Улитку привезла Оля.
То есть нет.
Конечно же, Оля привезла букет душистых трав, перебирая который, я и увидела маленькую белую улитку на листике мяты.
Я положила её на влажный виноградный лист — за моим кухонным окном вот уже третий год бушует лоза, а прошлым летом на ней появилось несколько гронок зелёного винограда, потемневшего и ставшего чёрным в августе.
— Не упала бы,— шепнула я,— четвёртый этаж всё-таки.
Закружилась карусель событий длинного летнего дня, подхватила, увлекла за собой, и об улитке я вспомнила лишь поздно ночью.
Она спала там, где я её оставила,— на виноградном листке, вздрагивающем от тёплого ночного ветра.
— Интересно, улитки видят сны? И если видят, то о чём?.. Может, в снах с ними происходят невероятные истории? Расскажешь мне свою какнибудь? До завтра.
А наутро улитка исчезла.
Возможно, её сдул прохладный северный ветер, и она теперь внизу, где-то под листьями малины и земляники.
Что ж. Пусть ей там будет хорошо.
Вот только нерассказанной и неуслышанной истории было жаль.
Прошло две недели.
Я забыла о маленькой нежданной гостье.
Прошло две недели.
Сегодняшним утром я, как всегда, подошла к окну, чтобы увидеть отражение восхода на стене соседнего дома и понять, каким будет новый день, и вдруг услышала тоненький голосок:
— Доброе утро.
— Доброе утро,— поклонилась я — на всякий случай — виноградным листьям, темнеющим и тяжелеющим гроздьям, розовым рассветным облакам и вредному мраморному клопику, с таким трудом изгнанному из кухни вчера вечером.
— Вот и я.
— Кто вы? Я вас не вижу.
— Ты же хотела услышать мою историю…
— Да,— кивнула я, понятия не имея, что это за история и почему мне захотелось её послушать.
— Вот я и вернулась, чтобы рассказать их.
Тут я наконец увидела маленькую белую улитку, бесстрашно раскачивающуюся на тоненьком виноградном усике.
— Осторожно! Здесь…
— Четвёртый этаж. Знаю.
История первая. Ангел
О море, о времени, растраченном впустую, о суете и умиротворении…
— Отнеси меня к морю. Это — единственное, к чему я стремилась несколько жизней. Для тебя оно, наверное, нечто обыденное, привычное. Для меня — мечта. Отнеси меня к морю, пожалуйста.
— Вот только закончу срочные дела и отнесу.
— На что ты тратишь самое драгоценное время суток?..
— Я не люблю валяния в постели по утрам — столько всего нужно успеть… Чтобы потом успеть к морю.
— Я не о валяниях и постелях. Я — об утреннем времени, которое ты размениваешь на суету и спешку, на бесконечные хлопоты и заботы.
— А на что нужно тратить утреннее время?
— На себя. Прислушаться к себе, понять, всё ли в порядке. Вспомнить о главном. Утреннее время — самое дорогое.
— Я не принадлежу себе. И потом. Море для меня никогда не станет обыденным и привычным. К нему невозможно привыкнуть — оно не повторяется.
— Соглашусь, пожалуй…
— Хоть в чём-то ты со мной согласна.
— Я же не возражаю. И не спорю. Не люблю споры, диспуты и дискуссии.
— Надо же…Я — тоже.
— Так, значит,— к морю?
— А как же обещанные истории?
— Слушай.
В комиссионный магазин, где продавалась всякая всячина, зашли бабушка и внучка. Бабушка попросила показать малахитовую шкатулочку для украшений, а девочка глаз не могла отвести от маленького ангела на третьей полке.
— Ну что, Майя, нравится?
Малахитовая шкатулка стояла на прилавке, но девочка на неё даже не взглянула.
— Бабушка, купи мне этого ангела, пожалуйста.
— Ты же шкатулку хотела, и чтобы непременно — малахитовая.
— Пожалуйста…
Девушка-продавец сняла ангела с полки.
— Это не простой ангел — фарфоровый. Он очень старый — вот клеймо. Но, к сожалению, с дефектом: отбито крылышко. Потому и задержался у нас, несмотря на то, что стоит недорого.
— Майя, видишь… Крыло отбито. Зачем нам такой?
— Бабушка, давай возьмём его. Пожалуйста. Он похож на меня.
Левая рука у девочки была подвязана косынкой.
— Ну, если ты настаиваешь… Но на шкатулку денег не остаётся — имей в виду.
Но девочка, казалось, не слышала бабушку.
Всю дорогу она бережно прижимала к себе маленького ангела с отбитым крылышком, а дома поставила на полочку над кроватью.
Ночью ей приснилось, что у ангела два крыла.
«Ты что же, выздоровел? А я только хотела вылепить тебе крылышко из белой глины. Папа подарил мне на день рождения целый набор для лепки».
«Я тебе снюсь. Ты видишь меня таким, какой я есть на самом деле. Почему у тебя рука не двигается?»
«Упала. Потом рука неправильно срослась — и её заново ломали. А теперь доктор говорит, что нет никакой надежды».
«Надежда всегда есть. Пока дышишь. Живи!
Первое время будет больно… Но это скоро пройдёт».
Ангел коснулся краешком крыла руки девочки, и Майя с удивлением почувствовала, что может пошевелить пальцами.
«Вот здорово!»
Она засмеялась, захлопала в ладоши и проснулась.
Рука по-прежнему была чужой и безжизненной.
И ангел стоял на полочке.
Майя начала лепить крылышко. Одной рукой это было делать неудобно, крылышко выходило неровным, некрасивым, она, плача, сминала глину и всё начинала заново.
Под утро, когда крылышко было готово, Майя почувствовала покалывание в пальцах левой руки.
В комнату вошла бабушка.
— Майя… Внученька, что случилось? Почему ты не спишь? Только пять часов утра.
— Смотри…
Девочка взмахнула левой рукой, как крылом.
— Как же это? И не болит?
— Нет,— соврала Майя.— Не болит. Ангел выле – чил,— и увидела, что по щекам бабушки текут слёзы.— И знаешь, почему он не хотел продаваться в магазине?
— Почему?
— Ждал меня.
История вторая. Продавец тишины
О платьях, переездах, рассеянности и забывчивости…
— Красивое платье.
Я так привыкла к тоненькому голосу за окном, что даже не вздрогнула.
— Это юбка.
— Во времена, когда платьем звалась любая одежда, я уже была, и была столбовой дворянкой.
Я рассмеялась.
— А владычицей морскою не ты ли была, случайно?
— Сомневаешься? У меня столько разного платья, что ты себе представить не можешь.
— Где же всё это?
— Когда тебя срывают с места и не дают ни минутки на сборы… У меня не было времени на то, чтобы заглянуть в зеркало, не говоря уже о том, чтобы собрать чемодан.
— Какой чемодан? Какое зеркало? У тебя же всё с собой — в домике.
— Действительно. Постоянно забываю, что я теперь — улитка.
— Теперь? Это лучше или хуже, чем было?
— Это не лучше и не хуже. Это иначе. По-другому.
— Ты всё помнишь о прошлом?
— Всё. Откуда бы тогда эти истории?..
Ёлка начала осыпаться в ночь на тринадцатое.
Ася задела еловую лапу и услышала тихий шелест иголок.
«Вернусь и всё уберу — и иголки, и саму ёлку…»
Всего десять дней на новом месте — опаздывать не хотелось.
Она нашла эту работу неожиданно, когда уже совсем отчаялась.
Ничего особенного: проверить почту, отобрать объявления о продаже в одну папку, о покупке — в другую, об аренде — в третью. Разместить на сайте десяток самых актуальных — с фотографиями и описанием. Снять объявления, которые устарели.
Она быстро освоилась: появляться в офисе каждый день не было необходимости, один-два раза в неделю — достаточно.
А сегодня праздник — старый Новый год. Значит, писем с объявлениями будет немного.
Писем было всего пять.
Быстро справившись с ними, она открыла последнее и улыбнулась: «Продам тишину оптом и в розницу. Цена договорная. Звонить строго в указанное время. Виталий».
Староновогодняя шутка? Ася чуть помедлила и всё-таки набрала номер, указанный в объявлении.
Выслушав семь длинных гудков, нажала повторный вызов — ответа не было.
«Ну и сиди со своей тишиной оптом и в розницу, шутник».
Удалив странное письмо, она закрыла почту и представила, что сейчас отправится домой — через весь город, а там… кресло, плед, какао и любимое миндальное печенье в любимой синей вазочке.
Только бы соседи снизу не пели в караоке, как в новогоднюю ночь. А соседи сверху не запускали петарды с балкона. Всё-таки старый Новый год поспокойнее, чем просто новый. И никаких звонков — ни дверных, ни телефонных…
В ответ на её мысли ожил телефон.
— Алло, слушаю…
— Вы мне звонили час тому назад.
— Вы — Виталий?
— Да.
— Тишина оптом и в розницу?
— Что-то не так? Надо писать «ти-шы-ны», что ли?
Голос потеплел, и Ася поняла, что её собеседник улыбается.
— Объясните, пожалуйста. И поскорее, я тороплюсь.
— Тишина необходима людям, как чистый воз – дух, чистая вода, как настоящий хлеб, молоко, мёд… У меня её много. И я подумал: почему бы не поделиться с теми, кто нуждается в ней? И цену назначать не стал — каждый заплатит столько, сколько считает нужным.
— Воздух у нас пока бесплатный…
— То, чем вы дышите, нельзя назвать воздухом.
Чистую воду давно уже покупаете, ведь так? А чтобы купить настоящий хлеб, обходите несколько булочных.
— Да нет, просто беру в той, что ближе. Я почти не ем хлеба. Да… И как выглядит ваша… тишина?
— Приезжайте — услышите. И увидите.
Ася представила домик в лесной глуши, озеро, сосны с янтарными стволами, уходящие в синее небо, тропинку в густой траве… Земляничную поляну, черничник и берестяное лукошко — как в детстве. Дед сделал для неё, маленькое. А у самого было большое — ведёрное. С ним и по ягоды, и по грибы ходил, а когда случалось, и мёд лесной приносил, в сотах, как куски янтаря…
«Середина января, дурёха. Какой тебе ещё черничник?» — одёрнула она себя.
— Приезжайте сейчас, если хотите. Можете взять с собой подругу. Или друга. Чтобы не возникало сомнений. Платформа «Тишина». Электрички идут с интервалом в два часа. Позвоните — встречу.
В трубке раздались длинные гудки…
Ася вспомнила шесть ящиков с пивом у подъезда, машину с надписью: «Петарды, фейерверки, салюты — мы сделаем ваш праздник незабываемым!» — и отправилась на вокзал.
Через сорок минут она стояла на платформе «Тишина». Никого, кроме человека в овчинном тулупе и валенках.
— Виталий?
— Он самый. А вы…
— Я — Ася.
Он посмотрел на её ботиночки на шпильках и короткое пальтецо.
— Километра два пройти пешком сможете?
— Попробую.
— Пошутил. У меня транспорт. Почему-то подумал, что вы сразу приедете.
Ася увидела небольшой снегоход у насыпи и заглянула в серые внимательные глаза Виталия.
— Мы не встречались раньше?
— Не исключено,— улыбнулся Виталий.— Я родом из этих мест. В моей жизни было много дорог, встреч, городов и вокзалов. Но не было главного — тишины.
Через четверть часа взгляду открылась небольшая поляна, на которой стояла бревенчатая изба.
Пахло сеном и ещё чем-то очень знакомым, из детства.
— Топлёное молоко. Прошу…
Ася прошла по скрипучему снегу к дому.
— Тихо.
— Настоящая тишина — живая. Вот это — клёст.
Птица такая, знаете? Зимой птенцов выводит.
А это — зимородок. На самом деле он — землеродок.
Слышите? А это сосны качаются… А это — синицы звенят.
В доме было чисто, уютно, тепло.
— Проходите. Через час постучу.
Ася оказалась в небольшой комнате: стены заставлены книгами, кроме одной — туда выходил бок русской печки,— и там стояла лежанка, покрытая пёстрым лоскутным одеялом. На столе — у небольшого окна — открытая книга: Шмелёв, «Лето Господне».
Прочла страницу, другую — и не заметила, как раздвоилась.
Одна Ася осталась в кресле у окна, с книгой на коленях.
Вторая — плыла по озеру в лодке, к бревенчатому дому на опушке. Вёсла поскрипывали в уключинах, белая птица низко кружила над тёмной водой, и платье на Асе было длинное, холстинковое, с вышивкой и мережкой у ворота, и волосы в косу заплетены.
Голос знакомый — будто из сосен на пригорочке или со дна озера — с брызгами от вёсел долетел:
«Землянику одну не вари. С черникой вари.
Земляника одна горенит».
В лодке лукошко берестяное — земляники полное. Сверху горстки две черники — россыпью.
И когда успела набрать и где? Зима на дворе.
«Зима на дворе»,— вспомнила Ася, оставшаяся в кресле. И та — которая в лодке — кивнула: мол, сейчас,— к берегу причалила, и… снова стала одна Ася.
В дверь тихонько постучали.
Виталий молча, ни о чём не спрашивая, жестом пригласил её к столу.
Молчала и Ася.
Только за столом, угощаясь чаем с земляничным вареньем, спросила:
— Такое только во сне может привидеться. Так и не поняла, спала я или нет. На сон не похоже. Что это? И что за место?
— Этот дом построил мой прадед. Здесь всегда было так… тихо. Низина.
— Потому и платформа называется «Тишина»?
— Да.
— Варенье земляничное с черникой варили?
— Чувствуется черника? Удивительно… Как вы узнали?
— Земляника одна горенит.
— Прабабка моя так говорила…
— Значит, её голос я слышала в вашей тишине.
Ведь у каждого своя тишина, я правильно поняла?
— Так… Мы слышим то, что способны услышать, вспомнить. То, что в нас. По сути — самих себя.
Слышим то, на что настроена наша душа.
Она ещё о чём-то его спрашивала. Он отвечал.
Обратной дороги Ася не помнила.
Наутро она с удивлением обнаружила себя в офисе. Мигал монитор компьютера.
Набрала номер Виталия — длинные гудки. В справочной ответили, что станции «Тишина» на пути следования пригородной электрички теперь нет.
— Как это может быть?
— Была когда-то,— уточнила оператор,— лет тридцать тому… Я как раз в справочную работать устроилась. Стоял там один дом — всё, что осталось от довоенного посёлка. И жилец был один, Серов Виталий Николаевич,— вот, нашла запись в журнале.
— Виталий Николаевич, говорите? Спасибо.
Ася выключила компьютер, вышла из офиса и остановила такси.
— Железнодорожный вокзал, пожалуйста…
История третья, рассказанная во время дождя. О любви, наверное
Кому и как подать себя…
Читала вслух стихи.
Виноградный лист вздрогнул, раздался привычный тоненький голосок:
— Надо учиться себя подавать. Де-кла-ри-ро-вать.
— Когда, а главное, где ты успела набраться этого?
Улитка качнулась на виноградном усике и продолжила:
— Позиционировать. Принимать правильные, а иногда неправильные, но эффектные позы, эпатировать публику.
— Публика — у актёров.
— Позволь напомнить: весь мир — театр.
— Да… вижу, что ты времени зря не теряешь. Так что ты там говорила о подаче?
— Начни курить. Что-то уникальное. Без фильтра.
«Партагас», к примеру. А лучше — сигары.
— Может, трубку?
— Неплохо. Но и не ново.
— Надо же. Тогда остаётся завести табакерку и прилюдно предаваться нюханью табака, а затем — чиханию. В промежутках между чихами выкрикивать стихи. И прозу. Топлес.
— Иронизируешь? Зря. Чихай, пей, кури… что угодно делай…
— Так я делаю.
— Что же?
— Пишу. Остальное — не важно.
Вожделенный ливень, сошедший на город, смыл тротуарную плитку, несколько элементов лепнины на фасаде старого дома, ветхий балкон, воспоминания о жарких днях и душных вечерах, о ночном безветрии, в котором увязла песнь цикады.
Опустевший виноградный усик рвал ветер.
— Эй… ты здесь?
Голос мой тонул в потоке дождя, я себя едва слышала.
— Где же мне ещё быть в такой дождь.
— Не вижу тебя.
— По-прежнему смотришь только глазами? Закрой. Теперь видишь?
— Не знаю. Кажется, вижу.
— Пожалуй, расскажу тебе одну историю. В дождь всегда вспоминается что-то связанное с домом, с очагом.
— Как в снегопад?
— Как в снегопад, только с другим ароматом.
Небо сошло на землю, и всё стало дождём.
Жители маленького посёлка не спали: рыбацкий баркас не вернулся.
Судьба семерых моряков была неизвестна.
Штормовой ветер повредил опоры небольшой подстанции, и весь посёлок остался без электричества.
В доме Агаты весь запас свечей вышел.
Закончились свечи и в ларьке, и в церковной лавке. Обещали привезти, но только на следующей неделе.
Агата, не раздумывая, зажгла большую белую свечу, перевитую золотой лентой,— одну из двух, что стояли на божнице,— и на миг замерла, в который раз повторяя молитву Богородице.
— Агата… Агата!
Будто окликнул кто. И голос так на голос Петра похож. Только глухой, сдавленный. Как из-под земли или из-под воды.
Она вышла с зажжённой свечой во двор, прикрывая язычок пламени от ветра. Постояла у частокола, за которым были обрыв и море.
Каждой осенью Пётр укреплял частокол прутьями ивы, которые быстро пускали корни и по весне вовсю зеленели, сплетаясь со старыми прутьями.
Так делали его отец, и дед, и прадед. Так делал и он.
Никто не помнит, сколько лет этой живой изгороди.
Здесь никогда не бывало оползней и обвалов, как в других местах, где море отвоёвывало берег и наступало на посёлок.
Со временем получилось, что дом Петра и Агаты стоял на самом краю обрыва.
Когда-то давно тут был маяк.
Теперь маяком служило окно их старого дома, на котором всегда с наступлением сумерек зажигалась лампа или свеча.
— Агата! Открой…
На этот раз голос другой — женский, и совсем рядом.
— Это ж венчальные,— ахнула Нора, соседка, забежавшая за шалфеем, который водился только у Агаты.— Зуб разболелся, мочи нет…
Агата отсыпала немного сухой ароматной травы, пояснила, как заваривать.
— И не жаль такую красоту жечь?
— Это окно выходит к морю. На нём всегда, сколько себя здесь помню, горела свеча. Так было, когда в море уходил дед Петра. Его отец. А теперь и он.
— Так-то оно так, да ведь не напасёшься свечей…
Да ещё венчальных.
— Ступай, Нора. И не забудь: полоскать каждые полчаса.
Отвар из шалфея помог, зубная боль помаленьку утихла, и Нора уснула.
На третьи сутки и ветер утих.
Задремала Агата, и ей привиделось, что рыбаки уже вернулись домой, а она проспала их возвращение.
Она проснулась, вышла во двор.
Отсюда хорошо была видна маленькая бухта, на берегу которой и находился рыбацкий посёлок.
На подоконнике догорала вторая свеча, когда в дверь постучали.
Агата открыла, не спрашивая кто, обняла тёмную фигуру в капюшоне.
— Пётр…
— Вымокнешь. На мне нитки сухой не осталось.
Он поцеловал её в лоб.
— Я уже не знала, что думать. Снимай всё — и к огню, греться. Будем ужинать.
— Погоди с ужином. Агата, у нас осталась терновка?
— Налить?
— Принеси и садись рядышком, сам налью.
Агата сняла с полки бутыль в оплётке с тёмной тягучей настойкой, две чарки.
— За твоё возвращение.
Пётр разлил терновку в чарки, плеснул немного в очаг. Огонь стих на мгновение и тут же разгорелся с новой силой, по комнате поплыл терпкий густой аромат тёрна.
Агата пригубила горьковатую настойку. Хоть и собирала ягоды после первых заморозков, а терпкость осталась.
— Все живы?
— Чудом… Баркас перевернулся в миле от берега.
Думал — не выплыву. Сначала было тяжело, потом легче… Потом почувствовал — дно. И уже на дне увидел тебя.
— Меня?
— В белом платье, с жемчужным венцом на голове — будто короной. И со свечой. Нашей, венчальной. Ты её зажгла и искала кого-то.
— Там ещё кто-то был?
— Люди. Много людей. И все будто неживые…
Агата перекрестилась, зябко повела плечами и достала тёплый шерстяной плед.
— И очаг не спасает. Укрывайся. Затоплю-ка я печь.
— Постой.
Пётр удержал её за руку.
— Ещё терновки? — улыбнулась Агата.
— Ты светила в лицо каждому, наклонялась, всматривалась, всё искала кого-то…
— Кого же я могла искать?.. Тебя, конечно.
— А я был рядом. Ты меня не видела. Я тебя звал…
Но вслух не мог ни слова вымолвить. И тогда ты закрыла глаза — и услышала меня, и сразу увидела, взяла за руку и повела за собой. И венца на твоей голове уже не было, а был простой белый платок. Я шёл. За мной — остальные. Невозможно сосчитать, сколько.
— Все вышли на берег?
— Все. Давай за возвращение…
Пётр вылил остатки терновки в чашу, выпил залпом и стал смотреть на огонь, словно что-то пытался там разглядеть.
— Ты, видно, был без сознания,— тихо сказала Агата.
Но он уже не слышал — крепко спал.
Она укрыла его пледом и вышла на улицу.
Шторм утих.
Наутро в посёлке только и было разговоров о чудом спасшихся рыбаках.
Каждый из них рассказывал своё: кого-то подхватило сильным порывом ветра, кого-то волной.
Хромому Нику привиделась покойная мать — вынесла его на руках, как младенца, и оставила на берегу. Самому молодому среди рыбаков, Игнату,— огромная рыба, хвостом выбросившая его на отмель. Старика, которого все звали Сэм, спасла маленькая внучка — он души в ней не чаял. Мужа Норы вывела к берегу кошка… трёхцветная дикая бестия, прибившаяся к ним прошлой осенью.
И как только Нора её ни гнала из дому — глядь, а кошка снова на своём любимом месте, у печки.
И неведомо было Норе, что муж, дождавшись, пока она уснёт, впускал кошку в дом.
Пётр слушал их и молчал. Он-то знал, что спасла всех его любимая Агата, не пожалевшая зажечь венчальные свечи, её молитва. Её любовь.
— Ты хочешь сказать, что каждый из них спасён кем-то… кем был любим?
— Именно.
— Но ведь бывает и по-другому. И ещё… Никого невозможно удержать над пропастью без воли к жизни.
Тишина стала мне ответом.
И дальний раскат грома, предвещающий возвращение дождя.
История четвёртая. Портрет
О закатах и двойниках
— Закат сегодня невероятно красив!
Я подошла к окну.
— Интересно, где ты услышала эту фразу?
— Нигде,— обиделась улитка.— Моя. И очень красивый закат.
— Закат действительно хорош. А фраза из какого-то старого фильма. Или романа: прекрасная погода, не правда ли?..
Улитка сделала вид, что не услышала.
— Закаты не повторяются. Как море. Как люди и птицы.
— Говорят, что у каждого из живущих здесь есть двойник… Да, и потом, близнецы — они же так похожи.
— Ты говоришь о внешнем сходстве. Если присмотреться — то и в нём можно найти отличие. Здесь нет ничего повторяющегося — всё неповторимо.
Уникально.
— А вы, улитки… вы так похожи.
— Примерно как вы, люди. Доброй ночи.
— А обещанная история?
— Смотри на закат.
Солнце опрокинуло чашу неба, янтарные потоки разлились меж облаками, свет смягчился, потеплели тени домов и деревьев, взгляды и голоса.
Послышалась песенка цикады.
Случайная строка, залетевшая неведомо откуда, распустила «павлиний хвост» и показалась невообразимо прекрасной, почти гениальной.
Осторожно, едва прикасаясь к оперению невиданной доселе диковинной птицы, чувствуя себя первооткрывателем, создателем, творцом, отпускаю строку, и…
На бумагу ложатся слова.
Обычные, косные, расхожие и обыденные, из которых к утру, возможно, останется одно. Слово.
Идею сплотить неуправляемый седьмой «А» Алле подкинул муж, когда она в очередной раз жаловалась на класс, в котором вынуждена была взять классное руководство после ухода на пенсию Нины Матвеевны. Уж очень та просила. Да и как откажешь первой учительнице?
— Ты справишься, Аллочка. Они хорошие, только прячут себя за бравадой и жестокостью. Сердце у тебя открытое, доброе — детей любишь.
Алла обещала забежать, проведать, заодно и поговорить.
В субботу Нину Матвеевну забрала скорая.
А утром в воскресенье её не стало.
Так и достался седьмой «А» Алле в наследство от первой и любимой учительницы.
На весенних каникулах всем классом решили отправиться в старый городской парк, бывший когда-то излюбленным местом отдыха многих горожан.
Со временем парк пришёл в запустение, редкие растения, высаженные ещё его владельцем, одичали, здания разрушились. Оставались только пруды, на одном из которых был маленький остров с фанерным домиком для лебедей и уточек, но и их давно никто не чистил, а о лебедях с уточками помнили только старожилы.
Пришли все. Даже толстушка Тома. Да что там Тома… Пришёл даже Герман, которого в классе не любили за то, что был тихоней, носил очки, за то, что был чистеньким: безупречный пробор, белая рубашка, чёрный костюм с жилеточкой, всегда до блеска начищенные ботинки. За странное имя: кроме как Гера, никто его не называл.
Гера Чокнутый.
На удивление, прогулка прошла без особых приключений.
Дети бродили по старому парку, слушали рассказ Аллы о князе — его первом владельце.
У заброшенного здания, в котором когда-то была летняя библиотека, Алла остановилась.
— А здесь на одной из стен была фреска с изображением жены князя, его единственной возлюбленной.
— Где, на какой стене, Алла Николаевна? Покажите… А вы видели её? Она была очень красивая?
Как её звали? А что было дальше?
Девочки окружили Аллу. Мальчишки стояли чуть поодаль, но и им было интересно — это чувствовалось по взглядам.
— К сожалению, уже никто не помнит имени, никто не знает, на какой именно стене была фреска.
Её написал безымянный художник, влюблённый в жену князя. Князь очень рассердился и повелел закрасить портрет. Каково же было его удивление, когда он, прогуливаясь, по обыкновению, ранним утром, увидел, что портрет целёхонек. Он приказал наказать нерадивых слуг и вновь закрасить стену. Но наутро с фрески как ни в чём не бывало смотрела его жена. Тогда он сам взялся за кисть.
Но и это не помогло. Князь пришёл в ярость и обезумел. По его приказанию слуги содрали со всего здания побелку и штукатурку — до самой кирпичной кладки, положили новый слой штукатурки и краски. Наутро…
— Фреска проступила сквозь новые слои штукатурки и краски,— раздался в тишине голос Германа.
— Тише ты! Тебе-то откуда знать?..
— Нет-нет, ребята,— Алла увидела, что класс стоит вокруг неё и ждёт; ни смешков, ни мобильных телефонов, ни выкриков — ничего этого не было.— Герман прав. Фреска действительно никуда не исчезла.
— И что же князь?
— Сошёл с ума. Повелел засечь художника до смерти. Подарил городу сад, впоследствии ставший городским парком, и все строения в нём и уехал.
— А что же стало с его женой?
— Она исчезла. Поначалу все думали, что она сбежала с художником. Потом, когда бедного художника похоронили, пошли слухи, что она утопилась в одном из этих прудов. Но тела так и не нашли.
Девочки вздыхали, мальчики притихли, и вновь в тишине прозвучал голос Германа:
— Вот эта стена. И портрет. Я его вижу.
— Видит он… Скажи, очкарик, что ты ещё видишь? Хватит врать — достал ты всех уже… И тут выпендриться хочешь…
— Тихо, ребята, тихо.— Алла укоризненно посмотрела на Германа.— Не ожидала от тебя. Признайся, ты ведь выдумал это? Пошутил?
— Нет. Я действительно знаю, где эта стена. И вижу фреску. И знаю, что на самом деле случилось с княгиней. Она сбежала, и её спрятал садовник в своём домике. Жена садовника ухаживала за ней — княгиня долго была без сознания, бредила…
— Прямо как ты сейчас,— выкрикнул кто-то.
Все рассмеялись.
— Потом у неё родился ребёнок. Мальчик. Мой прадедушка. Меня назвали Германом в его честь.
А её звали Мария.
Голос Германа утонул в новом взрыве смеха.
— Костюмчик этот не он ли тебе в наследство оставил?..
— Хорошо,— улыбнулась Алла.— Если ты в это веришь — пусть так и будет. Но ведь это легенда.
Красивая и очень печальная. Но легенда. Нет никаких свидетельств, документов — нет ничего, что подтвердило бы твои слова. Пора по домам, ребята! И не забывайте: в следующее воскресенье мы едем в графскую усадьбу на озере. Ой, мой автобус… До свидания!
Герман направился к трамвайной остановке, но путь ему преградили несколько одноклассников, и среди них Маринка Петрова, задиравшая и дразнившая его с первого класса.
— Ну-ка, Гера, покажи-ка нам портрет прабабушки!
— Пусть вначале стену покажет,— выкрикнул кто сзади, и Герман понял, что окружён.
Подталкивая в спину, они привели его к зданию библиотеки.
— И где же он, портрет, который ты видишь? — выступила вперёд Маринка.— Или его видишь только ты, а мы тут все слепые — так? Может, нам очки нацепить? Одолжишь?
Она сорвала с Германа очки и, будто случайно уронив, наступила на них ногой.
— Ой… прости-прости. Что теперь будет с нашим зрением?.. Ах. Есть портретик?
— Есть,— тихо ответил Герман.
— Что ж ты врёшь, очкарик, а?.. Я тебе сейчас помогу сказать правду.
Маринка подошла совсем близко, замахнулась…
Лиц Герман не различал, перед глазами прыгали размытые грязные пятна, голоса расплывались, смешивались в низкий и монотонный гул.
И вдруг всё стихло.
— Оставь, не видишь, припадок у него…— сказал кто-то из ребят и осёкся, в ужасе глядя на стену.
На ободранной, растрескавшейся от времени стене, у которой лежал без сознания Герман, сквозь слои старой побелки проступал потрет прекрасной молодой женщины с длинными волосами, развевающимися от ветра по обнажённым плечам.
История пятая. Стрелы Времени
Орхидеи, зелёный чай, море и воспоминания
Виноградный лист, освещённый солнцем, покачивается на ветру.
Вижу каждую прожилочку, каждое пятнышко, и легко и светло на душе, словно она — моя душа — выпорхнула на миг из тела и покачивается на молодой лозе, пьёт благодатное августовское тепло и светится от счастья.
Сиюминутное, почти эфемерное состояние, поднимающее над миром и мiром, над суетой и болью, над новостями, которые всё больше и больше напоминают колонку криминальной хроники, состояние лёгкости и безмятежности бытия, любви.
Оно пройдёт.
Вернётся мирское и суетное.
Солнце падёт за горизонт, унося с собой свет дня сегодняшнего.
Но в сердце останется ощущение тихой радости, беспричинной и лёгкой, как молодой виноградный листок на ветру, освещённый щедрым и благодатным августом.
— О чём бы ты писала, если бы не море? И писала ли бы вообще?
— Об орхидеях. О закатном луче, пробивающемся сквозь зелень виноградных листьев, о темнеющих виноградных гроздьях. О жизни и смерти. О любви.
О маленьких и очень завистливых белых улитках…
— Я не завидую. Я пытаюсь понять, насколько важно делиться с кем-то своими воспоминаниями и размышлениями. У папы в шкафу книга была с таким названием. На третьей полке стояла.
— У какого папы?..
— У моего, разумеется. Прости, всё время забываю, что я теперь — улитка.
— Теперь… у папы… Откуда это?
— Не только у тебя есть память.
— О прошлых воплощениях?
— Или… о будущих.
— Что ещё ты помнишь?
— Влажная тёплая земля, запахи лаванды и мяты.
Золотая роза и глупая белая бабочка на ней.
— Глупая?
— Она рассказывала розе о Турции, о каких-то горящих путёвках all inclusive…
— В чём же глупость?
— Всё закончится быстрее, чем она думает. Вернее — не думает.
Я вспомнила свой недавний телефонный разговор, но промолчала. Маленькая белая улитка права. Я и есть та самая глупая бабочка. Думаю, что буду всегда, не дорожу временем.
« И свято верим, что бессмертны… а нам бы до утра дожить…»
— Что-что?
— Зелёный чай, говорю,— лучшее средство от жары. Хочешь глоточек?
— Слушай историю о стрелах Времени.
— Каролина!
Девочка лет пяти словно возникла из воздуха.
Золотистые локоны из-под кружевной шляпки, длинное белое платьице, красные сандалии…
На каштановой аллее парка темнело рано.
Мама девочки ещё раз окликнула её, но маленькая модница даже не посмотрела в её сторону. Всё внимание Каролины было приковано к маленькому зелёному кузнечику, каким-то чудом оказавшемуся на ладошке.
— Немедленно подойди ко мне.
Девочка повела плечиком. Несколько золотых локонов упали с плеча.
Старушка, дремавшая на скамейке у развилки, вздрогнула и улыбнулась, увидев девочку.
— Это тебя мама зовёт?
Девочка кивнула.
— Не отзываешься? Нехорошо. Поймала стрекозку?
— Это кузнечик. Разве не видите?
— Вижу, ласточка, вижу… Я могу не увидеть камень у себя под ногами, а то, что далеко, теперь вижу хорошо.
— Я бы тоже хотела видеть далеко.
— Не спеши. И в тебя попадёт стрела Времени — и ты будешь видеть далеко, всё знать о будущем и ничего не помнить о прошлом.
— Что за стрела такая? Стрелка от часов?
— Стрелы Времени настигают каждого. Первая стрела — детство. Ранит больно и оставляет самый глубокий след.
— Как от укола?
— Укол — сущие пустяки в сравнении с этой стрелой. Не все замечают её. Не все и не сразу.
Каролина краешком глаза заметила, что мама подошла совсем близко, и поспешно спросила:
— А вторая стрела добрее первой?
— Вторая стрела отравлена ядом одиночества и неверия. Всё становится чужим и чуждым.
— А как же мама и папа? — удивилась девочка.
— Они-то как раз и кажутся самыми чужими.
Почти врагами.
— Что же делать? Бежать из дому?
— Представь, многие так и делают. Но нет. Необходимо всё пережить и дождаться третьей стрелы.
— Она хорошая?
— Она лучшая. Лёгкая и звенящая. В её радужном оперении радость и счастье. От её укола хмелеешь и однажды, проснувшись ранним утром, понимаешь, что умеешь летать. И летишь.
Мама Каролины тихонько присела на скамейку рядом с дочкой.
Девочка слушала старушку, не отрывая взгляда от маленького зелёного кузнечика на ладошке.
— Что же случится потом?
— Четвёртая стрела собьёт тебя однажды на лету — высоко-высоко, когда будешь уверен, что вниз уже никогда спустишься. Не приземлишься. Четвёртая стрела принесёт в твой дом печальные вести о болезнях и смерти родных и близких тебе людей.
Мама девочки сделала предостерегающий жест.
— Каролина, нам пора.
— Я останусь. Пожалуйста. Я хочу узнать о четвёртой стреле. И о пятой — тоже.
Девочка умоляюще посмотрела на мать. У неё были огромные глаза в чёрных пушистых ресницах — льдисто-серебристые, серые — и внимательный спокойный взгляд взрослого человека.
— Красивое имя,— улыбнулась старушка.— Кто назвал тебя так?
— Не знаю,— пожала плечами девочка.— Родители, наверное. Да? — обратилась она к матери.
— Так звали твою прабабушку. Мою бабушку. Все называли её Лина, и только самые близкие — Каролина.
— Когда-то давно меня тоже звали так…— вздохнула старушка.
— А теперь как вас зовут?
— Не помню.
Мама девочки встревоженно посмотрела на старушку.
— Надеюсь, вы помните, где живёте? Свой адрес можете назвать?
— Конечно, помню. Здесь недалеко — там, где пятый трамвай делает круг.
— Номер дома помните?
— Я помню дорогу. Решётку старых ворот помню: нужно войти во двор и свернуть направо — у третьего окна, у старой вишни.
— Может быть, вызвать полицию? Они помогут.
— Вы очень добры. Спасибо. Я всё хорошо помню — не волнуйтесь.
— Мама, зачем полиция? Мы же сами можем отвести бабушку Каролину домой. А она по дороге расскажет о пятой стреле и о том, почему кузнечик называется стрекозкой… Расскажешь?
— Расскажу…
Старушка встала, опираясь на тросточку с ручкой в виде улитки.
— Каролина, ты учишься французскому языку?
Каждая барышня должна знать французский.
Кстати, стрекозу французы называют демуазель…
— Знаю, знаю! — закричала Каролина и, забыв о маленьком зелёном кузнечике, захлопала в ладоши.
Кузнечик исчез в высокой траве.
— А моя бабушка звала стрекозу Синим Коромыслом. А вот кузнечика — стрекозой.
— Как всё перепуталось,— вздохнула мама девочки.— Но вы всё же не забывайте следить за дорогой.
— Нет-нет, не волнуйтесь. Как ваше имя?
— Анна.
— Не волнуйтесь, Анна. Вот мы и пришли.
Они подошли к старинным кованым воротам, вошли во двор и свернули направо — у третьего окна, у старой вишни.
— А как же пятая стрела, бабушка Каролина?
— Пятая стрела приносит избавление от страданий, если выпущена вовремя. Приходи завтра в парк, на нашу скамейку. Придёшь?
— Приду!
— Вот тебе открыточка на память.
На открытке была изображена каштановая аллея старого парка и единственная скамейка — у развилки.
Ночью начался дождь, который шёл, не переставая, двое суток.
Он то затихал, переходя на мелкий моросящий шаг, то усиливался.
Ни о какой прогулке в парк мама и слушать не хотела.
Каролина, вздыхая, сидела у окна с книгой и смотрела, как по оконному стеклу сбегают потоки дождевой воды.
Солнце выглянуло только к вечеру на третьи сутки. Наутро Каролина с мамой отправились в парк.
Каштановая аллея была усеяна листьями и каштанчиками в колючих рыже-зелёных доспехах.
На скамейке у развилки лежало несколько каштановых листьев.
— После такого дождя надо бы ещё побыть дома — очень сыро.
— Как ты думаешь, мамочка, она тоже сейчас дома?
— Думаю, да. Сидит в кресле у окна и вяжет внукам шерстяные носки.
— Как жаль, что я не её внук. Мне никто никогда не вязал носки в кресле у окна…
Мама укоризненно покачала головой:
— Твоя бабушка живёт далеко от нас. Но она часто присылает тебе подарки.
— Я хочу, чтобы мы жили все вместе. И чтобы она сидела в кресле у окна и вязала мне носки. И тебе. Чтобы мы ходили гулять в парк, на любимую каштановую аллею. И чтобы папа… жил с нами.
На следующий день Каролина с мамой снова отправились в парк, но скамейка по-прежнему была пуста.
— Мамочка, пожалуйста, давай сходим к ней. Это же недалеко.
— Но это не очень удобно — беспокоить пожилого человека.
— Мы только узнаем, как она… И всё. Пожалуйста.
— И ты не будешь приставать с вопросами? И будешь хорошо себя вести?
— Обещаю.
Они прошли через парк, вошли в старинные кованые ворота во двор, свернув у третьего ок – на — у старой вишни.
На оконном стекле — изнутри — белел листок бумаги с надписью: «Продаётся»,— и номер телефона внизу.
— Как же так?..— растерялась Каролина.
— Пойдём. Я записала номер — возможно, по нему мы что-то сможем узнать.
Уже у самых ворот их окликнули.
Мужчина с грустными глазами, одетый в серую ветровку и джинсы, держал в руках небольшой пакет.
— Вы Анна? А это, насколько я понимаю, Каролина.
Мама рассказала мне о вашей встрече. И ещё… просила передать, что к ней прилетела…
— Пятая стрела Времени? — шепнула девочка.
— Да. И вот ещё пакет. Мы хотим продать её домик и вернуться туда, где жили раньше.
— Раньше?
— До того, как мама заболела. Она хотела, чтобы мы жили вместе — под одной крышей. Переезд к нам она не перенесла бы. Поэтому переехали мы.
Я и мой сын.
— Папа, ты скоро?
Из двери выглянул светловолосый худенький мальчик.
— Познакомься, Лёвушка. Это — Каролина. И её мама — Анна. А это — Лев.
— Спасибо… Мы пойдём, пожалуй.
— Если случится вдруг оказаться в Риге — звоните.
— А вы звоните нам, если приедете. И просто — звоните.
Анна записала номер телефона на открытке с видом скамейки у развилки, на каштановой аллее старого парка.
— Вот, возьмите. Это скамейка, на которой любила сидеть ваша мама. И твоя бабушка.
Каролина протянула Льву несколько колючих рыже-зелёных каштанов.
— Осторожно. Они очень острые.
— Не острее, чем стрелы Времени.
Дети понимающе переглянулись.
Придя домой, Анна заглянула в пакет.
Там лежало три пары тёплых шерстяных носков — две взрослых и одна детская.
— Как всё переплелось в твоих рассказах. Разные времена, лица, судьбы… Но что-то же их связывает?
— Конечно. Спирали моего домика. Новый виток — новая жизнь — новая история. Мой домик — маленькая галактика. Не замечала?
— Судя по количеству витков и историй — тебе пять лет? А сколько длится год в твоей галактике?
— Пять минут или пятьсот лет — не имеет значения.
— Ты хочешь сказать, что тебе не страшны стрелы Времени?
— Я ничего не хочу сказать. Всё уже сказано. И записано, надеюсь?
— Записано, конечно.
— Тогда… до следующего витка. И до следующих историй.
Опубликовано в День и ночь №6, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!