Лидия Выродова. ОФИЦЕРСКИЕ ЖЁНЫ (продолжение)

Документальная повесть.  Продолжение. Начало в № 2

Татьяна

После внезапного отъезда друзей в доме стало тихо и тревожно. Лиза бесцельно бродила из комнаты в комнату, вытирая невидимую пыль, поливая цветы и всё время думая о Наташе с Алёшей, о Петьке. Она видела его совсем маленьким, когда отдыхали на море. Он с таким восторгом и смехом влетал в воду, убегал от волн, хохотал и снова бросался в бушующую пену. Лёша с Сашей стояли рядом, готовые в любую секунду прийти на помощь. Наташа не сводила глаз с бегающего мальчишки и пыталась удержать его на берегу. Тот юрко уворачивался от её рук и снова бежал к воде. А теперь вот он полетел на помощь погибающим под пулями и разрывами снарядов людям. Господи, лишь бы всё было хорошо. Пометавшись ещё немного, она пошла на кухню, взяла кофемолку, насыпала кофейные зёрна и стала их молоть. По всей квартире разнёсся аромат. На запах пришёл муж, потянул носом воздух и улыбнулся:
– Как вовремя я пришёл. Как же хорошо, когда ты дома. Ты когда уехала к Люсе, я тут одичал совсем. Ни кофе, ни пирогов, ни всяких вкусностей. Я подсчитал на досуге – из пятидесяти лет наших мы вместе не больше сорока, остальные съела разлука.
– Неужели? Что-то многовато.
– Ничуть. После свадьбы я сразу же уехал в Венгрию, почти на полгода расстались – пока я оформлял тебе документы, пока ты сдавала сессию, наконец приехал за тобой в Москву, увёз в Будапешт, а через два месяца ты на всё лето укатила сначала в университет на сессию, а потом к родителям. Я с ума сходил от одиночества и тоски. И перед каждым переездом к новому месту службы ты оставалась с детьми в городке, а я по полгода жил в гостинице, ожидая квартиру.
– Да уж, поездили, сколько мебели и разных вещей оставляли друзьям и соседям: не всё входило в контейнер. Один переезд равносилен пожару, а у нас их было тринадцать. Ужас! Когда ты уехал из Тамбова после свадьбы в октябре 1963-го, там такое началось! В магазинах полки опустели, народ с ночи занимал очереди, чтобы хоть что-то купить, что «выбросят». 7 ноября мы с Ниной собирались пойти на демонстрацию, проходим мимо магазина, видим, стоит машина, разгружает хлеб. О боже – белый хлеб, такие буханочки соблазнительные с коричневой корочкой. И главное – народу нет. На руки дают по две буханки – одну чёрного, одну белого. У нас праздник: четыре буханки плюс взяли килограмм растительного жира. Ну какая уж тут демонстрация – развернулись и пошли домой праздновать, пить чай с белым хлебом.
– Сейчас и не верится при изобилии продуктов, что такое было.
– Так что после твоего отъезда у меня было двойственное чувство: тоска по тебе, а с другой стороны, думала: хорошо, что уехал, – чем бы я тебя кормила при такой скудости? Вместо того чтобы к сессии готовиться, надо было по рынкам бегать или по ночным очередям.
– Зато в Венгрии всего было в изобилии. Не растерялась?
– С какой стати? Во-первых, я в Москве видела магазины с широким ассортиментом продуктов, во-вторых, я непритязательная, к деликатесам непривычная. И вполне спокойно всё воспринимала. Да и не все продукты мне там нравились: масло сливочное чуть лучше нашего маргарина, колбасы какие-то странные, хлеб будто резиновый. Самой счастливой я себя чувствовала, когда моя нога ступала на московский перрон. Я глубоко вдыхала знакомый воздух, шла к продавцам горячих пирожков, брала их теплые в промасленной белой бумаге, сочные, с лучком, свежие, с наслаждением запивала газировкой с сиропом за четыре копейки. Всё – я дома, родная речь звучит, носильщики переругиваются незлобно, кто-то бежит к поезду, задел меня и даже не заметил. Это вам не степенный вокзал Будапешта, а я улыбаюсь и спускаюсь по эскалатору метро…
– Ты уезжала, а я места себе не находил. Казалось, разлука никогда не кончится. И только в письмах я мог выразить всю свою любовь и отчаяние от разлуки.
– Да уж помню, тётя моя каждый день удивлялась – иногда из почтового ящика доставала сразу два письма от тебя, а на следующий день снова конверт твой.
Стук в дверь заставил их оглянуться. Перед ними с озорной улыбкой стояла Татьяна Алексеевна, как всегда, подтянутая, стройная, с причёской, с лёгким макияжем блондинка.
– Ребята, примете в гости, я так соскучилась, вот приехала без звонка, не прогоните? – а сама широко улыбается.
– Ой, какая ты молодец, Танюша,– Лиза бросилась к ней, обняла. – Проходи, есть будешь?
– Не откажусь. Пироги свои коронные не пекла? Я часто их вспоминаю. Как принесёшь их на работу, все сбегаются на чай. Хороши. Рита даже сказала, что от таких пирогов мужики не уходят, да, Саш?
– Это точно.
– Напекла, напекла, как чувствовала, что приедешь. Да и Саша без выпечки чай не пьёт. А ты пока борщик поешь, вот сметанка, курочка, ешь. Сейчас чай закипит.
– Хорошо живёте, ребята, а мы с Маришкой попроще питаемся. Моя пенсия да её мизерная зарплата – не разгуляешься. А тут ещё в кредит влезли.
– О, господи,– вздохнула Лиза,– я так этих кредитов боюсь, это же рабство и обдираловка. Такие проценты, ужас!
– Я согласна, Лиза, с тобой. Но что делать, когда крайне необходимо. Ух, сто лет борща не ела, объеденье. Лопну от жадности.
– Ешь, ешь, всё своё – капусты полно, свёкла, морковь, картошка…
– Молодцы вы, а мы с Маришкой поехали в сад, там всё заросло, трава по колено, кое-как нашли полведра помидоров и тому рады, с тем и уехали.
– Что же так запустили?
– Не было нас месяц в Уфе.
– Оп-па, а где же вы были?
– Вот поэтому я и приехала к вам, рассказать не терпится. Я давно мечтала поехать в Москву, я же там родилась. А родители – геологи – подались в Башкирию, здесь и остались. Пока Толя был жив, я часто ездила в Москву, там полно родственников, а после его смерти тринадцать лет не была. Вот и надумали поехать с Маришей и Тимошей, показать внуку столицу. А с деньгами-то туговато. Пошла Мариша за кредитом, а по её зарплате концертмейстера-педагога больше тридцати тысяч не дали. Вот с ними мы и поехали в столицу гулять. Ой, всё, наелась на неделю, точно лопну.
– А чай?
– Можно чуть позже? – жалобно простонала Татьяна.
– Ну хорошо,– засмеялась Лиза,– я потом с тобой тоже попью.
– Ой, ребята, что меня больше всего поразило в Москве? Это не тот уютный город с историческими улицами, тихими дворами, хотя и они кое-где сохранились. Помнишь картину Поленова «Московский дворик»? Именно такой пейзаж был на улице Новоалексеевская. А сейчас? Там огромный многоэтажный дом, занимающий целый квартал. И все дома похожи друг на друга. Это сплошной сверкающий Запад с иностранными надписями и рекламами. Холодный, деловой, жёсткий, надменный. Раньше идёшь к метро, люди бегут, торопятся, а лица светлые, приветливые, улыбчивые, а сейчас – хмурые, озабоченные. В глазах – лёд. Раньше любой прохожий, как бы он ни спешил, спокойно и очень доброжелательно отвечал на твой вопрос, даже старался по возможности проводить до нужной остановки, а сейчас все равнодушно проскакивают мимо или отвечают что-то непонятное на чужом языке. Я первые дни ходила, как в тумане, словно приехала не в родной город.
– Где вы побывали в этот раз?– спросила расстроенная Лиза.
– Ну конечно, Красная площадь, Третьяковка… Представляешь, в Оружейную палату попали, даже в Алмазный фонд – шесть часов за билетами стояли. Но самое главное, мы приехали показать внуку Москву – в первую очередь Красную площадь и, конечно, Кремль. Он окинул площадь взглядом и разочарованно протянул: «Ты, бабуля, говорила, что это самая большая площадь. А она вовсе не такая большая». Мы с дочерью переглянулись с улыбкой и пошли по площади к Васильевскому спуску. Постояли возле Лобного места, а у собора Василия Блаженного он вдруг с удивлением пробормотал: «Не такая уж она и маленькая, эта площадь».
– Да, мы там тоже гуляли, Москву без Красной площади нельзя даже представить. Мой папа когда приезжал в Москву, прежде всего шёл в Оружейную палату и Большой театр.
– Нет, в театры мы не пошли – не с нашими деньгами. А вот в Кремле внука потрясли размеры Царь-пушки, особенно Царь-колокола. Мы же с дочкой в восторге от Алмазного фонда. Гордость охватывает за русских мастеров, талантливых ювелиров, создавших такое великолепие… Побывали на Ваганьковском кладбище на могиле Есенина, Высоцкого. Грустно, больно за недожитые их жизни.
– Так уж получается, что гении у нас на земле не задерживаются. Нет для них условий здесь. Как же я тоже хочу в Москву! Я бы первым делом пошла к университету на Моховую, Манежную площадь, посидела бы в своём скверике, где мы часто с подругой после экзаменов обсуждали, всё ли мы правильно сделали. И, конечно же, – Кремль, он совсем рядом с моим факультетом, только пройди по Манежной площади. Надо же, в театр уже не по карману пойти… А в 60-70-е годы мы обошли все театры, хотя с билетами была проблема. У касс дежурили ночами, записывались, чтобы купить долгожданный билетик.
– Сейчас театров в Москве прибавилось, очередей особых нет, но дорого. Не та Москва, другая. Нет ощущения радости, что возвращаешься в родной город, доброжелательный и бесконечно любимый. Нет, не такой я помню и люблю Москву. Жить бы я там не смогла.
– Значит, правильно я решила не оставаться там после окончания Сашей Академии. Я работала тогда в многотиражке одного очень серьёзного военного завода, у них шло бурное строительство домов. Редактриса старше меня на восемнадцать лет. Мне предложили остаться, а мужа взяли бы военпредом на завод. Но я как представила, что всю жизнь буду в этой газете: перейти в другое место я бы не смогла – это было бы подло, я так считала. Отказалась. В те времена мы были не такие меркантильные, в нас ещё блуждал дух романтики. Хотелось поездить, мир повидать, – Лиза засмеялась и налила себе чаю. – Тебе налить, Тань?
– Налей, ну и что, повидала? Хлебнула романтики?
– Ой, хлебнула, да ещё как. Полной чашей. В феврале 1972-го Саша окончил академию Жуковского, получил капитана и направили его в Саратовскую область. Кирюше ещё трёх месяцев не было, Ирине семь лет исполнилось. Куда с двумя детьми в неизвестность? Решили, что мы едем к родителям, а он – в часть. Получит квартиру, потом нас заберёт.
– Да, знакомая картина… – Татьяна аккуратно, неторопливо откусывает пирог, прихлёбывает чай и задумчиво протягивает: – Если бы пришлось всё заново повторить, я повторила бы, ни об одной минуте не жалею. Я так была с Толей счастлива, он замечательный, верный. Я в Москве встречалась с некоторыми подругами из нашего гарнизона. К сожалению, многие тоже вдовы.
– Нигде служба не мёд, но в ваших ракетных нужна особая каста. Чуть что не рассчитал – облучение.
– А Толя дотошный был, лез в самое пекло: нужна же профилактика, ремонт, регламентные работы. Иногда во сне кричал: «Уходи отсюда немедленно, куда ты стыкуешь, сейчас взлетим на воздух к такой-то матери!» Он только на пенсии мне сказал, что схватил лишние дозы.
Выпив чай, подруги пошли в зал, где на столе лежала стопка фотографий.
– Ух ты, фотографии. Обожаю смотреть карточки, это так интересно. Саша, какой ты здесь красавец, просто киноартист. Лейтенантик в полевой форме, широкие плечи, тонкая талия, обтянутые гимнастёркой. Это какой же год? – переворачивает фото. – Батюшки, ноябрь 62-го. Грузия? Ты там служил?
– Представляешь, ему как отличнику с красным дипломом предложили на выбор три места: Германию, Венгрию и Грузию. Его друзья поехали в Венгрию, а он выбрал Грузию.
– Вы не были женаты ещё?
– Нет, что ты. Я в этом году только поступила в МГУ на заочное отделение факультета журналистики, на будущий год мечтала перевестись на дневное. Такие планы, не до замужества.
– С вами всё ясно, ребята. А это что за фото?
– Это Будапешт, Площадь Королей. Потрясающее место, мы здесь очень часто гуляли. А вот Ваци утса, очень оригинальная, крытая, на ней много разных маленьких магазинчиков. Я даже здесь шубу себе заказала у Шандора. Он хорошо говорил по-русски и шил прекрасные мутоновые шубы под леопарда.
– Слушайте, ребята, вы меня окончательно запутали. Расскажите, как вы познакомились.
– Ой, это всё-таки судьба, – Лиза засмеялась. – Но шли мы к ней очень сложно и долго. Я даже не знаю, откуда у меня в детстве появилась такая странная фантазия, но я почему-то считала, что мужем у меня будет военный, высокий, красивый, темноволосый, и звать его будут Саша. Я даже у мамы спрашивала, почему у нас папа не военный.
– Как интересно. Ну и что дальше?
– А дальше – полное затмение. Однажды мы с девчонками гуляли в сквере 15 мая, в воскресенье, 1960 год, мне только что исполнилось восемнадцать в апреле. Нас познакомил с курсантами друг Зои, с которой мы вместе учились, тоже курсант. Я как увидела Сашу, во мне что-то перевернулось. А тут ещё и имя.
– А я как увидел её, хохочущую, в зелёном костюме, белой блузке… Огромные зелёные глаза лучатся и сверкают, притягивают и не отпускают, просто невозможно было оторваться. Чем больше смотришь, тем больше затягивают. И всё.
– И началась счастливая сказка, – мечтательно прошептала Татьяна.
– Нет, начался кромешный ад. Я даже не думал, что эта встреча принесёт мне столько счастья и отчаяния. Что я буду с ума сходить и искать её всюду.
– Ничего не понимаю.
– И я тоже ничего не понимал, я просто медленно сходил с ума. Она не приходила на свидания, она поменяла адрес, она исчезла. А я всё равно ждал.
– А ты не пробовал забыть, познакомиться с другой? Да за тобой любая…
– Да не нужна мне никакая другая, я книгу открою, а там её лицо, её колдовские глаза, мне только или она, или никто. И однажды, господи, чудо свершилось.
– Ну прямо как в кино. Я сейчас умру от любопытства. Что за чудо?
– Это не чудо, это судьба, – засмеялась Лиза. – В июне 1961-го мы сдавали госэкзамены, заканчивали медучилище и собирались всей группой ехать на целину. Мы с подругой готовились на берегу Хопра. Солнце печёт нещадно, голова разбухла уже от названий болезней, диагнозов, анамнезов, рецептов. Но мы упорно читали, пересказывали, наконец, к вечеру Надя отшвырнула в сторону книгу и жалобно простонала: «Ужасно хочу увидеть Натана, пошли сегодня на танцы в училище?»
…Целый год Лиза не была на танцплощадке, а её встретила всё та же мелодия: «Ты на прощанье мне сказал: «До завтра!» Я помахала вслед тебе рукой, Если б ты знал, как трудно ждать до завтра, Ты бы весь день сегодня был со мной…» Эта песня сменилась «Ландышами», пары танцевали, Надя с Натаном тоже ушли на площадку, Лиза стояла в тени большого дерева и смотрела на танцующих. Её несколько раз приглашали, но она молча отрицательно качала головой. И вдруг к ней подлетел какой-то курсант и бесцеремонно схватил за руку. Она возмущённо вырвалась, гневно сверкнула глазами, но тут же встретилась с озорной улыбкой одноклассника Женьки Феклюнина и расхохоталась.
– Женька, ты откуда взялся?
– Как это откуда? Я учусь здесь. А ты что делаешь? Почему не танцуешь?
Они болтали минут десять, рассказывали о своих, кто где учится, Женька сыпал анекдотами. И вдруг недалеко от них прошёл Саша с другом, оба смеялись. Саша вертел на указательном пальце пилотку. Как будто и не было этого года. Женька проследил за её взглядом, внимательно посмотрел на неё, чуть покрасневшую:
– Ты их знаешь?
– Да так,– пожала плечами, – знакомились когда-то. А что это за парень? Вон тот, без пилотки.
– Саша? О, это отличный парень, идёт на красный диплом, в хоре поёт, девчонки прямо млеют, а он ни с одной не встречается. Говорят, какая-то несчастная любовь.
– Надо же, не похож он на страдальца, – хмыкнула она, а глаза сверкнули как-то торжествующе.
Женька ещё раз посмотрел на неё и кивнул:
– Стоп. Стой здесь, я сейчас подойду, – он рванулся куда-то и исчез. А буквально через минуту перед ней стоял Саша с сигаретой в руке. От прежней весёлости не осталось и следа – взгляд растерянный и сигарета чуть дрожит.
– З-з-здравствуйте, Лиза, – прошептал он и глубоко вздохнул.
Она поздоровалась спокойно. Он взял её за руку и повёл на площадку под звуки «Ландышей». Он был напряжён, молчал, но вёл очень легко, уверенно. Станцевали один танец, и вечер закончился.
– А потом? – спросила Таня.
– А потом мы получили дипломы, в этот же вечер встретились с Сашей в сквере возле вокзала, я уезжала домой. Он был очень серьёзен, в глазах тоска вселенская. Мы стояли возле скамеечки, было тихо, он сказал: «Лиза, я очень вас люблю. Если бы вы не уезжали, я бы не сказал этого, но я хочу, чтобы вы знали, я полюбил вас сразу и не переставал любить всё это время».
Я видела, как он волнуется, как краснеет, но стояла и думала: у нас нет будущего. Я уеду, он через несколько месяцев тоже уедет после окончания училища, мы никогда не встретимся. И все эти слова – только слова.
– Ой, как у вас всё сложно, милые вы мои, – вздохнула Таня. – Но вы всё же вместе.
– Может быть, опять судьба помогла, – улыбнулся Саша. – Я должен был окончить училище тоже в июне, тогда бы разъехались в неизвестность оба. А тут Хрущёв стал сокращать авиацию, нас разбросали кого в ракетчики, кого куда. А я твёрдо сказал – только авиация. Нас переучивали на локаторщиков, оставили в училище до сентября. Я дал Лизе адрес училища и умолял написать, не мог я её потерять ещё раз. Я с таким волнением ждал её письмо, мучился – вдруг не напишет? – жалел, что не догадался дать домашний адрес. И всё же дождался. Она уехала в Эстонию к тёте, муж которой был офицер, там и осталась работать в санатории. А письмо пришло за неделю до выпуска. Я уже отчаялся. Я его сто раз перечитывал, закрывал глаза, видел её, слышал её голос, снова читал, читал, читал.
– А через год он приехал в Эстонию. Я пришла с ночного дежурства и спать сразу же завалилась, потом сквозь сон слышу звонок в дверь. А я глаза не могу разлепить, так спать хочу, но кое-как поднялась, с закрытыми глазами бреду к двери, открываю – на пороге Саша в распахнутой шинели, загорелый, улыбается. От прежней курсантской округлости щёк ничего не осталось, лицо стало мужественнее, чётче вырисовался овал. Он за год возмужал, даже подрос ещё. Всё это я охватила взглядом сразу же, сон мгновенно пропал.
– И ты бросилась к нему в объятия с визгом?
– Ты что? У меня и в мыслях такого не было. Я очень стеснялась его, да и не целовались мы ни разу. Как это я брошусь?
– Да, она такая.
– Нет, у нас с Толей всё проще и быстрее получилось. После окончания университета я приехала по направлению в село преподавать географию в школе. Очень скучала по дому, часто ходила на почту, чтобы поговорить с мамой. Тогда же не было мобильников. Вот я и дефилировала туда-сюда. Вся из себя нарядная, одетая с иголочки, родители же часто уезжали из дома по своим геологическим делам. Чтобы мне хоть как-то подсластить расставание, заваливали деньгами, а я тратила на книги и пластинки. Но и на наряды хватало. Ну, вот иду разряженная, светлые волосы по плечам. А Толя после окончания училища домой приехал в отпуск. Увидел меня, подошёл…
– «Подошёл военный необыкновенный, В чёрных лентах якоря… – с улыбкой запела Лиза, а Татьяна подхватила: – Мимо шёл, подошёл, Видно, подошёл не зря».
– В общем, Толя меня сразу заметил, познакомились. Он не очень-то разговорчивый, в основном я тарахтела.
Лиза звонко рассмеялась:
– Надо же, какое совпадение. У меня Саша тоже не особый говорун был. Ой, я тебя перебила, прости. Что дальше?
– А дальше отпуск закончился, он уехал. Я в школе работаю, всё тихо, мирно. У меня же жених был, спортсмен – легкоатлет, победитель всяких там чемпионатов. Мы с ним давно были знакомы, он настаивал на свадьбе, а я всё как-то не решалась. Он уехал на очередные соревнования и тренировки и назначил срок свадьбы.
– А Толя?
– А что Толя? Он пропал с концами. Я вообще не думала о нём, отдавала всю себя работе с детьми. А тут вдруг приезжает и с ходу прямо в школу является. Попросил разрешения присутствовать на моих уроках, сначала якобы хотел послушать своего брата – ученика восьмого класса, а потом ходил на все мои занятия. Затем подождал меня возле школы, молча взял портфель и проводил до дома. Так продолжалось несколько дней. А однажды он пришёл как обычно и без всяких предисловий говорит, что через год приедет за мной, мы поженимся. Ни тебе слов о любви, ни вопросов о моих чувствах – он всё решил за меня. Мне эта решимость и понравилась, и разозлила. Я вошла в раж и говорю: «Через год? Я столько буду ждать? Мало ли что может измениться за год. Да и знаю я тебя всего ничего, даже кто ты и где работаешь».
– Ничего себе. Неужели никто не знал в посёлке, чем он занимается?
– Думаю, что нет. По крайней мере, мне никто ничего не говорил, а когда я уже после регистрации спросила о его работе, он сказал, что это секрет и рассказывать нельзя. Я напряглась – за кого же всё-таки вышла? Наверное, за милиционера.
– За кота в мешке, – засмеялась Лиза. – Ну и как же всё-таки вы поженились?
– После моих слов он аж побелел, желваки заходили, а меня уже понесло. А сейчас, говорю, слабо жениться? Он смотрит на меня, тяжело пыхтит, потом буркнул: «Можно и сейчас». А я дальше в дурь пру. Да у тебя, говорю, документов нет, поэтому ты так и говоришь. Он взорвался: «Документы всегда при мне», – и суёт мне под нос какое-то удостоверение, хватает меня за руку и тащит в райсовет. А он через дорогу от школы. Тут уж я поняла, что дошутилась, вытягиваю руку, что-то бормочу об уроках, о том, что пошутила, а он упёрся. Я говорю, у нас свидетелей нет, не распишут, сама кляну себя за свой язык. Бормочу насчёт паспорта. И тут к райсовету подъезжает машина, выходит секретарь райкома, мой знакомый по университету. Начались расспросы – что, как… Узнал от Толи о ситуации, вошёл вместе с нами в загс, сказал секретарю: «Марьям Габдуловна, будете регистрировать этих молодых людей, запишите меня свидетелем», – хлопнул Толю по плечу и ушёл.
Я-то думала, что мы заявление подадим и будем ждать месяц. Сидим, секретарь бумажки заполняет, я свой паспорт принесла, смотрю на часы, в школе звонок на урок звенит. Толя сидит спокойно, я начинаю заводиться, потом не выдерживаю, решительно встаю и говорю:
– У меня урок, давайте я распишусь, где надо, а вы без меня всё оформите.
Секретарь аж взвизгнула:
– Да вы что? Я все документы начисто оформляю, вам тут шуточки, что ли? Подождёте.
Я с перепугу и рухнула на стул.
…Секретарь райсовета, она же и работник загса в одном лице, торжественно хотела поздравить, но Таня уже бежала к школе. На улице свистела и плясала пурга, снег забивался в рот, ослеплял, ветер свирепо выл, вырывал из руки портфель: никогда дорога в школу не казалась такой трудной. Только открыла дверь школы и поняла, что гудит её класс. Она на ходу срывает пальто, влетает в класс и взглядом натыкается на маленькую девочку на первой парте – сестру Анатолия. Ребята с недоумением смотрят на неё, она – на них. Дети поняли, что с учительницей что-то происходит, вытянули шейки и напряжённо ждут. Она пыталась хоть довести урок до конца, но в голове сверлило: что же я натворила своим дурацким языком?
В учительской ей устроили допрос с пристрастием. Коллектив женский, любопытство распирало:
– Тань, что случилось?
– Ты где пропадала? Твои ребята так орали, чуть урок мой не сорвали.
– Где тебя носило?
Она смотрела на них красная, растерянная, глаза отчаянно сверкали, наконец собралась с духом и выпалила:
– Где носило… В загсе была, замуж вышла.
На миг в учительской повисла такая тишина, что слышно было взволнованное дыхание Татьяны. Все смотрели на неё, словно фигуры из детской игры «Замри-отомри». Кто так и остался с открытым ртом, кто сидел за столом и что-то писал, так и остался с ручкой в руке в застывшей позе. Наконец прозвучал вопрос-выдох:
– За кого?
– За Толю Сизоненкова.
И дружный хохот разорвал напряжённую тишину, посыпались поздравления, шутки.
– То-то он так внимательно и добросовестно приходил на уроки, курировал сестру с братом. А он присматривался к нашей Танюшке! Не промах парень, молодец.
С трудом она провела ещё три урока, на негнущихся ногах вышла из школы, возле которой с поднятым воротником, прячась от ветра и снега, стоял не менее растерянный новоиспечённый супруг. Она увидела его и спросила:
– Ну и что дальше будем делать?
– Пойдём куда-нибудь.
– Пойдём на почту.
Телефонистка быстро набрала нужный номер, Таня услышала тихий и счастливый голос мамы:
– Танюша, как дела?
– Мамуля, мы решили позвонить.
– Кто мы? – голос мамы мгновенно изменился, в нём послышалась тревога.
Таня скороговоркой сообщила:
– Мам, я замуж вышла.
– За кого? – растерялась мама и передала трубку отцу, тот пробасил: – Ну вышла так вышла, передаю трубку маме.
И тут же раздался бодрый и уверенный радостный голос зятя:
– Мамуля, здравствуй. Меня зовут Толик. Мы сегодня с Танюшей расписались, ждём вас.
Мама засобиралась прилететь, но десять суток мела такая пурга, так страшно выл ветер и швырял в лицо снег, сбивал с ног, что ни о каком самолёте не могло быть и речи. Даже на лошади не проедешь.
– Ну, а теперь куда? – спросила Таня с какой-то отрешённостью.
– А теперь к моим родителям.
Низенький саманный домик до самых окошек занесён снегом. В сенях темно, Толя твёрдо держит жену за руку и проходит вглубь. Сбоку кто-то тяжело запыхтел, Таня испуганно ойкает.
– Не бойся, это корова.
Наконец открылась дверь в маленькую комнату. Большую её часть занимала русская печь. На соломе возле неё маленькие козлята. Справа у стены – кровать. У подслеповатого окошка за столом сидели родители и трое младших детей. При виде учительницы они быстро шмыгнули на печь и оттуда из-за ситцевой занавески следили за происходящим.
– Папа, мама, вот моя жена.
Мать охнула, быстро вскочила, прислонила к губам концы косынки, отец остался у стола и начал расспрашивать, кто такая, откуда. Всё это молодой жене не понравилось, тем более что отец высказал недовольство по поводу женитьбы сына: он рассчитывал на его помощь, а тут нате вам – жена. Таня засобиралась домой, Толя – за ней.
– Сынок, а ты куда? – со слезами спросила мать и протянула в отчаянии руки.
– Я пойду с женой. Где она, там и я.
У Тани была своя небольшая комнатка, правда, ей временно подселили молодую учительницу младших классов, но идти им всё равно было некуда.
Только они открыли дверь в сени финского домика, как навстречу им зазвучали поздравления, в комнате, где были все её коллеги, дым коромыслом: стол уставлен тарелками с нехитрой снедью и бутылками. Все с визгом и хохотом накинулись на вошедших молодых. Таня еле от них отбилась и удивлённо спросила:
– А что вы тут делаете?
– Здрасьте вам, – захохотали незваные гости, – свадьбу отмечаем.
– Чью? – не сразу поняла Татьяна, переживая встречу с новоявленными родственниками.
– Вашу, чью же ещё. Садитесь к столу, давайте будем гулять уже, есть хотите, небось.

Иваново – город невест

– А вскоре Толя увёз меня в Иваново, в пыльный одноэтажный женский городок. В трамвае едешь, полный вагон женщин в красных косынках – это ткачихи возвращаются с работы.
…Маленький деревянный домик с несколькими деревцами в садике. Печь русская просторная, с горячей лежанкой, заслонками, комнату разделяет ситцевая цветная занавеска: за печкой кровать хозяйки дома – бабульки с выцветшими, когда-то синими, глазами. А в другой половине – кровать и стол с двумя табуретками – «хоромы» её квартирантов Толи и Тани. Вечер. Тускло горит керосиновая лампа под потолком, в комнате полумрак. Таня сидит у окна, смотрит на пустынную улицу с разбитой вдрызг дорогой, на серые, потемневшие от времени и дождей деревянные дома, вздыхает, отводит взгляд от окна – кого там увидишь в такой темноте. Брезгливо оглядывает свою убогую комнату, вслушивается в храп и слабое бормотание, доносившееся с высокой печной лежанки, проводит рукой по остывшему чайнику и отчаянно начинает рыдать, жалеть себя, всеми забытую и никому не нужную. Ей остро захотелось в мамину квартиру, светлую, просторную, удобную, в центре Уфы, недалеко от театра оперы и балета, куда она так любила приходить и погружаться в прекрасные звуки музыки, восхищаться и наслаждаться великолепными голосами певцов. Выходила с таким восторгом, медленно шла домой, к мамочке с горячим ужином и ароматным чаем. А что она тут делает?
Толя уже больше месяца в отъезде – где, что, не известно: ни письма, ни весточки. Целыми днями она бегает со своим университетским дипломом по всяким организациям в поисках работы, но ничегошеньки нет для неё. Как жить? Наплакавшись вдоволь, нажалев себя вдосталь, она решительно вытирает слёзы, садится к столу читать. Книги – её отрада и любовь с детства. В интернате она умудрялась читать со свечкой под одеялом, когда строгие воспитатели выключали свет. После двух-трёх часов чтения она приняла окончательное решение – идти в горком партии, пусть помогут с работой.
…В кабинете сидела довольно полная серьёзная женщина – третий секретарь горкома партии, с кем-то говорила по телефону и что-то записывала на листок. Кивнув Татьяне, жестом показала на стул. Положив трубку, приветливо улыбнулась:
– Слушаю вас.
Сначала секретарь горкома предложила Тане место заведующей городским книжным складом. Но само слово склад молодую женщину покоробило, она вежливо отказалась. Хозяйка кабинета усмехнулась, внимательнее посмотрела на посетительницу и что-то написала на листке. Через секунду у Татьяны в руке была заветная бумажка, с которой она помчалась по указанному адресу. Это оказалось педагогическое училище. Директор, усталый пожилой мужчина с потухшим взглядом, растерянно вертел в руках направление и беспомощно канючил:
– Ну куда я вас приму? У меня есть географ. Анатомию будете преподавать?
– Что? Анатомию?! – но увидев отчаяние в его глазах, твёрдо сказала: «Буду».
– Но это же на вечернем отделении, – с робкой надеждой, что она откажется, тихо произнёс директор.
– Согласна.
– Что?
– Согласна и на анатомию, и на вечернее отделение, – зачастила она.
– Но там мало часов…

…Давно уже остыл чай, за окном зажглись и осветили кухню фонари, а две подруги всё не могли оторваться от своих воспоминаний. И чем глубже они погружались в мир тревожной любви, постоянного страха за самого близкого и дорогого человека, тем отчётливее понимали, что иной судьбы, спокойной размеренной жизни они не желали бы.
– Столько лет уже Саша не носит форму, а я как увижу в кино голубые погоны со знакомыми петлицами-птичками, сердце замирает. И снова лечу туда, в эту беспокойную молодость.
– Куда ты собралась, ну-ка, ну-ка? – заглянул в кухню Саша. – Неужто сбежать решила после свадьбы золотой?
– Конечно, к молодым офицерам. Зачем мне старый полковник?
– Вот-вот, недаром я всю жизнь боялся, что уведут. Как зыркнет своими зелёными глазами, так и падают вокруг все штабелями. А ещё если захохочет, а хохотушка она большая, то и глаз не оторвать.
– Ох, Саш, – подыграла Таня, – как же ты удержал-то её?
– Сам не знаю.
– Хватит болтать, и в мыслях такого не было. Иди, иди, читай, не мешай нам секретничать.
– Удаляюсь, удаляюсь, – он налил себе чай и пошёл в комнату.
– Ну и сколько вы в Иванове прожили?
– Два года. Да я его и дома-то почти не видела. Ракетные войска только разворачивались, обстановка тревожная, мир стоял на грани атомной катастрофы, помнишь? Куба, Фидель, Кеннеди, Хрущёв? Мы-то ничего не знали, а наши мужики готовы были ко всему. Толя почти всё время торчал на Байконуре, там космодром готовили и ещё всякие их секреты. Он же дома ничего не говорил, это потом уже через годы рассказывал, и то скупо. Я даже маленькую Маришку с собой на работу брала, хозяйка боялась с ней оставаться. Веду урок, а Маришка спит в пустом соседнем классе. Однажды слышу рёв, а у доски ткачиха молодая, путано отвечает, не знает ничего, она подхватилась:
– Татьяна Алексеевна, всё равно ничего не знаю, давайте лучше с вашей дочкой посижу.
И рванула из класса. Я еле дождалась звонка, нужно было кормить дочь, всё платье намокло от молока. Заскакиваю в соседний класс, вижу умилительную картину – и нянька, и дочка спят. Всё было, через всё прошли.
– Это мне знакомо. В Венгрии я работала медсестрой в госпитале, у меня были дежурства через двое суток, Саша тоже ездил на дежурство через двое суток, мы Ирину друг другу передавали, всё было хорошо. Но иногда смены совпадали, тогда я Ирину брала с собой. Она тихонько сидела в моём кабинете, потом я вечером укладывала её спать в процедурном кабинете. А потом мы нашли ей няньку.
– А садиков не было?
– Очень хорошие сады были у венгров. Группки маленькие – каждая воспитательница работала только с пятью детьми. Но я побоялась отдать её туда. И в садик она пошла в Москве почти в четыре года. Да я и Кирилла маленького брала с собою иногда на работу – с садами-то в небольших городах проблемы, а мы, как цыгане, переезжаем. Мы же с тобой боевые подруги. И должны всё вынести. Эти слова я впервые услышала в Петровске, небольшом районном центре, где строился наш военный городок. Там разворачивался авиационный учебный полк от Балашовского высшего авиационного военного училища лётчиков транспортной авиации. В Петровске курсанты учились летать. Когда нас Саша привёз туда в августе 1972 года, там стояли всего три дома – один старый двухэтажный, в нём жили командир полка и всё руководство, и два только что построенных пятиэтажных. Мы получили двухкомнатную квартиру на третьем этаже. В доме, конечно, ни газа, ни горячей воды. Но это бы ещё ладно, не графья. Но когда я пошла в военторг, небольшой деревянный магазинчик, там народу, как на демонстрации. Спрашиваю, что ждём, никто ничего не знает, просто ждут, что привезут. Я подумала, что ждут какой-то дефицит, вошла внутрь, мне же продукты нужны, а там – пустота. На полках – ничего. После Москвы как-то стало жутко. Я вышла, остановилась в сторонке с коляской, приехала с восьмимесячным сыном. Там все были с детьми. Жара жуткая, засуха страшная. Минут через тридцать толпа зашевелилась. Оглядываюсь – неторопливо с достоинством идут четыре женщины и прямо к дверям магазина. Спрашиваю: кто это? Оказывается, местная элита – жёны замполита, секретаря парткома с подругами, тоже чьими-то жёнами.
– Это мы проходили. Хотя у нас был городок в лесу, закрытый, снабжался тоже неважно. И у магазина тоже двадцать-тридцать детских колясок. Ну и что дальше?
– В общем, дамы пришли, толпа хлынула к полкам – кто к промтоварам, кто к продуктовым. Часа полтора что-то взвешивали, резали, и тут мой Кирилл расплакался: и очередь недалеко уже, и он басит на всю улицу. Помчалась домой, переодела, накормила, бегу назад. В магазине четыре человека. Обрадовалась, а зря. Нечего было уже брать. Подхожу к прилавку – пусто. Продавец в ведро белое цинковое насыпает манку:
– Берёте?
– А больше ничего: молока, творога, фруктов?
Она на меня глаза выпучила, как на сумасшедшую. Вышла я из магазина с пятью килограммами манки, кляня себя за то, что не закупила в Москве круп. Да кто же знал – в Будапеште и Москве расслабилась.
– Н-да, пережили Петровск, как страшный сон. Лиза в ту пору развернула бурную деятельность, ох и досталось от неё отцам-командирам, – смеётся Саша. – Баб водила за собой прямо к командиру полка, требовала справедливости. А они на меня – жену не воспитываешь, что она тут демонстрации устраивает? Я им отвечаю, что она член партии со стажем большим, чем у меня, журналист, борется за справедливость.
– Но, оказывается, это были цветочки, ягодки пошли позже. Осенью невозможно было купить овощи: всё уничтожила засуха. Как-то повезло, удалось на рынке купить мешок картошки за 80 рублей! Моя месячная зарплата! Но она начала гнить. Я в ужасе – чем детей кормить? Написала всем родственникам письма – из Эстонии тётя Маруся прислала масло сливочное, макароны, крупу. С Украины тётки и дедушка прислали картошку в посылочных ящиках. На первое время хватило. Потом что-то покупала в военторге, потом привезли картошку для семей наших откуда-то в товарных вагонах, её охраняли на станции наши солдаты. И всё равно местные штурмом ринулись на вагоны, одного офицера убили. Ужас. Нас спасало ещё то, что Саша питался в офицерской столовой, меньше требовалось продуктов. Молоко приносили местные женщины, мясо брала на рынке. Крутилась как могла. А первая зима! Помнишь, Саш?
– Ещё бы не помнить. Я думал, что у меня сердце разорвётся, просто тебе не говорил, видел, ты и так почернела вся от страха за детей.
– А почему? Что случилось?
– Дом наш сдали, а к отоплению не подключили. Зима, морозы, в комнате доходило до плюс четырёх. Мы с детьми жили в маленькой комнатке, обогревались электроплиткой. В большую комнату заносила керогаз, зажигала, ставила на него кипятильный бак с водой, нагревала до кипения, снимала, относила в комнату, ставила ведро, вот так и обогревались. Ирина хоть полдня в школе в тепле, Саша у себя в штабе после аэродрома немного обогреется, а мы с Кирюшкой всё время в холоде. Саша тогда от отчаяния снова закурил. В академии бросил, а тут снова задымил. Я от безысходности написала письмо в Москву Епишеву, начальнику Главного политического управления Советской Армии и ВМФ. Всё разложила по полочкам: и холод в доме, и воровство в столовых, и безобразие в военторге – когда люди вставали ночью, чтобы записаться в очередь на продукты, а часть продуктов раздавалась «нужным» людям.
– Лихо. И что? Были разборки?
– Ещё какие.
…1972 год. Зима. В солдатском клубе собрались женщины гарнизона, некоторые пришли с детьми. От руководства полка – секретарь парткома Иван Петрович Лобов, представитель центрального военторга, замполит. Все они сидели на сцене за столом, покрытым зелёным сукном, с неприступными лицами. Председатель женсовета, миловидная ухоженная блондинка лет сорока пяти, жена Лобова, Галина Николаевна встала с обаятельной улыбкой и зачитала несколько фраз из письма о холоде, о нехватке продуктов, потом отложила письмо в сторону и с кокетливой улыбкой продолжила:
– Вот такое письмо поступило в главный политотдел армии. Мы там представлены не в лучшем свете, хотя перед нашими мужьями стоят очень важные задачи по подготовке курсантов к полётам, к выполнению важнейших решений партии и правительства. Я думаю, что все мы должны понимать, что мы, жёны офицеров, боевые подруги, должны мужественно переносить некоторые неудобства, трудности. Наш полк прибыл на новое место, где всё только строится, пока не отлажено и со снабжением, но всё наладится. Надо чуть подождать.
– До каких пор ждать? Пока дети схватят воспаление лёгких?
– А вы сами, Галина Николаевна, как переносите трудности? Что-то я ни разу не видела вас в дикой очереди военторга?
– Вы предпочитаете с отдельного хода в магазин заглядывать вместе с женой замполита? – вопросы из зала лавиной обрушились на Лобову, её милая игривая улыбка стёрлась, она растерянно оглянулась на мужа. Тот уже собрался встать, но из зала выплыл вопрос:
– А кто написал письмо?
Галина с облегчением вздохнула и ответила:
– Я не хочу называть её имя.
– Ну а почему же не назвать? – из первого ряда поднялась Лиза в расстегнутой шубке под норку, в небольшой шапочке. От волнения и духоты она разрумянилась, глаза сверкали отчаянно. Она повернулась к залу, провела по лицу рукой и решительно и твёрдо сказала:
– Я написала это письмо, там стоит моя подпись. И из этого я не делаю тайны. Я Воронова Елизавета, журналистка, выпускница МГУ, где нас учили всегда быть честными и правдивыми, отстаивать интересы страны и прежде всего человека этой страны. Скажите, Иван Петрович, в письме что-то написано неправильно, я в чём-то ушла от фактов?
Лобов встал с улыбкой:
– Вы не волнуйтесь, мы во всём разберёмся.
– Очень хотелось бы верить. Ваша супруга так трогательно обрисовала наш долг. Да, мы боевые подруги, да, мы готовы терпеть неудобства, ради покоя мужей, любви к ним и детям мы готовы на многое. Но, извините, о каких трудностях идёт речь? Мы в лесу, в палатках? Почему вы, уважаемый парторг, ложитесь в тёплую постель, купаетесь в горячей ванне, а мой муж, намотавшись целый день на леденящем ветру на аэродроме, спит в комнате при четырёх градусах тепла? И мои дети обогреваются керогазом? Вы хоть раз поинтересовались, как живут ваши товарищи? А говорить красиво, призывать к терпению – дело нехитрое, труднее душу вкладывать в доверенное дело и в заботы людские. Что это за моду взяли – не продавать товар, пока ваша жена и жена замполита Базелевич не переступят порог магазина и не подплывут королевами к прилавку? И все терпеливо ждут появления царственных особ. Это так они переживают трудности?
– Правильно!
– До каких пор?
– Тихо, разберёмся, – протянул руку Лобов.
– А сколько раз я говорила вам о хищениях в офицерской столовой, о том, что директор столовой каждый день мимо нашего дома сумки неподъёмные тащит, и что? Разобрались? Пока наши руководители не захотят навести порядок, вникнуть в проблемы строящегося городка, а лишь красиво и патриотично говорить, призывать к терпению, ждать нам нечего. Ни тепла, ни газа, ни порядка в военторге. Нельзя равнодушным работать с людьми.
– Ну ты даёшь,– восхитилась Татьяна. – И чем всё закончилось? Сашу не трогали?
– Ну начальство высказывало что-то ему, да он и сам мог за себя постоять, но не трогали. Да и за что? Служил он отлично, инженер грамотный, у него в его хозяйстве всё в порядке. Правда, вскоре назначили его общественным дознавателем, разбирался со всеми жалобами, скандалами, может, рассчитывали в чём-то его зацепить. Он же и военторг проверял, но никогда ничего не брал и не просил.
– А ты как дальше жила?
– Всё постепенно налаживалось. Помню, 4 апреля в доме вдруг стало очень тепло, даже воздух стал сухим и горячим. Я подумала, от солнца нагревается комната, подошла к окну, нога коснулась батареи. Господи, она горячая! В апреле же я пошла на работу в редакцию, Кирюшку носили няньке – очень хорошей бабушке. Их частные дома были от наших домов недалеко. Жизнь налаживалась, потом дали газ, горячую воду.
– А до этого где же вы купались?
– В городскую баню ходили, далековато, конечно, с детьми, но уж тут никуда не денешься. После того собрания женщины меня избрали председателем женсовета.
– Надо же. Я тоже была председателем женсовета. Вы часто переезжали?
– Лет через пять-шесть – «труба зовёт».
– Ой, я сейчас вам расскажу, как мы встретили с Толей 64-й год…

Новый год по-походному

…30 декабря 1963 года. Дело к вечеру, Татьяна возится с ужином, должен приехать из очередной командировки Толя. Маришка спит. Они ушли с прежней квартиры и снимают маленькую комнатку в другом частном доме. Открывается дверь и в проёме появляется невысокая зелёная ёлка, а над ней – довольное, с гагаринской улыбкой лицо Толи. Клубы морозного воздуха и пьянящий запах детства – ёлочный дух – заполнили всю их малюсенькую комнатку. Таня бросается к мужу:
– Толенька, наконец-то. Я уже извелась вся. Так долго, почти месяц не было тебя, – она целовала его ледяные щёки, лоб, прижималась к холодной шинели. Он схватил её в охапку и закружил осторожно по комнате. Она откинула голову, белокурые длинные волосы почти касались пола, по лицу текли слёзы. Он целовал её мокрые щёки:
– Ну что случилось, Танюш? Почему слёзы?
– Это я от радости, от счастья, что ты здесь. Мне без тебя так плохо.
– Ну вот он я, – Толя поставил жену на пол, начал раздеваться, а она, вжавшись в стену, не могла оторвать глаз от его крепкой широкоплечей фигуры, от его уверенной походки, от его рыжеватых волос. Его зелёные глаза светились, и она утопала в них. Потом спохватилась:
– Ой, Толя, ты же есть хочешь, я сейчас быстро, – метнулась к горячей печке, где потрескивали дрова, сняла с плиты сковородку с жареной картошкой, а чайник кипел, выпуская из носика пар. И через минуту Толя с аппетитом уплетал жареную картошку с солёными огурцами, а Таня с улыбкой подкладывала ему в тарелку добавку.
– Ох, хороша картошечка. Я соскучился по ней. Нас неплохо кормили в столовой, но такой вкуснятины не было.
Таня улыбнулась и вспомнила, как она впервые накормила его жареной картошкой. Уходя на службу, он попросил молодую жену приготовить его любимое блюдо. Таня с удовольствием взялась за дело, начистила картошки, помыла, порезала, положила всё это на сковородку и поставила на горящую плиту. Дрова весело трещали в печке, сковородка быстро накалилась, картошка зашипела, но почему-то стала чернеть, обугливаться. Кое-как помешав, в отчаянии Таня отодвинула сковороду на край плиты и расстроенная села у окна поджидать мужа. Вскоре он прибежал, быстро помыл руки и уселся к столу с улыбкой:
– Чем будешь кормить, жена?
Таня прямо на сковородке подала своё обугленное изделие. Муж молча поглядел, лицо у него немного перекосилось, но ничего не сказал, взял ложку и начал что-то выбирать в сковородке.
– А ты что же не ешь, Танюш? – орудуя ложкой, он с улыбкой посматривал на жену. Таня смутилась и, отведя глаза в сторону, тихо ответила:
– Да… я… не люблю картошку.
Вскоре сковородка опустела, Анатолий притянул жену и посадил на колени, провёл губами по волосам:
– Хозяюшка моя, спасибо, – улыбнулся и прошептал: – А ты масло на сковороду лила?
– Нет. А надо? – Таня покраснела и спрятала голову на плече мужа: ей стало невероятно неловко и обидно из-за своей неумелости. Как же она будет готовить, если ничего не умеет. И как долго Толя это всё будет терпеть?
Сказалось интернатское воспитание: там было всегда всё готово, а дома в редкие счастливые мгновения приезда на выходные и каникулы мама не могла надышаться на дочь и ничего не позволяла делать.
Вечером начался первый урок кулинарии. Толя закатал рукава, начистил картошки, мелко нарезал, накалил сковороду, налил масла подсолнечного, нашинковал лука и всё это, подсоленное, опустил в шипящее масло…

– Толь, а где ты ёлку-то достал? Завтра нарядим.
– Да на вокзале парнишка продавал, я и купил. Хорошая, пушистая.
Утром она решила нарядить ёлку, порадовать и дочь, и себя. Она от счастья не ходила, а летала по комнате. Главное, всё так хорошо получилось: мама из Уфы прислала посылку – масло, сыр, колбасу, консервы рыбные, даже ананасы! И Таня на рынке купила деревенскую курицу, мясо парное, так что пир будет горой. В кои-то веки Новый год встретят по-людски, а то вечно муж то на дежурстве, то в командировке. К приходу Толи комната стала красавицей с наряженной ёлкой возле окошка. На окнах висели свежие шторы, на столе – белая вышитая Татьяной скатерть. И ароматы сногсшибательные – всё жарилось, тушилось, кипело. А ещё пахло апельсинами и ёлкой.
– Ну, Танюша, волшебница ты моя. Как же дома хорошо, господи!
Он бурно мылся возле рукомойника, фыркал, а Таня счастливо улыбалась. Потом подошёл к столу, со стоном опустился на табуретку, взял на руки улыбающуюся из своей кроватки Маришку и прижал к себе. На столе уже стояла тушёная картошка с мясом, от неё исходил парок и щекотал ноздри, краснели в тарелке солёные помидоры, рядом чёрный хлеб. Толя осторожно брал ложкой картошку, дул на неё и давал дочери. Она щурилась и раскрывала рот.
– Сейчас я тебе супчика налью куриного, и Маришку покормишь заодно.
– Давай, я хоть пять минут отцом побуду, а то ребёнок меня совсем забудет.
Через полчаса раздаётся стук в дверь. Просовывается голова солдатика – посыльного:
– Товарищ лейтенант, вас вызывает товарищ майор, – посмотрел с жалостью на стол, сглотнул слюну и тихо добавил: – Срочно.
– Сейчас буду.
– Разрешите идти?
– Иди.
Толя со вздохом снял дочку с колен, поцеловал её светлые волосы, начал одеваться. Таня с тревогой и уже наворачивающимися слезами смотрела на мужа, прижимая Маришку к себе. Он обнял её:
– Ну что ты, что? Я скоро вернусь. Ты готовься к встрече Нового года.
Он вышел, а у неё настроение упало, на душе стало тоскливо и тревожно. Она старалась хоть чем-то себя занять, мыла посуду, готовила фужеры для вина, а слёзы сами собой текли и текли. Марина сидела тихо на кровати, играла с кубиками. Наконец дверь открылась, Толя появился с каким-то виноватым и растерянным лицом, сел на табуретку, снял шапку, почесал в затылке:
– Японский городовой, – посмотрел на напряжённую Таню и простонал: – Танюш, нам придётся ехать.
– Опять? Надолго? Когда вернёшься?
– Ты не поняла. Мы вместе уезжаем к новому месту службы. И сейчас же.
– Господи, – она присела на кровать, – а завтра нельзя?
– В том-то и дело, что сейчас машина придёт, давай быстренько.
– Да что тут собирать, нет ничего. Мне надо с работы уволиться, с хозяйкой рассчитаться. С партучёта сняться. Как же…
– Придётся тебе потом подъехать, или я что-нибудь придумаю. Ладно, Танечка, ты же у меня боевая подруга. Так надо…

– Приехали мы к новому месту службы ночью. Кругом лес, чернота, только снег едва белеет, звёзды на небе чуть мерцают. Ни огонька, ни живого голоса. Машина остановилась возле подъезда четырёхэтажного дома, пригляделись, вроде ещё дома видны. Старший быстро сунул Толе ключ от квартиры и засобирался в обратный путь. Но странно как-то: новогодняя ночь, а тут тишь и темнота. Вошли в подъезд, ничего не видно. На ощупь нашли нужную дверь, открыли, я с Маришкой на руках, Толя и солдатики с узлами и кастрюлями, с ёлкой. Я обрадовалась: слава богу, сейчас согреемся, отдохнём. Но не тут-то было. Щёлкнули выключателем – света нет. В квартире – холодрыга, батареи ледяные. Я – в слёзы, Толя – в панике. Потом я немного успокоилась, говорю, ну давай уже как-нибудь устраиваться, дочку надо куда-то спать укладывать… – Таня замолчала, в затуманенных глазах тепло и свет тех далёких трудных, но всё же счастливых лет.
– Ужас. Зачем ты поехала? Надо бы Толе сначала отправиться, мы так всегда делали: сначала едет Саша, потом решается вопрос с квартирой, и приезжаем мы. Ну и как же вы ночевали в холоде и без света?
– Толя собрал все свои куртки, шинели, бушлаты, а одеяла и подушки, матрасы у нас были. И ещё диван нам мама подарила. Кое-как устроились на полу, а Маришку положили на диване. У меня была свечка, зажгли, возле окна поставили ёлку. Слышим, кто-то робко стучит в дверь. Входит незнакомая молодая женщина, жалобно так просит:
– Можно, я с вами посижу? Увидела у вас свет и пришла. Муж улетел в командировку, я одна здесь.
Потом ещё пришли на огонёк незнакомые женщины, принесли кое-что с собой, мы раздухарились, ещё и песни пели. Вот так мы встретили 64-й год. А утром Толя пошёл в штаб, притащил кровати, стол, табуретки, вскоре подключили свет, а с отоплением были перебои, что-то с подвозкой угля не клеилось, но пережили.
– И всё время там служили?
– Нет, три года. Я в школе работала по своей специальности – преподавала географию. Так всё было прекрасно, с детьми отношения замечательные, родители ко мне относились очень хорошо. И вдруг в феврале в разгар учебного года – приказ о переводе на новое место. Родители учеников просили не уходить, обещали после помочь с переездом, но я не захотела оставаться одна. Мне мама говорила, что семья должна быть всегда вместе. Я помню, сколько раз я с ними переезжала. Папа и мама – верхом на лошадях, а на третью с двух боков приторачивали геологические ящики для перевозки образцов породы и туда нас сажали с братом – в один его, в другой меня. На даче до сих пор этот окованный ящик стоит.
И вообще я всё своё детство провела в интернате, до дома к маме и папе добиралась на лошади верхом. Одиннадцать школ сменила – родители же не сидели на месте. Я так скучала по маме. У меня на груди висела мамина фотография, я часто с ней разговаривала и целовала.
Таня замолчала, Лиза прикрыла глаза и вспомнила свой Новый год в Венгрии. Было очень тепло, все ходили в лёгких пальто и куртках, весёлые, с разноцветными шариками и пищалками. Улицы залиты ярким светом.
– Ты что улыбаешься, Лиз, что вспомнила, рассказывай, – спросила Таня, наливая себе чай.
– Новый, 1966-й. Ирине 8 января исполнялся год. Она была у мамы. Я безумно тосковала по ней. Единственное утешение – с 25 января у нас начиналась сессия, я уезжаю в Москву и заеду хоть ненадолго к ней. Саша решил хоть немного меня развлечь и предложил Новый год встретить в Доме офицеров. Добираться до него надо с пересадками. Выходим на площади, чтобы пересесть на другой автобус, и попадаем в разудалый и шумный праздник. Площадь ярко освещена, витрины магазинов сверкают разноцветными лампочками, гирляндами, в центре красивая высокая зелёная ель, вся в огнях и игрушках. Кафе открыты. Звуки скрипок, все танцуют свой любимый «Чардаш». Смех, шутки. Не успели мы выйти из автобуса, нас хватают за руки и втягивают в хоровод. Саша очень хорошо танцует, тут же начинает выписывать кренделя, я смеюсь и просто молча перебираю ногами под влиянием толпы. Люди в масках подбегают со свёрнутыми в трубочку бумажными языками, дуют, и они вытягиваются – длинные, ярко разрисованные, и трепещут, как живые. Где-то постоянно верещит поросёнок, я недоумённо оглядываюсь на этот странный звук, кто-то дует в пищалки. Спрашиваю на немецком: «Откуда поросячий визг?» И мужчина рядом громко смеётся, потом на чистом русском объясняет, что у них существует такая традиция – под Новый год потянуть поросёнка за хвост, и если он заверещит, значит, в этом году вас ждёт счастье.
– Интересно как, – удивляется Таня. – Ну и много счастья привалило?
– Он тут же крикнул что-то на своём языке, к нам поднесли на подносе маленького беленького поросёнка с розовым пятачком, глазками с белыми ресничками, такого хорошенького. Мужчина мне предложил дёрнуть поросёнка за хвост, свёрнутый в колечко. Я сначала дёрнула неуверенно, он даже не отреагировал. Все рассмеялись, начали кричать. «Они вам советуют сильнее дёргать и не бояться, а то спугнёте своё счастье». Я осмелела и как дёрну, поросёнок как заверещит, даже голову поднял, я с перепугу отскочила в сторону. Все опять засмеялись и начали мне предлагать игрушки. Из кафе пахло кофе, ванильными пирожными, шоколадом. На вертеле жарился огромный поросёнок, источая необыкновенно вкусные ароматы. Запах жареного мяса с перцем, специями заполнил всё вокруг. Саша шепнул, что нам пора, автобус наш подходит. Мы попрощались и побежали. А музыка и смех ещё долго сопровождали нас, в автобус вваливались весёлые люди, поздравляли с Новым годом, дарили языки, шарики, выходили, а мы ехали дальше, в Дом офицеров, встречать Новый год в кругу своих людей, слушать нашу речь, петь наши песни. Это так прекрасно – слышать свой родной язык, петь свои знакомые и родные песни. И не чувствовать себя на чужбине.
– Сколько вы жили в Венгрии?
– Саша с октября 1963-го, уехал после свадьбы, а меня привёз в марте 1964-го. А в августе 1967-го мы перебрались в Москву, Саша поступил в академию Жуковского. Мне как раз было очень удобно – я была уже на шестом курсе: дипломная работа, и руководитель диплома, и оппонент здесь. Так что у меня получился семейный диплом – с дочкой ездила на сессии, Саша сумками таскал книги из библиотеки в Будапеште, сестра Валя сидела с Ириной во время сессии. Я всегда приезжала на сессию отлично подготовленной. Да и не могла иначе – перед дочерью стыдно будет. Она со мной «сдавала». Ты что так странно смотришь на меня, Таня?
– Да я вот о чём подумала – ты отказалась от Москвы, а ведь люди рвались и рвутся туда со всех сторон, как в рай какой-то, как в город больших возможностей и успешной карьеры.
– Я иногда и сама удивляюсь, как это я решилась. Но меня угнетала бегущая, торопливая Москва. А в метро что творилось, особенно в час пик в переходах! Несёт тебя лавина людская, стиснув со всех сторон, стены давят, потолок низко навис, и ты, как овца в стаде, движешься безвольно в этом потоке. В молодости ещё ничего, а с возрастом всё труднее.
– Да, даже в ста километрах от Москвы люди живут более степенно, спокойно. Хотя бы потому, что здесь многие друг друга знают и стыдно совершить что-то нехорошее. Чем скудоумнее, я думаю, человек внутри, тем больше блеска и шика, показухи снаружи.
– А как тебя и кто воспитывал? Откуда ты вся такая правильная? Кто твои родители?
– Очень хорошие простые труженики – мама фельдшер, всю жизнь проработала в больнице, папа до семидесяти лет трудился лесником. Очень любил лес, столько его посадил за свою жизнь. Я приезжаю домой, хожу в те места, где раньше была просто голая степь, – теперь там растут мощные дубы, сосны. Я останавливаюсь возле какого-нибудь дерева, глажу золотистую кору сосны, тёплую, шелковистую, а вверху ветер чуть колышет пушистые зелёные ветки. И они словно шепчут мне что-то. А я закрою глаза и вижу усталое лицо отца с тонкими чертами, загорелое до черноты от вечного хождения по лесу. Он улыбается и спрашивает: «Как дела в городе, что нового?» И мы начинали обычно разговаривать обо всём, о политике тоже. Он никогда нам не читал морали, он просто работал. Я вообще удивляюсь сейчас, как родители могли на свои скудные деньги поднять нас четверых и дать всем образование? Выручал огород, хозяйство. Мама целыми днями после дежурства то на огороде, то в сарае. Мы помогали как могли. Вот и всё воспитание.
– Да, тогда все в основном так и жили. Дети с ранних лет в больших семьях помогали вести хозяйство по мере сил. Толя в семье был старшим, на нём всё держалось с самых ранних лет. Зерно в соседнее село возил на мельницу, мешки ворочал. Думали, он так и останется дома после школы, а он захотел учиться. В военкомате предложили танковое училище, сказали, что на всём государственном обеспечении будет. Он как услышал, что будут кормить бесплатно, да еще и одевать, сразу решил свою судьбу. А потом в Саратове училище переформировали в артиллерийско-ракетное.
– А мы как жили? – вышел из комнаты Саша. – После войны ничего нет, питались впроголодь, хлеб по карточкам. Я от недоедания у доски в школе падал в обморок. Ни одежды, ни обуви. Лето босиком бегали по степи, под палящим крымским солнцем голяком, только в трусах. Пятки до того были твёрдые, даже колючки степные подошву не прокалывали. А на осень и зиму отец какие-то постолы нам мастерил из шкур телячьих. Через всё прошли. Поэтому училище мне показалось раем: мы дома с братом спали на одной кровати вдвоём, а тут панцирные сетки на кроватях, столовая со столами под белыми скатертями, питание прекрасное. Я там сразу начал и вес набирать, и силу.
– Это точно,– засмеялась Лиза. – Когда я его увидела в курсантской форме, такой был розовенький с округлившимися щеками пай-мальчик. Красавчик.
– Он и сейчас красавчик. Девчонки, небось, гроздьями вешались? – Таня подмигнула и засмеялась.
– Вздыхали и записки писали, и на свидание приглашали, но я был стойким. У меня самая красивая и любимая девушка. И я старался, чтобы все несчастья её обошли стороной.
– А что, могло быть такое?
– В авиации всякое случается, – вздохнул Саша и вышел из кухни.
– Лиза, о чём это он? – спросила с волнением Таня.
– Столько лет прошло с той страшной катастрофы в Петровске, а я как вспомню, так меня начинает колотить от ужаса. Сашу в субботу вызвали в штаб, я к этому отнеслась спокойно: он всегда летом целыми неделями пропадал на летних аэродромах в Озинках или Горном, а если и выдавался редкий выходной, то обязательно прибегал посыльный, вызывал в штаб. А тут уже вечер, дело к ночи, его нет. Я к соседке зашла, а она вся в слезах ко мне бросилась:
– Ты слышала, под Аткарском наш самолёт разбился? Сейчас там всё наше начальство.
– О, господи. Сашу ещё после обеда вызвали.
Часа в три ночи Лиза наконец услышала осторожный шорох ключа в двери, бросилась в коридор и оцепенела при виде мужа. В глазах – боль и ужас, щёки запали, казалось, ещё одно движение, и кожа порвётся на скулах – настолько остро они выпирали. Лиза молча обняла его, прижалась и ничего не говорила, только вдыхала запах гари, пота. Он потихоньку начал оттаивать: принял душ, постоял на лоджии, покурил, глотнул воды и пришёл в комнату, осторожно лёг, затем резко придвинулся к ней и крепко обнял. Она тихо лежала, понимая его состояние: отчаяние, ужас от увиденного, желание почувствовать рядом тепло живого родного человека, хоть немного отвлечься от тяжёлых мыслей. Он чуть ослабил объятия и начал говорить осипшим голосом, медленно подбирая слова:
– Как же было страшно увидеть эти обгорелые чёрные трупы молодых здоровых ребят. Даже видавшие всякое бывалые лётчики не выдерживали, плакали, – он тяжело прерывисто вздохнул, она осторожно погладила его по руке.
– Что всё-таки случилось?
– Был самостоятельный вылет курсантов, с ними, как обычно, штурман, бортрадист, борттехник. Всё шло по плану, они отлично справились с заданием и шли на посадку. И вдруг отказал один из двигателей, самолёт накренило, земля близко, крылом он врезался в неё, перевернулся и загорелся.
– А причина-то в чём?
– Банальная. Комиссия сразу же выяснила: в двигатель попала птица, и сделать уже ничего никто бы не смог. Всё произошло мгновенно.
Весь городок замер тревожно и испуганно. Тенями ходили родственники в чёрном, даже дети притихли, не слышно было их крика, смеха, громких голосов…

– Что-то мы засиделись, давай пройдёмся по улице, я хоть посмотрю, как сейчас в деревне люди живут, – предложила Таня.
Подруги медленно шли по улице, вглядывались в дома, любовно ухоженные, обшитые сайдингом, с добротными заборами и воротами, цветами, деревьями. Потом свернули на другую улицу и направились к реке.
День клонился к закату. Солнце подсвечивало облака, выкрашивая их в розовый цвет, словно внутри их зажгли цветные лампочки, но ближе к горизонту уже появлялись синие яркие полосы, над горизонтом – серые оттенки. Голубой купол церкви чётко вырисовывали лучи солнца. Всё умиротворённо и спокойно. Недалеко от церкви устремились ввысь минареты мечети, окрашенные в зелёный цвет. Вдали виднелась невысокая гора, покрытая лесом.
– Смотри-ка, я думала, что везде такие дома, как на твоей улице, а здесь совсем другая картина: маленькие деревянные домики с подслеповатыми окнами, ставнями, облетевшей кое-где штукатуркой, давно не крашенные. Старая улица?
– Судя по домам, да.
– Ух ты, а вот в таком приземистом домике с такими же окошечками мы с Толей жили в городке, куда нас перевели из Тейкова. Семьи оставляли в городке, а мужчин отправляли одних. Я решила идти к командиру в штаб, чтобы он мне разрешил поехать с мужем. Меня к нему не пустили. Я пошла к нему домой. Жена ответила, что его нет дома. «Я буду ждать». «Ждите». Сижу в прихожей. Жена говорит: «А если он не придёт до вечера? Ведь и так бывает». «Буду ждать до вечера». Но он пришёл на обед, я изложила ему свою просьбу. Он стоит на своем: разрешить не могу, там нет никаких условий для семей, жилой городок только строится. Жить негде, в вагончиках – строители, и всюду грузовые машины и экскаваторы. Приказ – отправлять только личный состав. Проездные вам не выпишут. Он садится за стол и приглашает меня к обеду. Ну я же не такая уж совсем бессовестная, отказалась. Согласился на том, что мне выпишут проездные документы до Уфы, чтобы я там переждала.
– И ты ждала в Уфе?
– Щас! Мы с Толей приехали в Уфу, рассказали всё родителям, я полна решимости ехать с мужем. Мама за голову схватилась: куда ты ребёнка потащишь, где жить будете? На Толю оба накинулись: куда он смотрит, куда везёт семью. Он по комнате ходит, руками разводит: «Японский городовой, что я могу с ней сделать, если она упёрлась». А я маме говорю, что она сама советовала всюду следовать за мужем. В общем, уехали без Маришки. Господи, добрались, сняли частный угол. А кругом такой раздрай: ямы, грязь непролазная, рёв машин. Месяц жили недалеко от строящегося городка у одного чудаковатого деда. Каждый вечер он жарил себе мяско, принимал на душу самогон и приглашал Анатолия выпить с ним: «Ну ведь ты красный командир, садись рядом, выпьем. Угощу тебя свежатинкой». Меня он не признавал, ко мне даже не обращался. Сглатывая слюну, Анатолий садился с ним рядом, отказывался от алкоголя, молча ел, жалобно и виновато смотрел в мою сторону. А дед уже распалялся, рассказывал, жестикулируя ожесточенно, как он шашкой здорово рубал всех подряд – и красных, и белых. Потом мы перешли на новую квартиру, там комнатка была маленькая, но отдельная. В ней только умещалась кровать, стул, ящик из-под спичек, в котором лежали книги. Он же нам и столом служил. Я уже Маришку привезла, спали втроём на узкой кровати, подставляли табуретку, чтобы ночью не свалиться.
– Да уж. Мы в Москве сначала жили на частной квартире. Выделяли комнату в общежитии только на втором курсе. Помню, мы с такой радостью помчались на «Сокол», на Песчаную улицу, такой район замечательный, метро близко. Но радость быстро испарилась, когда мы вошли в малюсенькую шестиметровку. Я как увидела её, сразу же отказалась: даже кроватку Иринкину поставить некуда. Остались ещё на год на частной квартире, а на третьем курсе получили комнату недалеко от академии. У нас в этом общежитии друзья жили, с которыми служили в Венгрии.
– Я на новом месте опять не могла найти работу по специальности. Пришлось осваивать новую профессию – пионервожатой. Хлебнула я там по маковку всего. Я же баба настырная, нас воспитывали быть честными, принципиальными. Вот из-за принципиальности и пострадала: проходили выборы в местные органы власти. Я была секретарём избирательной комиссии, при подсчёте голосов у нас произошли разногласия с начальством. Я отказалась ставить свою подпись. С трудом меня заставили подписать протокол, но я написала на нем особое мнение. И вскоре осталась без работы. И нигде не могла устроиться по профессии: нет мест, хотя я точно знала, мне говорили, где есть вакансии. А приду – не надо. И не могла догадаться, что это не случайность.
– Слушай, получается, что мы и в самом деле боевые подруги – с боем отстаиваем правду. В семье маминых родителей отношение к справедливости было особое. Дедушка мой строго воспитывал своих детей, всегда говорил: «Масляный пирожок хорош, а масляный ребёнок никуда не годится». То есть слишком избалованный, капризный. Они с самого раннего возраста знали: врать нельзя. Так и нас мама воспитывала. Я никогда не слышала, чтобы она кого-то осуждала, с кем-то ссорилась, сидела на скамеечке, как наша соседка, и сплетничала. Да и некогда ей было, и ненавидела она всё это промывание косточек. А я воспитывалась на книгах. Я в библиотеке перечитала все сказки, какие там были. Мама меня научила читать очень рано: я в школу пошла, уже бегло читала, так что мне все эти буковки были не нужны.
– Ой, у меня почти вся зарплата уходила на книги. Мы с Толей такую библиотеку собрали.
– Я видела. Я тоже с детства обожала возиться с книгами, просиживала целые дни в библиотеке, книжки ремонтировала, подклеивала корешки, а к новым приклеивала кармашки и листочки для учёта, ставила штампы. Мы с подругами там были добровольными помощниками. И нам всегда выдавали для чтения новые книги. На книгу Осеевой «Васёк Трубачёв и его товарищи» очередь была, а я её первой прочитала. Она такая новенькая, пахнущая краской, странички хрустящие, гладенькие, открываешь и вслушиваешься в тихий шелест, словно книга говорит с тобой, зовёт к себе, и ты уже переживаешь за героев, сочувствуешь, волнуешься, плачешь и радуешься. Всё это формировало душу, характер, заставляло думать, искать решения, оценивать ситуацию, учило быть добрыми, не озлобляться. Я иногда ставила себя на место героя и думала, как бы я поступила в той ситуации.
– Сейчас, к сожалению, телевизор, компьютер не самые лучшие воспитатели. Читать наши детки не любят, проще в телевизор глазеть и глотать иногда откровенное бескультурье и одурачивание мозгов. Ты смотри, мы уже к дому пришли? А я за разговорами и не заметила. Ну что, хорошая ваша деревня: тихая, спокойная, чистенькая, магазины вполне достойные. А воздух! Только выйдешь из автобуса и сразу вдыхаешь совсем другой воздух, не то что в городе.
Лиза открыла калитку, и они прошли к дому.
– Ох, нравится мне ваша терраса, она придаёт дому этакое щегольство дворянской усадьбы: всё открыто, перила, изящные столбики, рядом яблони, вишни, мальвы, розы. И ещё сюда нужны маленькие цветные фонарики. Я видела у своей знакомой на даче такие фонарики вдоль дорожки. Хороший у вас дом, молодцы. А вот эти плетёные кресла очень удобные. Здесь хорошо чай пить вечерами и слушать пение соловьёв.
– Запросто, тем более что самовар сохранился. Ирина привезла с дачи.
Я о таком доме давно мечтала – именно в саду, среди птичек и под прекрасными ночными звёздами.
– А помнишь, как мы любили с Толей вечера на вашей даче проводить? Баня, стол под яблоней, самовар, пироги, летняя печь рядом, на ней упаривается что-то вкусное, стеклянная веранда вся светится. А пироги я ещё долго вспоминала, когда вы подались в Крым. И вот через двадцать лет снова вместе. Жаль, Толя не дожил до этой встречи.
Лиза подошла к ней, обняла за плечи, прижалась лицом к волосам.
– Да нет, не волнуйся, я не плачу, – провела рукой по плечу Лизы Таня. – Я много плакала раньше, сердце недаром болит, сколько раз в больнице лежала, два раза в кардиоцентре лечилась, таблетки горстями глотаю. Иногда думаю, на какие пустяки мы тратим время, на мелочные обиды, упрёки, неудовольствия. А вот нет его, и жизнь рухнула, потеряла смысл, словно пропасть разверзлась, и не знаю, куда ступить дальше. Мир из цветного и радужного стал серым и унылым, никчемным. И к этому не привыкнешь, с этим не смиришься. Первое время я даже пыталась обманывать себя: нет его, потому что в командировке, вот стукнет дверь, вот сейчас, вот его шаги. Я ловила себя на том, что разговариваю с ним, зову его, бегу скорее домой: там Толя ждёт. Я ведь практически всю свою жизнь ждала его – неделями, месяцами.
Она затихла, откинулась на спинку кресла. Молчала и Лиза. Каждая вспоминала своё. Много чего было за эти годы: тревоги, встречи, разлуки, постоянный страх, к которому никогда не привыкнешь. И всё равно самое главное – любовь, которая помогала всё преодолеть, справляться с бытовыми неурядицами, сильных делала ещё сильнее, а дрогнувших под тяжестью гарнизонной жизни выдавливала из своей среды.

…Ночь уже подходила к концу, чуть-чуть стали сереть окна. Вдруг топот сапог по лестнице, стук в дверь, крик: «Тревога» и бегут дальше.
– Толя, Толя, просыпайся, тревога,– тормошит Таня мужа, сама уже тащит «тревожный чемоданчик», а он, совсем недавно приехавший с полигона и без сил рухнувший на кровать, не может никак оторвать голову от подушки.
– Толя, ну проснись же, тревога, – Таня чуть не плачет от жалости к мужу и тормошит его.
– Что? Тревога? С какого этажа бегут?
– С пятого.
– А-а, это ещё не наши, я сейчас чуточку подремлю.
– Толя, уже с третьего.
– Всё, бегу, бегу, – резко вскакивает, одевается, хватает чемоданчик и присоединяется к бегущим со своего этажа.
Три дня прошло со времени тревоги. Уезжали офицеры – было чудесное тёплое раннее утро, выскакивали налегке, а сегодня проснулись – на улице бело от снега. Это в конце мая. Взволнованные женщины собрались на скамейках возле домов. В ряд выстроились коляски, у многих дети на руках, ребятишки постарше бегают на лужайке друг за другом, что-то рисуют на асфальте цветными мелками.
– Ну что делать-то будем? У кого узнать, долго ли тревога продлится, заморозят же наших мужиков.
– А пойдёмте к штабу, уж там-то знают.
– Да нет там никого, начальство тоже выехало, дежурные сидят, ничего не говорят.
К возбуждённой толпе подходит Татьяна Алексеевна, строго элегантно одетая, с портфелем.
– Что случилось, девицы-красавицы?
– О, Татьяна Алексеевна, вы с работы?
– Конечно.
– Так и ходите пять километров?
– Для фигуры и здоровья полезно. Вы по какому поводу так волнуетесь?
– Да что, никто ничего не знает, где наши мужья, когда приедут.
– Ну, ёлки-палки, что это за жизнь дурацкая? Сидим тут, в этой степи голой. Один ковыль да перекати-поле ветер гоняет, пыль до неба, песок на зубах трещит. Что мы видим здесь? Мужья месяцами пропадают на своих точках, дети отцов не помнят.
– Годы уходят, а мы не пойми кто – ни жёны, ни вдовы.
– Да не каркай ты, накличешь.
– Господи, а как было всё красиво,– с тоской вздыхает молодая женщина с ребёнком на руках. – Я окончила музучилище, Ваня – своё училище, цветы, музыка, выпускной бал, свадьба, самолёт, и вот вам – здрасьте: степь да степь кругом, суслики да ветер воет. А я играть хочу, я скоро все ноты забуду. Что я имею? Работы нет, мужа вижу два раза в год.
– Ничего, детку сумели сотворить, – подтолкнула её в бок соседка,– а приедет, ещё одного закажете.
Все засмеялись.
– Ну и чему вы радуетесь? – возмутилась молодайка. – Лучше я домой уеду, пусть они здесь бегают по степям, а с меня хватит.
– Ты не торопись с решением, дорогая, – подошла к ней Татьяна Алексеевна. – Вы смотрели фильм «Офицеры»? Что там сказано? Есть такая профессия – Родину защищать. Вот наши мужья её и защищают.
– Да от кого? Никто же с нами не воюет.
– Именно поэтому и не воюет, что наши ракеты на боевом посту. Что всегда должны быть готовы к защите. А мы с вами тоже на боевом посту, мы обеспечиваем им спокойный надёжный тыл. И они знают: их ждёт дома любимая жена, дети, уют и покой. У них очень ответственное дело, они словно первопроходцы – всё впервые, всё новое. Вы думаете, легко там? А ракеты – это же не просто кусок металла, там очень серьёзная начинка. А мы им будем нервы трепать дома?
– Да когда трепать-то? Мы их не видим.
– Тихо, девчонки, Пётр идёт, вот сейчас у него и спросим.
Все бросились к подходившему к дому старшему лейтенанту с осунувшимся усталым лицом.
– Петя, ну что, когда наши вернутся?
– Скоро, скоро, дня три ещё «повоюем».
– Холодно же, как вы там?
– Нормально, не кисейные барышни.
Таня через полчаса заскочила к Петру домой, принесла для Толи тёплую куртку. Толя потом рассказывал: «Я такой счастливый ходил: никому не догадались передать тёплые вещи, а моя Танюша передала. И не знаю, от чего мне было теплее – от куртки или от твоей заботы…»

– Знаешь, Лиза, я и не заметила, как годы промелькнули. И всё равно, если бы случилось чудо и время вернулось назад, я ничего бы не изменила. Пусть разлуки, ожидания, долгие недели без него, но как только он переступит порог, чёрный от солнца и пыли, улыбнётся, опалит зелёными глазами, я прижмусь к нему, пропахшему степью, ветром, и ничегошеньки больше не надо. Но иногда приходилось и плакать.
– Почему?
– Они же целый день в сапогах даже при сорокаградусной жаре. Ноги отекали, сапоги невозможно снять. Я пыталась помочь, тяну сапог, а он никак. Я кричу, я сейчас его разрежу, а Толя тихо так: «Танюш, зачем же резать, ты потихоньку тяни». А когда он выйдет из ванны, раскрасневшийся, с улыбкой до ушей, у меня всё поёт и ликует. Маришка визжит и виснет на нём, а он обнимает нас: «Девчонки мои ненаглядные».
– Ну не всегда же он исчезал надолго, бывал же дома.
– Конечно. Мы такие вечера в Доме офицеров устраивали, такая самодеятельность у нас была. И хор организовали, и чтецы были. И офицеры многие принимали участие с удовольствием.

…Вечер. В городке заметное оживление. По улицам бегут вприпрыжку дети, торопятся женщины, многие с колясками, даже удивительно, как много, оказывается, в городке детей. Вся улица запружена ими – кто на руках, кто держится за руки родителей, кто постарше – бежит самостоятельно. Женщины, нарядные, с причёсками, на которые наброшены лёгкие шарфики или платочки, разрумяненные от быстрой ходьбы, были прекрасны. С ними рядом спокойные уверенные в себе мужчины в парадной форме. И все шли в одном направлении – к Дому офицеров на праздник в честь Дня Советской армии и Военно-Морского Флота…
Огромный зал тихо гудел: торжественная часть закончилась и все ждали концерт художественной самодеятельности, переговариваясь и с нетерпением посматривая на сцену. Наконец занавес медленно открывается и перед глазами зрителей предстаёт картина давней жизни: русская большая печь с рогачами и горшками, сзади у стены маленькое окошко, тускло горит свеча. Вдоль стены на лавках сидят женщины в народных русских костюмах, в кокошниках, с длинными косами. Перед каждой прялки, они прядут нити и тихо поют: «В низенькой светёлке огонёк горит, молодая пряха у окна сидит». Песня легко и вольно льётся в притихший и удивлённый зал, навевает грусть и будоражит, кое-кто в зале начинает подпевать. Последние звуки замирают, пряхи о чём-то весело начинают переговариваться, готовясь снова запеть, но тут в избу вваливаются с шутками и прибаутками парни в расшитых рубашках, подпоясанные кушаками, в брюках навыпуск, в хромовых сапогах с опущенными голенищами. Из-под фуражек выбиваются буйные кудри. И один растягивает меха гармошки, другой заиграл на балалайке, и все пошли в пляс с частушками и присядками.
Восторженные аплодисменты не стихали, зрители с удивлением узнавали в артистах своих соседей, работников жилуправления. И аплодисменты становились ещё горячее, слышались возгласы: «Молодцы, давай ещё!» О концерте говорили потом неделю, все подходили к Татьяне и от души благодарили за прекрасный вечер…
– Мы очень много выступлений сфотографировали, и я через годы стала искать своих бывших коллег и друзей Толи, выставила некоторые фото в компьютере, – Таня растроганно улыбается. – И получила письмо от незнакомой женщины, где она пишет, что узнала в одном из артистов своего отца, уже умершего, пересняла фото и отвезла маме. Та плакала, вспоминая концерт, жизнь в городке, благодарила меня за снимок и работу в женсовете.
– А почему у тебя артисты из КЭЧ?
– А я в это время работала там профоргом. Место в школе было занято, а дома сидеть не привыкла. У нас в самодеятельности и офицеры участвовали, особенно после такого шумного успеха пошли к нам многие.
– А отпуск как проводили?
– Вместе в отпуске мы шестнадцать лет не были. Лейтенантам, старлеям, капитанам отпуска давали в «бре».
– Это что ещё такое?
– Здрасьте, ты не знаешь, что такое в «бре»?
– А, поняла. В октябре, ноябре, декабре. Ничего себе.
– А я побывала в Крыму, на Кавказе, на Западной Украине, в Латвии, Киеве, Питере, конечно же, много раз в Москве. У меня сердце начало барахлить, я даже не могла на пятый этаж подняться без Толи, он на руках нёс.
– Не всегда же он был дома?
– А тогда плелась с отдыхом на каждой площадке: отдышусь, чуть отдохну, ползу дальше, а сердце колотится.
– Надо было поменять квартиру на нижний этаж.
– Э-э, моя дорогая, всё не так просто. Толя пытался, ответ один: всё занято. И лишь после разговора с нашим другом прокурором тут же нашлась квартира на втором этаже соседнего дома.
– Какие у вас друзья серьёзные.
– Представляешь, мы с ним познакомились в санатории. Господи, сколько же санаториев я объездила, во скольких прекрасных городах побывала: Алупке, Алуште, Сочи, Трускавце, Красноусольске под Киевом, Львове.
И вот однажды мне предлагают путёвку, но она семейная. Толя уже свой отпуск отгулял. Алушта – то, что мне надо для сердца. Но мне сказали, что ничего страшного, по этой же путёвке поедет человек из нашего городка. Им как раз и оказался прибывший из Венгрии прокурор, ему немного оставалось до пенсии, сердце болело, вот и дали путёвку нам на двоих. Ну отдыхали, лечились, принимали процедуры, гуляли по берегу моря.
– А жили-то в разных комнатах?
– Ну и вопросик. Конечно, в разных, скажешь тоже.
– Ничего, это я для прояснения картины.
– Он очень интеллигентный человек, у него дочь, сын, внуки. И однажды мне захотелось поехать в Ялту в «Ласточкино гнездо». Я очень много читала о нём. Там столько романтики, легенд… Первое деревянное сооружение на уступе 40-метровой скалы появилось в конце XIX века, когда отставному генералу, участнику Русско-турецкой войны, пожаловали земли в Крыму. Он построил здесь загородный дом. От двух землетрясений часть скалы обрушилась, там проводились укрепительные работы, но площадь под замком сократилась, и он словно парит в воздухе, угол участка завис над скалой. И я захотела наконец побывать в этом замке, которым восхищалась издали.
Приезжаем, а там ремонт, кругом забор, не пускают. Виктор Иванович всё быстро уладил, поднимаемся по лестнице наверх, заглядываем в комнаты – ничего особенного, маленькие. Вижу винтовую лестницу и по ней взбираюсь на крышу, Виктор Иванович сзади пыхтит, но поднимается. Я вышла на площадку – а все ограждения сняты, – и я стою на маленькой площадке прямо на краю обрыва, внизу ветер гоняет серые зимние волны, море необъятное, высота страшная, 40 метров, ветер со свистом толкает меня вниз. Ужас! Наконец выбрался наверх и мой спутник. Я вцепилась в него, ноги трясутся, но хорохорюсь, говорю: «Какой прекрасный вид» осипшим голосом. Он тоже с придыханием прошептал: «Да, завораживает», и мы быстренько засобирались вниз. А как вниз? Ни поручней, ни иной какой зацепки нет – ровная площадка, квадратная дыра и там лестница, но её ещё надо нащупать ногой. Виктор Иванович оказался истинным джентльменом, кое-как с пыхтением и кряхтением спустился в этот проём, наверное, проклиная в душе моё сумасбродство, нащупал ногой первую ступеньку, и мы потихоньку выбрались. А когда снизу я посмотрела на эту скалу с прилепившимся к ней замком, за который цеплялись низкие тучи, мне стало дурно. Да ещё море гудело, глухо билось о скалы, накатывая и накатывая огромные волны.
Она замолчала, погрустнела, уходя в своё прошлое, где она была счастлива, где был её Толя.
– А как же Толя отреагировал на твоё безумное восхождение на скалу к «Ласточке»?
– Сначала только крякнул: «Японский городовой», потом тихо сказал, что от меня он ожидал нечто подобное, но как пожилой серьёзный человек поддался на такую авантюру?! Ведь даже представить страшно, что могло бы случиться.
– Толенька, – гладила она его по плечу, – но ведь не случилось же.
– Нет, Мариш, наша мама точно сумасшедшая. Сама лезет чёрт те куда и старика за собой тащит.
– Ой, пап, да ладно, интересно же, – у дочери глаза горят. – Я тоже хочу туда, когда всё отремонтируют.
– Ну слава богу, ещё одна безумная в доме, – он с хохотом их обнимает, целует. – Девчонки вы мои любимые, что бы я без вас делал?
– Ну, а как Виктор Иванович? Очухался после скалолазания?
– Очухался. Он помог мне с работой, взял в прокуратуру. И с переходом в новую квартиру помог. Вскоре он ушёл на пенсию, уехал с семьёй в Киев и каждый раз на праздники присылал нам поздравления на открытках с видом «Ласточкиного гнезда».
– Видать, здорово испугался – на всю оставшуюся жизнь хватило впечатлений, – засмеялась Лиза.
– Наверное. Потом жена прислала письмо с известием о его смерти. Толя очень жалел о нём, хороший человек был, интеллигент до мозга костей.
– Толя сам был прекрасным человеком, чистым, преданным.
– Я счастливая женщина, не каждой так повезёт – встретить такую преданность, такую большую любовь.
– Неужели вы так и не ездили никуда вместе?
– А когда? Раза два когда-то получилось. Толя отдыхал поздней осенью, в это время Маришка учится, я работала в школе, потом в гороно инспектором, Толя начал учиться заочно в авиационном институте, выезжал на сессии во время своего отпуска. А когда его назначили военпредом, тут уже немного стало попроще. И мы объездили весь Крым. С Маришей несколько раз были в Евпатории, она слабенькой росла. Море и санаторий ей помогли выкарабкаться из болезней. В музее Айвазовского в Феодосии мы могли бродить часами и восхищаться картинами. Я всё всматривалась в море, волны, лунную дорожку и никак не могла понять, как это сделано: перед нами живое море, кажется, сейчас подует ветерок, и волны оживут и заполнят всё здание. Удивительное волшебство и мастерство.
– А ведь мы жили недалеко от Феодосии, в шестидесяти километрах. И нередко ездили туда на золотой пляж, на Чёрное море.
– Вы там прожили почти двадцать лет. Это получается, самые лихие годы.

Крым – любовь моя

– В Крым я была влюблена с первого взгляда. Впервые Саша привёз меня туда к родителям в 1964-м, в феврале, после моей зимней сессии. Керчь встретила ярким горячим слепящим солнцем, теплом. С поезда мы направились пообедать в кафе, я там попробовала чебуреки. Такого чуда никогда не ела и даже не слышала о них. А тут принесли на тарелке целую гору крупных плоских пирогов, поджаренных, с капельками масла на боках, в воздушных пузырьках, почти прозрачных, ароматных, похожих на полумесяцы. Я надкусила и почувствовала во рту что-то необыкновенное: сочное мягкое нежное мясо с ароматом лука, удивительно тонкое воздушное тесто. Потом мы приезжали каждое лето, отдыхали и в Керчи, и в Золотом (по-старому Чигини) среди скал на берегу Азовского моря. Я даже мечтала о маленьком домике в Крыму, – Лиза улыбалась, рассказывая о своём первом знакомстве с прекрасным местом на земле.
– И мечта осуществилась?
– В 1993-м мы поехали в Крым ухаживать за престарелыми родителями – Саша уже ушёл на пенсию, братья его работали, сорваться не могли, а мы вроде бы свободны. Я уволилась с работы, и пустились мы в неизвестность.
– Как в неизвестность? Там же родители.
– Мать очень сильно болела, требовался серьёзный уход, отец – инвалид, ногу потерял на войне, передвигался на протезе. Но с этим мы справлялись спокойно. Но незалежность – независимость – Украины всем вышла боком. Там орудовали бандитские группировки, в Симферополе шли частые разборки, перестрелки, буйствовали рэкетиры, власти тоже не хотели остаться без куска пирога. Полный раздрай. Как ни включишь телевизор – сплошные склоки, борьба за власть, сладкие предвыборные обещания, а жизнь всё хуже и хуже. С продуктами напряжёнка, свет отключали по десять-двенадцать часов в сутки. Бандиты в колхозах отбирали скот, деньги, зерно. Татары начали возвращаться, захватывать земли, угрожать местным, бунтовать. И тогда я чётко поняла: без подсобного хозяйства мы просто не выживем. Начали с кур, потом купили гусей, трёхмесячную тёлочку, двух овечек. Сашу пригласили работать инженером на ферму, а мне предложили там же должность медсестры. Пришлось вспомнить молодость, но это немного нас спасало: там выделяли кое-какие продукты, молоко.
– Ужас, как вы всё это выдержали?
– А куда деваться? Мать больную не бросишь. Они нас очень хорошо принимали, когда мы приезжали в отпуск, теперь настала наша очередь позаботиться о них. Я сначала каждые три месяца ездила в Уфу, тосковала по детям, заодно снимала Сашину пенсию, без неё мы бы просто пропали. На ферме поработать пришлось недолго: началось сокращение, меня пригласили в районную газету, работала корреспондентом. По району моталась и на велосипеде, и пешком, и на автобусе. Доставалось, но я не отчаивалась, любила свою работу. Тоска наваливалась позже, когда вырубали свет часов в пять вечера, а осенью темень страшная в это время. Сидишь или лежишь в черноте, и не верится, что где-то сияют лампы, работают кинотеатры, можно спокойно смотреть телевизор, читать, даже просто хлопотать на кухне. И это ещё ничего – совсем невыносимо стало, когда я ушла на пенсию. Эти несчастные бумажные купоны не выдавали по три-четыре месяца, а если приносили, то по частям. Все мы были «миллионерами», но на эти миллионы невозможно было жить – хлеб стоил тысячи купонов. Провели очередную реформу, убрали лишние нули, поменяли название, вместо купонов стали гривны. И на эти гривны тоже не проживёшь, особенно на пенсии. Спасала Сашина пенсия и хозяйство. Знаешь, что потрясало? Какая-то патологическая ненависть ко всему русскому. Ещё пока Кучма был президентом, это не очень ярко выражалось, но когда к власти прорвался Ющенко, ненависть расцвела пышным цветом. Всё это проходило на наших глазах. И хозяйства разрушались тоже на наших глазах. В советское время совхоз «Керченский», где жили родители Саши и куда потом мы приехали, был богатейшим, миллионером, славился овощами, обеспечивал Керчь своей продукцией. Особенно славились помидоры. Со всей страны приезжали студенты на уборку урожая. Уже при нас стали сокращаться, а потом и закрываться свиноферма, молочно-товарная ферма…
Она замолчала, закрыла глаза, вздохнула.
– Я по редакционным делам часто выезжала в колхозы, тогда они ещё держались. Поля во многих зарастали сорняком, въезжаешь в село, и жутко становится от развалин. Недавно здесь был винзавод – теперь руины. А уж когда стали раздавать паи колхозникам, делить имущество, смотреть было страшно. И вот на таком фоне в головы людские вколачивалась ненависть к русскому языку и всему русскому. В разгар зимы украинские власти начинали нервотрёпку: через Украину идёт газопровод, по которому из России поставляется газ в Европу. Зимой в Киеве разыгрывался один и тот же спектакль: требовали от России снизить цены на газ, получив отказ, воровали газ, предназначавшийся Европе, угрожая вообще кран перекрыть, если Москва не снизит цену… Чем дальше, тем позорнее вели себя эти руководители страны. Ющенко неоднократно рассказывал о его отравлении, надо понимать, кто это сделал. Юлька уже нацепила косу и стала блондинкой, хотя по-украински днепропетровская девушка начала учиться говорить только в Киеве. И со всех трибун заявляла, что все должны знать «ридну мову», и даже свою мать она заставляла её учить. И постоянно демонстрировала скромность, мол, ничегошеньки у неё нет своего, живёт в государственной квартире в Киеве, дача тоже не её. Каждый день перед народом появлялась в новых нарядах и украшениях, когда кто-то из журналистов спросил её об их стоимости, она заразительно театрально расхохоталась: «Подойдите, посмотрите, это бижутерия, а платье дешёвое, я шью всё у своего мастера в нашем ателье. Вот бирочка под воротником, видите?» Смотреть на всё это было смешно и брезгливо – так выворачиваться и изворачиваться на мероприятии, которое показывается не только на Украине. Все знали про её дворцы, но игры продолжались.
А потом начались новые выборы, и к ним Тимошенко и Ющенко подошли лютыми врагами. Рейтинг у Ющенко упал чуть ли не до нуля, и напоследок, буквально за несколько дней до выборов, он своим указом провозглашает ярых фашистов Бандеру и Шухевича героями страны. А Украинскую повстанческо-освободительную армию легализует, все её зверства возводятся в ранг борцов за свободу Украины от оккупантов. Мерзко это всё: шума много, грязи много, а всё для чего? Чтобы прорваться к государственной казне, наворовать как можно больше. Насмотрелись по самые макушки. Ладно, пойдём домой, совсем уже стемнело, Саша нас потерял уже. Пора ужинать давно.

(Окончание в следующем номере)

Опубликовано в Бельские просторы №3, 2021