Любовь Соколова. В СУМЕРКАХ

Главы из романа

Пролог

Темь  на  Таме

Город Темь на реке Таме происхождение имеет самое заурядное, почти не отразившееся на ходе мировой истории. Прошла мимо него и мировая культура, не зацепившись ни взглядом, ни башмаком. Сами темчане точно сказать не могли, когда и откуда взялся их город, основанный будто еще при царе неким горным инженером, обнаружившим большие запасы медной руды в логах, нарезавших неровными ломтями высокий берег Тамы. Вывод о запасах руды оказался ошибочным, промышленной добычи здешняя залежь не выдержала, истощилась. Но замешанный на конфузе посад устоял и, претерпев значительные трансформации, к середине ХХ века вырос в непритязательный областной центр индустриального типа. Слепленный из деревень и починков, тюремных зон, железнодорожных станций, скитов и барачных поселков, город Темь протянулся вдоль Тамы на десятки километров унылой промзоной.
Здешнее небо всегда было расчерчено дымами, на деревья порой оседала едкая взвесь, причина ранних листопадов и преждевременной смертности среди населения.
Темь была секретнее прочих городов, поэтому ее не обозначали на географических картах в школьных атласах, а статистика онкологических заболеваний, выявленных у жителей Теми, не публиковалась даже в специализированных изданиях. Медики объясняли малую продолжительность жизни темчан естественными причинами, прежде всего природными условиями. Климатические характеристики региона и вправду оставляли желать лучшего, но пятнадцатипроцентная надбавка к зарплате искупала неудобства, связанные с долгой зимой и коротким обманчивым летом. «Зато места у нас грибные!» — хвалились здешние люди в ответ на сетования приезжих по поводу погоды.
Приезжими тут бывали рыночные торговцы с юга и направленные по распределению молодые специалисты. Южане делали тут хорошие деньги, а молодые специалисты быстро усваивали мировоззренческие особенности и за три года полностью сливались с фоном, если прежде не решались на побег. Принятая тут система ценностей подкупала простотой и абсурдностью.
Помимо грибов темчане бездумно гордились самым большим в Европе (а то и в Америке!) новым кладбищем, хотя предпочитали хоронить близких на старых погостах, покупая взятками разрешения на погребение в семейных оградках. На новом кладбище ни церкви, ни часовенки. Впрочем, в советское время темчане мало интересовались Богом. Религию заменяли им уверенность в завтрашнем дне и твердое знание, что живут они других не хуже, а ровно как все, если не брать в расчет москвичей и ленинградцев.
Ленинград заслужил хорошее снабжение, пережив блокаду, а Москва — столица, там надо марку держать перед зарубежными гостями. Если в Москве будет как в Теми, что подумают о советской жизни иностранцы?
Что расскажут? Ничего хорошего!
Каким бы заурядным ни казался город Темь, река Тама искупала изъяны и перекрывала с избытком все его недостаточности.
Благодаря Таме горожанам было на что посмотреть со своего высокого берега. Летом — на теплоходы и баржи. Зимой — на ледяные торосы по заберегам и огромные промоины над речными быстринами.
На рубеже тысячелетий зимы на Таме вдруг стали мягкими. Лед истончился и вовсе перестал перекрывать реку, ограничиваясь широкими заберегами. Никто не заметил толком, как прекратил работу Темский речной порт, закрылось пароходство, и однажды весной на Таме вовсе не открылась навигация.
Один за другим стали умирать заводы. На месте цехов разворачивались гипермасштабные торговые площади, логистические структуры и бизнес-центры, Город перерождался.
В советское время обитателей Теми, поглощенных заботами о ежедневном пропитании, о личных привязанностях и обустройстве быта, мало тревожили мысли о прошлом и будущем. Прошлое было преодолено, а будущее определено. Когда начались перемены, думать стало некогда — едва успевали крутиться.
А потом пришло время желанной стабильности, и, оглядевшись, каждый пытался понять: где я, с кем я, куда? Теперь будущее тревожило до испуга, а прошлое стало по меньшей мере спорным. Переход Теми из одного состояния в другое вместил в себя события, происходившие на протяжении лет пятидесяти, скажем, с 1968 по 2018-й.

Часть  первая

Глава  первая
Пишущая  машинка «для студента»

В самом низком месте набережной стоял, повернувшись одним фасадом к воде, другим — к троллейбусной остановке, Темский речной вокзал. Короткая северная навигация закончилась еще в сентябре, но Кирилл с Мишкой регулярно встречались на берегу.
Ходили пить пиво в ресторан на речном вокзале. Ресторан, в отличие от вокзала, работал круглый год, пиво тут не переводилось, и приятели посещали заведение по крайней мере дважды в месяц — отмечать аванс и окончаловку. В этот раз они засиживаться не стали.
Дело начиналось серьезное. Раньше только слова были, а теперь, наконец, дело. Спустившись из ресторана в гулкий помпезный вестибюль, безлюдный в это время года, оба, не сговариваясь, повернули на выход к реке, посмотреть на Таму. Здесь, на продуваемой сырым октябрьским ветром террасе, Кирилл рассказал Мишке анекдот — короткий, как он любил, и мрачный, как у него вечно получалось. Нам, говорит, не врали, когда впаривали, будто счастье не за горами. Ага! Мы перешли горы — счастья там нет.
— Всё?
— Всё.
— Когда смеяться? — спросил Мишка.
На его смуглом лице с крупным носом, большим ртом и широкими скулами не нашлось ни намека на улыбку. Он скептически растянул плотно сжатые губы, поставил короткие брови домиком и сверху вниз глянул на товарища, тонкого и бледного, как персонаж рассказов Короленко про детей подземелья.
— Смеяться необязательно, — разрешил Кирилл и, глядя на парапет, отделявший нижнюю террасу берега от темной воды, повторил: — Счастья нет за горами!
Мишка кивнул:
— Счастье в горах. Пошли!
Они обогнули здание и, переходя на бег, устремились к остановке. Троллейбус уже тронулся, но притормозил и, принимая на борт, обхлопал их ладошками автоматических дверей.
Ехали не садясь, в пустом салоне, открутив себе по-честному в механической кассе билетики за четыре копейки каждый.
— Оплачивайте за проезд, приобретайте билеты в кассе, — проскрипела в микрофон женщина-водитель. Призыв «оплачивать за проезд» — это неискоренимый профессионализм, сродни морскому «компАсу».
Оба пассажира помахали в сторону кабины билетиками, водитель успокоилась и больше не скрипела. Остановок она не объявляла. Кому надо, знают и так: в окно-то видно, где едут.
Качало. Мишка, в расстегнутом полупальто, напоминавшем бушлат, стоял, широко расставив ноги, перегородив проход. Кирилл, раскинув руки, оперся спиной о поручень на задней площадке. Молчали. Натужно гудел двигатель, пока поднимались с набережной в гору, к площади некогда Соборной, а теперь вроде бы вовсе безымянной. Собор остался на месте, в нем давно обосновался художественно-краеведческий музей. Там же, на площади, начинался главный проспект. Отсюда троллейбус покатился вниз.
На третьей остановке они вышли, каждый из своей двери. Стайка пассажиров билась снаружи о пустой салон. Резвая мамашка, тянувшая за собой девочку лет шести, юркнула под руку Мишке, ткнула его в бок, стараясь выпихнуть поскорее, чтобы заскочить в троллейбус первой и занять место получше.
— Да шевели ногами, Тома! — поддернула она зазевавшуюся дочь.
Мишка чертыхнулся и, не оглядываясь, зашагал на другую сторону улицы. Кирилл еле догнал его. Остановились у черного хода мастерской, расположенной во дворе жилого дома, обращенного оштукатуренной светло-зеленой стеной на проспект. Краснокирпичная изнанка здания с табличкой «Дом образцового быта» выглядела по сравнению с фасадом ободранной. «Образец» от собратьев практически не отличался. Мусор, сломанные ящики, две колченогие скамейки и заплеванный окурками газон — всё как у всех.
— Нам сюда, — указал Мишка на ступеньки вниз, в «ямку», и пропустил товарища вперед.
В таких «ямках» размещались булочные, овощные магазины и мастерские по ремонту обуви. Филенчатая дверь, крашенная когдато в синий цвет и обшарпанная местами до олифы, скрывала за собой еще одну, металлическую, с разбитыми вдрызг замочными скважинами и двумя накладными фанерными заплатами, из которых выглядывали вполне рабочие червоточины современных французских замков. Дверь смотрелась тяжелой. Смущало отсутствие ручки на ней и надпись краской «Не стучать!». Кирилл замялся, соображая, как бы дверь подковырнуть. Ощупал край — ничего не нашел.
В своем длиннополом пальто, с многократно намотанным на шею шарфом, свободные концы которого спускались до колен, Кирилл выглядел настолько инаким, что даже контролеры в транспорте не всегда спрашивали у него билет, а если и спрашивали, то без надежды на оплату штрафа. Манера одеваться не соответствовала ни текущей, ни прошедшей эпохе, благодаря чему наряд никогда не выходил из моды, а природная сухощавость — жир и мясо медленно нарастали на его теле — позволяла Кириллу носить одно и то же в течение долгих лет.
Кирилл смахивал сразу на всех мятущихся и неприкаянных литературных героев, пальто его вполне могло оказаться перелицованной шинелью гоголевского чиновника или футляром нелепого чеховского человека.
Гоголя советский читатель держал за мистика, героев Чехова знали немногие, а понимали вовсе единицы. Поэтому любой русский, будь он хоть татарин или калмык, подсознательно воспринимал внешность Кирилла как визуальное проявление достоевщины. Да ведь и Достоевского-то население в массе своей читало нетщательно. Курс средней школы знакомил каждого со студентом Раскольниковым. Троечники читали роман в кратком изложении, запомнили только: был главный герой худ, бледен и задумчив, носил чтото длинное. Прозвище «Студент», накрепко прилепившееся к Кириллу еще в ПТУ, где он постигал профессию токаря, доставляло ему удовольствие. Его не смущал окровавленный топор в подтексте. Ценность имело стремление литературного героя порвать с рутиной и решительное отмежевание от гегемонов-рабочих, от колхозного крестьянства и заодно от вялой трудовой интеллигенции. Кирилл даже подумывал переменить имя на Родион.
Но не стал. Выпадающий из общего строя образ и без того приносил кое-какие бонусы. Кириллу, например, всегда доливали пиво и никогда не обвешивали в продуктовом. Имя не спрашивали, так ради чего хлопотать?
Инакость, конечно, оборачивалась и темной стороной. Всякое мелкое и покрупнее начальство, которому попадался на глаза Кирилл, реагировало на архетип бунтаря-одиночки, способного задуматься, тварь ли он дрожащая. Они впадали в тоску либо в ярость, безошибочно считывая чужой код в его облике. Человек с нестрижеными волосами и ясным взглядом, устремленным куда-то мимо собеседника, наделенного кое-какой властью, вполне мог на досуге играть джаз, а ведь «сегодня он играет джаз, а завтра…».
Хромая рифма Сергея Михалкова, в начале шестидесятых связавшая музыкальный жанр с предательством Родины, навсегда сковала мозг каждого мелкого функционера, состоявшего в нерушимом блоке коммунистов и беспартийных. А тут уже и семидесятые надвигались с неотвратимостью победы развитого социализма.
Кирилл не грубил начальству, не нарушал, не требовал. Он размышлял: почему беспартийные не выставляют своего собственного кандидата на выборах в городской Совет, в районный Совет и в Верховный Совет СССР? Его, абсолютно беспартийного, не устраивала неизбежность состояния в блоке с коммунистами. «Допустим, руководящая роль у партии. Ладно. Не претендую. Но почему следует держаться с ними, с партийными, в нерушимом блоке?» — рассуждал Кирилл сам с собою. Трезво оценивая свои шансы переломить ситуацию, он склонялся к компромиссу. В бесконечной трепотне с Мишкой обронил как-то:
— Пусть бы руководили, а мы бы жили сами по себе, не смешиваясь.
Друг обозвал его оппортунистом, пораженцем и троцкистом.
По вторникам для первой смены в цехе проводили политинформацию. Кирилл спрашивал, с кем еще, кроме коммунистов, можно вступить в блок беспартийному человеку, и нельзя ли действовать как-то отдельно.
— Нельзя, — сдержанно отвечали ему вышестоящие товарищи.
Товарищи буквально располагались выше — на подиуме, где заседал президиум любого мало-мальски значимого собрания.
Они либо стояли, либо сидели и притопывали ногой и постукивали карандашом по столешнице.
— А профсоюз? — не унимался Кирилл, вынуждая тем самым дежурного политинформатора материться прямо с трибуны.
— Ты чё, тупой? — спрашивал политинформатор.
— Нет, — честно отвечал Кирилл.
— Тебе чё, больше всех надо? — кипел несчастный лектор, стискивая руками фанерный обрубок трибуны, установленный на плюшевой скатерти.
— Хотелось бы.
— Иди… иди отсюда на …! — И, багровея до корней волос, вслед, будто припечатывая свинцом поганца: — Профсоюзы — школа коммунизма! Коммунизма!.. Черт побери! Сбил.
На чем я остановился? Ага, президент Джонсон обязан был прекратить войну во Вьетнаме.
Нет же, блин. Не то. Ага, вот, сейчас. Сбил меня с толку, сука. Извините, товарищи, но просто ж зла на таких не хватает. Я ж готовился про международную обстановку, а он на тебе…
Кирилл, не дослушав ругню, вставал и, поправив неизменный шарф, уходил из красного уголка, запинаясь о ножки стульев.
Печать интеллекта на его лице никак не соответствовала формальному уровню образования и социальному статусу. «Студент» работал токарем на часовом заводе. Никаких часов завод никогда не выпускал. Но так говорили, причем вновь поступающих с порога учили так говорить на инструктаже пожилые дядьки из «первого отдела». Не ради лжи, а во имя сохранности государственных секретов. Завод выпускал продукцию, в составе которой имелись очень точные детали хитрой конфигурации. Например, подвижная металлическая сфера внутри другой сферы, в каждой отверстие, а через эти отверстия неразъемная сферическая деталь взаимодействовала с другими частями какого-то механизма. Токарь, способный изготовить такую штуковину, ценился на вес золота. Эквивалентом золота служил спирт. Спирт в цех выписывали для производственных нужд канистрами. За пять-шесть лет выдающийся токарь стачивался в ноль о мотивирующее вознаграждение. Кирилл от употребления спирта внутрь отказывался, его считали подозрительным и уговаривали вступить в комсомол. Кирилл пожимал плечами и обещал подумать, если ему официально разрешат выносить премиальный спирт за территорию завода. Не разрешали. Вот он и не вступал.
— Подумать надо, — сказал он Мишке, переминавшемуся за спиной.
— Пока думать будешь, заметут. Может, они срисовали нас уже. — Мишка с тревогой посмотрел на окна первого этажа. Нет, вроде, из окна вход в «ямку» не просматривается, но стучать в дверь все равно нельзя.
— Тебе ж мать говорила…
— Говорила не говорила, она, может, не всё знает, говорит не всё. Я ведь не про всё спрашиваю. Потому что не дурак!
Мишка подобрал с земли железяку, оттеснил плечом Кирилла и подцепил плоским концом дверь без ручки. Дверь поддалась.
Внутри пахло машинным маслом, горячей канифолью, железом, обувным кремом и еще чем-то вроде бумажной пыли. За конторкой сидел внимательный старичок, откинувший со лба закрепленную на голове лупу, чтобы разглядеть вошедших через обычные очки.
Затем он и очки снял.
Кирилл остановился перед мастером, поздоровался и замолчал, будто предоставив спутнику сделать следующий ход. Ему не нравилась и придуманная версия, и необходимость лгать претила.
— Нам бы это… Машинку печатную… Пишущую… Для реферата, — и Мишка качнул головой в сторону товарища, обозначив, кто будет писать реферат.
— Студенты? — понимающе вздохнул старичок.
— Ага. Он, — Мишка опять указал на Кирилла, неспособного самостоятельно врать.
Скулы сводило от досады. Ведь заранее обо всем условились: какой факультет, какой вуз, чтобы не спалиться на деталях, а молчит.
— Так, значит, вы студент? — уточнил старичок, напирая на «вы».
Кирилл кивнул, поджав губы.
— В аренду или купить намерены? — старичок теперь обращался прямо к Кириллу.
— Покупать, — отозвался Мишка. — Деньги есть.
— Какой объем работы предполагается?
По узким щекам Кирилла к вискам побежали красные пятна. Он не смотрел на собеседника, только возвел взгляд к потолку и неопределенно покачал головой.
— Сколько экземпляров рассчитываете получать с одной закладки? — уточнил мастер.
— Чем больше, тем лучше, — отозвался Мишка.
Кирилл обернул к нему лицо с гримасой негодования. Тот и сам сообразил, что вопрос провокационный. Все трое замолчали. Мастер встал, пошел вдоль стеллажа с машинками, рассматривая каждую и, похоже, прикидывая, какую цену запросить.
— Эти все в ремонте? — Мишка испытывал неловкость, когда молчал. Звук собственного голоса придавал ему смелости.
— Есть в ремонте, есть на продажу. Владельцы сдают, как правило, убитые аппараты. Восстанавливаем. Порой сюда попадают машинки в хорошем состоянии. И очень интересные экземпляры. Только новых нет.
Но за новой-то вы отправились бы в магазин.
Деньги есть, — нарочно скопировал мастер недавнюю реплику Мишки. — Вам нужно, как я понимаю, подобрать особый экземпляр.
Он подумал и осторожно вышел в другое, смежное помещение. Там что-то переставлял, временами покряхтывая, и, наконец, вынес аппарат, обернутый тонким брезентом. Развернул, бережно развязав бечевку. На шильдике парни увидели непроизносимое название — набор латинских букв, искаженных до неузнаваемости затейливым шрифтом и умляутами. Старичок взял клочок бумаги и начертал: «Hedőнrу».
— А прочитать вслух можете? — подал голос Кирилл.
— Как это читается? — торопил Мишка.
— Не решусь предложить свой вариант транскрипции. Слишком витиеватый язык.
Самый сложный из европейских языков — венгерский!
— Откуда вы знаете? Знаете, что это венгерский?
Мастер пропустил мимо ушей Мишкин вопрос и продолжал, обращаясь к Кириллу:
— На самом деле неважно, что написано на фасаде. Аппарат, поверьте, от станины и до последнего винтика — это «Ундервуд» с двадцатой кареткой. Выпуск годов этак… — Он сделал паузу, как бы прикидывая, а на самом деле предвкушая эффект. — Первая мировая еще не закончилась, во всяком случае до восемнадцатого года. Австро-Венгрия, была такая империя, рухнула вслед за Российской. Раскололась на куски. — Мастер сделал жест, будто уронил на пол вазу. — Аналогичные машинки собирали в Европе после Первой мировой из американских комплектующих. Что касается именно этого экземпляра, я думаю, под такой маркой после восемнадцатого года их не выпускали, а учитывая экономическую ситуацию, можно предположить, что последние образцы поступили в продажу году в тыща девятьсот шестнадцатом.
Насладившись произведенным эффектом, мастер добавил самое важное:
— Шрифт русский. Позволяет получить в удовлетворительном качестве четыре копии.
— Русский?
— Да, русский, — мастер говорил тихо, будто шелестел, но отчетливо расставлял смысловые акценты. — Перепаянный. Не зарегистрированный в органах.
— Сколько? — спросили хором.
— Сто пятьдесят рублей, — так же тихо, но твердо назвал он цену товара. Пересчитав выданные Мишкой купюры, добавил: — Если будет необходимость перепаять литеры — обращайтесь.
Машинку погрузили в заплечный мешок, нарочно выложенный внутри картоном, и, не оглядываясь, пошли прочь от мастерской.
Сначала петляли дворами. Убедившись в отсутствии слежки, вышли на проспект, свернули налево и мимо новой городской бани двинули к детскому парку, а там рукой подать до Мишкиного дома. Октябрь выдался хмурый, сухой и холодный. Ветер нес по низам пыль и последние сухие листья, тянуло паленым мусором — дворники спешили до снегопадов ликвидировать след, оставленный прошедшим мимо города летом. Оно в тот год не задалось.
— До Покрова снег выпадет, так и на Казанскую ляжет, — сказал Кирилл. — Пахнет снегом-то.
— А нам-то пофиг, — весело отозвался Мишка, ощущая спиной тяжесть счастливо добытой машинки. — Нам бы только успеть нашлепать штук пятьсот прокламаций. Казанская — что за зверь?
— День такой, посвящен иконе Казанской божьей матери. Накануне седьмого ноября празднуют в православных церквях.
— Откуда ты все это церковное знаешь и в голове как-то удерживаешь? Я вот некрещеный даже.
— Зато комсомолец!
— Ну, так-то да, комсомолец, но ведь не учу наизусть заповеди или как там их, принципы демократического централизма. Во! Знаю, как называется! Еще знаю, что Ленин завещал учиться, учиться и учиться. Речь сказал на съезде комсомола: три раза «учиться» — вся речь. Просто, понятно, и образование сделал бесплатное. Всё четко. Страна поголовной грамотности. Самая читающая в мире.
А с церковными делами, если тебя послушать, большие заморочки. Покрова какие-то на казанскую.
Кирилл усмехнулся, спорить не стал, сменил тему:
— Не получится пятьсот листов напечатать.
Сегодня уже десятое. Кто печатать-то будет?
— Мы с тобой по очереди!
— Нет, не успеем. Хоть бы штук триста сделать.
— Ладно, триста хватит. Для начала, — согласился Михаил, прикидывая про себя, как увеличить производительность, потому что триста — мало, надо пятьсот, чтобы в красный день календаря 1968 года город Темь вздрогнул и вдохнул полной грудью большой глоток свободы.

Глава  вторая
Братья  Крайновы — полковничьи  дети

Бумагу и самое важное — копирку — закупали месяца два в разных магазинах, потому что покупать бумагу, и особенно копирку, небезопасно. Люди из «комитета» могут отслеживать закупки. Мать рассказывала. Она с удовольствием рассказывала о своей работе, будто еще надеялась увлечь сыновей, упорно друг за другом выбиравших стезю, никак не связанную с профессией родителей.
Так вот, за бумагой ездили в область, чтобы не примелькаться у местных продавцов. Рассчитывали, соблюдая конспирацию, продержаться год, а то и полтора. Потом либо заметут, либо придется залечь на дно. Закупками занимались пятеро: сам Михаил Крайнов, его брат Веник, Кирилл Медников и еще двое надежных ребят.
Складировали в квартире у Мишки. Он как женился, поселился отдельно от родителей. Мать с отцом подарили своему первенцу начальный взнос и членство в жилищном кооперативе. Дом сдали буквально через полгода после свадьбы. Роскошный подарок.
Мишка и жениться-то поспешил, зная, что мать на службе бьется за право построить квартиру и вот-вот добьется.
Клавдия Федоровна работала в областном управлении КГБ. Отец, Филипп Георгиевич, служил хирургом в гарнизонном госпитале. Оба полковники. Жили в центре города, в квартале, построенном пленными немцами.
На самом деле строили квартал итальянцы и японцы, но принято было называть их немцами, потому что страна одержала победу над Германией, а союзники Гитлера попали под раздачу заодно. Хорошее жилье строили.
Квартира из трех комнат и кухни, а при кухне еще комнатенка денщика, вроде кладовка, но с окном. Мишка эту каморку захватил, не стал с братьями жить в одной спальне. Когда женился и отделился, в денщиковую въехал младший Крайнов — Вениамин. Средний брат Яша учился в музыкальном училище по классу скрипки. Спальня мальчиков после всех перестановок обрела статус музыкального салона. Странный получился средний сын Крайновых — будто подкидыш. Родители-полковники за него переживали: как бы не поддался влиянию буржуазной культуры. Бывало, объявят по радио «Передаем легкую инструментальную музыку», мать включит погромче и следит, какая будет Яшина реакция: поддается влиянию или не поддается. Прямо спрашивать избегала, чтобы не обиделся и не замкнулся.
Веник, самый младший из Крайновых, во всем походил на Михаила, только ростом чуть выше и будто более точным инструментом сделан. Горячо поддерживал он опасные затеи старшего, мотался по области с его поручениями, а порой и ночевал на оттоманке в кооперативной хрущевке брата.
Жена Михаила Света от свекрови ни ласки, ни уважения не добилась, хотя старалась угодить на первых порах от всей души. Свекор и Яша будто вовсе не замечали ее, каждый по-своему избегая общения. Зато с Веником она подружилась. Привечала, закармливала конфетами. Она не вникала в суть активности мужа и деверя. Знала, что не к бабам ходят, — и достаточно. Света быстро забеременела, благополучно родила. Роль матери и хозяйки дома воспринимала как приз за разумное поведение. Чего еще желать? Супружеский долг Мишка исполнял, зарплату приносил, подшабашивал, когда выпадала халтурка, а что не всё до копейки отдавал в общий котел, так на то и мужик, чтобы заначку иметь.
Деньги он тратил не на водку. Покупал книги, радиодетали, теперь вот пишущую машинку принес. Дорогая вещь. Свекрови Света и похвасталась бы, но женщины кое-как терпели друг друга, а потому мать-полковник знать не знала о подозрительных покупках сына-подпольщика.
Молодые Крайновы трудились на единственном в городе несекретном предприятии — на кондитерской фабрике. Вероятно, на случай войны там предусмотрена была своя программа по выпуску продукции двойного назначения, потому что пресловутый «первый отдел» тоже имелся. Света его сотрудников опасалась, особенно когда выносила за проходную карамель в пакете, привязанном к панталонам. Мишку кондитерские секреты никак не волновали. Ел что дадут, карамель так карамель, хотя предпочитал сгущенку. К ним в ремонтный цех сгущенку и шоколад чуть не каждый день приносили. Слесари и сварщики нарасхват: оборудование старое, вечно ломается, рвется, в очередь на ремонт стоят начальники цехов, вот и прикармливают специалистов. Его по-настоящему занимало другое: он хотел для своей страны многопартийную систему.
Мишка рос командиром. Он появился на свет в оккупированной Германии в конце 1945 года и, судя по темпераменту, зачат был сотрудницей СМЕРШа и военврачом под канонаду победных салютов где-то в Восточной Пруссии. После Германии родители отправились служить в Латвию и там с периодичностью в два года произвели на свет еще двоих сыновей. Дети комсостава не ездили на лето к бабушкам в деревню. Ездили они на полигон. Бабушки обитали где-то далеко на Востоке, даже не на Волге, а на Таме. Это была родина, пока еще незнакомая. Туда отправляли фотокарточки, посылки и получали в ответ приветы. Встреча внуков с бабушками так и не состоялась: бабушки не дождались.
Даже на похороны их никто из Риги не приехал. Далеко, не наездишься. Остались они в представлении Мишки чем-то гипотетическим, в отличие от дедов, которые воевали и пали на полях войны, упокоившись под фанерными звездами. Мальчишки в гарнизоне считали правильным воевать и умереть, чтобы закопали под звездой.
Мишке исполнилось двенадцать, когда ребята получили разрешение самостоятельно выходить в город. В двух кварталах от воинской части находился костел. Обегая знакомыми маршрутами городок, братья Крайновы обязательно посещали храм, где по очереди плевали в чашу со святой водой. Плевал один, двое прикрывали.
— Конспирация! — поучал пионер Мишка младших.
Конспираторы были схвачены на месте преступления. Родители вместе с товарищами по оружию обсуждали происшествие день, два, месяц! Хохотали, представляя, как набожные латыши осеняли себя слюнями пацанов:
— Святые слюни!
— Могли ведь и поссать…
Посещать культовое заведение гарнизонным детям запретили.
Мишка долго помнил, как священник выговаривал замполиту части, тщательно выбирая и коверкая акцентом слова:
— Дети не могли сами придумать такое оскорбительное действие. Кто-то их научил.
Я не требую публичного наказания. Я рекомендую вам выявить этого непорядочного человека, подстрекателя. Такие шалости могут принести много вреда.
Детей никто не науськивал. Они сами уловили враждебность взрослых по отношению к местным, к их непрошибаемой набожности, причем даже не православной, а другой, совсем уж чуждой русскому человеку-победителю. Латышей следовало перековать, приучить к нашим правилам, сделать вполне советскими. Про некоторых отец так и говорил: мол, вполне советский, хотя и латыш.
О других наоборот: не наш человек, доработка требуется. Мишка ощущал себя неправым.
— Надо было разъяснять, а не портить святую воду, — делился он своими соображениями с маленьким Вениамином. Тот соглашался.
Яша отмалчивался, однажды только огрызнулся: мол, кто придумал-то? Ясно, кто придумал.
Потом родители перевелись в Темь.
В Теми жизнь так закрутилась, что про латышей братья забыли. Школа здешняя, в отличие от прежней, Мишку донимала. По всем предметам, кроме истории, в табеле стояли тройки. По истории четыре, потому что интересный предмет. Мать с отцом не обрадовались, когда старший заявил о намерении получить рабочую профессию, но противиться не стали. Силой разве парня в школьниках удержать? Пусть идет в систему профтехобразования. Решил выучиться на сварщика. Работа не для дураков, пусть осваивает, а дальше видно будет. Клавдия и сама начинала трудовую жизнь маляром.

Глава  третья
Кирилл  и  его  каморка

Кирилл Медников поступил в ту же «учагу», что и Михаил Крайнов, только на токаря.
А встретились пацаны на футболе. В двух кварталах от Крайновского дома находился городской стадион. Пошли как-то с ребятами смотреть матч. Денег за вход платить не стали, расположились позади трибун верхом на заборе, оттуда тоже видно. Сидят, как скворцы на жердочке, дурачатся, толкают друг друга. Игра как игра. Одни забили. Другие забили. Трибуны шумят. Судья свистит. Всё как обычно, и вдруг один, не нападающий даже, а случайно подвернувшийся игрок, как наподдаст по мячу бутсой… У них настоящие бутсы, взрослая команда, на чемпионате города играют. Как наподдаст! Мяч вылетел за пределы поля, перекинулся через трибуну и упал по ту сторону забора, едва не выкатился на проезжую часть. Пацаны с жердочки ссыпались, один из них мяч схватил и дал деру. Другие за ним. Бежали гурьбой, потом растеклись по дворам — чтобы не спалили, не отобрали добычу. Мишка до конца пас этого тощего, сцапавшего трофей. Была ли за ними погоня? Похоже, не было, а только сердце парнишки, умыкнувшего мяч, колотилось, как у воробышка, когда он, нырнув в ворота деревянного дома, затаился за поленницей. Еще и калиткой наотмашь Мишку ударил. Но тот стерпел и заскочил следом. Мишкино сердце тоже колотилось во всю мощь, и ноги дрожали.
— Ты чё? — выдохнул Мишка, потирая ушибленный калиткой лоб. За это стоило дать в челюсть, да сил не осталось для хорошего удара.
Пацан только улыбался и дышал широко открытым ртом. Мяч он выпустил из рук и придерживал ногой сверху.
— А ты чё? — прохрипел в ответ.
Прогрохотал трамвай. Деревянный двухэтажный дом подрожал, прозвенел всеми своими мутными стеклами. Стихло. Наверху хлопнула дверь, скрипнули половицы. По дощатому коробу, пристроенному к задней стене, что-то полилось, затем мягко свалилось вниз. Мишка с интересом поднял голову, принюхался.
— Дядя Федя посрал, видать, знатно.
С простокваши, — усмехнулся Кирилл. — Чё, уборную натуральную не видал? У вас там все кафель да титаны, газовая плита. Ванная с душем.
Парень, умыкнувший мяч, будто подначивал Мишку и откуда-то знал про его бытовые условия. Мишка молчал, приглядывался. Парень вдруг предложил:
— Хочешь посмотреть, как народ живет?
— Хочу.
Особенного любопытства Мишка не испытывал, но отказаться после такой тирады не мог. Кирилл, взяв под мышку мяч, повел нового знакомца в гости. Жили они с бабушкой в нижнем этаже. Дом, когда-то принадлежавший зажиточной городской семье, в двадцатых еще годах разделили на «квартиры». Квартира, доставшаяся бабушке Кирилла, состояла из сеней, куда вели со двора две ступеньки вниз, и угловой светелки с двумя окошками. В сени выходило три двери, так что это помещение, очевидно, делилось на разных хозяев. Светелка с очень низким дверным проемом площадью уступала денщиковой комнате в квартире Крайновых.
К одной стене пристроена была печь с шестком и подтопком, напротив притулилась тумбочка под чистой клеенкой. Под полотенцем угадывалась небольшая стопка тарелок.
В комнате пахло сыростью, бедной едой и лекарствами. Дальше печки располагалась кроватка, узкая и короткая, но прибранная нарядно, с горкой подушек, накрытых кисеей.
Впритык к кровати кушетка. Посреди комнаты на свободном пятачке стоял табурет.
— Располагайся, будь как дома, — Кирилл показал на табурет, и Мишка, сняв обувь на потертом половичке у порога, на табурет сел.
— Чай будешь?
Мишка сразу почувствовал пересохшее после пробежки горло, кивнул.
— Сейчас воды принесу.
Кирилл вышел в сени, и вскоре Мишка увидел его ноги, прошагавшие мимо окна.
Сырость жилища объяснялась тем, что дом первым этажом наполовину врос в землю.
Минут пятнадцать — до колонки и обратно — Кирилл ходил за водой. Потом кипятил чай на плитке в эмалированном зеленом чайнике, приговаривая:
— Так и живем, так и живем.
— Ну, знаешь, это временно. Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Точно. Так в газетах написано!
— Ага, на вашей-то стороне улицы — коммунизм. А мы тут с земляным полом.
— Почему с земляным?
— А ты посмотри в сенках. Выгляни, выгляни. Доски сгнили. И у нас под порогом, под половичком, одна труха. Пока коммунизм построят, у нас пол совсем сгниет.
— Ты один живешь?
— Бабуся в больничке. Астма у нее и сердце.
— Может, лекарства нужны, я спрошу у отца.
— Не надо, блата не признаем. У нас лучшая в мире медицина. Там и лекарства, и кормят от пуза. Да ты не расстраивайся. Нормально у меня всё. Вот, мяч теперь есть. Приходи играть с нашими пацанами. У вас там во дворе команда есть?
— Нету.
— В нашей будешь. Если захочешь.
— Посмотрим.
— А ты почему за мной бежал?
— Не знаю. Прикрыть думал, если что. Все же сдриснули. Кто прикроет?
— А я думал, футболист за мной гонится, боялся оглянуться. Чуть не сдох.
Они расхохотались и хохотали до икоты, как могут смеяться подростки, только что пережившие вместе большой страх, беспричинный стыд и невероятную удачу.
Счастливый мяч исправно служил, пока однажды в мае, когда после экзаменов пошли погонять в футбол на пустыре за трамвайной линией, один пацан выбил мяч из штрафной да так наподдал, что мяч пулей перелетел через ворота и упал точнехонько в кузов проезжавшего мимо грузовика.
Уехал мяч — горевали недолго. На той же неделе оба, Кирилл и Мишка, получили повестки в военкомат.
Мишка отслужил полный срок, а Кирилла комиссовали.
Он все так же жил в сырой комнатушке на противоположной стороне улицы, только уже без бабушки. В футбол они больше не играли, а интересы опять совпали.

Глава  четвертая
Партийное  строительство

Договорились назвать партию демократической и рабочей. Горячо спорили о порядке букв. ДРП намекало на «драпать», РДП звучало боевито, сухо, как очередь из автомата. Значит, эрдэпэ. Но если первое слово «рабочая», то как привлекать студентов и служащих?
— Надо начинать с «демократической», не надо с рабочих, — настаивал Веник.
Он учился в десятом классе на «четыре» и «пять». Родители надеялись, младший поступит в вуз. Отец настраивал его на медицину, мать рекомендовала высшее военно-политическое либо училище погранвойск в Москве.
— Пээрдэ — будто пернул кто, — обкатывал Михаил аббревиатуру на слух.
Они заблудились в трех буквах, никак не двигались дальше.
— Мы пока не можем создать партию — значит, все одно, дэ-рэ-пэ иди пэ-рэ-дэ, — рассуждал Кирилл. — Трёп один.
Василий и Илья, оба работавшие в депо на железной дороге, поддерживали букву «рэ», Рабочую партию, можно даже без демократического уточнения. Эти двое примкнули к подпольщикам еще на этапе закупок бумаги. Долго ждали настоящего дела и буквально рвались в бой.
— Эр-Пэ? — Михаил покатал буквы языком, подумал.
— Куце получается, — высказался Кирилл. — Против КПСС какая-то эр-пэ. А если демократическая революционная рабочая партия?
— Ленина! — воскликнул Веник. — Дэ-эрэр-пэ-эл!
— Ленинская партия — это хорошо, — поддержал Илюха. — Ленина всего переврали нынешние-то. Будем настоящими ленинцами, по ленинскому пути поведем рабочий класс.
— Вот, можно еще добавить «классовая»! — оживился Василий.
— Нет, надо что-то одно — либо революционная, либо демократическая. Мы свергать режим не призываем, мы за демократические преобразования, — возразил Михаил, игнорируя нарочитую «классовость».
— Решительные демократические преобразования! — уточнил Василий.
— Ну, тогда весь алфавит сюда давай, чтобы язык сломать! — махнул рукой Илюха.
Остановились на РДПЛ — «Рабочая демократическая партия Ленина». Осталось сочинить подходящий текст листовок.
Пришел час Вениамина показать класс: он единственный из только что созданной партии окончил десятилетку, то есть почти окончил. Для начала все согласились, что писать надо тезисно, как Ленин.
— Учиться, учиться и учиться, как завещал… — начал было Михаил вдохновлять брата, но тот перебил его:
— Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения!
— Наболевшие? У нас и движения-то пока нет.
— Но ведь наболело же! — вступился за Веника Василий.
— «Что делать» — роман Чернышевского про женщину, Веру Павловну, — сказал Илюха.
У него по литературе тройка в табеле кое-как вышла, и вытянула его как раз Вера Павловна, которая мужа к себе в спальню стучаться заставляла. Илюха с сестрой и родителями проживал в комнате в коммуналке.
Сестра — за шкафом, а он на раскладушке возле окна. Он делал вид, будто быстро засыпает, чтобы не смущать батю, когда тот на мамку залезал, да тот и не смущался. Стал бы батя стучаться в спальню и разрешения спрашивать!
— Ленин тоже писал «Что делать», — уточнил Кирилл. — Не роман, а как их… апрельские тезисы, по пунктам перечислил, что надо делать.
— Социалистическое отечество в опасности, — задумчиво произнес Вениамин.
Он решил не обращать внимания на путаницу в голове Кирилла.
— Веня, ты мать попроси, пусть с работы принесет том Ленина или два, у нее в кабинете я видел все собрание сочинений стоит.
Надергаем оттуда, — предложил Михаил.
— Пока принесет, пока найдем, чего дергать, — еще неделя, а времени-то в обрез, — засуетился Илюха.
— Так, слушаем все сюда. Вместо апрельских мы напишем октябрьские тезисы, расскажем, что делать. Коротко, ёмко, хлестко, не рассусоливая. По-ленински. Вверху крупными буквами: «Социалистическое отечество в опасности!» — Михаил взял карандаш и вывел на бумаге крупными печатными буквами, затем, отступив вниз, с подчеркиванием:
«ЧТО ДЕЛАТЬ?».
— Это напечатаем с большими пробелами между буквами, — согласился Кирилл. — Дальше текст.
Разошлись по домам после полуночи.
Вениамин остался ночевать на оттоманке в квартире брата. В голове метались горячие мысли, он то укладывался, то включал торшер и лежа правил текст, пока не выпал карандаш из рук. Михаил спал крепко, проснулся отдохнувшим, веселым, а Веник совершенно измучился к утру лихорадочными снами из букв. Хотел взять черновик, чтоб доработать текст на переменке, — брат не позволил:
— Ты чё, совсем дурак? Учительница отберет, или пацаны вытащат, решат, будто любовную записку сочиняешь. Дело-то подсудное, расстрельное, можно сказать. Никому ни слова. Всех спалишь. Писатель! Сочинитель!
Это же про-кла-ма-ци-я. Про пионеров-героев читал? Валю Котика помнишь?
Портрет Вали Котика висел на втором этаже школы в общей галерее славы. Подробности совершенного им подвига Вениамин забыл. Решил пойти прочитать, освежить знания. Пообещал прокламацию в школе не сочинять, черновиков не выбрасывать.
— Давай шуруй, школьник!
Света насыпала в карман деверя карамелек. Тот благодарно кивнул ей, прощаясь.
Побежал на остановку, оскальзываясь и стаптывая чужие следы на влажном слое первого снега.
Вечером Кирилл под диктовку Михаила отпечатал первую закладку листовок с текстом, сочиненным Вениамином, десятиклассником обычной средней школы города Темь на реке Таме:
ТОВАРИЩИ, СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!
Ч Т О Д Е Л А Т Ь?
Октябрьские тезисы
1. ВСТУПАЙТЕ В РЯДЫ Рабочей демократической партии Ленина (РДПЛ).
2. ГОЛОСУЙТЕ на выборах за кандидатов от РДПЛ.
3. НЕ ДОВЕРЯЙТЕ блоку коммунистов и беспартийных.
4. ДА ЗДРАВСТВУЕТ демократия и политическая конкуренция!
5. ДОЛОЙ блат в торговле и кумовство на производстве! Установим контроль за распределением продуктов питания и промтоваров!
6. ДАЕШЬ всенародные выборы правительства и директоров заводов!
7. КОМСОМОЛ является орудием нажима и подушного сбора!
8. ПРОФСОЮЗЫ нас предали!
9. СОВЕТСКИЙ ПРОЛЕТАРИАТ — авангард международного пролетариата.
Да здравствует рабочий демократический ИНТЕРНАЦИОНАЛ!
МЕЧ ТЯЖЕЛ, НЕОБХОДИМО ЕДИНСТВО СИЛ!

В первоисточнике у Веника финал выглядел так: «Лучше умирать в борьбе с угнетателями, чем умирать без борьбы голодною смертью. В. И. Ленин «Советы постороннего».
Старшие товарищи исключили из текста эту цитату. Никто не собирался умирать в борьбе и, тем более, умирать от голода. Уж хлеба-то купить всегда пятнадцать копеек найдется, а к хлебу кильки в томате или плавленый сырок. Никто еще от голода не умирал.
Нечего нагнетать, тем более по совету «постороннего». Посторонних тут нет.

Глава  пятая
Пропаганда  против  агитации

По стечению не связанных между собой обстоятельств как раз в эти дни, 9–12 октября, в Москве шел судебный процесс. В репортажах под рубрикой «Из зала суда» газеты писали о нарушении общественного порядка группой, состоявшей из отбросов советского общества, из тунеядцев, из ранее судимых за хулиганство и спекуляцию, наконец просто психопатов: «Эти лица, заранее сговорившись…». Писали про них в московских газетах, а в Темь одну такую газетку занесло случайно: Филипп Георгиевич Крайнов привез из командировки. Не нарочно, а завернул в нее копченую горбушу поверх магазинной упаковки. Рыбину Филипп Георгиевич принес на работу в госпиталь угостить коллег столичными гостинцами. Газетку подобрал санитар, прочитав, оставил в приемном покое, там ее нашел скучающий пациент.
Привлек запах, да и вообще интересно провинциалу посмотреть, что в столицах пишут.
Пошла газета гулять по рукам.
В палате язвенников заметку читали вслух.
— Вот ведь нашли как-то друг друга, мрази! — бурчал гражданин с обострением язвы двенадцатиперстной кишки, перегибая пополам газетный лист. — Пришли в святое место, на Красную площадь, и там стали нарушать!
Пьяные, конечно… — Далее читал: «…Развернули у Лобного места заранее изготовленные плакаты с оскорбительными для советского народа клеветническими надписями, стали выкрикивать грязные лозунги…».
Палата возмущенно вздыхала, чтец цокал языком, ёрзал на табуретке, желая узнать «грязные» подробности, но содержание лозунгов тонуло где-то между строк. Следующим абзацем газета его успокаивала: «Находившиеся на Красной площади рабочие и служащие, возмущенные действиями этих лиц, окружили крикунов, вырвали у них плакаты и разорвали их. Хулиганы были доставлены в отделение милиции».
— Да я бы их самих разорвал, не только плакатики ихние, — заявил чтец, аккуратно разглаживая затертый газетный лист.
— Надо же! — загомонили язвенники. — Кого только не встретишь на Красной площади!
— В отпуск поедем на будущий год через Москву, пойдем посмотрим на Лобное место. На Кремль, на храм Василия Блаженного посмотрим, в Мавзолей, если повезет, попадем, — мечтал вслух капитан лет тридцати пяти. — А если встретим хулиганов, я им такой отлуп дам — забудут, как тунеядничать и спекулировать.
— И лозунги писать забудут, — погрозил кулаком ветеран с самой дальней койки.
В палате никто не узнал о содержании «клеветнических надписей», о том, что «хулиганы» под лозунгом «За вашу и нашу свободу» выступили против ввода войск в Чехословакию, да если б и узнали…
Год выдался неспокойный. Во всем мире бурлило и клокотало, противилось и требовало, восставало и освобождалось от пут.
Темские подпольщики не задумывались о существовании других ячеек стихийного сопротивления и толком не представляли, какой хотят получить результат. Допустим, прокламация достигла бы цели и рабочие валом повалили вступать в РДПЛ. Куда им обращаться? На каких выборах голосовать за «партию Ленина»? Процедурные мелочи темских подпольщиков не интересовали.
Говорил же Михаил: побузим год-полтора — не схватят, а там на дно заляжем. Всесилие монстра, которого они взялись дразнить, не подвигало на выстраивание долгосрочных планов, стратегий, хватало и тактики. Ребята ровно шли под статью с отягчающими — «группа лиц по предварительному сговору».

Глава  шестая
Вброс

Седьмого ноября, как и предсказывал Кирилл, снег в Теми лежал по щиколотку.
На вброс пошли парами: Мишка — с Илюхой, Кирилл — с Василием. Один кидает — другой смотрит, как народ реагирует, и если что, уходит, не вмешиваясь.
Разбрасывать решили сверху, но не с крыши, потому что на крыше сразу блокируют — и никуда не денешься. Идеальный способ — кидать с железнодорожного моста над улицей. Мостов два. Под одним проходит на праздничную демонстрацию колонна химзавода, под другим — университет. Михаил взял себе заводских, «Студента» отрядили на ученую интеллигенцию и будущих командиров производства.
— Ты в голову колонны не кидай, там ректорат с деканатом идут, знамена несут, портреты членов в руках, им и поднять-то листовку нечем будет. Разве что зубами поймают. Пропусти, кидай в хвост, — рассудительно наставлял товарища Михаил.
Кирилл и с этим наставлением согласился. Разошлись.
Михаила от волнения колотило. Пока ждал колонну, дважды сбегал с насыпи отлить. «С перепугу, видать. Кому расскажешь — засмеют», — думал он вслух, пережидая очередной товарняк. Его обдало воздушной волной от состава — страшно, как бы не затянуло под колеса. Физический страх заглушил на время тот, основной, от которого ныло под ложечкой. Дальше все получилось просто. Когда колонна вошла под мост, Михаил вынул двумя руками заранее разделенные пачки листовок. Швырнул. Перебежал на другую сторону, прыгая через рельсы, и швырнул еще раз с обеих рук. Не глядя вниз, кинулся бежать по рельсам прочь, скатился с насыпи и, петляя между огородами частного сектора, стараясь не срываться на бег, чтобы не привлекать внимания, вышел на центральную улицу. Чисто сработал. На него, кажется, даже собаки не лаяли.
Кирилл поступил точно так же. С той только разницей, что спустился с насыпи прямо к трамвайной остановке, отпустил подвязанные полы пальто, надел кроличью шапку-ушанку и поехал праздновать 51-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции.
На следующий день оперативное совещание на квартире Крайновых проходило в состоянии общего душевного подъема. Наблюдатели — Илюха с Василием — рассказали, как народ охотно расхватывал листовки, полагая, что это праздничное приветствие.
Даже читали вслух название про социалистическое отечество.
— Знакомый текст, это ведь с детства учат, как «Отче наш», — смеялся Кирилл.
— Ну, сейчас никто «Отче наш» не учит, — заметил Веник.
— Ну а потом? Потом что? — торопил Михаил.
— Потом стали по-разному. Одни выбрасывали, комкали, другие комкали и за пазуху прятали, по карманам, — рассказывал Илюха, дежуривший в колонне химзавода.
— А студенты-то не простые оказались, — сообщил Василий. — Ты прямо на юридический факультет всю пачку высыпал. Они тоже сначала думали, хохма праздничная, но как раскусили, стали сдавать вещественные доказательства преподавателям. А те быстро сообразили, что к чему. Стали высматривать, кто лишний у колонны трется, меня чуть не замели. Обыскали даже, а ничего при мне нет, отпустили. Я фамилию назвал Кузнецов, как у деда по материнской линии, имя-отчество тоже его.
— Зря. Надо было совсем чужое, вымышленное назвать.
— Ну кто ж знал? А придумать быстро не получилось. Замялся бы, так не поверили бы.
— Значит, так: каждому придумать запасное имя, — велел Михаил.
— Псевдоним, — уточнил Вениамин. — Я буду Орлов Аристарх Никодимович.
— Всё бы тебе ха-ха, — раздосадовался брат. — Назовешься Ощепков Павел Иванович. Проще надо быть. А пока заляжем на дно ждать последствий.
Последствия, к полному разочарованию основателей РДПЛ, не наступили. О происшествии с листовками город молчал. Молчала и Клавдия Крайнова. Локтем перекрестилась, что ее дети не учились на том несчастном факультете. Не зря же прокламации рассыпали там, кто-то что-то знал. Там гнездо провокаторов, не иначе. А ведь мечтала она Веника туда устроить, если в военное в Москве не получится.
Оперативники отрабатывали связи вуза с предприятием. Безрезультатно. Сошлись на одной версии: антисоветчики провели атаку не адресно, а исходя из удобства вброса, то есть под мостами могли проходить в тот момент любые колонны. Хороших зацепок по делу эта версия не давала. Следов «партии Ленина» обнаружить не удалось. В городе не нашлось ни одной сколько-нибудь устойчивой молодежной компании, которая подходила на роль этой самозванной политической организации.

Глава  седьмая
Нулевые  последствия

Отгуляв ноябрьские, город, давно не знавший солнца, стал готовиться к Новому году. В промтоварных магазинах открылись новогодние базары. Темчане выбирали из коробок, выставленных на прилавки, стеклянные шишки, мелко нарезанный из фольги «дождик», картонных белочек и зайцев.
Новинкой сезона стали шары-прожекторы, Михаил купил два. В аптеках спрашивали дефицитную вату — делать из катышков и белых ниток гирлянды, изображающие снег.
Белые нитки и вату в Темь давно не завозили, в аптеках объявления висели «Ваты нет», а настоящий снег валил без остановки.
На форточках висели в авоськах мертвые длиннолапые куры, их до поры хранили на холоде, упаковав в оберточную бумагу от посягательства живых голодных птиц. Крайновы имели холодильник «Мир», но рядовую птицу мать вывешивала за окно, оставляя место в «Мире» под дефицитные продукты. Михаил нарочно ходил по очередям, слушал. Нарочно ездил в автобусе, прислушивался. Нет! Никто ни слова не говорил о прокламациях. Не сплетничали, не осуждали, не ужасались. Крайнов ощущал себя мороженой курицей, выпотрошенной и вывешенной на холод.
Зима шла на Темь с гриппом и долгими, без просвета метелями. Первые этажи домов завалило снегом по подоконники. Болел Кирилл. Илюха с Василием слились куда-то, утратив интерес к подпольной работе. Вениамин готовился к выпускным экзаменам, собирался поступать, может, и в Москву. Мать ему все же намечтала военно-политическую карьеру и рекомендацию обещала с работы взять. Веник соглашался, немного стесняясь брата.
— Тебе в военно-политическое теперь как раз будет. Я еще рекомендацию дам, если потребуется, — мрачно шутил Михаил, качая на ноге хохочущего сына.
Игрушек у наследника хватало, а любил на папкиной ноге покачаться, нахохочется — и спать, никаких сказок не надо. Михаил в эту зиму начал полнеть, сутулиться и брюзжать. Света тоже «поплыла»: лицом, талией, бедрами стала шире. Говорила, мол, от недостатка солнца и витаминов Д и С. Намекала, надо на море поехать летом. Он не замечал в ней изменений. Женщина как женщина, можно и на море.
В начале февраля над городом повисло холодное белое солнце, и задули студеные ветры. Но все же солнце — значит, зиме конец будет. Михаил стал оживать, в обед выходил во двор фабрики на небо посмотреть.
Просто так. В марте небо начало иногда синеть. На эту синь тенькала в душе маленькая, как цыпленок, радость. Чему бы радоваться?
А в Теми цирк построили. Открыли еще к Новому году. Хороший цирк, билетов не достать.
Распределяли по школам, по предприятиям.
Кириллу дали два билета от профкома. Что-то он этакое выточил хитрое у себя на часовом. Спирт Кирилл по-прежнему не употреблял, а мотивировать на трудовой подвиг его как-то надо, вот и послали в цирк, но когда пришло время, он свалился с бронхитом — осложнение после гриппа. На представление — не пропадать же билетам — пошли Михаил со Светой.
Света надела новые сапоги и сделала большую прическу «халу». Сначала отправились в буфет, бутерброды с докторской колбасой запивали газировкой. Пузырики щекотали нёбо и стреляли в нос. Настроение приподнялось. И не только настроение, хоть бери такси и гони домой в кровать. Но представление посмотреть надо. «Потерпим», — думал Михаил, поглаживая колено жены.
А когда началось представление, на него снизошло. Там, в темноте, включили прожектора, дым пустили, музыка ударила марш, и он прямо вот как воочию увидел, будто разлетаются прокламации в огромном черном небе, подсвеченные прожекторами… Понятно, в цирке разбрасывать листовки он не стал бы. Но где? Где?! И решение пришло: ночью возле церкви на Пасху.
Спросил у матери, как добыть пропуск через оцепление, если хочется пройти на крестный ход посмотреть. Она посмеялась затее. Пропусков таких не дают. Посоветовала сделать морду кирпичом, будто воцерковленный, и уверенно идти к храму через все три оцепления:
— Сначала там стоят дружинники, потом милиция, потом уж наши. Ты их и не заметишь, они в штатском.
— А если остановят?
— Остановить могут, побеседовать, на карандаш возьмут, но препятствовать не имеют права. У нас свобода вероисповедания.
— Мам, скажи, я крещеный?
— Еще чего! Кто бы тебя окрестил? — И спохватилась, нахмурилась: — Ты точно в церковь собрался? Надумаешь креститься — смотри у меня!
— Так ведь свобода же вероисповедания?
— Я те покажу свободу! Комсомолец! Светка твоя тебя подбивает? Она? Деревенщина хренова.
— Да брось, мама. Света про церковь ни сном ни духом, у них в селе в храме машинный двор. Я без нее хотел пойти посмотреть.
Просто посмотреть. Не окрестят же меня там ночью-то ненароком!

Глава  восьмая
От  Пасхи  до  Первомая

Добыли они с Вениамином дымовую шашку. Проверили — работает, только дым не белый, как в цирке, а черный. Пригласили с собой двух девах: Веня знакомых старшеклассниц из соседней школы позвал. Ближе к ночи двинули к храму. А в Теми только один храм открывали на Пасху. Ну, может, два. Михаил один точно знал — на старом кладбище.
Пришли, никто их не остановил. Прожектора вовсю жарят, светло, как днем, даже ярче. Купили свечки, внутри церкви потолкались, дождались, когда крестный ход пошел, за ним пристроились, но свернули в другую сторону, чтобы навстречу выйти. Встали за апсидой в тени. Веник будто невзначай отлучился. Девушки жмутся к Михаилу. Им обещали, весело будет, а тут пока невесело, холодно и жутко. Только-только священник со свитой и с хоругвями из-за храма вывернул, Михаил девушек с обеих рук стряхнул и кинул ему под ноги шашку. Поп, божий одуванчик, упал на землю, его в дыму и не видно.
Паника, суета, и поверх всего этого великолепия летят прокламации — Вениамин забрался на церковную ограду, раскидал с двух рук листовки и дал дёру через кладбище. Михаил заметил: через забор за Веником три-четыре тени метнулись.
Вот это плохо, думает, вот этого не ожидал — засекли. Как там брательник между оградками уходить от них станет? Оградки железные, острые навершия на прутах, худо, если напорется. Сам Михаил спутниц в охапку — и за оцепление, а там на такси по домам развез. Они довольные, никогда такого представления не видали.
— Только не говорите, кто шашку кинул, за хулиганство статья полагается. Хоть и против церкви, а засудят. Не хотелось бы под суд идти за малую шалость.
Девушки обещали братьев не сдавать.
Спрашивали про Веника, Михаил отшутился: мол, у братишки не вовремя живот скрутило, все веселье просидел в сортире. Смеется, а у самого от тревоги голос перехватывает.
Обошлось. Вениамин оторвался от погони.
Фора у него была, и маршрут выбрал заранее, днем прошел пару раз, запомнил поворотики.
Пока петлял между оградок, курточку из болоньи распорол. Жаль куртку. Но ведь того стоило! Хоть какая-то движуха началась.
Началась — и кончилась. В городе опять тишина — ни шепотка, ни слуха о происшествии.
На Первое мая решили не кидать листовки, а расклеивать. Напечатали новую партию.
Подписались «Молодая гвардия», с намеком.
Кирилл к тому времени вернулся в строй, даже не кашлял уже, вылечился. Клеили до рассвета. Клей закончился — остатки прокламаций рассовали по почтовым ящикам.
Утром Михаил с женой посадили сына в прогулочную коляску, чин чинарем отправились к месту сбора фабричной колонны.
По маршруту ни одной листовки не оказалось на месте. Всё соскоблено. А на каком-то подъезде, видать, не сумели соскрести — так дверь сняли, унесли.
Веник про дверь услышал, предположил, что отпечатки пальцев найдут.
— А нас никого у них в базе нет! — заявил Михаил. — Утрутся. Ты только подумай, сколько на входной двери в подъезд разных отпечатков! Они свои мозги сотрут всех проверять.
И опять никаких последствий не случилось. Эхо событий поглотила глухая Темь. Ни кругов по воде, ни всплеска. А Михаил уже не мог остановиться. Решил дело расширять, наводить мосты с Прибалтикой. Помнил детство. Очень рассчитывал на адекватный и даже горячий отклик прибалтийских товарищей.
Устанавливать связи поехал Кирилл.
У него как раз отпуск подошел. Если бы в какое-то другое место, он бы подумал, а в Прибалтику — самое подходящее. Там, он знал, довольно легко разжиться литературой.
Кирилла интересовала Библия.
Михаил списался со старым знакомым по военному городку. Тот жил в пригороде Риги. Работал на радиозаводе и учился в институте. Не женат, есть жилье, готов принять у себя Кирилла: как говорится, твой друг — мой друг. Встретил на вокзале, привез домой, сводил в кафе, где кофе со взбитыми сливками подают. На следующий день обещал показать Домский собор с органом. Кирилл от радушия и душевного комфорта утратил всякую бдительность.
Вечером того же дня изложил принимающей стороне свою политическую программу. Вместо ожидаемых паролей и явок получил честный, сильно огорчивший его ответ. Ответил хозяин не сразу. Утром собрался на работу, сказал, что как советский человек и настоящий комсомолец вынужден сообщить об антисоветском эмиссаре куда следует. Запер Кирилла на ключ и ушел сообщать.
Кирилл привез листовки, думал, расклеивать будут вместе. Делать нечего, сидит запертый — дай, думает, хоть листовки сожгу.
Запалил. А бумаги много. Дым коромыслом.
Сигнализация сработала, приехала пожарная команда, квартиру вскрыли, Кирилл и смылся. Удачно вышло. Метнулся на вокзал. Думал, выкрутился. Нет, сняли его с ленинградского поезда.

Глава  девятая
Провал

Первая телеграмма от Кирилла пришла:
«Добрался. Встретили». А второй не было.
Михаил понял, что неладно там вышло, в Прибалтике. И что делать? Мать еще с Пасхи с ним разговаривать перестала, замкнулась. Веника за испорченную куртку тряпкой отхлестала. Не бывало с ней такого прежде.
Грустная ходит или озабоченная, не поймешь.
В гости не зовет. Вениамин экзамены сдал в школе хорошо. Справки о здоровье собирал, характеристики: поступать ведь надо. С ним тоже редко виделись. И вот как-то день хороший выдался. Лето. Тепло. Настроение славное с самого утра, будто последний день на свете живешь, и каждая мелочь радует, проступает, как под увеличительным стеклом… Пух тополиный… Да! Как раз полетел тополиный пух.
Мастер говорит, надо съездить на объект, вроде в заводское общежитие, посмотреть, какой там объем работы. Летом всегда систему отопления ремонтируют, сварка нужна. Михаил даже обрадовался сначала, что за проходную поедут. Мастер велел переодеться, потому что объект серьезный, до конца смены не обернуться. А варить трубы там завтра уж будут.
Крайнов переоделся в чистое, не заподозрил еще подвоха. А когда из ворот выехали, там по обе стороны две «Волги» стояли, и в каждой по три человека. Поехали тихонько, у мастера руки на руле дрожат. «Волги» следом едут. Тут Михаил понял, что нет никакого объекта, сам он объект.
— У тебя отец-мать живы? — спрашивает мастер.
— Живы.
— Это хорошо.
Помолчал и опять про мать-отца. Какое ему дело? Будто если бы Михаил сиротой был, так он бы его умчал от погони? Передачи в кутузку носить бы стал? Пустой разговор. Выехали на задворки городского парка.
Остановились, мастер опять спрашивает:
— Жене передать что-то?
— Передайте привет.
А дальше уж никакого разговора. «Волги» фабричную «буханку» взяли в коробочку, мужик в пиджаке дверцу открыл снаружи и спрашивает:
— Крайнов Михаил Филиппович?
— Я.
— Пройдемте.
«Надо же, как в кино», — подумал и прошел на заднее сиденье между двух бойцов в штатском. Уселся. Он и после, спустя годы, вспоминал свой арест — как кино смотрел, будто видел всё и самого себя сверху и чуть сбоку. Значит, видел глазами ангела, парившего за правым плечом. Вообще-то в ангелов он никогда не верил. Кирилл ему говорил, что ангел за правым плечом, а за левым — черт.
Дальше неловко было, когда привезли в «контору глубокого бурения». Ведут в наручниках, а вокруг знакомых полно: с кем на турбазу вместе ездили, с кем за столом у родителей на праздниках сиживали. Неловко перед ними под конвоем. Завели в кабинет. Обстановка скромная. Стульчик дали хлипкий. Сел на краешек. Руки за спиной в наручниках. И как пошли один за другим в этот махонький кабинетик большие чины, как давай ругать, матерью попрекать. Рожи красные, глаза пучат, кулаками трясут. Тут Михаилу легче стало — озлобился в ответ. Молчит, но внутри не стыд, как поначалу, а злоба клокочет. Мать ругаться не пришла.
Жалко ее, конечно. Уволили за утрату доверия. По сути, за избыток доверия. Двух сыновей-антисоветчиков воспитала. Отец с должности сам ушел, простым врачом остался в госпитале работать, врачи нужны.
А мать совсем уволили, всех льгот лишили.
Орущие на него чины как обещали, так и сделали.
Потом уж следователь протиснулся к нему.
Молодой совсем, лейтенантик в штатском, достал Уголовный кодекс. Дал статью прочитать. Агитация и пропаганда, направленная на подрыв и ослабление советского строя, тянула на семь лет лишения свободы. Михаил думал, ему пятнашка светит, а выходит, семь лет всего. Обрадовался: «Может, еще скостят малость, дак выйду в тридцать или раньше.
Ерунда, беру!» Не обратил сначала внимания на отягчающие. Они хороший довесок дали — за группу всегда накидывают срок.
Следствие тянулось до зимы. Хотя, казалось бы, что там расследовать? Никто не отпирался. Это вор говорит: нет, не я украл. А за политику взяли — западло отпираться. Всё свое на себя взяли. Машинку только не сдали.
Венамин ее закопал в сосновом бору. Узнал, что Мишку арестовали, и закопал. Потом, когда вышел на волю, не нашел. Может, выкопал кто-то или он место плохо запомнил.

Глава  десятая
Этапом  до  Теми  и  дальше

Первые  семнадцать  месяцев  братья Крайновы провели в мордовском лагере. Летом 1972 года политических оттуда перевели. Собрали, повезли куда-то, а куда — не сообщали. Два вагона загрузили под завязку.
Жара стояла жуткая. В вагоне духота, зэки в три яруса лежат — ни встать, ни сесть, окна открывать нельзя, да и окна-то в «шубе», в специальных жалюзи, чтобы не видно было, как там снаружи на воле жизнь происходит.
Жалюзи эти днем от солнца раскалялись. Заключенные, как на сковородке, под крышкой жарились. Стали от жары умирать старики.
Конвоиры трупы до ночи не выносят, чтобы секретность не нарушать. Так и лежат умершие в блевотине, в моче рядом с живыми.
Ну, тогда зэки устроили бунт. Взялись раскачивать вагон. Охрана, сообразив, что добром дело не кончится, договорилась с депо, подогнали пожарный поезд, облили вагоны снаружи водой. Полегчало несильно, но хоть что-то, хоть как-то температуру сбили.
Прибыли на конечную станцию неизвестно какого числа — сбились со счету дней, пока ехали. Впервые за долгое время вдохнул Михаил наружного воздуха полной грудью, когда из тамбура голову высунул, прикидывая, куда шагнуть. И потом дышал жадно, пусть и не раздышишься на корточках. Правило такое при этапировании: зэк из вагона прыг на перрон — и на корточки. Внизу, на перроне, всегда креозотом пахнет, шпалами. Уборной наносит из-под вагона. Но тут в воздухе угадывалась еще гарь какая-то, привкус металлургический, заводской.
В зону повезли далеко за город. И повезли-то, вот какая везуха, в открытом кузове. Кто говорил, век воли не видать? Видать волю, не наглядишься! Местные тюремщики нашли всего пару автозаков, а заключенных прибыло два вагона, битком набитых.
На чем их развозить по тюрьмам? Стариков, а это в основном бандеровцы, полицаи, «за войну» сидевшие, повезли по-взрослому, автозаками. Уважили. Молодежь диссидентскую — в открытых грузовиках, на низких скамеечках, почти на полу, зато ветерком обдувает и пейзаж перед глазами.
Москвичи, украинцы, прибалты не могли понять, что за местность. Всё, что восточнее Волги, для них Сибирь. А Крайновы, хоть и не бывали прежде ни разу в этих местах, сообразили, что находятся недалеко от дома.
Севернее, но не очень далеко. Родину ведь, как мать, узнаешь даже переодетую. Узнаешь по линии горизонта, по цветам на обочине, по вкусу дождя, по звуку ветра. Каково возвращаться на родину тюремным этапом? Это другой вопрос. А все равно рад был Михаил родине. Шел ему тогда двадцать седьмой год.

Часть  вторая

Глава  первая

Полковник  Федотов  и  свобода слова

Февраль 1992 года сковал Темь и Таму долгими, как зимняя ночь, морозами. После обманной январской оттепели в воздухе повисли кристаллы изморози. Сталкиваясь друг с другом, они дробились в пыль и продолжали хаотическое движение, удерживаемые на весу восходящими потоками воздуха.
Мерцание морозной пыли днем в лучах слабого солнца и ночью в жестком свете уличных фонарей придало городу вид болезненно-фантастический.
Под прикрытием тумана промышленные предприятия сделали несанкционированные выбросы в атмосферу. Легкие фракции улетели, а тяжелые понемногу оседали, смешиваясь с алмазной пылью. Люди десятками отправлялись на больничные койки с аллергическими бронхитами. На третьи сутки в стационарах не осталось свободных коек, пациентов укладывали в коридорах. Эпидемиологический порог, однако, не был превышен.
Наконец, морок рассеялся, и напасть обернулась неземной красотой. Всё недавно мерцавшее на весу осело на стены домов, на фонари, придав Теми вид декорации к спектаклю «Снежная королева». Особенно хороши стали голубые ели у парадного входа здания Темского областного УВД. Изморозь покрыла каждую иголочку на растопыренных лапах. Полковник Федотов, пораженный зрелищем, замер у дверцы служебной «Волги». Дежурный офицер проследил взгляд начальника, улыбнулся, давая понять, что разделяет восхищение явлением природы, и впервые заметил, как смахивает тот на Мороза из оперы «Снегурочка». Вчера с женой ходил лейтенант в театр — и вот навеяло. Широкое румяное лицо начальника, глаза в лохматых ресницах под густыми бровями, лихой чуб, выбившийся из-под каракулевой папахи.
Ему только бороду приклеить и — добро пожаловать в Берендеево царство.
— Доброе утро, Валерий Федорович! — прощебетала пробегавшая мимо девушка-секретарь из его приемной.
— Доброе, — ответил Федотов и помедлил, давая возможность подчиненной пройти вахту и занять рабочее место раньше руководства.
Федотов который день ломал голову, как быть с корреспондентами, осаждавшими областное УВД. Средства массовой информации требовали разрешений на посещение исправительного учреждения, где совсем еще недавно содержались последние заключенные, осужденные по так называемым политическим статьям Уголовного кодекса СССР.
Полковник с уважением относился к прессе. Очень хотел помочь и даже придумал как. Своей несколько экстравагантной идеей он решил поделиться с журналистом Владимиром Ванченко. Тот специализировался на расследованиях и криминальной хронике, а в былое время сам ходил под 190-й статьей. Ни суда, ни ареста не случилось, и тем не менее милиционер считал журналиста человеком заинтересованным и хорошо информированным, причем именно по нужной теме. Как раз сегодня попросил зайти. Федотов посмотрел на часы, и тотчас раздался голос секретаря:
— Ванченко ожидает. Примете?
Журналист, высокий, широкоплечий, с подвижным выразительным лицом, прошел широким шагом в кабинет и после рукопожатия занял место в устье длинного стола для совещаний, примыкающего к рабочему столу полковника. Достал блокнот.
— Записывать пока ничего не надо, — осадил его Федотов. — Клянусь, Владимир Иванович, если дело выгорит, ты первым получишь всю информацию. А пока хочу посоветоваться. Я задумал создать музей политзаключенных или что-то вроде этого.
Крупные черты лица посетителя отразили удивление, сменившееся любопытством.
Он выпрямился на стуле, затем наклонился вперед и положил локти на стол:
— А в чем дело-то?! Где музей, что там показывать?
— Я тебе сначала объясню зачем. Пресса рвется в пятую зону. Потому что туда в свое время свезли всех последних сидельцев по политическим статьям и оттуда, по мере готовности документов, их выпускали. Поселок режимный, сам знаешь, без пропуска туда не проехать. Я до недавних пор был против допуска прессы, потому что у вашего брата деликатности маловато. Представь, человек отбыл срок, намаялся по этапам — а их туда со всей страны собирали, — и только вышел, его на части рвут корреспонденты, сенсации хотят. Надергают отдельных фраз, да нарочно извратят, да сфотографируют. А человеку потом с этим жить.
Ванченко вскинулся, хотел возразить.
Полковник предостерегающе поднял руку:
— Знаю, не все такие, но прецеденты имеются. Вон мы провели в СИЗО день открытых дверей. Ты сам там был. Получили в итоге два иска о защите чести и достоинства. Не знаю пока, как расхлебаем. Свобода слова — инструмент новый, острый на обе стороны. Того и гляди, как бы чего не вышло…
Ванченко замотал головой, готовый возражать. Федотов жестом остановил его, а сам продолжил:
— Сейчас пресса хочет хотя бы посмотреть, как там все было. А содержали их, последних, вовсе не в зоне, а в больничке. Временно.
Допустим, приедут журналисты посмотреть — и что увидят? Непосредственно в зону нельзя, там теперь рецидивисты с тяжкими статьями.
Знаешь сам, перепрофилировали «пятерку» еще в девяностом. А больничка пока стоит как была, разве что полы помыли. Но там нет никакого антуража, отражающего реальные условия содержания политических.
Вот я и думаю договориться со службой исполнения наказаний, чтобы они больничку переделали в музей, собрали там артефакты какие-то, архивные дела, решения по реабилитации. Конечно, специалистов надо привлечь, историков. Это же такой пласт нашей советской жизни — политические преследования! Сколько десятилетий людей мордовали за убеждения! А преодолели. Надо сохранить для потомков память, чтобы не повторилось, как говорится.
Ванченко молчал.
— Что, удивил тебя мент?
— Удивил.
— Прошу, там у себя в «Мемориале» посоветуйся, каким образом станете поддерживать. Ваша тема. Только не тяни, железо горячо, как бы не остыло.
Журналист обещал проконсультироваться с лучшим специалистом в музейном деле.
Лучшим он считал своего университетского приятеля Александрова, ныне декана исторического факультета. К нему и пошел вечером, договорившись о встрече по телефону. Виктор Александров и Владимир Ванченко приятельствовали давно, а в последние годы появилось общее дело — движение «Мемориал». Работа сблизила их, сотрудничество поступательно перерастало в дружбу.
В их биографиях было много общего. Оба гуманитарии. Окончив университет, оба распределились в глухомань — каждый в свою.
Отработав срок, вернулись в Темь. Мужчины не уступали друг другу ростом и дородством, только один с возрастом седел, другой лысел.
Владимир Иванович вечно не находил времени на парикмахера, обрастал кудрями и двух-трехдневной щетиной. Виктор Михайлович, не желая маскировать свою лысину кокетливыми зачесами, регулярно брил голову под ноль и лицо тоже держал идеально выбритым.
Явившись вечером в университет, Ванченко прошагал пустыми коридорами до приемной Александрова и без вступлений про как жизнь и все ли здоровы, с ходу начал излагать суть затеи полковника, будто продолжая телефонный разговор.
— …Прямо скажи, достаточно ли безумно браться нам за такое дело?
Александров требовал подробностей.
Ванченко на листе бумаги рисовал схему «Темский треукольник». Каждую вершину пронумеровал: № 5, № 6, № 7.
— Три зоны были для политических. Когда эти две закрыли, — он перечеркнул квадраты номер шесть и семь, — всех оставшихся свезли в пятую зону, — Ванченко нарисовал стрелки. — Но ее тоже закрыли и перепрофилировали.
— Сейчас никого нет, уже все уехали, так?
— Так. Пресса, телевидение, радио, причем многие зарубежные, теперь сильно интересуются условиями содержания, бытом политзаключенных. Беда в том, что, если прессе показать больницу, получится неправда. Больница для политзэка — все равно что курорт.
Ванченко нарисовал символическую пальму, а поверх нее — окошко с решеткой.
— Так говоришь, настоящего лагеря не осталось? — Александров откинулся в кресле, наклонив голову, слегка набычившись.
— Нет, не осталось. Вот эту, — Ванченко опять взялся за рисунок, — шестую зону разрушили, она ветхая была. — Он перечеркнул цифру шесть. — А в седьмой и в пятой все занято рецидивистами, убийцами и насильниками.
— Больница — место сакральное, потому что отсюда последние вышли. И Федотов предлагает тут сделать музей политических заключенных СССР?
— Ты правильно понял.
— Видишь ли, музеефикация объектов исторического наследия — это не такое простое дело, не очевидное. Это отдельная профессия. А музей тюрьмы — это вообще особая специфика. Где ж такое?.. В нашей стране такого опыта нет. Если учитывать целевую ауди торию… Для кого музей? Я думаю, интерес репортеров-то со временем угаснет.
Ванченко, сильно разочарованный отсутствием энтузиазма у Александрова, искал аргументы.
— Возможность локализовать историю!
Там ведь рядом, за забором, на самом деле содержали диссидентов. Тот же Буковский, знаешь о нем, он там отбывал! Пока не поменяли на Луиса Корвалана. Достойная история, она одна тянет на музей.
— Ты думаешь? Ну, если Буковский… Я бы для начала посетил такое место. Можешь устроить? Я, когда на Вишере работал, повидал много мест заключения разных эпох.
Там дядя Петра Первого сидел в яме триста лет назад. Кстати, тоже за политику. Якобы на престол Бориса Годунова претендовал.
Ты не поверишь, просто в яме сидел целую зиму! И тоже что-то вроде музея потом сделали. Кандалы его в церкви хранятся, яма…
Не понимаю, как яму сохранить удалось за столько лет. Видимо, благодаря паломничеству. Ошибся, не триста, а почти четыреста лет той яме. 1601 года. Вот как!
Ванченко ямой не заинтересовался, гнул свою линию:
— Придется съездить, если возьмемся делать там музей. Увидишь своими глазами.
— Ох, музеев в последнее время развелось немерено, особенно музеев крестьянского быта. Повернулся народ к исконному от разочарования в настоящем. Сам-то бывал там?
— Ну, ты спрашиваешь!
— А давай поедем посмотрим. И возьмем c cобой еще одного товарища, то есть гражданина, или господина… Даже не знаю, как назвать его. Коллегой, наверное. Чемоданов!
Слыхал?
Ванченко не слыхал, но был не против.
— Тогда нужны свои паспортные данные.
И «коллеги» тоже. Будем заказывать пропуск.
— С коллегой на днях пересекусь, — Александров встал, достал из кармана пиджака, повешенного на спинку кресла, паспорт. Пролистал, положил его перед Ванченко. — Пиши.
А насчет того коллеги позвони через пару дней, если я сам не позвоню. Тебя в редакции застать проблема.
— Скоро домашний поставлю. Очередь вот-вот подойдет, будем созваниваться в любое время суток.
— Скоро?
— Обещали в этом году, — Ванченко вздохнул. — Мать еще жива была, встала на очередь сразу, как квартиру дали. Я в пятом классе учился. Не дождалась. Теперь уже точно обещают к концу года.
Ванченко покинул кабинет декана так же стремительно, как и появился. Александров подошел к окну и долго сквозь свое отражение смотрел вслед длинноногому сутуловатому человеку, который — он еще не знал, и предположить не мог — круто развернет его жизнь. Собственное отражение Александрова двоилось в зимних рамах, тщательно заклеенных разрезанными на полоски листочками студенческих рефератов.

Глава  вторая
Почем  тюрьма  в  розницу, или Торг  по-чемодановски

В последних числах марта на двух «Волгах» с милицейскими номерами декан истфака Александров, журналист Ванченко и некто по фамилии Чемоданов в сопровождении двух милицейских чинов отправились в колонию, служившую градообразующим предприятием для поселка, будто нарочно забившегося в складку гористой тайги в тридцати километрах от ближайшей железнодорожной станции.
Выезжали из Теми по расквашенной весенней распутице, а проехав километров сто, оказались в самой настоящей зиме с нетронутыми сугробами, разлапистыми елями и синими тенями штакетника поперек узких, в одну стежку, тропинок от избы к избе.
В село, известное бывалым водителям, нарочно свернули с большой дороги перекусить в колхозной, ныне кооперативной, столовой. Наелись до пота щами на бульоне с мозговой косточкой. Мясная котлета приятно поразила размерами. На третье взяли морс из брусники с домашним печеньем-хворостом.
— Ну вот, уже и не зря съездили, — разулыбался Александров, возвращаясь к машине.
— В Европе такого меню не встретишь, — отозвался Чемоданов, куривший коричневую сигарету, пахнущую шоколадом. — Но там тоже неплохо кормят.
Никто из компании не имел достоверного представления о Европе и поддержать разговор не мог. Чемоданов тем не менее продолжил:
— Александр Исаич очень неприхотлив в еде. Можно понять его — с такой-то судьбой.
А я, наоборот, так сказать, гурман. Все же удалось избежать того опыта, что выпал многим из наших, очень многим.
Для гурмана этот человек выглядел, пожалуй, слишком субтильным. Впрочем, как говорится, лошади едят, а леди пробуют: вероятно, гурманы аппетитом схожи с леди. Попутчики на «Александра Исаича» так же, как на Европу, не повелись, реплика опять повисла. Чемоданов докурил, постреливая во все стороны глубоко посаженными серыми глазками, отряхнул несуществующий пепел с холеной бородки и первым залез в машину.
Владислав Алексеевич Чемоданов, уроженец Темской области, — личность, безусловно, выдающаяся. В юности уехал в столицу, поступил на иняз в МГУ, но окончил в итоге МГИМО, куда, как считалось, невозможно пробиться без очень хороших связей. Природа свершившегося чуда осталась за кадром напряженной, как шпионский сериал, биографии господина Чемоданова. Сначала он работал на радио, вещая соцпропаганду на Швецию и Норвегию.
В 1976 году по линии МИДа выехал за рубеж как синхронный переводчик, специализирующийся на скандинавских языках. И всё! Сбежал. Убежище получил в Дании, затем перебрался в Штаты, работал преподавателем в университете, далеко не самом престижном.
Писал мемуары и как-то сумел сам себя убедить, будто его преследует КГБ, будто бы он внесен в «список смертников». Теперь ему пришлось поехать по каким-то делам на родину, и он застрял в Теми.
В местных тусовках Владислав Алексеевич прослыл человеком, вхожим в ближний круг Солженицына. Удалось это ему благодаря тонкой игре в подробности. Вот как сейчас, небрежным замечанием о пищевых пристрастиях писателя Чемоданов утвердился в понятии о себе как о человеке, который, видимо, столуется у Солженицыных.
Чемоданов играл диссидента. Игра имела успех вследствие бытовавшего в то время представления о некоем монолитном «Западе». На том «Западе», который сидел в головах советских людей, живущие за рубежом соотечественники составляли когорту если не героев, то мучеников и буквально держались за руки, изо дня в день печалясь о судьбах Родины. Владислав Алексеевич, подкупавший простотой и доступностью, охотно соглашался принять письма для передачи Солженицыну лично в руки, обещал навести какие-то справки и сколь угодно «кланяться» от имени малознакомых людей Александру Исаевичу с выражением бесконечного уважения. Кто знает, может, и кланялся?
Участие Чемоданова в поездке повлекло за собой досадные последствия, о которых речь пойдет дальше. А пока делегация из журналиста, историка и диссидента в сопровождении сотрудников ГУВД двигалась на северо-восток Темской области.
Гостей встречали по высшему разряду, только без оркестра. Группу местных офицеров — понятие «офицер» применительно к роду их деятельности было невозможно сто лет назад, однако в современной России это мало кого коробило — возглавлял полковник Терентьев. Доброжелательный розовощекий блондин-коротышка широкими крестьянскими ладонями пожимал руки приехавшим, заглядывал в глаза. Ванченко, сделавший попытку уклониться от персонального приветствия, был извлечен из-за спин спутников и от всей души рукопожат. В столовой обнаружился фуршетный стол, покрытый новой клеенкой. Угостившись настойками на красной смородине и на кедровых орешках, лосятиной и солеными грибами, гости прошли на объект.
Под будущий музей предполагалось отвести две смежные комнаты общей площадью чуть больше двадцати квадратных метров. Заметив скепсис Александрова, неопределенно качавшего головой, Чемоданов спросил, какое нужно помещение, чтоб сделать достойный музей.
— Ну, вот хотя бы все это здание, — ответил историк, еще не отдавая себе отчета, какой смысл и масштаб может иметь затея, в которую он начинает ввязываться.
— Все двухэтажное здание больнички?
— Ну да, тут можно было бы разместить постоянную экспозицию, а там делать тематические выставки, — Виктор Михайлович поводил руками, охватывая сразу и второй этаж, еще не осмотренный делегацией.
Чемоданов сложил руки так, будто собирался танцевать зайчика под елочкой, потоптался, обернувшись вокруг своей оси. Пригладил каштановые усики и вздохнул:
— Наверное, недорого стоит это здание, как вы полагаете? — Владислав Алексеевич очертил «это здание» оборотом указательного пальца. Александров не нашелся, чем ответить, поскольку он вообще не связывал создание музея со стоимостью помещений.
Зато оказавшийся рядом офицер отреагировал адекватно:
— Сейчас уточню, — и, метнувшись куда-то недалеко, назвал остаточную стоимость здания.
— Долларов? — уточнил Чемоданов.
— Нет, что вы, рублей! — отозвался офицер.
Чемоданов, запрокинув голову и прикрыв глаза, произвел в уме вычисления.
— Полторы тысячи долларов! — объявил он радостно и ударил по плечу Александрова: — Берем?
— Берем, — отшутился ученый, для которого сумма казалась фантастической. В свою первую заграничную поездку, еще во времена СССР, он брал разрешенные сто долларов, и на все хватило. А тут — полторы тысячи!
Поднялись на второй этаж. Чемоданов подошел к окну, указал пальчиком внутрь периметра, на общежитие, где содержались заключенные:
— Сколько стоит?
Офицер опять метнулся, вернулся, назвал цену.
Затем Чемоданов захотел узнать стоимость проходной. И понеслось. Офицер принес амбарную книгу, в которой по требованию Чемоданова мгновенно находил нужные цифры. Баня, котельная, мастерские, угольный склад — все имело свою цену, и словно бы приемлемую. Диссидент бойко переводил рубли в доллары. Ванченко с Александровым подбадривали его репликами «Берем — не берем». Офицер рекомендовал брать оптом.
Он явно не улавливал юмора, что еще больше забавляло разгулявшуюся троицу.
На следующий день Александров и Ванченко отправились к Федотову. Полковник излучал радушие. Вышел из-за стола, пригласил садиться к чайному столику, куда немедленно подали чай с сушками и рафинадом. Сахарный песок нормировался в ту пору по талонам, рафинад ценился особо. Ванченко на правах завсегдатая положил себе три кусочка, Александров — один.
— Ну, как съездили?
Ванченко уверенно промолчал, отхлебнув чаю и скосив глаз на спутника.
Виктор Михайлович поблагодарил за интересное путешествие, а по поводу музея высказал сомнения:
— В тех двух комнатах уголок боевой славы разместить получится. Для музея нужно задействовать все здание, это самое малое.
Больничка отделена от зоны, так что есть смысл продвигать вашу идею именно таким образом. Вычленить здание, изолировать и вывести из подчинения системы исполнения наказаний. Люди в погонах и музеефикация — вещи несовместные.
— Как гений и злодейство, — уточнил полковник.
— Ну что вы, Валерий Федорович! Я про злодейство ни намеком, — стушевался Виктор Михайлович. — У каждого своя работа.
— Боюсь, злодейством некоторые персонажи сочтут как раз музей, — пояснил Федотов. — Имеются там всякие подводные течения.
— В лице полковника Терентьева? — поинтересовался внимательно следивший за диалогом журналист.
— Не будем называть фамилии. Течения-то подводные, пусть пока там и остаются.
А мы с вами будем действовать в открытую.
Сложность в том, что имущество, на которое мы нацелились, не региональное, а федеральное. Было бы региональное, я бы тут сам все решения провел. А федеральное надо согласовывать с министерством. Поезжайте в Москву. Ссылайтесь на меня без колебаний.
И кроме того, я думаю, мощную поддержку вам окажет Сергей Адамович Ковалев. Он наш сиделец, из шестой зоны. А в пятой отбывал его сын. Изложите ему идею, уверен, поддержит и вместе с вами пойдет договариваться с министром.
Свои соображения по музею полковник в тот же день предложил обсудить малому Совету народных депутатов. Совещательный орган при главе администрации области, что-то вроде Афинского ареопага, одобрил создание музея. Председательствовал там доктор экономических наук Евгений Самуилович Шкляр, коллега Александрова по университету. Для начала совет решил выделить для музея некую сумму, стартовый капитал, небольшой — порядка миллиона рублей.
И Ванченко с Александровым поехали в Москву. Взяли на работе отпуска за свой счет. Такая форма пользовалась популярностью и даже поощрялась ради экономии фонда оплаты труда. Ни вуз, ни редакция оформить командировку не согласились.

Глава  третья
Глухие  телефоны

Гостиницу в Москве они даже не искали.
Поселились в квартире у земляка, выпускника того же университета, переживающего первые литературные успехи в столице.
Памятуя наставление полковника, решили зайти в министерство не напрямую, а через Ковалева. Никто из троих — писатель, называемый в простоте Лёнькой, сразу включился в продвижение будущего музея — не водил личного знакомства с Ковалевым, бывшим политзэком, а ныне членом Президиума Верховного Совета, председателем парламентского Комитета по правам человека. Знали номер телефона.
Стали звонить. А кабинет — в Белом доме, и трубку берет не сам Сергей Адамович, а кто-то из помощников.
— Я Виктор Александров, декан исторического факультета, приехал из города Темь, представляю местное отделение «Мемориала» и, главным образом, инициативную группу по созданию музея политических репрессий, нужна поддержка …
— Я вас понял. Сообщите, как вас найти.
Виктор дал телефон московской квартиры.
— Так мне ждать звонка или перезвонить?
— Позвоните утром.
Ночь прошла в разговорах под водочку, пили умеренно, с умом. Рассуждали, во сколько утром звонить не рано. Волновались. Утром целый час нарывались на длинные, потом на короткие гудки. Наконец, знакомый голос:
— Слушаю вас!
— Я Виктор Александров, декан исторического факультета, приехал из города Темь…
— Так вы уже в Москве, из Москвы звоните?
— Да, вы вчера записали мой номер телефона здешний для связи.
Помощник после паузы предложил перезвонить вечером и, не дожидаясь, пока собеседник уточнит, во сколько не поздно беспокоить Ковалева вечером, положил трубку.
Вечера снова ждали с волнением. Ели колбасу с яичницей и московскими булками.
Распогодилось — пошли гулять на Крымский мост. Вернулись к телефону — опять звонить. Без толку. В девятом часу тот же помощник взял все же трубку и чрезвычайно озабоченным голосом рекомендовал позвонить утром, не раньше одиннадцати. Ну что ты будешь делать?
Дождались утра.
Крутили диск по очереди — а то палец смозолишь! — с одиннадцати до часу дня.
Пробились. Когда и на этот раз велено было дозваниваться вечером, сообразили, что номер с Ковалевым дохлый.
Ванченко отпросился до конца дня в Центральный дом журналиста. Писатель Леня поехал по своим делам в издательство. Виктор Александров остался дома один — наблюдать в окно, как вокруг помойки, образовавшейся в старом московском дворе, копошатся упитанные крысы. Насмотревшись на крыс, Виктор Михайлович решился еще раз позвонить — нет, теперь уже не Ковалеву, а прямо постоянному своему собеседнику. Помощник трубку взял сразу.
— Здравствуйте, я Виктор Александров из города Темь…
— Помню. Знаю, — прервали его на том конце провода. — По поводу музея.
— Мне позвонить утром?
— Звоните, если хотите. Да, мы получили письмо от вашего начальника ГУВД. Но вы поймите, у нас Комитет по правам человека.
К нам обращаются люди, попавшие в очень тяжелые ситуации. Там трагедии, а вы какой-то музей в тюремной больничке намереваетесь открывать. Сергей Адамович завален работой. У него иные приоритеты. Отбывал он у вас в Теми, и я там отбывал, в той самой зоне. Надо ли увековечивать этот факт для потомков? — Говоривший вздохнул. — Вы сами-то себя слышите? Содействия вы хотите от Ковалева? Он что, Ленин в Шушенском?..
Александров первым положил трубку.
На следующий день он позвонил не в Белый дом, а в приемную министра внутренних дел. С этого момента начали твориться чудеса.
В приемной ответили сразу, приятный женский голос, влажный и округлый, произнес:
— Алло!
«Алло» явственно отдавало дубовыми панелями, кожей необъятных диванов, ухоженным фикусом и чистой ковровой дорожкой.
Александрова этот воображаемый антураж настроил на правильный лад, и он спокойно, с достоинством декана на межвузовской конференции объяснил:
— Я представляю темское отделение международной организации «Мемориал». В настоящее время нахожусь в Москве в командировке. Звоню по поводу создания музея бывшего политлагеря в бывшем политлагере ИТК-5 Темской области. Подскажите, к кому мне следует обратиться.
— Подождите, пожалуйста, — округло ответила приемная.
После непродолжительного молчания в трубке раздался молодой мужской голос — очевидно, говорил какой-то ординарец:
— Здравствуйте, Виктор Михайлович!
Хо! Имя-отчество Александров секретарю не называл, ему стало весело. Ординарец попросил еще раз изложить суть дела, главным образом его интересовало, в Москве ли сейчас собеседник и как долго собирается тут быть.
— К сожалению, министр в отъезде. Я дам вам номер телефона генерала Калинина, это служба исполнения наказаний. Непосредственно по вашему профилю. Обязательно прямо сейчас позвоните туда. Если он не поможет, послезавтра министр будет в Москве, я вас с ним свяжу.
Александров набрал номер Калинина.
Трубку тот взял сам — и тоже сразу по имени-отчеству, будто поджидал:
— Здравствуйте, Виктор Михайлович!
Я в курсе ваших предложений. Прошу, извините меня, пожалуйста, я сейчас улетаю в командировку в Красноярск, но вот запишите телефон — это мой заместитель, он вами займется. А послезавтра мы обязательно встретимся. Я улетаю на одни сутки. Надеюсь, вы меня дождетесь. Пишите номер телефона заместителя: Орлов Николай Егорович…
Писатель с журналистом, слушая разговор, от восторга не знали, что и думать. Хохочут, как безумные, у телефонного аппарата джигу танцуют.
— Ну что, подельники, звонить Орлову? — спрашивает Виктор ликующих своих товарищей.
— А какие у нас варианты? — говорят. — Звони!
Орлов даже слушать про музей не стал, говорит: срочно уезжаю в Верховный Совет часа на два-три. Спрашивает:
— Куда вам перезвонить в Москве?
Вот на этом месте троица приуныла.
В приемной Ковалева тоже телефончик записывали как бы с целью перезвонить. Но делать нечего, номер назвали. Думают, фарт кончился. Ан нет! Часа не прошло — обратный звонок.
Трубку взял хозяин квартиры, а спрашивают Александрова:
— Виктор Михайлович, это Орлов. Освободился пораньше, могу с вами встретиться.
Куда машину прислать?
Писатель Лёня трубку передает, а сам кланяется:
— Машину пришлют-с!
— Не надо машину, я недалеко, две станции на метро, — говорит в трубку Александров, а сам уже куртку на одно плечо натягивает. — Пока машина туда-сюда, быстрее сам доеду. Нас двое, мы оба из «Мемориала».
— Хорошо, приезжайте вдвоем.
На площади Маяковского у выхода из метро торговали бананами, рыбой и маринованными огурцами с ящиков, расставленных на асфальте. Ходоки пересекли площадь, придерживаясь светофоров и потертой разметки.
В вестибюле, разделенном надвое высоким барьером темного дерева, их поразило скопление людей. Тут будто бы столкнулись, не смешиваясь, два мира. Один, представленный молодыми мужчинами в мундирах, деловито передвигался внутри барьера между столами или сидел в офисных креслах, позволяющих разворачиваться на сто восемьдесят градусов, чтобы обменяться чемто сиюминутным с сослуживцем. Мир внутри барьера шелестел обильной листвой справок, сводок, таблиц и официальных ответов, гудел принтером, попискивал факсами и позванивал телефонами. Он работал. По другую сторону барьера, чуть отодвинувшись от него к стенам высокого зала, недвижно стояла плотная толпа женщин. Они ждали. Вероятно, там имелись и мужчины, но по большей части этот мир состоял из провинциального вида теток, одетых бедно и не по сезону.
Веяло от них безысходностью и тоской. Два мира не смешивались, над ними и воздух копился разный. Время от времени, реагируя на окрик офицера, от массы отделялась фигура, чтобы у барьера получить бумагу либо расписаться в каком-то документе и, пятясь, стараясь не повернуться спиной к должностному лицу, занять прежнее свое место.
Ванченко и Александров, едва не вприпрыжку бежавшие через площадь, остановились между этими двумя мирами, как вкопанные. Осмотрелись. Нерешительно двинулись к барьеру. Освободившийся от какого-то телефонного разговора офицер заметил новых посетителей:
— Что вам надо?
— Нас ждет полковник Орлов.
— Назначено?
— Да. Александров и Ванченко.
Дальнейшее Александров запомнил в подробностях, будто видел со стороны.
Они поднимаются по широкой лестнице на второй этаж. На двери роскошной приемной две таблички: «Калинин» — это кабинет справа, и «Орлов» — дверь к нему слева. Майор просачивается в дверь слева, и буквально через минуту гуськом оттуда выходят десятка полтора офицеров. Каждый, пересекая приемную, задержался взглядом на штатских, притулившихся в углах кожаного дивана. Кто такие? Из-за них прервано совещание!
В большом кабинете, залитом светом огромного окна, их принимает моложавый, франтоватый полковник. На абсолютно пустом столе перед ним ни пылинки, ни бумажки, ни шариковой ручки. Ванченко молчит, а Виктор Михайлович подробно излагает проект будущего музея, напирая на безопасность больших групп корреспондентов, особенно зарубежных.
— Да что вы, ребята, зациклились на этой больничке? — не дослушав, воскликнул вдруг Орлов. — Сделать бы музей во всем пятом лагере! Представляете масштаб? Возможности! Какие экскурсии с погружением в среду можно будет проводить! А? Какой резонанс пойдет от вашей затеи! Мировая известность.
Шестиполосную трассу проложим до вашего музея, потому что поток посетителей, вы только представьте, какой будет поток посетителей!.. Впервые в мировой истории музей советской политзоны!
Ванченко оторопел. Александров потерял дар речи.
— А что, так разве можно? — едва оправившись от потрясения, засомневался журналист.
— Конечно. Берите весь лагерь.
Орлов откинулся в кресле и, широко открыв глаза, вдруг заговорил, обращаясь будто даже не к Ванченко с Александровым, а к будущим поколениям российских зэков:
— Вот нас упрекают: лагеря страшные, жуткие тюрьмы, бесчеловечные условия содержания в следственных изоляторах. Да, так оно и есть. Справедливы ваши упреки. Мы не отрицаем. Но ведь страна-то была какая бедная! Откуда было взять денег на тюрьмы? Были бы деньги, мы бы вам не хуже, чем в Америке, тюрьмы построили. С баскетболом, с питанием по системе «шведский стол».
Вот давайте рядышком с пятой построим образцовую тюрьму с нуля и будем возить посетителей туда и сюда, чтобы контраст подчеркнуть. Там — советское, тут — новое. Такая задумка. Как вам? Нравится?
Александрову не нравилось, но не мог с ходу подобрать аргументы против.
— Дак, наверное, дорого будет новую тюрьму строить? — засомневался Ванченко.
— А давайте посчитаем! Часть денег — ваши, часть — наши, — не сдавался Орлов.
— Дак очень дорого будет, — твердил обескураженный Ванченко.
— А разве денег-то у вас нет?
Ванченко, памятуя о намерении малого Совета при главе администрации области выделить «Мемориалу» средства на музей, простодушно выговорил:
— Деньги-то уже, наверное, поступили.
А когда уезжали сюда, их еще не было.
— Сколько ожидается, примерно? — Орлов, чувствуя себя деловым партнером, не деликатничал.
— Тысяч восемьсот.
— Долларов?
— Рублей.
Внутри Орлова будто шарик лопнул. Он помрачнел, достал из ящика стола тетрадь, полистал, надел очки, неприятным образом изменившие его внешность, поводил пальцем по страничке и говорит:
— По нашим данным, Солженицын дает вам долларами.
«Вон оно что!» — сообразил Александров.
А Ванченко, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, развел руками:
— Видно, не дошло еще до нас.
— Ну, как дойдет, милости просим, — ответил в тон ему Орлов.
На том аудиенция в Министерстве внутренних дел закончилась. Пустые московские хлопоты немало развлекли, впечатлили темских ходоков.
Узнав о результате переговоров, писатель Леня растолковал им, что произошло. Министерские чины, осведомленные о благотворительном фонде Солженицына, придумали наложить лапу на его деньги. Прежде из фонда получали материальную помощь семьи советских политзаключенных. Теперь политзаключенных вроде бы нет, фонд будто бы и не нужен, но деньги от переиздания романа «Архипелаг ГУЛАГ» в него поступают.
— …Вот силовики и разработали операцию по изъятию средств. Втюхивают вам старую тюрьму, чтобы на эти денежки построить новую, — растолковал Лёня. — Какова интрига: Солженицын через «Мемориал» финансирует строительство в России образцовой тюрьмы!
— Им невдомек, что Владик Чемоданов — балабол, — сетовал Александров. — Просто трепался, будто вхож… О-о-ох! А эти послушали, поверили и донесли сплетню аж до министра!
— Надо с ними держать ухо востро и рот на замке, — сделал запоздалый вывод Ванченко.
Тут их смех пронял — до коликов.
— …Мне бы в голову не пришло связать в одно нас и Солженицына! Ну кто бы мог подумать! А ты хорош: восемьсот тысяч! А он: долларов? А ты: нет, рубле-ей. Тот и скис!..
Лёня, который во всех подробностях знал, как товарищи ездили смотреть тюремную больницу, тоже от души веселился:
— Владик твой распушил хвост! А они его за эмиссара приняли! Якобы тот от Солженицына приехал: денег полные карманы, ходит, приценивается!..
— «Александр Исаич неприхотлив в еде»!.. — в изнеможении от смеха стонал Ванченко.
Однако с музеем, похоже, дело плохо.
Билетов на поезд до Теми в тот день достать не удалось, и они еще сутки гуляли по Москве. Посетили старый Арбат, где по-прежнему, по-перестроечному звучали хиты «Машины времени», Игоря Талькова, но уже «полыхнули кусты иван-чаем розовым». Драл глотку ряженый казак, косящий под есаула и под Розенбаума одновременно. Лохматые рифмоплеты читали свои стихи, перемежая их чужими, из Серебряного века. Кто-то собирал подписи под воззванием не то за, не то против какого-то решения Московской гордумы.
Время, потоптавшись на брусчатке первой советской пешеходки, тронулось в путь. Отчетливей проступали сквозь разлюли-балаган черты коммерческого будущего воспетой поэтами улицы. Тоненькая девочка с серьезным лицом расстелила на мостовой коврик и, сделав короткий «комплимент» гуляющей мимо публике, села на шпагат да вдруг закинула ноги за голову так лихо, что ступни ее оказались возле ушей. Ванченко засмотрелся. Вокруг него начала нарастать публика. Акробатка краем глаза оценила вероятную выручку и выпрямила одну ногу. Отведя ее в сторону, приподнялась на предплечьях. Другую ногу завернула за первую, стала похожа на вертолет.
— Ну вот что ты тут встал? — проворчал Александров — Дак это вот, — Владимир показал руками на конструкцию, сложенную из девочкиного тела.
Ребенок откуда-то из-под мышки строго смотрел прямо на него.
— Плати теперь! — потребовал Александров, и пока спутник шарил по карманам, сам достал голубенькую бумажку, положил в жестяную коробку из-под каких-то сладостей. Девочка-трансформер вся сразу разложилась, вскочила на ноги, сделала книксен Александрову. Публика зааплодировала. Стали кидать в коробку денежки.
— А что это Орлов только про доллары спрашивал? — вдруг вспомнил Ванченко. — Не франки, не марки…
— Да черт его знает! Поехали на Патриаршие, Воланда поищем?
— Ага, поехали, только бы Аннушка масло не разлила.

Опубликовано в Вещь №1, 2021