Произвольное жизнеописание
Продолжение. Начало в № 2
Моя бабушка все блюда готовит превосходно, а её печёные изделия – и до сих пор для меня эталон домашней выпечки. Больше никто в мире не умеет так печь пироги, куличи и торты, был какой-то особенный секрет в изготовлении ею теста. Туда шло множество ингредиентов, и даже медицинский спирт, который приносила с работы тётя (она у нас работает хирургом по лечению костного туберкулёза), её клиника находится в Старой Уфе. Ещё этот спирт настаивали на сушёных лимонных корочках и подавали эту настойку гостям на праздниках.
Тесто получается настолько вкусное, что я таскаю со стола его и поедаю сырым, а меня прогоняют, потому что боятся, что у меня разболится живот.
Мама моя только частично переняла секреты изготовления такого сдобного теста, но и она готовила печёности удивительные и, кажется, любила стряпать, а спирт она заменяла водкой.
Тётка же переняла искусство изготовления тортов (но готовила в основном «Наполеон» – из множества тонких блинчиков и особенного заварного крема). Гурманом я был уже тогда, и живот мой с радостным урчанием усваивал все эти вкусности и не расстраивался по пустякам.
А ещё мы каждое лето ездим отдыхать (а дед – работать) за город, на какой-нибудь курорт Башкирии, и живём там как на даче. Ехать обычно далеко, и мы добираемся поездом в купейном вагоне. Тогда ещё бегали и общие вагоны – пульманы с тремя ярусами полок, куда билеты продавались без мест, и там всегда было особенно тесно, некоторые ехали даже стоя, как в трамвае, а все проходы и свободные третьи ярусы были завалены мешками и чемоданами, в этих вагонах постоянно ругались. Были ещё и так называемые «рабочие» пригородные поезда, где в вагонах стояли простые лавки из реек, а люди держались за поручни – как в трамвае. А товарные поезда состояли в основном из двуосных вагонов-теплушек с раздвижной дверью посередине.
На вокзале всегда дымно, шумно, а за окнами нервно кричат маневровые паровозики без тендера, таскающие по путям связки пассажирских вагонов. Второй путь всегда свободен – по нему спешат товарные и пассажирские поезда, не останавливающиеся в Уфе, – экспрессы Москва – Пекин и Москва – Владивосток, их возглавляют огромные паровозы ИС («Иосиф Сталин») с двухметровыми ярко-красными ведущими колёсами. Остальные пассажирские поезда таскают паровозы поменьше, серии «СУ» («Сормовский усиленный», или просто «сушка»), но и у них ведущие колёса внушительны. Товарные поезда тащат тоже огромные «ФД» («Феликс Дзержинский») или «Л» (паровоз Лебедянского). Иногда удаётся сбежать на перрон, чтобы посмотреть, как проходит какой-нибудь сквозной поезд, но ненадолго, обычно меня быстро ловят – или дежурный по станции, или милиционер.
Сразу после третьего звонка паровоз оглушительно кричит и становится слышен громкий частый стук – это пробуксовывают колёса локомотива. Но скоро стук замедляется, и уже слышно тяжёлое дыхание набирающего ход состава.
С тех самых пор магия вокзалов постоянно тревожит и зовёт в путешествия.
Совсем рядом с вокзалом, слева от него, находится паровозное депо с «каруселью» посреди двора и множеством ворот в полукруглых арках, там паровозы отдыхают и заправляются. Ещё дальше – вагонное депо, где вагоны моют, ремонтируют, а потом из них составляют составы или просто прицепляют к проходящему поезду.
С другой стороны (справа) от вокзала – большущий и шумный, весь в клубах дыма и пара, Паровозоремонтный завод, где за дырявым забором стоит на рельсах множество осей с разными колёсами.
Билеты деду вручают в депутатской кассе, отдельно от остальных пассажиров. В этой кассе нет окошечка, нет и очереди, всегда тихо, мягкая мебель, кружевные занавески и бархатные бордовые гардины, золотой журнальный столик хохломских мастеров со свежей прессой, буфет с напитками, ковёр на полу и детские игрушки, включая коня-качалку, которого у меня не было никогда. Билеты приносят и вручают люди в форме, часто это сам начальник вокзала или дежурный офицер-железнодорожник в красной фуражке.
После нескольких часов пути прибываем на станцию, где нас уже поджидают работники санаториев с конной коляской или телегой, на которой мы долго добираемся (до места километров двенадцать-пятнадцать). Сразу за станцией «Аксёново» (если едем в санаторий имени Чехова) начинается липовый лес. Воздух пахнет степными и лесными цветами, мёдом, свежескошенными травами, а после дождя – грибами. Ещё в лесу живёт эхо, и если громко крикнуть, то оно обязательно затеет дразнилку. Потом дорога вьется вдоль хлебных полей, где рожь уже успела «отпустить» усы, потом снова ныряем в удивительно светлый берёзовый лес и проезжаем по пригорку мимо играющего на солнце бесчисленными искрами большого пруда, поросшего по берегу рогозом (так местные зовут камыш). Стоит неумолчный звон кузнечиков, а в лесу заливаются на разные голоса пичуги и лягушки, стараясь перекричать друг друга. В небе часто висит какой-нибудь злодей-коршун и неподвижно стоят особенные высокие облака.
Дороги наши никогда не бывают прямыми, а прихотливо петляют по лесу и полям. Лошадка бежит прытко, размахивая шелковистым хвостом, и пейзаж резво и плавно поворачивается по сторонам как на карусели – замечательное зрелище. Сама коляска со всякими изящными блестящими штучками и керосиновыми фонарями сбоку от сидения кучера всегда выглядит удивительно шикарно, а сзади ещё и складная клеёнчатая лакированная крыша на случай дождя. Подрессоренные колёса с лакированными коричневыми точёными спицами, а кожаные сидения с пружинами ещё и набиты конским волосом.
Телеги более прозаичны, там попросту настлано пахучее свежее сено и лежат какие-нибудь тулупы. Зато, когда едешь на телеге, всё происходит значительно медленнее, и от этого интереснее. Над ухом постоянно зудят, жужжат и гудят всякие насекомые, повсюду порхают многочисленные разноцветные бабочки и стрекозы, а иногда басом прожужжит большущий жук, спешащий по делам в лес. Лошадь еле плетётся, и можно вприпрыжку скакать рядом и даже делать коротенькие забеги в придорожные кусты и лес, а то и нарвать в поле ослепительно синих васильков и преподнести бабушке. А вокруг уже расцветают невзрачные цветки земляники и цикория, клевера и ярчайшие луговые маки и множество разных цветов поскромнее. Все они обильно торчат из травы то тут, то там. В тени застенчиво прячутся изумительно пахнущие ландыши и фиалки. Вдоль дороги торчат «свечки» подорожника и огромные листья вальяжных лопухов, нередки на обочине и задиристая крапива, и колючий татарник-чертополох. Часто на меня садятся любопытные «божьи коровки», приходится их отправлять домой «на небко», где «твои детки кушают конфетки».
Среди деревьев бродят разноцветные большие коровы, тщательно жуя что-то, козы недоверчиво щурятся вслед, а овечки просто как из песенки – так и просятся в счёт, и вот уже засыпаешь в этом тёплом и ласковом дне на сене, которым выстлана телега, а голова у любимой бабушки на коленях…
Просыпаюсь, а вокруг уже строения санатория и наши вещи внесены в домик. Сразу же мне предлагают осмотреть комнату (я играю роль кошки) иногда у нас и правда живёт санаторный котёнок, который за лето вырастает и на следующий год становится уже большим и не всегда продолжает дружить со мной, приходится завоёвывать его расположение заново.
Дед – борец с туберкулёзом лёгких и один из четырёх почётных членов Всемирного общества фтизиатров, а места, где мы проводим лето, – это противотуберкулёзные санатории Шафраново и имени Чехова. Дед открыл, что кумыс из молока башкирских кобыл в районе этих санаториев содержит противотуберкулезные биокомпоненты – бактериофаги, которые полностью убивают палочку Коха, не затрагивая кишечную флору и не нанося вреда организму, как антибиотики. А также заметно повышает иммунитет. Всю свою жизнь он положил на то, чтобы этот метод лечения принять повсеместно, но видимо напрасно, поскольку туберкулёз вновь поднимает голову, а настоящего кумыса днём с огнём не разыскать, даже в Уфе.
Наверно, благодаря кумысу я до сих пор не болею ангиной и гриппом и не знаком с аллергией. Умели готовить такой кумыс только несколько мастеров. Таинство происходило в специальных липовых долблёных колодах по особой технологии, секреты которой передавались от отца к сыну. Главному мастеру тогда было уже за 80, а рецепты приготовления кумыса были семейной тайной. На место, где стояли эти колоды, было запрещено заходить, чтобы ненароком не испортить готовящийся напиток.
Каждое утро нам приносили по двенадцать бутылок и забирали пустую тару, второй раз кумыс давали после полдника. Я сам часто относил пустые бутылки, чтобы выпросить ещё. Да и сейчас, случись попить того кумыса, пил бы так же, как тогда, – взахлёб, ибо вкус его был непередаваемо прекрасен и терпок.
А какой там был воздух, особенно по вечерам, когда начиналась растворённая в соловьином пении ночная симфония ароматов душистого табака, горошка, маргариток и шиповника, который заменял розы, а ещё лесных фиалок и ландышей. Или заход солнца в пятом Шафраново – этот санаторий расположен на высоком холме над окружающей степью, внизу стремится речка, а за ней сельцо, в котором всегда можно приобрести мёд. Заходящее солнце повисает над горизонтом (в детстве это очень долгий процесс), над речкой появляется паутина вечернего тумана. Ах как долго тянется время в детстве!
А летние грозы оглушительно яростны и коротки, и даже град никакого значительного вреда не приносил (по моему тогдашнему разумению), помню, я его собирал на дорожках и тащил в дом, чтобы рассмотреть как следует и увидеть, как тает этот летний лёд с небес. Молнии распарывали тёмное небо, от грома дрожали и жалобно позванивали стёкла на веранде. Всё живое быстро пряталось. Дождь обрушивался стеной, и уже невозможно было различить домик напротив, он так яростно колотил по крыше, что разговаривать приходилось, напрягая связки, и мы зажигали верхний свет, потому что становилось темно. Потом вдруг резко светлело, и дождь прекращался так же внезапно, как начался, только вдалеке ещё сердился гром и курчавились облака…
Все дорожки в санаториях были посыпаны кремово-жёлтым речным песком, а огромные клумбы огорожены крашеными известью и поставленными косо кирпичами.
А чего стоит тамошний язык: курзал, консилиум, кумысолечение, утренний обход, процедуры, старшая процедурная сестра, сестра-хозяйка, главврач, рентген, пневмоторакс, анамнез, электрофорез, бактериофаг, центрифуга… Из соображений гигиенических мне запрещено гулять по аллеям санатория, потому что там лечится много больных с открытой формой заболевания, но я всё-таки постоянно нарушаю этот запрет и брожу где хочу, и у меня множество друзей среди больных.
В санаториях дед постоянно чем-нибудь занят (он ненавидел безделье) и если не пишет свои труды, то делает или необыкновенно красивые трости из орешника – все они покрыты дивным орнаментом с «зонтиками», вырезанным по коре, или свистки для меня таким же способом. Я тоже пытаюсь делать такие же, но у меня почему-то ничего не выходит, зато после подобных занятий появляются порезы, которые тут же смазывают коричневым йодом и забинтовывают, йод приятно обжигает. Такой вот детский мазохизм.
Вначале изготовленные дедом трости темно-зеленые, потом они коричневеют, а зонтики из коры становятся хрупкими, но сырья вокруг предостаточно, и постоянно делаются новые.
Вечерами мы обычно располагаемся на веранде нашего домика на прелестных лёгких, плетённых из тростника креслах – слушаем лесную чуткую тишину и рассказы деда и его гостей. А то и бабушка рассказывает мне свои замечательные сказки или читает вслух, нацепив очки, в повседневной жизни бабушка очков не носит – они её старят, как она считает.
Мама навещает меня на даче редко – у неё занятия в институте, чтение лекций по линии филармонии и общества «Знания», преподавание в художественном училище – там в это время сессия, а потом приёмные экзамены. Она обычно приезжает на выходные, много бегает по лесу и много хохочет, она у меня молодая и весёлая. Иногда вместе с ней приезжают и её приятели, тогда на меня времени у неё почти не остаётся.
Дед и бабушка вместе и порознь постоянно ходят со мною в лес и знакомят с его тогда ещё многочисленными обитателями. Все они красивы и значительны. То, пыхтя, пробежит ежишка, то покажутся на мгновение зайка или другой какой-нибудь лесной грызун, на ветках мелькают белочки (но летом они какие-то облезлые). В траве кишат маленькие и большие насекомые, а над полянами вьётся множество разной крылатой живности. В траве и на деревьях живут красавцы-жуки (бронзовки цвета тёмно-зелёный металлик с золотым отливом, «рогачи» – чёрные с огромными тёмно-красными жвалами «рогами», чёрные же носороги, красные «пожарники», разнообразные божьи коровки, серые усачи и жуки-вонючки, многочисленные мастера-пауки, клещи и тли, в воздухе порхают разноцветные бабочки, стрекозы и прочая мошкара. В пруду тоже кипит жизнь: снуют лёгкие водомерки, проплывают большие жуки-плавунцы, в тине извиваются тёмно-коричневые пиявки, ну и серебряные рыбки шныряют, ничуть не стесняясь, а если зайти в воду, то не больно щиплются – это они любопытствуют. По вечерам летают светляки и слышны неумолчные песнопения многочисленных певчих птиц, а в жаркую погоду в лесу громко и подолгу кукует кукушка.
Естественно, во время «тихого часа» я не хочу и не могу спать, мы с бабушкой и дедушкой отправляемся в лес по грибы и ягоды. А если на улице дождик, бабушка читает мне вслух или рассказывает сказки. Сказки у неё старинные, про царей да королей, царевен, принцесс, добрых молодцев и красных девиц. Дед тоже рассказывает, он даже как-то написал для меня сказку про немытые руки.
Найденные грибы мы отдаём повару, и он для нас жарит их на ужин с картошкой, а ягоды едим на полдник и запиваем кумысом или молоком из ближней деревеньки… Крестьяне часто приносят к нам и настоящий липовый мёд, он светлый и дивно пахнет.
Ещё там часто дают на завтрак, полдник и ужин садовую крупную викторию (так прежде в Уфе, а может, и не только в Уфе, называли садовую землянику или клубнику) с взбитыми сливками или лесную малину в молоке. Овощные салаты мы ели два раза в день, и не только огурцы и помидоры, но и зелень, и редис, морковь, свёклу, капусту, репу и ещё всякую всячину… Часто нас радуют превосходно сваренным молочным киселем и молочным супом. Дедушка часто и как-то неуклюже угощает меня конфетами, приговаривая: «Подсластим нашу горькую жизнь», – любимыми его конфетами были карамельки «Театральные» или «Барбарис». Похоже, наибольшим объёмом памяти во мне обладает желудок.
Часто к нам в гости приезжали родственники и друзья. Чаще всех – двоюродная тётка Наташа, и я страшно люблю разыгрывать и пугать простодушную женщину (хотя, возможно, она просто мне подыгрывала), совершая различные проделки и шалости (вроде лазанья по крыше и по окрестным деревьям или внезапно появляясь из-под кустов). После отбытия причитающегося наказания (стояния в углу) сажусь пить чай и слушаю разные волшебные истории, приготовленные тётей специально для меня. Она рассказывала много и красиво, а главное, по-другому, не так как мама или бабушка. Преподносит она мне волшебные раскладные книги и игрушки (за лето я умудряюсь потерять большинство из них). Другие наши гости тоже охотно балуют меня – то шоколадом, то опять же книжками с картинками. Мама, хоть и приезжает ненадолго, всегда читает мне: она это делает чудно, у неё прекрасно поставленный голос и богатые интонации, так что перед глазами возникают персонажи.
Лето проходило не спеша, событий было множество, но сейчас всё видится как через радужные крылья стрекозы.
В три года я уже выше дедушкиных колен. Со сверстниками я схожусь легко, и у меня всегда много приятелей, мы играем вместе и строим секретики: в земле делаем ямку и кладём в неё что-нибудь яркое и пёстрое, потом это закрываем осколком стекла. Нужно разведать и подсмотреть, что там спрятали твои приятели.
Как-то в Чехово с тогдашними моими приятелями мы отправились вниз к пруду, к водокачке, чтобы добыть шарикоподшипники для таратайки (это такая тележка на манер теперешней роликовой доски скейтборда, на которой гоняют с горы летом), и мы собирались её построить (интересно, что бы у нас получилось, у пятилетних?).
В насосной станции за прудом я видел несколько сверкающих «новых» подшипников, но там работал механик – вечно пьяный грязный угрюмый мужик. Детей персонала санатория он особенно не любил и гонял нас, громко ругаясь и размахивая каким-нибудь кнутом или палкой. Днём он обычно отсыпался после ночных возлияний, и мы очень надеялись успеть стянуть подшипники. Но когда мы уже подкрались к насосной, на нашем пути сначала возник серый козёл, который сразу погнался за одним из нас, а потом из-за угла появилась стая гусей и, шипя и гагакая, погнала второго, тут уж проснулся и механик, пришлось и от него улепётывать.
Удивительно долго тогда длилось лето и, кажется, даже комаров не было!
Об одежде. Меня одевали тогда, как и всех: короткие штанишки на помочах, длинные чулки на подвязках, рубашки с длинными (чаще всего, так называемые, «ковбойки» в яркую клетку) или с короткими рукавчиками с воротничком «апаш» (мама называла их «бобочкой»). На ногах летом – сандалики, в другие сезоны – ботиночки на шнурках. Зимой – валенки (в оттепель и сырую погоду на валенки натягивали галоши), шапка-ушанка детская (без козырька), чёрная дошка из цигейки, которую подпоясывали верёвочкой на талии и длинным шарфом под воротник. В таком виде ребёнок более всего напоминал пухлую плюшевую игрушку. Передвигаться самостоятельно было затруднительно, но даже в таком коконе я умудряюсь сбегать от выгуливающей меня мамы или бабушки. Но больше всего я тогда мечтал о вышитой тюбетейке, но никто так и не догадался мне её подарить.
Мне уже четыре года, и я сам учусь читать и писать, складываю слова из кубиков, рисую буквы в альбоме и тетрадках… и на стенках (надоедаю своими вопросами всем встречным), уже очень скоро читаю вывески на улице, стараясь говорить как можно громче (чтоб всем было слышно). Бабушка всячески поощряет мои усилия по овладению грамотой – кормит вкуснятиной и постоянно читает мне вслух и объясняет правила языка. Мы с ней теперь всё чаще путешествуем на рынок и в магазины за продуктами (рынок был тогда далеко, за трамвайным кольцом, в самом центре). Нужно было дойти до перекрёстка Воровского и Октябрьской Революции и далее вверх, до самого трамвайного кольца. Иногда мы ходили на рынок и прямо по Пушкина мимо моего роддома, но, видимо, этот путь был неудобен бабушке, сейчас мне кажется, что там жила некая знакомая, которая буквально забалтывала собеседника, рассказывая, исключительно о себе и требовала к своей особе повышенного внимания.
По обеим сторонам Октябрьской – всё больше небольшие одно и двухэтажные здания с затейливыми коваными козырьками над входными дверями и металлическими плитами под ними. Внизу на Октябрьской стоит завод Горного оборудования и пожарная часть с вычурной каланчой, а ещё дальше – развалины большой православной церкви, заросшие бурьяном: там, как говорят, живут духи расстрелянных попов. Вымощена Октябрьская (в разговорах взрослых слово «Революция» пропускалась) округлым булыжным камнем, потому что склон в сторону реки Белой довольно крут и в дождливую погоду спуск становится весьма скользким, иногда лошадки там падали, поскользнувшись, кучера их нещадно хлестали кнутами и ругались. Повозки громко тарахтят по булыжнику, особенно когда они пусты или везут стекло, эта улица одна из самых шумных в городе.
Угол Октябрьской и Ленина, вернее т-образный перекрёсток, знаменит трамвайным кольцом и двумя зданиями в стиле «модерн» по обеим сторонам его: одно из них стало впоследствии «Детским миром», второе – гастрономом.
Трамвайное кольцо: внутри в литой чугунной ограде, выкрашенной кузбасс-лаком (её красили каждую весну), сквер. Пахнет солидолом и креозотом, всё вокруг заляпано чёрным отработанным маслом. Трамваи у нас ходили жёлто-красные фанерные и были двух видов – одновагонные «тяни-толкаи» и двухвагонные – с ведущим и ведомым вагонами, соединённые сбоку пантографической решёткой с пружинами, только потом стали появляться цельнометаллические вагоны с автоматическими дверями.
Улица Ленина, вся, кроме трамвайных путей, которые заполнены булыжником между рельсов, покрыта асфальтом. Асфальт летом становится мягким и пахнет особым запахом. Не спеша двигаются подводы и коляски извозчиков, изредка, проезжают большие голубые автобусы, полуторки, эмки и большущие трёхтонки или ещё более огромные МАЗы с буйволом и ЯАЗы с шагающим медведем. На всём протяжении моего детства всё отечественное, родное (все без исключения изделия нашей промышленности) казалось мне верхом совершенства и красоты, иностранные машины или, скажем, паровозы не нравились совсем – представлялись некрасивыми и даже уродливыми.
Оголтелый патриот в коротких штанишках на помочах.
Тем не менее, мне нравились указатели поворота импортных автомашин: вываливался из бока красный светящийся жезл и покачивался вверх-вниз. Частенько в ярко-красных машинах проносятся пожарные, которые нервно звонят в подвешенные к кабине небольшие сияющие колокола. Я уверен, что пожарные и скорые помощи – самые быстрые автомобили в мире, даже быстрее «гонок». Деревенские лошадки пугаются громко гудящих, белых с красным крестом на боках скорых помощей и жмутся к обочинам, а иногда и встают на дыбы со страху. Мостовая завалена лошадиным навозом, который дворники собирают и отдают огородникам, а иногда продают на рынке. Бабушка говорит, что скоро на улице совсем не будет лошадей, но я не очень-то в это верю.
Дворников на улицах предостаточно, на каждом – металлическая бляха с адресом и именем, и зимой в центре города тротуары свободны от снега и льда, а по обочинам вырастают кучи осколков льда и снега выше человеческого роста. Весной эти кучи сначала чернеют, а потом начинают интенсивно таять. Но в городе довольно чисто, только летом много пыли. Тогда появляются голубые автоцистерны, и улицы начинают мыть по утрам.
А ещё в центре повсюду сидят чистильщики обуви, бабушка постоянно подводит меня к одному из них начистить туфельки и поговорить. Это человек восточной внешности, а цвет кожи у него точь-в-точь как наш старинный дубовый шкаф. Он ассириец из древнего мира, но ботинки после его работы горят как драгоценные, и ещё из его будочки вкусно пахнет каким-то специальным клеем и кремом для обуви, какой нельзя купить ни в каком магазине, потому что его варит сам чистильщик. Он сидит на улице Сталина, напротив западного входа на базар, у магазина в стиле «сталинский конструктивизм» – это магазин «ТэЖэ» (кажется, что «Товары женщинам», но это всего лишь сокращённое название – «Трест Жир-кость»), мы всегда подходим к нему поздороваться и обсудить городские новости. Время, как тогда казалось, забуксовало в этих чудесных годах.
На базаре очень шумно: дебаты между покупателями и продавцами почти всегда идут на повышенных тонах, голоса многочисленных приведённых на продажу животных и птиц, частенько и детский плач. Атмосфера какого-то то ли народного праздника, то ли стадиона. Два самых больших павильона украшают замечательные надписи – «Яйцы» на левом, на правом – «Ягоды» – художник, видимо, любил симметрию во всём. Надписи эти просуществовали до закрытия базара. Была ещё и такая реклама: «Консервы в собственном соку» и «Консервы в масле» в витринах рыбного магазина на углу Пушкина и Ленина. Бабушка постоянно учит меня разбираться в продуктах и вежливо разговаривать с продавцами, но непременно настаивать на своём. Очень скоро я становлюсь экспертом по выбору мяса, особенно парной телятины, которую мы все предпочитали, у меня было очень острое зрение и отличное обоняние.
Много удивительного: продавцы из Средней Азии с их многословием, акцентом и грязными полосатыми ватными халатами, кавказцы в папахах, в черкесках с газырями и обязательно с кинжалом на поясе, башкиры и татары из деревни в разноцветных тюбетейках, с трудом объясняющиеся по-русски. Нищие и инвалиды в видавшей виды военной форме кучкуются у грязно-зелёного фанерного пивного ларька в левом углу рынка аккурат у забора, рядом с белёной известью будкой общественного туалета с буквами «М» и «Ж», размашисто нарисованными зелёной краской на досках дверей. У пивного ларька всегда сыро, грязно, шумно, многолюдно и воняет пивом и мочой.
Когда остаюсь один, играю с вымышленными мною двумя приятелями, имена которым мною были дадены от названий тогдашних автозаводов: один из них был Газикина, а второго не помню. Разговариваю, за каждый персонаж, вслух «чужим» голосом, за себя – нормальным голосом, сочиняя на ходу различные диалоги про окружающее, или выдумываю истории на только что возникший в голове сюжет, при этом ещё и руками размахиваю – вот зрелище для прохожих.
Тогда же я впервые попадаю в театр, сначала кукольный. Передо мной распахивается дверь в волшебный добрый мир. Представления вызывают глубокие переживания, куклы оживают и разговаривают чарующими голосами и заставляют по-другому воспринимать мир вокруг. Когда же попадаю в театр настоящий, то все мои восторги возрастают до небес. Актёры легко превращались (вернее, были ими для меня) в воинов и волшебников, пели неземными голосами и совершали такие действия, которые обычные люди в обыденной жизни сделать не могут. Ах как я любил в театре смотреть новогодние представления с Дедом Морозом и Снегурочкой и всякими зайками-белочками. Конечно, с последующим подарком, в который тогда непременно входили два яблока (зелёное и красное), мандарин, много шоколадных конфет, печенье и трёхцветный мармелад и карамельки.
Однако, слава искусству!
Так незаметно наступила весна 1950 года, время великих перемен и чудес: меняется весь окружающий меня мир, меняются окружающие меня люди – мы переезжаем! Дед дарит городу свой особняк под устройство противотуберкулёзного диспансера, и нам взамен выделяют квартиру в элитном (министерском!) доме № 29 на улице Тукаева. Это трёхэтажное кирпичное строение жёлтого цвета с двумя сквозными подъездами, над каждым парадным есть лампа под эмалированным зелёным круглым абажуром, а на стене – синяя табличка с перечнем квартир. Жить теперь мы будем в квартире на третьем этаже, где четыре комнаты и два балкона (на улицу и во двор) даже прихожая была просто огромной.
Мы переезжаем на грузовике-полуторке, и я восседаю в кузове на тюке с постельным бельём. В подъезде – широченная лестница в двенадцать ступенек, ступени сделаны из бетона с вкраплениями белого мрамора и отполированы. Пол в подъезде выложен блёкло-оранжевым кафелем. Стенные панели высоко окрашены масляной краской в казённый тёмно-зелёный цвет, с ещё более тёмной филёнкой по верхнему краю.
Первой в новую квартиру недоверчиво проникает Пашка, обнюхивая подозрительные углы. Потом и я решаюсь, и мне страшно и любопытно, особенно понравилось гулкое домашнее эхо пустых комнат. А минут через пять рабочие начинают наверх перетаскивать нашу мебель и многочисленные вещи.
В ванной комнате стоит огромная чугунная белая эмалированная ванна, рядом – колонка водонагревателя, которую топят чурочками, и теперь не нужно будет ходить в баню (я баню не люблю).
Из окон открываются необычные виды на все стороны, и мне кажется, что мы теперь живём в высоченном небоскрёбе. Видно даже мечеть и тюрьму и другой берег Белой.
На нашей двери в ромбе на синем фоне – белый номер квартиры. Бабушка почти сразу приглашает мастеров, и те обивают входную дверь дерматином шоколадного цвета, под которым находится серая техническая вата, удерживают всё это стёганое чудо узкие пояски из того же дерматина, прибитые к двери декоративными бронзовыми гвоздями с фигурными шляпками. Так мы утеплили входную дверь (зачем, если подъезд у нас отапливаемый) и отстранились от постороннего шума (тоже не ясно, обычно в подъезде у нас шумят только дети).
Событие случилось огромное и интересное. Вещи первое время валялись где попало, но постепенно обретали свои новые места, и тогда в доме появился порядок, и наступила эра чистоты, и навсегда ушло квартирное эхо первых дней, изредка возвращаясь во время ремонта.
У нас с мамой комната в правом дальнем от входа углу рядом с ванной, а окно выходит на юг и улицу. За стеной – огромная комната тёти, ещё и с балконом, спальня бабушки и дедушки. У дедушки есть и отдельный кабинет, а рядом с кабинетом – наша кухня с русской печью на четыре конфорки и с духовым шкафом. Для дров внизу под домом в подвале у нас есть свой сарай-дровяник.
Первые два-три месяца живём без воды, электричества и прочих удобств, зато теперь у нас туалет с унитазом и есть домашний телефон – большая редкость в те далёкие времена. За водой ходим на улицу Цюрупы на водоразборную колонку. Вечерами сидим при свете свечей и керосиновых ламп (ну чем не век XIX), бабушка и мама читают мне сказки, что вместе с таким освещением создаёт почти театральный эффект (мама-то у меня ещё и актриса), слушать приходит вся семья.
Ещё тогда же, но уже после появления электричества мы смотрим диафильмы. Почти каждый вечер: полумрак, чёткая картинка на всю стену, тихонько жужжит трансформатор фильмоскопа, бабушкин чудесный голос и тихое бормотание репродуктора в прихожей. А вот на мультики меня водили редко, да и показывали их тоже не часто, чаще сказки игровые.
Я быстро обзавожусь друзьями, на нашей лестничной площадке живут сразу две мои ровесницы: одну из них зовут Галя Крюкова, её отец тогда был министром тяжёлой промышленности. А другую – Ильмира Гафарова, её папа был старшим инспектором учебных заведений, у Ильмиры есть ещё и старший брат – сначала старшеклассник, позже студент.
Мама Гали очень хорошо ко мне относится, постоянно угощает чем-нибудь. Читаем мы вместе тогда много и разное, ещё рассматриваем картинки во взрослых журналах и постоянно обсуждаем их, особенно любим «Огонёк», там самые качественные репродукции картин знаменитых художников. Девчонки любят ещё журнал «Работница», там они подолгу разглядывают модные платья и одевают своих нарисованных кукол по этим картинкам. Они же приходят посмотреть диафильмы к нам, чтобы послушать, как титры читает моя мама. Играю я с ними и в «Колдунчики», из которой помню лишь зачин: «Колдуй, баба, колдуй, дед, колдуй синенький билет…».
Внизу под нами живут четыре мальчика: Юнер, мой ровесник, Юлай, помладше, и Тагир – совсем тогда кроха, и ещё какой-то их родственник, мальчик постарше. За их детьми следит гувернантка – полуграмотная деревенская бабка из дальних родственников. А вот их мама постоянно жила в своей комнате и почти не выходила оттуда (соблюдала законы шариата), даже не помню, какого цвета были её волосы, она была постоянно в платке, и в мечеть по пятницам выходила с закрытым лицом. У их отца есть парадная наградная сабля, которую Юнер нам показывает по праздникам с видом превосходства. Там написано, что это награда за подвиги в Гражданскую (там же отцу Юнера сильно повредили ногу, и он ходит на протезе), ну а мы умираем от зависти, особенно я, у которого отца и вовсе нет и ноги деда целы.
В комнаты к ним я почти не заходил – пускали к ним редко и заставляли ждать в прихожей, если я приглашал их на улицу. Быт этой семьи был сугубо мусульманский, несмотря на принадлежность хозяина к элите Советской власти и членство в КПСС. Лишь несколько раз я побывал в детской и лучше бы этого не делал, потому что там были такие игрушки, про которые и мечтать было невозможно, я просто не подозревал, что такие бывают. Их привозили им из самой Москвы или даже из-за границы.
Остальные дети живут во втором подъезде, и их тоже трое. На первом этаже – Виталик и на третьем – мои ровесники Света и Оскар Изгин, отец которого (министр юстиции БАССР) тоже не прочь пошутить и однажды пытался напоить меня пивом, но потерпел фиаско – кроме частых походов в туалет, никаких видимых результатов ему так и не удалось добиться. Пиво после того случая я не очень люблю.
А со Светой в восемь лет случилась у меня любовь, и мы ходили к родителям просить благословения на брак и даже подыскали себе жилище в подвале в простенке между сараями и его обставили выброшенной мебелью (только вот кровати там почему-то не было). Света была серьёзная барышня: заплетала косу и носила очки и тогда была уже выше меня. Взрослые всласть напотешались, а мы плакали навзрыд от неутешного горя и любви.
Где ты теперь, невеста моя наречённая?
Двор огорожен высоким забором из новых строганых жёлтых досок, ворота тоже дощатые, с калиткой, высокие и всегда на запоре, в дальнем от нашего подъезда углу – помойка, а зимой – гора шлака из котельной. В нашем доме под вторым подъездом слева сараев нет – там котельная центрального отопления со стоящей рядом с домом квадратной высокой трубой. Труба осенью, зимой и весной дымит – то бурым, то белым. Зимой рано утром, когда ещё темно, из котельной выносят шлак и золу и высыпают прямо в снег. Клубы пара, угли ярко светятся, и даже пахнет как-то не так. Шлак постоянно дымится, как вулкан, и, если его расковырять, появляется даже расплав ярко оранжевого цвета, особенно это красиво в сумерках и последующей зимней темноте. В саму котельную заходить и вовсе нельзя и страшно (на двери её обязательное «Посторонним вход воспрещён!») – там копошатся какие-то очень чёрные дядьки, которые говорят на каком-то «иностранном» языке и кидают лопатами брикеты в топку или что-то пьют из грязных жестяных кружек.
Во втором подъезде живёт злющая тётка, которую мы прозвали «Жирная Антилопа», – нас она гоняет со двора на улицу, и вообще она не любит детей во дворе и даже за его пределами. А от котельной нас постоянно все прогоняют, а мы, понятное дело, пытаемся проникнуть внутрь и подсмотреть дотоле невиданные процессы.
Здесь же – детская площадка с песочницей. Но возня в песочнице рано или поздно приедалась, и тогда мы отправлялись за ворота, даже если калитка была заперта на висячий замок. Мы перелезали через высоченный наш забор или в забытую оставленную незапертой калитку и отправлялись в опасные путешествия. За воротами, налево деревянный двухэтажный дом, в нём живёт Генка – один из моих тогдашних друзей, мой ровесник или на год помладше. Дальше – старый одноэтажный каменный дом с коридорной системой и крытым синим деревянным крыльцом и открытой верандой, там живёт Сашка Шустов, он младше меня на год.
Под центральной частью дома – подвал, где все хранят всякое ненужное барахло и дрова на зиму – несмотря на то, что отопление у нас центральное, готовим мы и моемся, сжигая дрова в плите на кухне и в колонке ванной). В нашем сарае, кроме дров, хранились мои санки, лыжи, велосипед и ненужное барахло. Наш сарай тоже внутренний, на двери его прибита табличка с номером вверху.
За воротами, уже по улице Цюрупы, торчит водоразборная колонка, кран которой нам удаётся нажать только с большим трудом. Вода под большим напором, шумя, низвергается на асфальт и наши ноги, но кажется необыкновенно вкусной, когда пытаешься поймать струю губами, вися всем телом на ручке, и она необычайно холодна, так, что ломит зубы.
Наша улица – бульвар, но никто её так не называет, а называют «аллейкой». Она тянется по улице Тукаева вверх от нашего дома до парка имени Матросова и вниз, с загибом вправо, до входа в парк Салавата. «Аллейка» огорожена невысокой (примерно с метр высотой) кованой оградой с пиками через каждые полметра. На перекрёстках «аллейка» заканчивается вращающимися металлическими турникетами, которые отчаянно скрипят при повороте. Мы любили на них кататься как на карусели, но прохожие постоянно нас прогоняли. Постепенно турникеты исчезли и оставались только их ржавые оси, потом и они исчезли… Внутри ограды – неширокая асфальтированная дорожка, по краям которой были вкопаны через небольшие интервалы скамейки. По периметру «аллейка» засажена колючими кустами акации.
Через «аллейку», напротив нашего дома, в длинном жёлтом одноэтажном здании – типография. Далее – двухэтажный дом муфтия с гаражом для его автомобилей (говорили, что у него и свой самолёт есть). Дальше вниз был парк при соборной мечети, огороженный белым кирпичным забором (я так там никогда и не побывал, только в проём ворот глядел – стеснялся).
В «аллейку» упирается улица Новомостовая – эта постоянно раскисшая с глубокими колеями улочка вела на городскую барахолку и даже куда-то дальше, где растворялась в пустыре. Машины в непогоду постоянно там застревали, а мы бегали смотреть, как их пытались вытащить, и даже помогали толкать, испытывая несказанное удовольствие от причастности к взрослым трудам.
Опубликовано в Бельские просторы №3, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!