(Анатолий Аврутин, «Временная вечность». избранные произведения. Минск, «Мастацкая літаратура», 2022).
Вспоминая произведения русских классиков, понимаешь, почему их книги вне времени и вне пространства, почему они воспринимаются как категория чегото вечного. Классик – тот, кто преодолевает эпоху. Сравнения – вещь опасная и противоречивая. И всё же… Целый поэтический мир открывает читателю однотомник Анатолия Аврутина «Временная вечность», в который вошли лучшие произведения, созданные автором за полвека творчества. Каждое слово поэта звучит будто написанное сейчас, а не 30, 40, 50 с лишним лет назад! Слышится гул вечности: торжествует традиция реализма в искусстве, вобравшая в себя огромный духовный и исторический опыт славянского народа.
Поэт в своей жизни сделал неимоверно много, доказав, что существуют книги на все времена. Их довольно мало, но они есть. В его сборнике чувствуется новое и бесконечное начало. Для жизни текста важно ощущение опоздания и обновления одновременно. Классики бессмертны, и автор ведёт с ними свой нескончаемый в веках диалог: «Лев Николаевич, страшно вас нынче читать – / Где те характеры, где те мечты и порывы?… / Где же, Борис Леонидыч, та горечь разлук, / Где над февральской чернильницей горькие плачи?… / Вас я, Марина Ивановна, не понимал, / хоть был раздавлен мрачнеющим ритмом тяжёлым… / Анна Андреевна, как вы сейчас далеки! / Реквием смолк… Над державой ветра и метели. / Мир обезумел… И чудится – с левой руки / Все мы перчатку на правую руку надели». Здесь прошлое живёт в настоящем. Эта книга выстроена тонко и профессионально – как эффект одного большого стихотворения, как одна нескончаемая тайна… На лёгком дыхании рождаются слова, непринуждённо складываются в строки – всё узнаваемо, реально, всё проецируется из прошлого в настоящее, а значит, и в наше будущее.
Надо сказать, что Анатолий Аврутин – мастер мистических загадок и зашифрованных смыслов. Пожалуй, этим объясняется и парадоксальное определение «временная вечность» – название и загадочное, и говорящее.
Противоречивый оксюморон, готовый сменить время на безвременье или, возможно, раскрыть некий вневременный, метафизический план, который подразумевает многомерность, символико-смысловую ёмкость художественного мира. И жить человеку стоит не минутными потребностями, а вечностью. Это тяготение к бесконечности, к непреходящим ценностям было всегда присуще большим поэтам, что подтверждает стихотворение Анатолия Аврутина «Памяти друзей-писателей», которое тоже вне времени и которому будто нет ни начала, ни конца. Идея возвращения прошлого не нова. В современных явлениях мы с удивлением узнаём старые черты, когда предстаёт одна неразделённая жизнь.
Искусство помнить – грань прозрачная и ускользающая:
Как летят времена! –
Был недавно ещё густобровым.
Жизнь – недолгая штука,
Где третья кончается треть…
Заскочу к Маруку,
Перекинусь словцом с Письменковым,
После с Мишей Стрельцовым
Пойдём на «чугунку» смотреть.
Аврутин продолжает свои воспоминания об ушедших в вечность поэтах, имён которых не счесть: Федюкович, Сыс, Крыга, Кулешов, Гречаников, Гаврусев, Кислик, как яркая вспышка памяти – Блаженный, москвич Блудилин, петербуржец Куклин… Вот и совсем недавние человеческие и творческие потери – «друзья, ушедшие во тьму»: Микола Шабович, Ганад Чарказян:
Куды ты, Мікола?.. Ур ес гнум, Ганад?..
Куда ты, Серёжа?..
И пальцы стучат по стеклу невпопад,
И холодно коже.
Сравнивает ли автор личное в прошлом и личное в настоящем? Какой мерой?
Трудно ответить. Говоря о своём сокровенном, он всегда говорит об общем, глобальном, надмирном. Ведь необозрима только вечность. Вечность таланта…
Нити воспоминаний ведут его и к родовым истокам, где те же смерть – жизнь – великая тайна. Пожалуй, самая неизбывная утрата – уход близких – отца и матери.
Нет замены ушедшим, и «никто не придёт назад», как сказал бы Блок. Аврутин трепетно и проникновенно об этом рассказывает в стихах «Памяти мамы»:
Ты не мама, ты – мой ребёнок…
Всё в минувшем – краса и стать.
Ты ласкала меня с пелёнок,
Мне отныне тебя ласкать.
…………………………..
Повторяла: «Ещё немножко
Скушай… После – ещё отрежь…»
Ты кормила меня из ложки.
Мама, с ложечки суп доешь.
Оказывается, сыновняя любовь может быть не менее сильной, не менее пронзительной и нежной, чем материнская. Смерть, страх – равновеликий гул беспредельного небытия – пред ней отступают. Цель литературы – выразить невыражаемое. Философичное произведение «Памяти отца» – прежде всего отражение собственной судьбы:
Родина… Родители… Рожденье…
Рожь… Россия… Розвальни… Росток…
Роковое слов кровосмешенье,
Роковое чтенье между строк.
Родовая память концентрирует в себе вечность и непрерывность человека, постоянное движение из поколения в поколение этого исконно духовного вещества. Детство – Родина – круг замыкается. что примечательно: книга Анатолия Аврутина начинается стихами о малой родине. Стоит отметить, поэт никогда не покидал Беларусь, посвящая ей такие удивительные стихи, как: «И душою хороша, / И не барыня, / Беларусь – не госпожа, / А спадарыня. / Журавлиные края, / Тишь болотная. / Ты и нежная моя, / И пяшчотная… / Здесь и словы и слова / Кровью спарены. / Ты всему здесь голова, / Ты – спадарыня». Они перекликаются и со стихами «Эти светлые названья / Белорусской стороны». У каждой земли свои символы, свои образы природы, человека, мира. В Беларуси это: белый аист, зубр, пуща, поля с житом, голубые озёра, храмы и монастыри. Поэт талантливо использует словообразовательную модель вкрапления в текст белорусизмов, тем самым подчёркивая прелесть и изящество славянской речи. А красота родины незабываема…
Между тем поэзия Анатолия Аврутина отличается глубоким эпическим звучанием, преодолением непостижимых внутренних противоречий, совмещением двуполярного единства.
Вдали от России
непросто быть русским поэтом,
Непросто Россию
вдали от России беречь.
Быть крови нерусской…
И русским являться при этом,
Катая под горлом великую русскую речь.
Как видим, в его стихах содержится много скрытой боли. И этот дисгармоничный мир надо принять и осмыслить. Автор показывает весь трагизм исторического бытия хх – ххI веков – веков всеобщего нравственного кризиса. Многие его произведения приобретают страдальческий и одновременно просветлённый отсвет, когда наше далёкое прошлое проясняется.
Который день, который год,
Труд не сочтя за труд,
И в урожай, и в недород
Их сумрачно ведут.
Штыками тени удлиня,
Ведут, как на убой.
Лениво чавкает земля
От поступи больной.
…………………..
И снова, унося в горбах
Свою святую Русь,
Идут кандальники впотьмах
И шепчут: «Я вернусь…»
Принимаешь бесконечно печальный, но точный ключевой образ Родины и в стихотворении: «Стылый сумрак. / Родина у дома / Бесприютно спит на сквозняке.
/ Мир изломан… Линия излома / Бьётся синей жилкой на виске… / Только совесть к истине воздета, / Да порою чудится – вдали / чей-то голос кличет Пересвета, / А в ответ: «Все наши полегли…» У поэта присутствует своя диалектика, свои неизменные моральные координаты, позволяющие говорить о его творческой эволюции, о трудном пути восхождения к истине, который постоянно находится «на изломе», «на рубеже», «на пределе», «на грани» добра и зла, «на меже откровенья и боли». Может быть, неслучайно Ницше хранил в душе необыкновенную мечту, о которой однажды обмолвился: «я променял бы всё счастье Запада на русский лад быть печальным». Согласитесь, нечто магически притягательное в этом есть.
Анатолию Аврутину присущи метафизический подход к постижению крупных событий, глобальные лирико-философские обобщения – широкая историческая ретроспектива. Но история не всегда справедлива, и не всегда разумно отрицать её сослагательное наклонение.
Не брести, а скакать
по холмам помертвелой Отчизны,
На мгновенье споткнуться, ругнуть поржавелую гать,
Закричать: «Ого-го-о…»,
зарыдать о растраченной жизни…
Подхватиться и снова куда-то скакать и скакать.
Здесь из глубин памяти всплывают спасительные строки Рубцова: «я буду скакать по холмам задремавшей отчизны, / Неведомый сын удивительных вольных племён!» Аврутин безошибочно уловил этот былинный напев поэзии Рубцова, почувствовал свечение его равнинной звезды как звезды вечной русской литературы. Историческая песня и былина – это то, что рядом с нами, и навсегда. Возможно ли дела давно минувших дней соединить с днём настоящим, современным и тревожным? Образ стремительно летящего коня и седока автор переносит в свои стихи:
Только цокот копыт, только лютые сабли кривые,
Только голос, хрипящий:
«Не тронь дорогого, не тронь!..»
Красный бешеный конь – вот уже половина России,
А вторая – такой же, но белый взбесившийся конь.
Кони врываются в тайну грядущего. Поэт выразил это в словах, оказавшихся пророческими: конкретные эпохальные видения – «красный бешеный конь» и «белый взбесившийся конь». Предельно ясно построение исторической, причинно-следственной цепочки, звенья которой подобраны основательно и точно.
Анатолий Аврутин – блестящий мастер художественного слова. Талант его – особого, не часто встречающегося свойства. Диапазон и масштаб тем, сюжетов безграничен. Пророк и его Отечество – вот фундаментальные истины в поэзии. Очевидно, правда, то, что знание истории никого ещё не уберегло от ошибок. Но история определяет ритм. Ритм и время, саму эпоху. «В двадцатом столетии… О, времена, / Когда не спешат предаваться итогу!.. – / В двадцатом столетье осталась страна, / Меня снарядившая в эту дорогу», – напишет он вещие строки, будто возвращая прежние забытые времена. Осколки памяти. Он и эпоху создаёт по памяти: «Как быстро все это, как скоро!.. / Уходит эпоха. / Мальчонка стоял у забора – / Тогда еще кроха». Время скоротечно. Юрий Кузнецов был прав, зовя «в собеседники время». Зачем нам дано Время? Анатолий Аврутин интуитивно чувствует индивидуальное человеческое «я», современное, высвечивающее прошлое, пройденное им активно ради будущего, его преходящее и пространственное бытие, тесно взаимосвязанное с целым миром, вмещающее в себя время, которое дышит Вечностью. Для него самое главное олицетворяется с одной большой, когда-то неделимой страной:
С крылечка сбежишь, а вокруг Подмосковье,
Хоть с минской квартиры я не уезжал…
Всё просто, ведь связаны больше чем кровью
И гомельский, и Белорусский вокзал.
(«Как сладко не помнить учёных теорий…»)
«Я с детства запомнил – всё это Отчизна, / Про карты и атласы знать не хочу», – здесь читается и вся история автора, где сама реальность на карте его жизни и судьбы вычерчивает свои верные координаты. В общем идейно-художественном контексте поэзии Анатолия Аврутина эти стихи внятно говорят о его преданности советской Державе.
Нельзя не признать, что любая традиция предполагает диалог с предшественниками и не исключает поиска новых путей. В поэзии Аврутина явственно слышится диалог с Толстым, Достоевским, Пушкиным, Блоком. Именно традиция реализма привносит гармонию в его многообразное творчество. Пожалуй, главный эстетический вопрос искусства – спор между правдой и вымыслом, между жизненным взглядом на литературу и литературным взглядом на жизнь.
Ведь жизнь и литература в своём обоюдном развитии направлены к целостному восприятию мира. Анатолий Аврутин стремится приблизиться к пониманию мыслительных гениев, интеллектуалов хх века, исследователей человеческого духа, сполна познавших истину. Окружающая действительность может выявлять множество тайн, и с поэтом начинает говорить уже сама Вечность. Аврутин прибегает к излюбленной логике парадокса. Одним словом, он человек контрастов и парадоксов жизни: разгадки глубочайших тайн находятся рядом с нами. К тому же – это человек, решительно выходящий из привычного круга вещей, который продолжает пророческие традиции Пушкина, Достоевского и сам пророчествует, с новой остротой и болью открывая нам суть уже свершившихся событий.
«…Но жизненные органы задеты…
Да и раненья слишком глубоки…»
Своею кровью русские поэты
Оправдывали праведность строки.
…………………..
Любима жизнь… И женщина любима…
В строке спасенья ищет человек…
И Лермонтов опять стреляет мимо…
И снова Пушкин падает на снег…
Пророк и философ Достоевский писал: «Пушкин унёс с собой великую тайну, которую мы ещё долго будем разгадывать». Пушкинская лира благородства, прозорливости и мудрости вдохновляет и Анатолия Аврутина. Любовь к пушкинскому гению зародилась у него в детстве, и он, ещё маленький мальчик, слушал сказки русского поэта, предаваясь мечтательной созерцательности:
…Наш примус всё чадил устало,
Скрипели ставни… Сыпал снег.
Мне мама Пушкина читала,
Твердя: «Хороший человек!»
Забившись в уголок дивана,
Я слушал – кроха в два вершка, –
Про царство славного Салтана
И Золотого Петушка…
Ощущаете, как сильно запахло детством? Пронзительный луч этого сказочного света вновь подарил нам удивительные мгновения той потерянной радости. В разрушении этого маленького Рая виновато время – время как таковое, как потеря вневременности. Впрочем, Светлана Сырнева это внутреннее состояние определяет так: «С детства воспитанный Пушкиным человек при какой угодно тяжести бытия становится счастливым». Действительно, пушкинская лира неисчерпаема по силе мысли. Золотой век был лучшим периодом в литературе – наполненным русской прекрасной мечтой, верой народа, взращённой детством и пушкинской фантазией, сказкой, проникнутой святым православием, – а дальше лишь ухудшение. Анатолий Аврутин, чеканя классический слог, убедительно подтверждает это в цикле «Три века»:
Из темных недр Истории самой
Три века на меня глядят, три века.
Век пушкинский… Дуэльный… Золотой…
Где слово недоступней человека.
Что, собственно, в своё время доказал и патетический стиль «Пушкинской речи» Достоевского. Золотой век, олицетворяющий всемирный и всечеловеческий гений Пушкина, – вершинное проявление национального духа, выше которого Россия ничего не знала. Неповторимым и обманчиво-коварным был век Серебряный, ошеломляя своими звёздными именами:
Ни злата не принёс, ни серебра
Поэтам век Серебряный, грозовый.
«Достать чернил…» Ну, нет… Уже с пера
Стекала кровь… Невенчанные вдовы…
Серебряный век русской культуры – её последний отсвет перед погружением во тьму века железного, за которым, по слову автора, последовал «цинкогробовый»:
«Но век двадцатый перетёк / В век двадцать первый. / Вновь – всё иное, мир иной, / Не те основы. / Век не Серебряный, другой – / Цинкогробовый». Анатолий Аврутин, обращаясь к творчеству русских поэтов, довольно часто использует приём литературных реминисценций: чувствуется то чеховская безысходность, то блоковская невысказанная тоска, то явная есенинская грусть, то пушкинский холодок совершенства, то лермонтовская фатальная неизбежность… Мы можем воочию наблюдать расширение его поэтических текстов от блоковского лирического потолка до пушкинских высот, и, вне сомнения, масштабнее иных авторов нашей современности. Заметим, дар мистика и пророка после Пушкина был только у Гоголя. Однако мистических загадок с избытком хватало и у Лермонтова, и даже у есенина, который так до их пор и остался неразгаданным поэтом. В немалой степени мистический поэт и Анатолий Аврутин, его влечёт неизведанное – случай – рок – фатальность, значит – он и мыслит метафизически:
«что велено роком, / То, значит, и велено роком, / И сбудется всё, / здесь не нужно казаться пророком». Кажется, молох дара обуревает художника, сжигая изнутри.
Но случайного нет. Автор каким-то таинственным образом обосновывает неслучайное. есть Промысл Божий, его участие в человеческой судьбе:
А коль не случится того,
что должно бы случиться,
Не стоит напрасно
пред Господом Богом виниться.
Начертано так…
В том таится высокая милость,
Чтоб что-то случалось,
но всё ж ничего не случилось.
Ведь всё не случайно,
и в этом высокая тайна,
Что тайна высокая –
тоже всегда не случайна…
Александр Блок – один из самых выдающихся поэтов Серебряного века – был увлечён мистическим символизмом. И всё же он остаётся недочитанным и недопонятым поэтом. Анатолий Аврутин, следуя своей особой логике, отнюдь не случайно берёт к своим стихам блоковский эпиграф – строки не просто поэта, но поэта-символиста: «И предо мною люди в белом / Поставят бледную свечу».
Снега или снеги? Теней вереницы…
Неузнанной птицы медлительный лёт…
В такие часы – лишь рыдать да молиться,
Но губы не шепчут, слеза не течёт.
Неровная стёжка… То кочка, то яма.
И томик под мышкою… В бренности дней
Я тоже придумал Прекрасную Даму –
Ещё не известно, какая чудней.
Искусство недосказанности переносит нас в совершенно иную реальность.
Всё овеяно атмосферой мистической тайны и совершающегося чуда. Всё в его лирике зыбко, туманно, подчас неуловимо: только намёк призрачных теней, только какая-то птица, какие-то неясные пути-дороги, какие-то «бледные свечи»…
И всё это – знаки, возможно, знаки-предвестники надежд на «снега или снеги», или на явление того же чуда Прекрасной Дамы, в образе которой для А. Блока и для Вл. Соловьёва воплощалось некое всеединое божественное начало. Для А. Аврутина многое выглядит иначе: ему сложнее после ушедших гениев осмыслить гораздо более широкий исторический период. Может быть, поэтому он не питает эфемерных иллюзий и не ждёт от Прекрасной Дамы никакого волшебства:
Как долго до этого строчки молчали,
Душа обмелела до самого дна…
Я тоже послал бы ей розу в бокале,
Но роза моя ей совсем не нужна.
Поэт полон тревожными предчувствиями. Драматургия его поэтических сюжетов охватывает существенный отрезок времени прошлого и нынешнего столетия. Личное и общественно значимое сплетается в тугой узел. Открыто и прямо он утверждает в поэзии литературную личность, своё «я». Говоря о себе, автор говорит за всех и о коллективном, поднимаясь в художественном мышлении до всечеловеческого, надмирного восприятия бытия.
Я в этот мир пришел в своё число,
Меня сюда случайно занесло.
Я не спешил сюда… Меня не звали.
Но коль явился, значит нужно жить,
Любить, страдать… И голову сложить,
И претерпеть все страсти и печали.
Это – почти магическая – воля одним мановением, одним росчерком пера, не прибегая ни к каким словесным хитростям, суметь обозначить в поэзии главное.
А что может быть сильнее, глобальнее, чем Слово, которое остаётся нам при всех потерях и неудачах?
Осталось слово?.. Слово – это звук.
Оно молчит в предчувствии разлук –
Мне так казалось, Боже, так казалось…
Но голос вдруг явился наяву,
Но голос зазвучал – и я живу,
И нечто есть превыше, чем усталость…
«Время ухватывается за нас, и ему хочется увидеть себя со стороны, отразиться в Слове – единственном организме, неподвластном смерти», – писал Валентин Курбатов. Анатолию Аврутину удаётся высветить истинную роль поэта, его предназначение, его место в истории. Поэт и власть. Поэт и общество.
Темы непреходящие. Недаром Платон, встав перед выбором между свободой и диктатурой, изгоняет поэтов из своего идеального государства. В книге «Временная вечность» эта ситуация представлена автором весьма оригинальным произведением:
Кто – временщик иль Павел
Царством правил? –
Размыты даты, спутались года.
Но всякий царь, шута встречая лаской,
Стихам внимал с тревогой и опаской
И не любил поэтов никогда.
Помните строки Тютчева из его «Цицерона»: «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые!..» И обнажаются исторические бездны, где, по слову русского мыслителя, «хаос шевелится». Впрочем, и Аврутин умеет найти сакраментальную фразу, умеет сопоставить жизненные и творческие параллели, чтобы доподлинно раскрыть самоценность художника-творца:
Кого же свет хвалил и так, и этак,
Тот никогда и быть не мог в поэтах,
Пусть был он государю трижды мил.
И чтобы ни творила воля злая –
Не Пушкин жил в эпоху Николая,
А Николай при Пушкине царил.
Автор этих строк, как и Пушкин, поэт и историк. Подобная ипостась просто обязывает достигать определённых высот. Почти тридцать веков прошло, а Гомер жив, потому что написанные им три тысячелетия тому назад эпические сказания – художественная литература. что важно: свою книгу Анатолий Аврутин завершает стихотворением, в котором делает акцент на то, что он прежде всего – русский поэт. Все классики русской философии стояли на том, что «гениальные художественные произведения всегда национальны». Это закон – закон природы души человека – человека творящего, обладающего таким даром, как талант, ибо «нет творчества без личности, но нет его и «без национальности». Именно Россия для поэта – надежда и утешение. Эта страна не пропадет и не сгинет, она, по его мнению, хранит в себе ещё не выявленную мощь и энергию. ему, как и Блоку, «до боли… ясен долгий путь!..»
В стихах Анатолия Аврутина хватает как утончённой лирики, так и глубокой философии. Автор поднялся над своим временем. Век, говорил Блок, может простить художнику «все грехи», кроме единственного – «измены духу времени».
Стараться постичь дух времени, быть безотказно верным ему – в этом видел он силу художника, поэта. По-блоковски «насыщена духом эпохи» и лира Аврутина.
И горькая тяжесть жизни у него движением мысли преображается в свет:
Пусть ещё не погасла закатная медь
На взъерошенных клёнах недужных,
Скоро мыслям блуждать, скоро сердцу болеть,
Скоро истина станет ненужной…
А когда заструится дождливая темь,
По стволам растекаясь коряво,
Будем завтракать – в десять, а ужинать – в семь,
И страшиться, что рухнет Держава.
Но истина в конце концов всё равно торжествует. Автор замечателен сжатостью и энергией своего поэтического выражения. Да, его поэзия трагична, и герой его поэзии – трагический герой, болезненно переживающий трагедию раздвоения. Однако трагическое мировоззрение не имеет ничего общего с пессимизмом, беспросветным отчаянием, отрицанием самой жизни. Трагедийное – всегда мужественное. Герой борется с роком. Поэт верит в свет будущего. через все стихи, через призму ассоциаций проходит один ряд образов и метафор, воплощающих представление о борьбе двух противоположных начал: чёрного и белого. «Поэзия возникла впервые, когда человек решил высказаться», – вот сентенция Гегеля. И не только высказаться, но и овладеть секретами тайнописи, в чём-то противоречащими национальной традиции. Будто невидимым контуром пишутся аврутинские зашифрованные тексты, подчас требующие неких мистических истолкований. Много чёрного: «чёрная музыка строк», «истины чёрная суть», «чёрное небо», «то ли белое в чёрном…», «чёрные слёзы», «чёрный свет», «чёрные отсветы чёрных прозрений», «чёрные птицы» – и одновременно «чёрные вестники светлой печали». Всё же светлое накрывает тёмное. Мир рассыпается на осколки и фразы: заключительный аккорд практически каждого его стихотворения – это виртуозные изречения. Говорить о выдающемся произведении искусства всегда трудно. Может быть, потому, что оно умеет говорить само за себя, и говорить исчерпывающе. Должно быть, в самом деле талант – это и есть безграничная власть. Власть над фантазией и словом, над мыслью и чувством, власть над читателем. Анатолий Аврутин обладает этой властью сполна. Показательный пример – его шедевры: «чуть растекаются лучи, / Двоясь в металле. / Гляжу на огонёк свечи / И в Зазеркалье». Зеркало судьбы – двоякие отражения. Или ещё один, который стоит привести целиком и которому, как и предыдущему, позавидовал бы сам Пастернак, – шедевр на все времена:
Скупой слезой двоя усталый взгляд,
Вобрал зрачок проулок заоконный.
И снова взгляд растерянно двоят
В биноклик слёз забившиеся клёны.
Через слезу до клёна – полруки,
Пол трепетного жеста, полкасанья…
Сбежит слеза… И снова далеки
Вода и твердь, грехи и покаянья.
Вот так всегда…
Как странен этот мир,
Как суть его божественно-двояка!
Вглядишься вдаль – вот идол… Вот кумир…
Взглянёшь назад – ни памяти… Ни знака.
А вот ещё не менее пронзительное стихотворение об одиночестве:
Стою на сквозняке… – Ты кто? – Аврутин…
– Зачем ты здесь? – Достали шулера…
Опять один в своей извечной смуте,
Опять один – как завтра, как вчера.
Человек и одиночество: «Стою один… Пустых словес не слыша… / Стою один… Не понятый никак…» И его книга «Временная вечность» приходит к нам как спасение от одиночества. Других лекарств нет. Поэт прав: от одиночества не лечит даже время. Остаётся лишь обращаться к вечному. Философ Н. Лосский считал основной категорией времени именно вечность, недосягаемую для нашего чисто человеческого разума, – «нечто, чего мы не можем определить». Но интуитивно предчувствуем – там нет времени как такового. Скорее – вообще исчезает чувство времени. А заодно и пространства. «…где я пред вечностью мгновенной / Стою в ничтожности своей», – предельно откровенно напишет А. Аврутин в своей лирической исповеди. Круг опять замыкается, и наш герой бредёт туда, «где всё конечно, даже бесконечность… / Где временная вечность / Со смертным о бессмертье говорит». Такое поразительное образное сочетание противоречащих друг другу понятий – созданный им самим уникальный оксюморон. Однако вечную жизнь надо заслужить в жизни земной. Жизнь трудна, в ней идёт жестокая, неутихающая внутренняя борьба. Она порой мстит человеку за измену ей – мстит душевным опустошением, непоправимой утратой своего места в мире. «И кем ты стал – решит эпоха, / А вечность – кем не стал, решит…» – принадлежит поэту и это удачное выражение, реалистически правдивое, бьющее прямо в точку. Автор восхищает замечательной сжатостью и энергией отображения ключевых мыслей, к примеру, в стихах, также удивляющих искусно найденным оксюмороном:
Спешите медленнее жить –
Пока глаза глядят лукаво,
Пока походка величава…
Спешите медленнее жить.
Наше время хорошо тем, что о нём всегда можно договориться. Личное время – реальность, а общее время – чистая условность. Аврутин, имея дело с такой тонкой субстанцией Мироздания – временем, пытается уловить его идеальный ритм – без спешки, но и без ленивого замедления: идти бестрепетно, накладывая на всё печать своей глубокой и спокойной задумчивости. Душевная тишина и проникновенность суждений как тайна мира и внутреннего просветления:
«Спешите медленнее жить, / Пока гнездо под крышей вьётся, / Покуда жизнь не оборвётся – / Спешите медленнее жить».
Достаточно выразительную художественную плоть получили в книге любовные сюжеты, привлекающие прежде всего своим метафизическим изложением чувств. Так стихотворение «Родительский день» вобрало в себя несовместимые представления о человеческой жизни и памяти, которые протекают в абсолютно разных измерениях. Автор предлагает читателю совершенно неожиданный рассказ о настоящей любви – между явью и сном. его начало, казалось бы, вполне предсказуемо: «– Сколько же можно вертеться? / Завтра ведь рано встаём… / – шарил таблетку от сердца, / Слушал дыханье твоё. / Ты неспокойно дышала, / Даже стонала порой…» Строго говоря, семья – это всегда мистика. И необычный сюжет таинства, его мистическая черта пребывания в другой реальности, когда понимаешь, что двух влюблённых забирает вечность, открывается лишь в конце:
«Мы над землёю парили, / Так полежим под землёй». Приходится думать о смерти.
Она не прерывает существования человека, а только видоизменяет его. человек с радостью принимает смерть не как итог, а как какой-то выход в вечную жизнь, обещающую некий неведомый доселе смысл. Ведь любовь – сильнее смерти:
Главное – мы с тобой рядом,
Нам ведь иначе никак!
– Я бы от горя ослепла –
Страшно на кладбище спать.
Пепел мешается с пеплом,
Вот мы и вместе опять.
Так бывает с теми, кто долго живёт вместе. Поэт тем и велик, что талантливее и острее иных чувствует непостижимую закономерность конечности и бесконечности жизни. Ни с чем не сравнимое изумление, подобное душевному ожогу, вызывает до боли пронзительная лиричность в стихотворении:
Эту веру в надежду даёт мне любовь –
Лживы все ипостаси иные.
Пусть любовь безнадёжна… Пусть горестно вновь…
………………..
Я всё верю с надеждой в провидчество строк
И в любовь бесконечную верю.
Пусть мне небо велит: “Небу не прекословь,
Знай в любви осторожность и меру!..”
Но я верю в надежду…
Я верю в любовь…
И они возвращают мне веру…
«Хорошо бы начать книгу, которую нужно писать всю жизнь», – когда-то высказал несбыточную мечту Андрей Битов. Но то, что не удаётся прозаикам, могут воплотить поэты: Анатолий Аврутин именно так и пишет эту книгу. Надо признать, ещё один важный момент в его творчестве: поэтическая незаурядность автора проявилась и в переводах. Вкус его к слову безупречен. Он тонкий и взыскательный переводчик, благодаря каноническим переводам которого обрели новую жизнь творения крупных поэтов античности. ему подвластно создание поэтических вариаций известных мировых шедевров. Привлекла мастера и поэзия восточной мудрости: произведения Расула Гамзатова, нашего современника Магомеда Ахмедова. Но при этом собственное слово Анатолия Аврутина, адресованное кавказским поэтам, останется навсегда:
Всего лишь строки, в мужество одеты,
Мне отпускали смертные грехи…
Я вас люблю, кавказские поэты,
И, может быть, не только за стихи.
За гордое уменье непокорно
Парить среди седеющих вершин,
За чистоты целительные зёрна,
За языка не треснувший кувшин…
Перевожу… Стихи – подарок царский!
Их горький смысл стараюсь уберечь,
И вдруг вставляю слово по-аварски
В родную, Русью пахнущую, речь.
Читая эти возвышенные и благородные строки, мы чувствуем живое дыхание художника поэтического слова, и невольно приходят на ум знаменитые слова Жуковского о том, что переводчик в прозе – раб, в поэзии – соперник. Аврутин же напротив – обладает даром искреннего сотворчества и глубокого сопереживания.
Он, скорее всего, – Дон Кихот перевода. И, по справедливости, должен быть назван среди тех, кто создаёт и совершенствует традиции современной школы художественного перевода, много делая для взаимопонимания братских народов, взаимообогащения их культур. хороший перевод – это попытка доказать, что люди, живущие в разных странах, воспитанные в разных культурных традициях, способны найти общий язык и существовать мирно, в единстве и гармонии.
Новая книга «Временная вечность» ещё раз убеждает читателя в торжестве принципов строгого и мощного поэтического стиля. чтобы всё не заполнила трава забвения, мы должны оставить в этом мире следы своего присутствия.
Этот сборник – важная веха творческого пути автора. Ведь и с Родиной, и с поэзией Анатолия Аврутина связывает одна пуповина – та чудесная нить, какая никогда не даст разорвать свои генетические корни. Поэт раскрывает нам личное предназначение творца. Он находится во власти магической музыки стиха, как всё истинное, великое и прекрасное в искусстве, помогает и всегда будет помогать людям жить, любить, творить, предощущать завтрашний день. Слово, освещающее путь человека, даже в самые печальные времена, несмотря на все потери, разлуки, страдания, вопреки всему несёт духовное просветление:
Ты знаешь, что напрасен этот свет,
Напрасна мысль, что болью не согрета…
Но вящий дух бездушием воздет,
И тьма – предвестье будущего света.
Но что нам свет? – Он, в общем, тоже тьма…
Для нас извечней истинность иная –
Вдруг прозревать, вконец сходя с ума,
Сходить с ума, внезапно прозревая.
Опубликовано в Новая Немига литературная №6, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!