Страна прозевала поэта
Россия упорно продолжает сорить талантами. Один из лучших, на мой взгляд, поэтов второй половины двадцатого века Лев Николаевич Таран (1938–1994) остался практически неизвестным, непрочитанным, непонятым. У него есть такие строки:
Комсомольцы-добровольцы…
Лагеря в колымской мгле…
Прозевали богомольцы —
Страшный суд был на земле.
Какая сила, какая мощь брезжит в этих строках! Но дело не в этом.
Я хочу обернуть их на судьбу автора. Поэты, критики, читатели, окололитературная тусовка… Страна прозевала очень значительного поэта — не побоюсь сказать, в лучших стихотворениях поднимающегося до тютчевского уровня…
Он родился в Красноярске. Здесь окончил школу и медицинский институт. В семидесятых годах перебрался в подмосковный Дмитров, откуда раз в четыре дня ездил на работу. А трудился он дежурным психиатром в знаменитом «Склифе», то есть на скорой психиатрической помощи института Склифосовского. Благодаря этому он хорошо знал всевозможные, в том числе и самые тяжёлые, болезненные закоулки бытия. Но и имел возможность уделять достаточно времени творчеству.
При жизни у него вышли два сборника стихотворений — один в Красноярске и один в Москве. Оба содержат стихи в основном не лучшие, не выражающие самых сильных сторон его огромного, пронзительного таланта. Он был вынужден соглашаться с неудачным отбором текстов и трусливой навязчивой редакторской правкой. В периодике Лев Таран практически не печатался. Малопривлекательные, осторожные подборки в журналах «Смена» и «Юность» почти никто не заметил, да и быть иначе не могло. И всё-таки в Союз писателей Москвы он был принят… Но вскоре ушёл из жизни.
Сердце не выдержало нервотрёпки тяжелейшей работы, да и извечной русской беде был подвержен. Хотя сам выводил из запоев своих приятелей. Написал стихотворение, конечно же, оставшееся неопубликованным:
Слава Богу, что я не печатался,
Не прославился, не преуспел…
Я бы нынче иначе печалился,
По-иному бы думал и пел.
Я полжизни убил над задачником…
А ответ оказался простой:
— Нужно неслухом быть, неудачником,
Чтоб самим оставаться собой.
И, приблизившись к самому краю —
Сентябрю, октябрю, ноябрю,
Я судьбу свою благословляю
И Всевышнего — благодарю.
Я дружил с ним — надёжным мужиком и интереснейшим собеседником, любил многие его стихи. Вскоре после его смерти мы провели единственный творческий вечер поэта Льва Николаевича Тарана. На следующий день я отправился в Дмитров и привёз оттуда часть его архива, который позволила забрать вдова поэта. Через несколько месяцев ушла из жизни и она. Оставшаяся часть архива — неизвестно где. Прошло двадцать четыре года… Всё меньше остаётся людей, которые дружили с Лёвой и знали цену его стихам. Недавно мне стало известно, что его друг ещё по Красноярску, известный ныне писатель Евгений Попов с большим трудом отыскал в Дмитрове заброшенную могилу Льва Тарана.
Мне кажется, что его стихи действительно нужны России и будут востребованы читателями. Он писал методом прямого высказывания, как писали поэты Золотого века. Если бы его щедрее публиковали, если бы он был замечен и прочтён, то, возможно, современная поэзия была бы иная. А разномастные концептуалисты, метаметафористы, мелкие юмористы, герметисты и прочие «исты» не имели бы шансов на успех. И, может быть, интерес к поэзии сохранился бы. И народ не отвернулся бы от поэзии, скомпрометированной всевозможными «Лонжюмо» и «Казанскими университетами». Лучшие стихи Льва Тарана выстраданы, жизненны и обладают огромной силой воздействия.
У поэта после запоя — молодая, горячая кровь…
Верно, правят его судьбою — вдохновение и любовь.
У поэта после запоя — свет не гаснет в окне всю ночь.
И строка бежит за строкою — сразу набело, во всю мощь…
А как падал, как полз вдоль забора — вам об этом знать не резон.
Как, трусливей последнего вора, озирался угрюмо он,
Злой, небритый, в грязной сорочке… А лицо всё в слезах… Ну и пусть…
Вы теперь его светлые строчки повторяете наизусть.
Вадим Ковда
Обрыв
Ничего я собой не значу.
Я во власти грехов и страстей…
Но над бедною родиной плачу,
Над любимой и кровной своей.
Березняк, запорошенный снегом.
Серый мрак вперемешку с тоской.
Я и сам — перемешанный с небом,
Высоко, над замёрзшей рекой.
За рекою холмы и равнины.
Деревеньки темнеют вдали.
Это родины нашей руины.
Их надолго снега замели.
Что там — криков и лозунгов ветошь?
Каждый вздох, каждый шаг — на крови.
Знаю, родина, что не заметишь.
Слава Богу, что ты не заметишь
Эти жалкие слёзы мои.
Барак
Что осталось в итоге
для неё? для него?
Разговоры о Боге.
А потом ничего.
Поначалу он верил,
что теперь-то, теперь…
Нежно обнял у двери,
и захлопнулась дверь.
Сука, бл…, недотрога,
одинокая мать…
Что ей нужно от Бога?
Невозможно понять.
Свято верует в чудо…
Эти слёзы в кино…
Постоял он, покуда
не погасло окно.
Сорок лет — слишком много!
Помочился на ствол.
Грязно выругал Бога.
Закурил и ушёл.
Из школьного дневника
Захудалая киношка.
На ступенях чёрный лёд.
И кассирша из окошка
два билета подаёт.
Никого почти что нету.
Слава Богу! Высший класс!
Всё казалось: много свету.
Всё казалось: видно нас.
Нам обоим по шестнадцать.
А на улице мороз.
Целоваться, целоваться —
обязательно взасос!
Нам показывали что-то.
Шевелился луч вверху…
Вдруг — тупая — до ломоты —
нестерпимая — в паху…
Нет, о боли не узнала —
я пошёл её смешить.
Улыбалась, хохотала,
чтобы вновь растормошить.
И оглядывались люди.
Я на вид был слишком смел.
Но дотронуться до груди
так тогда и не сумел.
***
Ночь черным-чернёхонька.
Вдруг луна — в проём.
Вспыхнула черёмуха
Дьявольским огнём.
Дикие, порочные —
В дебрях темноты —
Густо заворочались
Дальние кусты.
И сквозь эти скверности —
Сами не свои —
О любви, о верности
Пели соловьи.
***
Это было под Тамбовом.
Там мой друг заночевал.
Он приехал с чувством новым,
С новой страстью наповал.
Он приехал, он приехал —
Весь какой-то озорной.
Он разделывался смехом
С петербургской стороной,
С петербургскими грехами,
С петербургскими стихами,
С Петропавловской стеной.
Он сказал мне, что Россия —
Неказистая на вид —
Удивительно красива,
Да не каждый разглядит.
А потом, с лицом усталым,
Он стоял со мной в пивной.
— Мы предатели,— сказал он,—
Нашей силы нутряной!
Я не спорил, я не спорил…
И, просёлками пыля,
Может, мне уехать с горя
В притамбовские поля
И услышать голос крови?..
Лишь одно меня гнетёт:
Прожил друг два дня в Тамбове,
Бабу вы…л — и вот…
***
А ведь была душевной связь,
А ведь была духовной.
Когда дочурка родилась,
То связь их стала кровной.
Но плоти всё ж не обрела:
Свет мраком обернулся.
Её дочурка умерла,
А он к семье вернулся.
На похоронах сына
Гром грохотал несильно
в преддверии грозы.
На похоронах сына
не пролил я слезы.
Гром грохотал не шибко.
Ползла, сгущалась мгла…
Врачебная ошибка
допущена была…
Когда на край могилы
поставили мы гроб,
во мне хватило силы
рукою стиснуть лоб.
Глядели виновато
товарищи мои
на комья рыжеватой
рассохшейся земли.
Синел расшитый чепчик,
белела простыня.
Лежал он — человечек,
похожий на меня.
А туча всё огромней
ползла наискосок.
Ещё одно я помню —
сухой земли комок.
Венки на холмик рыжий
легли, закрыли сплошь.
Гром грохотал всё ближе.
Потом закапал дождь.
Потом — я помню смутно —
заторопились все
к бетонной крытой будке,
торчащей у шоссе.
***
Помнишь «Розовый портвейн»?
Пить его — нет сил.
Помнишь, Фридрих Горенштейн
С нами вместе пил?
Говорил он нам спьяна,
Пьяный не вполне:
— Эта гадкая страна
Надоела мне!
Этот запах потных тел,
Этот грязный люд…
Он на Запад улетел
Через пять минут.
Помнишь, правду я рублю
Уж в который раз:
— Вашу прозу я люблю,
Презираю вас!
Он беззлобно хохотал,
Опершись на стол.
Я ему бы в морду дал —
Рано он ушёл.
Ну и что же? Мы живём
В прежней маете.
Так же бережно несём
Все надежды те.
Тот же самый хищный зверь —
«Розовый портвейн»…
Как живётся вам теперь,
Фридрих Горенштейн?
***
Я ей твердил: поверь в меня, поверь!
Морозный вечер, лёгкий снег над нами.
Хлопок дверей, и рваный пар, как пламя,
Из магазина вылетает в дверь.
Она в ответ: я никому не верю.
Она в ответ: не веря, легче жить.
…А на плечах её сугроб лежит.
И шапочка мохната, будто верба.
Она в меня поверила потом,
Когда уже ходила с животом.
Мы встретились на улице внезапно.
— Спасибо, милый, если бы не ты,
Давным-давно пришли бы мне кранты,—
Всё это она выпалила залпом,
Моя любовь, мой бог, мой идеал,
Она глядела нежно и призывно.
Но мне она в тот миг была противна.
С тех пор её я больше не встречал.
Опубликовано в Енисей №2, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!