Лев Карнаухов. НЕПОВЕСТЬ (продолжение 2)

Произвольное жизнеописание

Продолжение. Начало в № 2

Ниже Новомостовой (до конца 1957 г. она носила имя Сайфи Кудаша. – Прим. ред.) стояли деревянный особняк и 14-я башкирская школа (старинное краснокирпичное здание с садом), за школой дорога резко сворачивает вправо к парку Салавата и кожно- венерологическому диспансеру (сейчас в нём – Дом-музей С. Т. Аксакова. – Прим. ред.). В парке на высоком берегу стоит конная статуя Салавата Юлаева. Он гордо взирает на Цыганскую поляну. Справа от статуи можно спуститься к реке.
Вверх от нас за перекрёстком на Цюрупы – трёхэтажная, красного закопчённого кирпича, когда-то давно белёная и поэтому кое-где белёсая, казарма. Далее – многочисленные уютные здания XIX века, занимающие почти целый квартал и состоящие из нескольких невысоких строений, окрашенных светло- жёлтым и салатовым колером. Далее – улица Советская, ограниченная высокой оградой ЦПКО имени А. Матросова по левой стороне.
Мир мой как-то сразу значительно вырос.
Я – выдумщик и фантазёр: придумал, что родился в Сталинграде и даже помню некоторые эпизоды битвы (была такая книжка у меня «Сибиряки, герои Сталинграда»), а документы вроде как все сгорели во время бомбёжки, и только в Уфе выдали новые.
Даже мне самому казалось, что я говорю правду. Зимой и летом постоянно играем в вой ну. Других забав надолго не хватало, но в войнушку мы готовы были играть почти всегда. Зимой прыгаем с крыш в сугробы, выкапываем в снегу пещеры для размещения в них «штабов». А летом штабы пытаемся строить из стащенных или подобранных в соседних дворах досок и кусков фанеры, орудуя камнями и половинками кирпича вместо молотка, и старательно выправляем найденные ржавые гвозди, перед тем как забить. «Жирная Антилопа» непременно и целенаправленно наши штабы разрушала, впрочем, она с удовольствием рушила всё, что не соответствовало её представлениям о порядке.
В игре в войну – самое обидное сражаться за «фрицев» (только что закончилась Великая Отечественная), выбираем врага по жребию или считаемся, для игры приходится определить противника. Делимся на русских и фрицев, так как понятие «гражданская вой на» в памяти даже не возникает, никаких тебе белых и красных, в Чапаева не играем тоже, несмотря на то, что он освобождал Уфу и фильм о нём постоянно крутят летом в парке Луначарского (или Лунке на нашем языке).
Играем в «аллейке», где к концу зимы снега по грудь, или же во дворе, но чаще игры происходят и там, и тут, а ещё и в соседних дворах. Летом играем в разновидность казаков-разбойников: одна команда прячется, а другая пытается обнаружить врага и перестрелять, но главное нужно первому поднять флаг в условленном месте. В результате спорим, ругаемся, пытаясь определить победителя по справедливости, что почти никогда не удаётся. Обиженные «побеждённые» расходятся по домам, размазывая слёзы и обещая больше никогда, никогда не играть с такими обманщиками…
Попозже при игре в вой ну, чтобы противник не очень обижался на неизбежное поражение, у немцев в штабе всегда полно консервов, и даже есть вино, стянутое дома. Победить фашистов старались как можно быстрее, чтобы и русским доставались вкусные трофеи. Про вино и консервы придумал я, начитавшись книжек про разведчиков, Сталинград и Тимура.
Ещё играем в догонялки – это уфимский вариант салочек, или пятнашек, и водящий у нас «мается» (например, в Екатеринбурге он «галит»). Это, пожалуй, единственная игра, которую мы разделяли с девчонками. Прыгали, правда и через скакалки или в «классы», но очень редко. Но девчонок мы к себе в «армию» не принимали даже санитарками. Тогда наши детские игры на улице проходили почему-то раздельно. Видимо, потому, что в школах тоже было раздельное обучение.
Дома мы почти не бывали.
Полезная идея про еду пришла от гайдаровского Тимура. Мы только добавили к этому напитки, позаимствованные дома из редких в ту пору холодильников (наш огромный белый холодильник назывался «ЗИС»). Технология похищения вина, например, выглядела так: если отливалось из бутылки с белым вином – добавлялась вода, если вино красное – раствор процеженного чёрносмородинового варенья, если коньяка – то чай. А поскольку праздников у нас зимой справлялось немного, то с моей помощью содержимое бутылок за зиму изменялось очень заметно, и первое время подозрения падали на нашу домработницу.
Но она ни разу не выдала похитителя, пока меня не застукали. Родители многократно извинялись перед Марзиёй (её по-башкирски звали Марзия-апа) и даже выплатили ей что-то вроде компенсации за моральный ущерб.
Странно, но в детстве алкоголь на меня почти не действовал (правда, пили мы совсем немного и довольно редко), но однажды, уже в классе шестом, я выдул аж полбутылки коньяка, пришлось пить одному на Генкином крыльце (Генка отказался, боясь попасться в школе), а после я нахально пошёл в школу (мы занимались во вторую смену) как ни в чём ни бывало. Училка решила, что я заболел (лицо у меня раскраснелось от выпитого) и отправила домой.
Я люблю всякие эксперименты.
Однажды в шесть лет проверил, как глубоко в меня может проникнуть лезвие «безопасной бритвы», стянутое в ванной из дедовского станка для бритья. Вошло глубоко и легко, даже вроде и не больно, хорошо, что бабушка увидела и остановила и эксперимент, и кровь. А шрам на правом бедре красуется до сих пор.
Ещё, уже лет в восемь, я решил проверить, может ли лампочка от карманного фонаря загореться при включении в розетку 220 вольт, а розетку выбрал в спальне деда, потому что она не была занята и находилась довольно низко над полом. Обмотал лампочку проволокой и два её конца затолкал в розетку. Результат превзошёл все мои ожидания: лампочка взорвалась у меня в руках, меня сильно ударило током и оглушило. Но может ли гореть такая маленькая лампочка, включённая в розетку, я так и не понял.
Как-то ранней весной я устроил пожар между рамами (там лежала для утепления зимой вата) при помощи линзы, но сам его и потушил горячей водой из схваченного на кухне чайника. Перепугался я тогда очень сильно и в панике ещё и кипятком ошпарился, стараясь быстрей добежать через всю квартиру до очага возгорания.
Однако никаких серьёзных повреждений ни я, ни окно не получили (копоть удалось наскоро отмыть), а обгоревшую штору я успел выбросить на помойку, мама так ничего и не заметила (а может, только вид сделала, потому что при мне стыдила Пашку и Цыганю). Зато я твёрдо усвоил, что шутить с огнём, острыми предметами и электричеством нельзя.
У деда – отдельная комната, кабинет, куда не следует входить, когда он дома и работает, там всё уставлено книжными шкафами и полками (у деда более трёх тысяч книг, в том числе и уникальных, были и редкостные авторские экземпляры – например, работы Зигмунда Фрейда). У стены справа – огромный тяжеленный двухтумбовый дубовый письменный стол на коротких круглых, как у рояля, ножищах, в нём множество выдвижных ящиков, стол инкрустирован тёмнозелёным бархатом. На столе красуется настольная лампа под зелёным стеклянным абажуром, модная тогда (как у Ленина!). Ещё на столе красуются каслинские чугунные статуэтки – лошадь и чёрт, показывающий «нос», хрустальные чернильница и пепельница и хрустальное же пресс- папье с ручкой из мельхиора (пресс- папье – прибор для промокания чернил: в пресс- папье заправлялась промокательная бумага в несколько слоёв). А ещё радиоприёмник «Балтика» из полированной тёмной фанеры, который почему-то очень редко включают, и главное домашнее чудо – телефонный аппарат из чёрного глянцевого карболита. Над столом – сплошные полки с книгами, в углу тоже большой, набитый книгами под завязку старинный шкаф. И хоть мне и запрещают проникновение в святая святых, я постоянно там торчу в отсутствие деда. В кабинете дед работает – пишет свои труды по фтизиатрии и принимает посетителей, студентов и некоторых пациентов. Ещё он много читает художественной литературы.
Прихожая у нас огромная, даже ёлку обыкновенно ставили именно в ней, и там, в полумраке, так таинственно и празднично горели маленькие разноцветные электрические лампочки, мерцали блики на стеклянных игрушках и замечательно пахло хвоей. Была только одна неприятность – макушку нашей ёлки украшал стеклянный блестящий шпиль, а я мечтал о светящейся рубиновой звезде, как над Кремлём.
Ёлку мы покупали на ёлочном базаре обычно в последней декаде декабря, а наряжали 31-го (до этого она жила на балконе, обмотанная лубяной лентой). Когда достаточно подрос, ёлку я стал покупать сам – брал с собою санки и шёл на ёлочный базар, который всегда был в углу Центрального рынка.
Ёлочку укрепляли в большой крестовине, а вечером доставали со шкафа в прихожей большие картонные коробки с игрушками и электрогирляндой.
Всё это богатство было переложено ватой, и мы с бабушкой и мамой украшали согревшуюся уже ёлочку. Каждую игрушку тщательнейшим образом протирали влажной тряпочкой и проверяли наличие верёвочной петельки.
Подарки всегда появлялись первого января рано-рано утром, и я так ни разу не видел, как они туда попадали. Новый год я встречал со всеми, но сразу после боя курантов меня отправляли спать. Ночью я устраивал засады, чтобы застукать Деда Мороза за работой, вот только засыпал я почти сразу и крепко.
В прихожей висит круглое радио – репродуктор, который постоянно разговаривает и поёт с утра и до 12 ночи. К постоянному звуковому фону мы все привыкли и обращаем на него внимание, только когда случается чтото глобальное или передают что-то интересное в рубрике «Театр у микрофона». Радиоспектаклей – и взрослых, и детских – тогда было множество, и читали там обычно великие артисты, слушать их было подлинным наслаждением. А ещё были «Клуб знаменитых капитанов», «Пионерская зорька» и др., гораздо позже – «Радионяня», «КОАПП». Помню, меня раздражало, когда в конце спектакля читали имена артистов, потому что это ломало образ героев; чтобы не слышать этих разоблачений, я укрывался в своей комнате или сбегал в подъезд. Из музыки почему-то запомнилась песня про кота и повара («если это плов – то где же кошка, если это кошка – где же плов?»), бесконечные Шульженко, Русланова, Бунчиков и Нечаев, Трошин, ну и конечно, Лемешев, Козловский и Обухова. Ещё Рашид Бейбутов, пожалуй.
Много передавали классической музыки, и меня постоянно удивляло, как это дед буквально по первым звукам безошибочно узнавал имя композитора. Даже если приходил уже во время исполнения.
Обожаю рано утром слушать бой курантов, особенно когда включали микрофон и слышно было уличное движение в Москве. Люблю слушать Левитана – особенный глубокий голос – наверно так Моисей к народу своему обращался. Помню самое первое появление Э. Пьехи в составе квартета «Дружба», постоянные юмористические и сатирические передачи – Тарапунька со Штепселем, куплетисты и, конечно, Райкин. Очень в детстве я любил песню о блохе в исполнении Шаляпина – так и представлялась эта блоха в кафтане и панталонах. А вот Гелену Великанову за «Ландыши» и «Поезда» ненавидел, как и Георга Отса за бесконечные арии мистера Икса.
Такой вот снобизм.
Есть у нас и патефон. На работе деда и тётю обязывали покупать речи Сталина, и они, как и все остальные пластинки, хранились в коробках, но с отпечатанными на их крышках портретами или репродукциями с картин.
Не припоминаю, чтобы их проигрывали, зато они красовались всегда на видном месте: можно подумать, что ждали непременного визита работников МГБ, вполне возможно, что взрослые этого боялись всерьёз, ведь на полках у деда красовались сочинения Ленина и Сталина, так и не открытые ни разу на моей памяти.
У тёти была какая-то более современная радиола. Пластинки с весёлой танцевальной музыкой обычно ставили на праздниках, причём танцевали только взрослые, как будто «ребёнки» не любят танцы (праздновали мы всегда в комнате тёти, она была самой большой в квартире). На праздниках меня обычно приглашали в числе прочих поесть на первую застольную часть, кстати, давали и бокал, в который наливали вино (каплю с водой).
Далее меня водружали на табуретку, принесённую из кухни, и просили что-нибудь прочитать вслух, после звучали заслуженные аплодисменты и меня удаляли спать. Но я не обижался, потому что прокрадывался к закрытой двери и подсматривал запретное – двери в комнате тёти были застеклены и поначалу даже не завешены.
С тех пор тишину в доме не выношу В праздники я мечтал о радиоприёмнике «Звезда», потому что он был необычной формы и ярко красный, он даже снился мне. А праздники – красные дни календаря, я очень любил: весь город прихорашивался, кругом кумач, чьи-то портреты огромные, по вечерам иллюминация – все организации соперничают – у кого ярче и больше лампочек и светоэффектов. Весь город во флагах, поперёк улиц перекинуты многочисленные транспаранты. Автобусы и трамваи тоже украшены красными флажками. Везде из уличных громкоговорителей звучит патриотическая музыка, странно, но в будни все эти радиоточки молчат. Люди радостно возбуждены, и все куда-то спешат.
Только по вечерам улицы пустеют – все празднуют по домам, лишь бродят, шатаясь, пьяницы (вытрезвитель в большие праздники не работал) и бродячие собаки – в надежде поживиться остатками пиршества.
Люблю я и ходить на демонстрации со взрослыми. Почти всегда это дед – бабушка хлопочет с Марзиёй на кухне, мама убегает куда-то, тётка идёт на демонстрацию в колонне больницы из Старой Уфы. Постоянно путаюсь под ногами, требуя внимания к себе, и обязательно выпрашиваю флаг или маленький транспарант, чтобы чувствовать себя причастным к общему большому делу. И чтобы меня непременно заметили с трибуны, где стояли многие наши соседи по дому.
Демонстрации у нас проходили всегда по одному сценарию: рано-рано утром большие грузовики и автобусы перегораживали основные улицы в центре, оставляя только коридор для прохода участников колонн. Некоторые центральные улицы перегораживались с обеих сторон (Советская, Ленина), внутри этих отгороженных кварталов движение прохожих пресекалось сразу, даже собаки не бегали, было пусто и страшновато. Все проходы охраняли милиционеры в парадной форме – в белых фуражках и белыми ремнями.
В колоннах люди пели и пили, танцевали под гармошку (гитар в ту пору почти не было) и вообще веселились от души, про разнарядки по демонстрированию мне, клопу, естественно не было известно.
С трибун и с парадной лестницы Совета Министров очень важные люди отслеживают прохождение колонны демонстрантов и по очереди выкрикивают приветствия по микрофону в адрес проходящих внизу. Просто важные персоны покровительственно приветствуют проходящих. Когда появилось телевидение, по краям трибун стали ставить огромные камеры на трёхногих штативах, чтобы вести трансляцию в прямом эфире (интересно, кто смотрел эти репортажи, если «весь советский народ в едином порыве вышел сегодня на улицы наших городов»?).
Ещё люблю выборы, жаль, что они проходят редко. Регистрационные столы, покрытые бордовым бархатом. Огромные буквы алфавита, развешанные на натянутой нитке. Все эти таинственные кабинки, за красным плюшем в каждой – столик и стул, а на столе – настольная лампа с выключателем, на столике лежали несколько листов писчей бумаги и карандаш. Поскольку голосование обычно проходило в школах, там непременно выступали и артисты, и школьная самодеятельность, так что пребывание на избирательном участке становилось довольно длительным. Была там обычно и детская комната с дорогой, расписной мебелью, ковром на полу, конями-качалками и многочисленными игрушками, имелись даже пирамидки для малявок из ярких разноцветных колец, масса мозаик и кубиков, а также многочисленные книжки и журналы «Мурзилка».
Одно из основных зимних развлечений – ходить на лыжах вокруг «аллейки» против часовой стрелки, друг за другом, почти без обгонов, таких кругов за день накручивали по 50–60.
В выходные набиралось почти двести взрослых лыжников со всего нашего района, они обычно шугали нас криком «Уступи лыжню, сопляк!», приходилось пропускать торопыг.
Крепления лыжные были тогда редкостью. Мы все мечтали о «Ротофеллах с ботинками» крепления эти состояли из проволочной дуги и барашка с зазубринами для закрепления этой дуги, а у ботинок был навороченный вид благодаря квадратному ранту, который и держала вышеупомянутая дуга, застёгнутая барашком. А у нас были просто брезентовые петли с пряжками для валенок. У Загафурановых и Изгиных, конечно были «Ротофеллы», но и только. Помню, как я выменял (нет, всё же купил за 10 руб лей, выпрошенных у деда) себе эти крепления, но без ботинок, и пришлось скобками креплений пристёгивать со страшными усилиями валенки (выпросил себе валенки большего размера, чтобы пальцы не прищемлять), хотя это был плюс – ноги не мёрзли вовсе.
Ещё зимой мы играли в полярных разведчиков и путешествовали по кустам, проваливаясь в снег по пояс и глубже. В сильный мороз мне намазывали лицо гусиным жиром, тем не менее обморожения всё же происходили время от времени, и дома шумно пугались, увидев белые пятна на носу и щеках. Если прогулки проходили во время оттепели, то одежда довольно быстро промокала (и варежки, и валенки, и штаны). Приходилось бежать в подъезд согреться, пообсохнуть, а там и «поволохаться». Ясное дело, что после таких ратных и трудовых подвигов родители только ахали, когда в квартиру вваливался «полярник», весь грязный и промокший до нитки.
Валенки тут же отправлялись на батарею, а пальтецо вывешивалось в кухне вблизи плиты и только высохшее чистилось щёткой. А «героя» (т. е. меня) заталкивали в ванну отогреваться, потом был чай с малиновым вареньем или мёдом. И очередная сказка перед сном (частенько «герой- полярник» засыпал ещё при вступлении).
Пробовали играть мы тогда и в новомодную игру – хоккей канадский, но без коньков и на проезжей части вместо катка. А шайбой служила пустая консервная банка или стянутая мною из дома большая резиновая пробка от 25-литровой бутыли с очень широким горлом – почти настоящая шайба, только немного конусообразная, что существенно влияло на направление полёта. Настоящую шайбу тогда купить было невозможно. А клюшки мы делали то из толстой гнутой стальной проволоки, то вырезали из доски или тонкой фанеры. Фанерные очень быстро приходили в полную непригодность, несмотря на тщательное обёртывание пера клюшки изолентой в несколько слоёв, а проволочные безбожно гнулись, и их приходилось постоянно выпрямлять.
Игры затягивались допоздна, ибо над нашим отрезком мостовой стояло целых два фонаря с плафонами из очень толстого светло-зелёного стекла. Фонари эти у ограды «аллейки» поставили не сразу, а только когда мостовую наконец заасфальтировали, т. е. года через три после заселения. Светили они не очень ярко желтоватым светом маломощных ламп накаливания.
Весной и летом, если не играем, то фланируем по «аллейке» напротив дома. Или читаем, сидя на врытых в землю скамеечках. Скамейки красят каждую весну, приклеивая бумажку с надписью «Осторожно, окрашено».
Мы постоянно срываем эти бумажки, чтобы полюбоваться на вымазанную одежду недотёп, которые не ощущают противного запаха дешёвой олифы. Деревья на высоту моего роста и поребрик белят извёсткой, ограду старательно «кузбасят». Так что весна у нас вначале воняет сохнущей краской, а уж позже цветами.
В нашей «аллейке» росли кусты жёлтой акации (мы весной поедали цветы), липы (их мы объедали летом, а я догадался, что и почки, и листья лип тоже очень вкусны и питался ими).
И ещё мы ели кучу всякого подножного корма: траву – «пастушья сумка», какие-то плоды травянистых растений в виде бледно- зелёных колечек (этаких миниатюрных бубликов), чабрец, молодую хвою лиственниц и ёлок, какие-то корешки белого цвета, стебли болотных трав и т. п. Бывало ели мы и просто землю (когда давали очередную «страшную» клятву – обычай, стянутый у Катаева из его повести «Белеет парус одинокий»), грызли мел в школе и т. д., так что летом мы постоянно что-то жевали. Многие тогда жевали и вар, но мне не нравился этот чёрный и невкусный «продукт».
С такими талантами смерть от голода нам не грозила.
Липы в «аллейке» росли корявые, и поэтому большим удовольствием было забраться на них зимой, а особенно весной и летом (к крайнему неудовольствию мамы, которой постоянно приходилось чинить мою порванную одежду), позже мне стали покупать штанишки из «чёртовой кожи», или шёлковой саржи, которые прекрасно терпели все ползания по сучьям и заборам. Мы сновали по улице и во дворе целыми днями, но каким-то образом ещё успевали учиться и много читать.
Время в детстве совершенно резиновое.
Когда мне дарили изделия из фигурного шоколада (был тогда такой), я их не съедал, а играл ими, пока они не разрушались. Особенно помню паровоз, он был сделан очень реалистично, жаль только, что колёса не крутились; он продержался с Нового года до весны. Позже, уже в школьные годы, у меня появился довольно приличный автопарк. Был у меня и паровоз с вагончиками (но совсем для малолеток – деревянный, розовый, в цветочках и с неправильными колёсами), несколько заводных автомобилей побольше (заводные быстро портились, и я с удовольствием потрошил их внутренности) и заводная птичка, которая клевала пол и подпрыгивала после завода, кряхтя и скрежеща.
В детском отделе универмага на Карла Маркса стояла действующая детская электрическая железная дорога производства ГДР – с локомотивами, стрелками, товарными и пассажирскими вагонами. Вся эта роскошь покоилась на макете местности с горой (туннель), рекой (мост), переездом (шлагбаумы) и всякими деревьями, домиками и модельками машин на переезде, где шлагбаум сам опускался при приближении состава. Паровоз был совсем как настоящий, со всеми шатунами и цилиндрами (жаль, что не дымил). Площадь этого макета была метров тридцать пять квадратных и вокруг всегда толпилась детвора, и не только.
Однако это, скорее, был музей, потому что чудо сие стоило бешеных денег, да и проблема была найти детскую комнату, куда такое можно было бы поместить.
Пацанами мы делали рогатки, испытывая острый дефицит плоской широкой резины (резиновый бинт), в аптеках нам это не продавали, зная куда пойдёт. Некоторые, у которых кто-либо из родителей работал в гараже, даже изготавливали с помощью взрослых арбалеты из рессор легковых малолитражек или мотоколясок. В качестве пороха годились головки спичек (которые детям не игрушка, а вполне нужный материал). Мир милитаризировался, вовсю шла «холодная» война, и военный по-прежнему оставался главной фигурой детских фантазий и стремлений. Нас постоянно держали в ожидании войны, бомбардировок или газовых атак. Население постоянно тренировали спасаться от ядерного удара. В периодике шли бесконечные шпионские повести, даже в «Пионерской правде» печатали про пограничника Карацупу и его собаку Джульбарса с продолжениями (первый сериал). Мы держали порох сухим, а бронепоезд стоял на запасном пути.
Меня часто приглашали в гости к друзьям нашей семьи, у которых были дети – мои сверстники. Некоторые жили очень далеко, в соседнем городе Черниковске (до него было 20 км), дети у них были значительно старше, а с ними было не особенно интересно (скорее, им со мной). Однажды в восьмилетнем возрасте, находясь в гостях у Зайдентрегеров, которые жили далеко в огромном шестиэтажном доме на улице Карла Маркса у «горелого» завода, я совершил свой первый «мужской» поступок. У них погас свет (перегорели пробки, а отца не было дома), я вызвался их поменять или починить, уговорив Любовь Николаевну (непонятно, чем руководствовалась она, поручая мне эту операцию), видимо, говорил я чрезвычайно убедительно. И вот, подставив стул, с его спинки лезу на высоченный шкаф в полутёмной прихожей, там наверху совсем темно и неудобно… выкручиваю сгоревшую пробку и пальцем протираю от копоти патрон… И лечу со шкафа на пол после внезапного удара током. Вид у меня был преглупый – на полу сидел перепачканный сажей малец со сгоревшей пробкой в руках и озирался по сторонам. Тем не менее, очухавшись и не слушая никого, сооружаю «жучка» из толстой медной проволоки (я тогда уже видел, как это делают электрики), потом нетерпеливо дожидаюсь, когда Любовь Николаевна уйдёт в комнату, дабы вызвать по телефону электрика (а ещё она хотела вызвать скорую для меня).
И только она вышла, как я тут же вновь упрямо лезу на шкаф. Наконец, после каскада синих искр и треска с запахом озона, свет в квартире снова сияет, а я – герой!
Где-то в это время меня впервые посещает загадочная боль внизу живота (кишечный спазм), болело нестерпимо сильно, и меня всего скрючивало, но к приезду скорой, как назло, успокаивалось, причём так происходило всегда, врачи просто приезжали поздно. Приезжали и врачи из элитной детской больницы на Пушкина, где лечились все «блатные» дети нашего города, бывал и сам доктор Скачилов, тамошний главврач, собирали консилиумы, но ничего вразумительного так и не смогли сказать.
К концу февраля, когда солнце уже начинало пригревать, наступала эпоха выжигания по дереву. Все мы раздобывали линзы (кто где сможет, я обычно выкрадывал бабушкин театральный бинокль, развинчивал его – доставалось и близким друзьям), мы выжигали, а я ещё и поджигал напропалую всё, что могло гореть. Так мы встречали Весну Света.
Асфальт на проезжей части уложили года через три после заселения дома. Понаехало много разной техники, грейдеры и бульдозеры, самосвалы с горячим, пленительно пахнущим асфальтом и огромные тяжёлые катки, медленно вкатывающие асфальт в плоскую гладкую дорогу. Когда катки уехали, готовый путь зачем-то посыпали белой каменной крошкой. Первое время она страшно пылила на ветру, а потом втопталась и стала частью мостовой. А лет через пять подводили газ, и на нашу улицу опять приехала техника! Первым делом принялись взламывать асфальт перед домом. Позже я понял, что сие есть основополагающее занятие городских служб благоустройства.
Как только газ был подведён, отпала нужда в дровах, печи на наших кухнях разобрали, а запасённые дрова раздали в соседний двор (кое-кто, правда, попросту продал). В кухни взамен старых русских печей поставили новенькие белые эмалированные чугунные газовые плиты с духовками и литыми тяжеленными подставками для посуды по бокам. Целую неделю после установки плит в доме было ужасно грязно и пыльно, пока останки дровяных плит выносили во двор.
Пищу приносили на дом не только нашим соседям, но и нам. За деньги.
Каждый день приходила молочница, частенько заглядывали рыбаки со свежей рыбой или раками. Когда дедушка был свободен, он сам угощал нас рыбными деликатесами, выловленными в Белой и Дёме. За остальным мы с бабушкой шли на рынок и по магазинам – теперь мы жили гораздо ближе к центру и все магазины могли посещать по пути, да и я вырос и перестал быть обузой в дороге. Особенно шикарным считался большой гастроном «под Башсоюзом» на Ленина. Тогда говорили, что это «наш Елисеевский», да и ассортимент там был богаче, чем в остальных. Из-за обилия прилавков и приветливых расторопных продавщиц там почти не бывало очередей.
С любыми продуктами, кроме деликатесов и экзотики, дело обстояло прекрасно, всего было достаточно. Ах какой вкусный чёрный хлеб тогда продавали, а «французские» булки с хрустящей корочкой, а коврижки с мёдом, а ромовые бабы…
Однажды нам принесли четырёх огромных карпов, и они все оказались живые (карп может находиться без воды долго); понятное дело, я пытался спасти рыбок и не позволял убить их.
Благодаря интенсивному рёву (у меня самого заболели уши) и «страшным» угрозам уйти из дома «живодёров» навсегда. В результате этой демонстрации – одного очень большого карпа демонстративно поместили в нашу ванну, и он там стал жить назло прогнозам моих домашних (они наивно полагали, что в ванне рыба вскоре уснёт от недостатка кислорода). Прожил карп там полгода, мы его кормили (взрослые его тоже полюбили), а я часто прибегал «пообщаться» со спасённым. Когда нам надо было купаться, его высаживали в ведро, где он начинал сразу волноваться и гонял кругами с вытаращенными от ужаса глазами. События эти происходили ещё до появления в нашей семье Цыгани. Пашка сразу же подружилась с этим карпом, и её часто можно было застать у ванны, где она мурлыкала карпу, а тот подплывал к ней и как бы внимал. Так и не могу понять, что привлекало рыбу к её природному врагу, ведь Пашка ничуть не напоминала червяка. Наша Пашка оберегала от посторонних всё то, что принадлежало нам, каким бы съедобным это ни казалось, но при этом не стеснялась таскать на кухне со стола – столь причудлив характер кошек, а на обеденный стол она даже не косилась, прекрасно понимая, что если есть в меню что-либо вкусненькое, то её не обделят. Погиб Карпушка трагически – его сожрал очередной «жених» нашей Пашки (глупый карп сам подплыл к своему палачу), за что котяра был страшно бит нашей защитницей, исцарапан и был загнан под диван, и его несколько часов не могли оттуда достать даже шваброй, он там выл от ужаса и шипел как гусь на лугу.
Конечно, никакого романа у них не случилось. Пришлось приглашать другого кавалера.
Дед постоянно кормил птиц на балконе, и поэтому стоило выйти туда, как слеталась большая стая разнокалиберных птиц – синичек, снегирей, жуланов, воробышков и совсем уже экзотических дроздов, щеглов и свиристелей, прилетали также и сорокивороны. Голубей тогда в городе было совсем немного, и почти все они были домашние (тогда очень модно было держать голубей), а дикие развелись только после фестиваля молодёжи и студентов в 1957-м.

Опубликовано в Бельские просторы №4, 2020

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Карнаухов Лев

Родился в 1945 г. в Уфе. В 1964 г. поступил в Уфимское музыкально-педагогическое училище на художественно-графическое отделение, в 1968-м обучался на подготовительных курсах при институте им. Сурикова. В 1972 г. переехал в Свердловск. Живописец, график.

Регистрация
Сбросить пароль