До сих пор я помню разрушенный этот дом. Я убегала к нему от шума пионерского лагеря, пряталась в тишине обвалившихся стен, разгуливала по каменной кладке. А вокруг была омытая прибалтийскими дождями высокая трава. Она поднималась почти до уровня стен, пробивалась между кирпичом и щебнем. Старые камни прятали тайну, будили воображение, и я придумывала дому прошлое.
Всё вокруг казалось древним, как и сам Таллин, с молчаливыми улочками старого Вышгорода, восходящего ко времени рыцарей, башнями и крепостями.
Я любила этот город, любила, забравшись по узкой лестнице вверх, смотреть на речку, протекающую у самых стен, в которой отражались ивы. Солнце там никогда не бывало ярким. Свет его падал мягко, будто пробивался через тонкую дымку тумана.
Память, как мост, перебрасывает меня в детство и юность, сближает два отдалённых годами берега.
Камни воспоминаний и эти совсем реальные камни Стены Плача. Они прижались друг к другу – тяжёлые, ладно отёсанные блоки. В расщелинах между ними гнёзда поседевшего мха, и совсем близко к тебе, в нижних рядах кладки, вложены бумажные квадратики, вобравшие в себя веру, мольбу, благодарение, обращённые к Богу. Эти записки втиснуты в стыки между камнями так плотно, что кажутся единым целым, и издали походят на светлый шов, соединяющий блоки между собой. Камень Стены желтовато-белый, тёплый от солнца и от прикосновения рук.
Помню, как пришла я сюда накануне Рош-а-Шана, спустя почти два года после приезда в Израиль. Время приближалось к обеду, солнце жгло нещадно.
И всё вокруг было обнажённым, раскалённым и чересчур ярким. Стена казалась молчаливой загадкой, и в эти минуты ты пытался понять что-то в ней – или, быть может, в самом себе.
Небо над моей головой было каким-то выцветшим, почти белым.
Люди рядом тихо молились.
То были минуты самоуглублённости, подобные тем, когда человек остаётся наедине с собой. И, может быть, именно тогда я впервые ощутила пробуждение своей связи с Западной Стеной Храма. Связи, у которой не было корней в моём детстве.
Однажды я пришла сюда на экскурсию – к той части Стены, где ведутся раскопки. Был зимний день, но не такой, какие часто в Израиле зимой, когда светит солнце и тепло разлито в воздухе, а по-настоящему суровый, с холодным дождём и пронизывающим ветром. Мы стояли, открыв зонты, жались друг к другу, но экскурсию, запланированную заранее, не отменили. Дождь падал тяжёлыми каплями, растекался ручьями. Ранние сумерки сгущались над площадью. Камень Стены отсвечивал жёлтым. Казалось, будто горят фонари.
Странное ощущение рождалось сразу же, едва ты проходил по узкой полоске мощёного тротуара к месту раскопок – будто ты оторвался от реальности. Реальность была вокруг тебя: ты видел, как над площадью задрал голову строительный кран, как идут к Стене Плача люди, как подъезжает автобус и проглатывает толпу ожидающих, как зажигается свет в Ешиват-а-Котель – ешиве напротив Стены, – но вместе с тем тебя охватывает чувство отдалённости и отрешённости от всего этого.
До сих пор я смотрела на раскопки всегда сверху, с каменного парапета, по которому поднималась к Стене Плача. Огромные тёмные блоки соседствовали со стенами совсем иной кладки, камень был то серый, поросший мхом, то желтовато-белый, то совсем почерневший от времени. Раскопки напоминали картину художника-абстракциониста, и ты был волен вложить в неё своё содержание.
Но вот я стою внизу, и рука гладит массивную глыбу, которая пролежала в земле два тысячелетия. Эти тяжёлые блоки любил Ирод, по ним археологи узнают его почерк. Такие блоки ложились в основание дворцов и крепостей в Иерусалиме, Иерихоне, Масаде. В Кейсарии они так и остались белыми, будто только сегодня их вырубили из скал и привезли на стройку нового города. В Масаде они потемневшие, со следами пожара. В Иерусалиме камень уцелевших западной и южной стен Храма желтовато-белый; когда восходит солнце, он отсвечивает розовым, а вечером излучает тёплый свет. Многотонная глыба рядом со мной, которая была когда-то частью арки, соединявшей Храм с верхним городом, – тёмно-серая с глубокими чёрными пятнами.
Когда горел Храм, камни тоже горели и становились тёмно-серыми, под цвет пепла, что покрыл Иерусалим. Дома тогда снесли, город сровняли с землёй, и на его развалинах построили Элию Капиталину, чтобы и память не осталась об иудейской столице, как будто не было её вовсе. Но у земли своя память.
Поверхность на участке раскопок неровная. Археологи проникли внутрь на разные глубины, обнажили слои земли, отстоящие друг от друга на тысячелетия, и кажется, что ты идёшь по лестнице времени – вниз-вверх.
Наш экскурсовод от института по изучению Эрец-Исраэль – энергичная черноглазая Михаль – ведёт от периода к периоду. Она так и говорит: «Ларедет ткуфа, лаалот ткуфа». Спуститься на эпоху, подняться на эпоху.
По узкой винтовой лестнице мы спускаемся вниз и почти вползаем в проём двери. Свет ручного фонарика освещает мозаичные полы, округлые потолки. Звуки дождя, что там барабанил наверху, совсем не доходят сюда. Изящные дворики прилепились к комплексу из нескольких комнат. Зелёные вьюны повисли на серых стенах, древние колодцы кажутся бездонными. Это византийский период. Он ближе к нам по времени. Под ним – период Второго Храма, отстоящий на два тысячелетия от нас, обнажившиеся основания снесённых и сожжённых Титом домов, похожие на невысокие каменные заборчики, внутри которых пробивается свежая зелень. А ещё ниже – остатки Первого Храма, построенного царём Соломоном почти за тысячу лет до новой эры. Иерусалим разрушали, но на развалинах он рос и рос вновь. Дома как будто вползали на плечи друг другу, чтобы приблизиться к нам.
Исчезли какие-то преграды, растворился привычный трепет перед тысячелетиями. Всё рядом с тобой, всё вокруг тебя. Снят квадрат мощёного тротуара, примыкающего к Стене, которая уходит высоко в небо, и ты видишь вдруг, как те же камни спускаются вниз, в землю, и оседают там на неведомой тебе глубине, на самой скале Мория. И вспоминается стих из Торы, повеление Бога Аврааму: «…возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака, и пойди себе в землю Мория, и принеси его там во всесожжение на одной из гор, о которой скажу тебе».
Улица под нашими ногами мощёная, составленная из крупных белых плит. Когда Ирод задумал перестройку Второго Храма, по ней двигались телеги с тесаными четырёхугольными блоками. Улица жила, торговала, меняла деньги, встречала паломников. В эту весну они спешили к Иерусалиму, и он раскрывался им навстречу со своих холмов, он будто возлежал на них, отдыхая. Храмовую гору издалека не было видно, и Храм казался парящим в воздухе. Он был весь бело-золотой, будто выкроенный из единого камня. Паломники стекались по дорогам со всех сторон, потому что приближался праздник Песах, но Иерусалим не встречал их, как прежде, звуком кимвал и флейт. Он был суров и сдержан, как воин перед сражением. Он готовился к защите. Тучи уже сгущались над ним, римские легионы уже подтягивали метательные машины и поднимали валы. Иерусалим принял паломников и навсегда закрыл за ними ворота. Теперь им предстояло разделить его участь.
Накануне экскурсии я перечитывала Иосифа Флавия, то место, где он описывает гибель Иерусалима и Храма. Высота холма и величина горевшего здания, по словам историка, заставляли думать, что весь город объят пламенем. Гудение пожара сливалось со стонами и криками погибающих.
«Храмовая гора, – пишет Флавий, – словно пылала от самого основания, так как она со всех сторон была залита огнём; но ещё шире огненных потоков казались лившиеся потоки крови…»
Расстояние сократилось. Две тысячи лет были как будто только вчера, и боль, ощущаемая мной, казалась свежей и острой. Я вдруг поняла сердцем, почему принято посыпать голову пеплом и сидеть, раскачиваясь в молитве без питья и еды, перед Стеной Плача весь этот длинный жаркий день Девятого ава. Это плач о погибшем Храме, как будто он только что сгорел на наших собственных глазах. Это чувство непреходящей утраты, которое не изгладило время.
– Я хочу показать вам что-то, – говорит экскурсовод.
И мы подходим совсем близко к Стене. Хорошо видны следы выступов в том месте, где Стена смыкалась с аркой. На камнях под аркой – сохранившаяся надпись на иврите: «И увидите это, и возрадуется сердце ваше, и кости ваши расцветут, как молодая зелень». Те же буквы, что мы пишем сегодня. Может быть, их выбивали киркой, чтобы они сохранились навечно. Археологи спорят: одни относят надпись к Иудейской войне, другие – к более позднему периоду.
Кто может точно сказать, когда их выбили в камне, эти слова из книги пророка Исайи, – тогда ли, когда горел Храм и лились потоки крови, или позже, в минуты других тяжких испытаний? Надежда была одним из семи сокровищ, которыми Бог наградил свой народ. Надежда рождалась на грани отчаяния.
Уже давно зажглись фонари. Дождь как будто выдохся, капли падают медленно и лениво. Свет вокруг нас кажется синим. Напротив, через площадь поднимаются дома Еврейского квартала – будто вползают на холм всё выше и выше. Кажется, что они растут прямо из земли, как деревья. Но почему же кажется, удивляюсь я сама себе. Дома Еврейского квартала растут вверх, а основания их уходят вниз, в глубину земли, в глубину столетий.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №32
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!