмешливо прогудел кузнец.
— Ванюшка, ну его. Поехали домой, а? — проныла с остановившейся рядом брички Евдокия.
— Да подожди ты! — цыкнул на неё Иван.— Так что мне будет, ежели не отпущу тебя, а?
— А то! — с угрозой дёрнул чёрными с проседью усами Угрюмушка.— Ну, отвезёшь ты меня к исправнику или сдашь казакам. А я сбегу и потом найду тебя…
— Ой, как страшно! — захохотал кузнец, показывая из бороды крепкие желтоватые зубы. И тут же посерьёзнел.— Никуда я тебя сдавать не буду — нужда была такое говно на своей бричке возить. А вот наказать тебя за твоё душегубство — накажу. Как наши деды делывали.
— Ты чего это удумал, Ванюшка? — испуганно пролепетала баба из брички.— Не бери грех на душу!
— Да какой там грех,— отмахнулся от неё кузнец.— Вот на ём грехов — не перечесть. Ладно, баба, ты пока побудь здесь. А я щас…
Иван крепко взял беспокойно зыркавшего по сторонам глубоко посаженными тёмными глазами Угрюмушку за шиворот и волоком потащил его в придорожные кусты.
— Ты чего, а? Ты куда это меня, а? — не скрывая испуга, забормотал тот, пытаясь поймать опору своими волокущимися по высокой траве ногами в тяжёлых сапогах, чтобы привстать.
Но Иван тут же развернулся и с размаху ударил его кулаком по лысеющему затылку. Угрюмушка обмяк.
— Только не убивай его! — опять заголосила с дороги Евдокия.
— Вот дура баба! — сплюнул кузнец.
Он бросил разбойника под шарообразным кустом ракиты, порылся в карманах поношенного пиджака, достал моток бечёвки и связал ею ноги всё ещё остающегося без чувств Угрюмушки. Затем подошёл к кусту ракиты и стал внимательно осматривать её упругие ветви, одну за одной подтягивая к себе.
— Вот вроде ничё,— пробормотал он и, вынув из кармана небольшой складень, раскрыл его и срезал нагнутую верхушку выбранного прута с несколькими ответвлениями.
Затем стесал эти веточки и в итоге получил палочку сантиметров в двадцать пять — тридцать длиной, с небольшими зазубринами на месте сучков, всего этих заусениц было три или четыре. Один конец палочки заострил и, сказав:
— Ну, Господи, прости! — шагнул к лежащему на траве Угрюмушке.
Тот уже пришёл в себя и враждебно следил за действиями кузнеца.
— Жить хочешь? — сочувственно спросил Иван.
Разбойник промолчал, обеспокоенно пытаясь понять, чего же удумал сотворить с ним этот бородатый увалень.
— Тогда не дёргайся!
Кузнец перевернул Угрюмушку на спину и, взяв за плечи, посадил.
Потом расстегнул на нём ворот рубахи, легко порвал её, обнажая крепкие волосатые плечи, потянул трещавшую в его крепких руках ткань на спину.
— Ты чего, ты чего, а?
Не на шутку перепуганный разбойник ворочал белка ´ми выпученных глаз, нижняя губа у него дрожала.
— Сиди смирно, ушкуйник! — рыкнул на него кузнец.
Поразмыслив секунду, снова оглушил Угрюмушку ударом кулака по голове и опустил его на землю.
— Так-то вернее будет.
И, присев на корточки перед лежащим на боку разбойником, он оттянул у него на спине кожу меж лопаток и быстрым движением прорезал её лезвием складня. Угрюмушка глухо застонал. Кузнец, не теряя времени, взял приготовленную перед этим ивовую палочку и засунул её заострённый конец в кровоточащий надрез. Убедившись, что попал куда надо, он тут же резким движением затолкал под кожу всю палочку. Спина у позвоночника тут же взбугрилась от остатков сучков.
— А-а-а! — отчаянно и сипло закричал от чудовищной боли окончательно пришедший в себя разбойник и, перевернувшись на живот, заскрёб сапогами по траве, задёргал связанными руками, замотал кудлатой головой.— Ой, сука, ты что сдела-а-ал?!
— Что заслужил, то и сделал,— почти равнодушно сказал кузнец.
Присев в ногах Угрумюшки, он разрезал опутавшую их бечёвку.
Руки же оставил связанными.
— Вот теперь иди куда хошь,— хмыкнул он.— Хошь на разбой, хошь к фершалу. И запомни: ещё раз попадёшься, я тебе твоей же дубиной все кости переломаю!
И он вернулся к покорно ожидающей его в повозке жене. Подобрал и закинул в бричку увесистое орудие разбойничьего промысла, следом залез сам, забрал из рук Евдокии вожжи и, пошевелив ими, бодро скомандовал лошади:
— Н-но!
Кобылка дёрнула хвостом и, уверенно управляемая хозяином, круто, почти на месте, развернула бричку и зарысила по накатанной дороге к подъёму с луговины. Кузнец и Евдокия сидели в повозке, покачиваясь, плечом к плечу, молча, почти торжественно, и ни разу не оглянулись назад. А там Угрюмушка, матерясь и стеная, с трудом встал на ноги и, выбравшись из-под куста на дорогу и очень прямо держа спину, ходко, почти бегом, зашагал в сторону паромной переправы.
Он хоть и был разбойным человеком, но, как и все, очень хотел жить и, как все, очень плохо относился к физической боли, которую ему сейчас причиняла засевшая в спине между лопаток и ниже небольшая зазубренная палочка.
А за ним, пофыркивая, покорно тупал копытами его верный конь, не понимая, почему хозяин всё время мычит и идёт пешком, а не хочет оседлать его и помчаться за какой-нибудь телегой…
Что было дальше с Угрюмушкой — я не знаю, как не знал этого и поведавший эту легенду мой газетный наставник Леонид Павлович.
А ему эту историю, в свою очередь, рассказал внук того самого кузнеца. И он же поведал, что с той поры у паромной переправы больше никто не безобразничал…
Шашка деда Лукаша
Детство моё прошло в Северном Казахстане, в бывшем казачьем форпосте Пятерыжск. Для непосвящённых поясню, что Сибирское казачье войско было образовано по Иртышу в восемнадцатом веке, ещё при Петре Первом, и крепости, станицы и форпосты тянулись пограничной линией (отсюда — линейные казаки) от тюменских краёв до Усть-Каменогорска.
Казакам нравилась их служба, их жизнь с определёнными привилегиями, и они враждебно встретили Октябрьскую революцию.
Сибирское казачество приняло активное участие в контрреволюционных действиях 1918 года, стремясь свергнуть власть ненавистных большевиков и в Павлодарском уезде.
Но набравшая силу Красная армия быстро справилась с мятежом и разобралась с самими бунтарями: кого в застенки, а кого и к стенке. Тогда многие не смирившиеся казаки примкнули к дутовцам, семёновцам и иже с ними. Печальна их судьба: многие пали в боях, другие навсегда остались на чужбине, в китайских землях.
Но немало было и таких, кто смирился и признал Советскую власть, служил ей, а затем вернулся в родные станицы, к мирной жизни. С казачеством было почти покончено как с неблагонадёжным классом.
И иртышские казаки стали простыми крестьянами, тружениками колхозов и совхозов и вроде бы прилежно строили социализм.
Но вот уже в шестидесятые годы в Пятерыжске, в одну из годовщин революции, из слухового окна чердака старого пятистенка, стоящего неподалёку от магазина, высунулся пьяненький дед Лукаш (ему было уже за семьдесят) и с криком:
— А-а-а, твою мать, не дождусь я, оннако, кады наши придуть! — выкинул на улицу сначала шашку, а следом и винтовку.
Был праздничный день, у магазина толпилось немало сельчан, и все они с изумлением видели, как на подмёрзшую землю с лязгом брякнулось всё это казачье вооружение, десятки лет дожидавшееся, да так и не дождавшееся своего часа.
Протрезвевшего деда Лукаша на следующий день увезли в райцентр специально приехавшие за ним штатские на неприметном «газике» с брезентовым верхом. А обратно он вернулся сам, на попутке. И, присмиревший и задумчивый, так же продолжал сидеть на завалинке у своего бревенчатого дома и смолить излюбленные самокрутки. Вскоре он умер, унеся с собой тайну хранившегося на чердаке и выкинутого им за ненадобностью арсенала.
Винтовку тогда вроде нашли сразу и сдали в милицию. А вот шашка пропала. Но ненадолго: когда пересуды про «затаившегося белоказака» деда Лукаша поутихли, шашка вынырнула. Она, оказывается, была в руках у братьев Таскаевых (старинное, между прочим, казачье семейство) — Генки и Ивана. Они первыми и увидели, как шашка упала с крыши, подхватили её и удрали.
Братья затем носились с ней по задам села, в ближайшей роще, а с ними ещё кучка пацанов с горящими глазами. Был среди них и я. Братья Таскаевы давали всем желающим подержать настоящую боевую казачью шашку с потемневшим и местами поржавевшим, но всё ещё очень острым клинком. У самого основания его можно было разглядеть выбитые цифры и буквы, гласящие, что шашка выкована в тысяча восемьсот каком-то году в Златоусте.
Но потом шашка опять куда-то задевалась, и все про неё благополучно забыли, вплоть до наших дней. Пока я, не вспомнив эту историю, не списался с Геннадием Таскаевым (сейчас он на пенсии, а тогда был директором той самой восьмилетней сельской школы, которую и я закончил в своё время), чтобы выяснить, куда же подевалась потом старая казачья шашка.
Гена, оказывается, тоже помнил эту историю. Он написал мне, что шашку забрал с собой при переезде в соседнее село Бобровка его двоюродный брат Иван, тот самый, с которым они первыми увидели, как дед Лукаш скинул её с крыши тем памятным днём, а они тут же её подобрали…
В Бобровке Иван как-то не поладил с местными парнями, и они его побили толпой. И тогда он, разозлившись, заскочил в дом, схватил шашку и с гиканьем, как когда-то его предки, погнался за своими обидчиками. Те в ужасе бросились на берег Иртыша и заскочили в воду, так как Иван продолжал теснить их, со свистом вертя шашку над головой.
Ну а потом к нему домой наведался местный участковый и конфисковал шашку. А спустя какое-то время её, говорят, видели в областном краеведческом музее, в разделе, посвящённом истории иртышского казачества. Ну что ж, теперь ей там самое место…
Немецкий казак
Действие происходит в семидесятые годы в прииртышском сельце Пятерыжск. Этот бывший казачий форпост стоит на правом крутом берегу Иртыша, а на левом, в пяти километрах,— крупный районный центр Иртышск. Там есть базар, и туда по воскресеньям на телегах, через паромную переправу, ездят многие пятерыжцы приторговывать помидорами, рыбой, картошкой, молоком, маслом — кто чем богат. Обратно возвращаются, накупив на вырученные деньги сахар, муку, соль, детишкам — школьные вещи. Мужики обычно уже поддатые: пока жёны расторговываются, они успевают не раз и не два смотаться за чекушкой, выцарапывая у своих супружниц мятые рубли буквально с боем.
Приехал с базара хорошо подогретым и дядя Саша Гергерт. Он был из поволжских ссыльных немцев, во время войны его мобилизовали в трудармию, он где-то валил лес, обратно вернулся с покалеченной ногой. Ходить дяде Саше было трудно, и он обзавёлся личным конным экипажем взамен инвалидной мотоколяски. Он прекрасно обучился обращению с лошадьми, бричка у него была подрессоренная, на мягком ходу. Всегда смазанная, она шла ходко и практически бесшумно, если не считать ёканья лошадиной селезёнки.
Поддав, дядя Саша любил с шиком промчаться по пыльным пятерыжским улицам, при этом разбойно гикая и отчаянно, с неистребимым немецким акцентом, матерясь. Ему бы цыганом родиться.
Да он, впрочем, и был каким-то нетипичным немцем — смуглым, с громадным вислым носом, пегими от седины кудрями. Не хватало только серьги в ухе.
Высадив жену с покупками у своего дома, дядя Саша хлестнул в воздухе кнутом (лошадей, надо отдать должное, он практически не бил, только пугал) и покатил в дальний конец деревни. Потом свернул на параллельную улицу и помчался в обратную сторону, оставляя за собой клубы пыли, а нередко и раздавленных куриц. Продольных улиц в деревне было всего три, и потому дядя Саша через каждые пять минут возвращался на свою и проносился мимо скорбно стоящей у кленового палисадника жены — тёти Дуси.
— Саша, хватит, давай домой! — завидев его и вся подавшись вперёд, кричала она дяде Саше.
А тот, упиваясь захватившей его магией быстрой езды, уже не сидел, а стоял в бричке и, размахивая концами вожжей, орал что-то непотребное. Оскалившаяся лошадь была вся в мыле и громко храпела, но и её сейчас никакая сила не могла остановить: оба они, и лошадь, и её хозяин, были во власти скорости. Мгновение — и сдуревший экипаж оказывался на другом конце деревни. И так — несколько раз.
— Ах ты, фриц поганый! — бессильно проклинала своего непутёвого супруга тётя Дуся, поправляя сползший с головы платок и возвращаясь на угол палисадника.
Потом она всё же додумалась распахнуть ворота настежь и выбежать на середину улицы, когда в конце её снова показался лихой немецкий «казак» дядя Саша Гергерт.
— Саша-а! Сюда! Мы вот здесь, вот туточки живё-ом! — пронзительно закричала она, одной рукой вздымая вверх свой яркий, только сегодня купленный на базаре платок, а второй указывая на распахнутые ворота — ну чисто уличный регулировщик.
И, повинуясь этому властному и в то же время отчаянному жесту, экипаж на полном ходу влетел в распахнутые ворота, которые тётя Дуся тут же хлопотливо заперла, злорадно приговаривая:
— Ну, чёрт колченогий, сейчас ты у меня попрыгаешь!
И можно было не сомневаться: попрыгает!
Опубликовано в Енисей №1, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!