НЕПОНЯТНАЯ СУЩНОСТЬ
Писатель Эдмон Запредельский, в миру Эдик Костюшкин, вторую неделю жутко мучился. Дело в том, что в своём очередном романе-фэнтези, написанном почти наполовину, он сам себя загнал в тупик, выбраться из которого никак не получалось. Случилось бы такое в самом начале, когда написано всего несколько страниц, он с лёгкостью забросил бы этот роман и занялся каким-то другим, более податливым, но тут закончено почти двести страниц, и было безмерно жалко потраченных трудов.
А сколько сил он положил на то, чтобы красочно живописать космический корабль, который летел в далёкую неизведанную галактику, и только к концу путешествия вдруг выяснялось, что вместе с землянами на борт корабля пробралась какая-то непонятная сущность, подстерегающая каждого из космонавтов и потихоньку высасывающая из них… А вот что эта сущность высасывала из людей, он так и не смог придумать. Всевозможные варианты, рождающиеся в его воспалённом мозгу, он отвергал как вторичные. Обязательно в каких-то романах признанных мировых классиков что-то подобное уже встречалось. Требовалось что-то необычное, бередящее душу, ударное, то есть такое, чего ещё никто ни из кого не высасывал.
А в голове у Эдмона, то есть Эдика, уже выстраивались дальнейшие страницы с волшебным фэнтезийным миром, куда по задумке попадут космонавты и в который вместе с ними попадёт эта сущность, а уж там с ними начнут происходить всякие интересные и загадочные вещи. Только сперва нужно выбраться из тупика с определением этой чёртовой сущности, которая – и Эдик даже суеверно поглядывал по сторонам – теперь высасывала мозг не столько у героев романа, сколько у него самого.
Такого облома раньше с ним не случалось. Романы вылетали из-под его лёгкого пера один за другим, как горячие пирожки, и их худо-бедно покупали. Одной из причин такого повышенного читательского интереса к его творчеству, было наличие Эдиковой супруги Светланы, которая работала учительницей русского языка и литературы в школе и, по нескольку раз перечитывая сочинения мужа, исправляла грамматические ошибки и совсем уже несуразные обороты речи. У других его коллег по перу таких придирчивых и, главное, бесплатных помощников не было. А читатель, между прочим, нынче привередливый пошёл – наткнётся на ошибку или описку и на первый раз её великодушно пропустит, а увидит ещё одну, сразу брезгливо откладывает книгу в сторону. Мол, как можно верить писателю, если он знает какие-то запредельные космические секреты и не знает, как правильно поставить запятую в деепричастном обороте?
Но в данном случае даже жена не могла помочь, ибо не обладала той неукротимой фантазией, позволившей Эдику стать Эдмоном, а ей так и остаться безвестной корректировщицей мужниных рукописей.
Посоветоваться, что ли, с кем-то из тех, кто может подсказать что-то дельное? Эдик не возражал бы, да только с кем? С коллегами по фэнтези – бесполезно. Во-первых, они из элементарной писательской зависти разнесут всё на атомы и молекулы, а во-вторых, того и гляди, стащат идею с непонятной сущностью, а потом тебя же обвинят в плагиате. А что – такое вполне возможно.
С друзьями, разве что…
Был у Эдика единственный закадычный друг – реалистический прозаик Прихватов, который последние лет двадцать писал толстые эпопеи про то, что ему попадается на глаза. Правда, он на дух не переносил фантастику и всё, что сочиняется на голубом глазу, но к Эдику относился с большим пиететом, тем более что на застолья наш фантаст никогда не скупился, а кроме того, они частенько на пару посещали баню с девочками, а это, хотите того или нет, немаловажная составляющая литературного процесса.
– Хочу с тобой важный вопрос обсудить, – позвонил ему Эдик, – настолько для меня важный, что лишь с тобой и ни с кем больше не могу им поделиться. Придёшь?
– Сегодня же вечером, и накрывай стол! – распорядился Прихватов. – Буду как штык, во сколько скажешь! В баню не пойду, потому как некогда, сам пишу, от компьютера не отрываясь, а баня – это надолго, и после неё два дня отходишь…
После того, как за вечерним застольем наш фантаст со слезой в голосе выдал всё, что снедает его мятущуюся душу, прозаик глубоко задумался.
– Тут я тебе, брат, не особый советчик, – глубокомысленно изрёк он, вытирая рот салфеткой, – потому как фантазировать не обучен, а пишу честно о том, что на глаза попадается, то есть о жизни, а не о всяких невзаправдашних страстях-мордастях…
Такое развитие беседы Эдику не понравилось, и он решил подковырнуть друга:
– А если тебе, предположим, на глаза коровья лепёха попадётся, и о ней писать будешь?
– И о ней, родимой! – кивнул головой Прихватов. – А куда денешься? Правда жизни заставляет описывать даже такие вещи, которые… ну, например, которые даже в руки не возьмёшь!
Но мы не о лепёхе, а о твоём романе говорим – его-то в руки, надеюсь, взять можно будет… Правдиво фантазировать, чтобы читатель поверил, это, скажу тебе, брат, большое искусство. Нам-то, реалистам, проще, потому что всегда можешь заткнуть рот критику, дескать так я вижу, и никак иначе. А тебе нужно каждый раз доказывать, что ты не врун, а создал этакий, понимаешь ли, витиеватый и не совместимый с нормальной человеческой логикой образ…
– Это всё твои теории, – пробормотал грустный Эдик, – а я хотел от тебя совет услышать, какую-нибудь свежую мысль.
– Свежую мысль? – переспросил прозаик. – Мысль может быть лишь одна: обрати свой взор на бессмертную классику. Перечитай кого-нибудь из наших мэтров, глядишь, идея сама и придёт.
– Кого, например?
– Ну, в твоём случае, наверное, лучше кого-нибудь из фантастов – Жюля Верна или…
Никаких других фантастов Прихватов почему-то вспомнить не мог, но попытался выкрутиться:
– А лучше всего, кого-то из самых-самых – Льва нашего Николаевича или Фёдора, понимаешь ли, Михайловича…
– Да ты что! – замахал руками в ужасе Эдик. – Я их и в школе не смог одолеть, к тому же у Толстого такая бесполезная для нашего фэнтезийного жанра говорильня, а Достоевский – да он вообще чернушник по жизни и детективщик!
Видимо, оказаться в рядах чернушников и, тем более, детективщиков было для Эдика самым ужасным и низким амплуа в писательском ремесле. Но остановить Прихватова он уже не мог.
– А Чехова Антона Павловича забыл? Какой у него слог, какая образность! Прочтёшь хотя бы один его рассказ – и всё, ты надолго заряжен вдохновением! Взять тот же самый «Муму»…
Эдику хотелось поправить раскрасневшегося прозаика и сообщить, что рассказ «Муму» написал не Чехов, а кто-то другой, чьей фамилии он, как назло, сейчас не мог вспомнить. Но перебивать не стал, чтобы не обидеть друга.
Хотя идея почерпнуть вдохновения и каких-то нестандартных литературных ходов у тех же классиков ему понравилась.
– Слушай, – вклинился он в дифирамбы, которые рассыпал очередному предшественнику Прихватов, – а у кого из этих великих есть что-нибудь фантастическое? Ну, или хотя бы что-то отдалённо смахивающее…
– Я уже называл: Толстой, Достоевский, Чехов! Если хорошо в них покопаться…
Но такой расклад Эдика не устраивал, и он даже немного обиделся на друга, который ничего дельного так и не предложил, а водку хлещет будь здоров. Да и закуску в стороне не оставляет…
Ночь была, как и предыдущие ночи, беспокойной. Из головы никак не выходил космический корабль с дурацкой неизвестной сущностью, которая наверняка уже давно покончила с экипажем корабля и теперь догрызала мозг бедного Эдика. Некоторое время он пытался припомнить в деталях всё, о чём говорил преждевременно выкуренный из-за стола бесполезный прозаик Прихватов, а потом как-то неожиданно и в одно мгновение провалился в глубокий сон.
И приснилось ему нечто неожиданное и, по всей видимости, пророческое. Такое ему раньше никогда не снилось, поэтому он и запомнил сон во всех подробностях.
Из своей удобной небольшой комнаты, заваленной пачками пока нераспроданных романов, с компьютером, креслом и электрической кофеваркой Эдик перенёсся в какую-то незнакомую тёмную и сырую каморку. Из плохо прикрытой форточки тянуло с улицы ледяным ветром. Света в каморке почти не было, зато на простом деревянном столе горела свеча, у которой сидел мужчина с удивительно знакомым профилем – длинный нос, глубоко посаженные глаза, гладкие чёрные волосы, впалые щёки. Мужчина что-то строчил гусиным пером по листу бумаги.
– Это же сам Гоголь Николай Васильевич! – ахнул Эдик. – Угораздило же меня к нему попасть! Впрочем… всё, что ни делается, делается к лучшему. Кто, как не он, и есть тот самый писатель-фантаст, который мне нужен. Ведь у него кузнец Вакула летает на чёрте – чисто фэнтезийная ситуация. А Вий с прикрытыми веками и летающими гробами! А Тарас Бульба… хотя в нём нет ничего мистического, ведь даже лазерного оружия у него ещё не было, чтобы биться с врагами… Ещё был поп и его работник Балда… Хотя нет, это, наверное, кто-то другой написал. Кажется, братья Стругацкие…
Сидящий за столом Гоголь был погружен в какие-то свои мрачные думы и на нашего Эдмона Запредельского не обращал никакого внимания.
– Николай Васильевич! – дрожащим голосом позвал Эдик, и Гоголь, вздрогнув, оглянулся:
– Что вам угодно, сударь? Как вы оказались в моём жилище?
Запинаясь и жутко краснея, Эдик изложил историю своих злоключений, и Гоголь молча выслушал его, лишь один раз перебив:
– Так каков всё-таки сюжет этого вашего фантастического сочинения? Могли бы изложить его в нескольких словах? Может, я и сумею вам что-нибудь посоветовать…
И тут Эдик сел на любимого конька.
В красках и с деталями он принялся излагать сюжет своего недописанного романа, а непонятную сущность даже попробовал изобразить жестами.
Минут десять Гоголь слушал его молча, лишь покусывал кончик своего тонкого уса и незаметно морщился, потом резко взмахнул рукой и сказал, как отрубил:
– У вас дома, надеюсь, камин имеется? В камин эту свою рукопись отправьте, чтобы от неё даже пепла не осталось! Я, – он ткнул себя пальцем в грудь и принялся быстрыми нервными шагами ходить из угла в угол, – спалил недавно второй том своих «Мёртвых душ», сочтя их непригодными для чтения, а вы хотите этот свой бред издавать?! Разве можно, господин писатель из будущего, так не уважать своего читателя? Если всё, что вы раньше сочинили и издали, такого же уровня, то позор вам на седины и вечное неуважение потомков. Тьфу на вас, не хочу вас больше видеть! Сейчас же покиньте мою комнату, непонятная вы сущность!
После этих крайне неприятных слов Эдик проснулся и долго лежал на измятых простынях ни жив ни мёртв.
И хоть понятно было, что всё это ему только приснилось и никаких последствий не предвидится, но ощущение было гадостное, словно всё происходило наяву, а великий Гоголь до сих пор смотрит на него негодующими гневными глазами.
Взгляд его упал на компьютер, и он сразу же подумал, что вот и славненько, потому что бросать в камин ему нечего.
Компьютерные файлы, как известно, не горят, да и камина у него никакого нет…
Хотелось бы закончить наш рассказ жизнеутверждающими словами про то, что с этого дня писатель Эдмон Запредельский резко изменился в лучшую сторону, стал следовать заветам великого Гоголя и перестал писать всякую ерунду о непонятной сущности, хотя… про эту самую пресловутую сущность никогда и в самом деле больше не упоминал, но собрание сочинений Гоголя всё-таки, собравшись духом, осилил от корки до корки.
Тем не менее, если в компании друзей разговор изредка заходил о Николае Васильевиче, то он старался больше помалкивать и даже пугливо посматривал по сторонам.
А непонятная сущность с тех пор и в самом деле отстала от него навсегда.
Видимо, классик отпугнул.
Кстати, тот пресловутый роман Эдик так и не дописал, и нисколько об этом до сегодняшнего дня не жалеет.
Зато написал много другого, о чём ни с какими классиками благоразумно советоваться не стал.
И правильно сделал – какая польза от их советов?!
УКАЗАТЕЛЬНЫЙ ПАЛЕЦ
Приснился однажды поэту средней известности Куролесову страшный сон.
Будто он купался в море, и на него напала акула.
Здоровая такая рыбина, и с такими жуткими неподвижными глазами, что раз увидишь, потом всю жизнь тебе кошмары будут мерещиться.
Погналась, значит, эта акула за нашим поэтом, а он, ясное дело, от неё наутёк. Но разве от неё в воде-то убежишь? Вот они его и нагнала. Стал он отбиваться от неё, и вроде бы уже отбился, только успела эта подлая тварь отхватить у него указательный палец на правой руке…
Что происходило дальше, Куролесов смотреть не пожелал и поскорее проснулся в холодном поту.
Лежит в темноте на перекрученных простынях и смотрит на тёмный потолок, а сам всё никак сообразить не может, жив он ещё или уже нет. Может, акула его сожрала, и он, как известный библейский персонаж, очутился у неё в желудке?
Впрочем, библейского Йону проглотил, кажется, кит, а у акулы желудок маловат, чтобы всего Куролесова вместить.
Так что библейские аналогии здесь ни причём.
Только от этого нисколько не легче, потому что всё равно отхватила она у него палец. Значит, малым отделался, хорошо, что живым остался…
Тут нашего поэта даже подбросило на кровати. Палец! Все ли пальцы у него на месте? Или…
Зажигать свет и пересчитывать пальцы ему не хотелось, а если точнее, стало просто боязно – вдруг и в самом деле он ещё чего-нибудь не досчитается? Даже представить такой ужас было невозможно. Хоть он и не был пианистом, которому без пальца никак нельзя играть свои фуги и прелюдии, а на компьютере свои вирши щёлкал испокон веков лишь одним пальчиком, неважно каким, но всё равно лишиться одного из пальцев было как-то неправильно и несправедливо.
Куролесов лежал в темноте и мрачно рассуждал о том, какие неудобства его ждут, если и в самом деле пальца не окажется на месте. Оказывалось, что именно этот палец – указательный на правой руке – играл очень важную роль в его жизнедеятельности. Именно им он тыкал в грудь оппонента, когда приходилось спорить на всевозможных литературных тусовках. Попробуй ткнуть кого-то средним пальцем или, например, мизинцем, – тебя просто не поймут, а то и вовсе истолкуют такой жест как издевательство.
Тут и до смертельной обиды недалеко.
А как он, скажем, сможет погрозить мерзавцам-соседям по подъезду, которые то и дело подбрасывают пакеты с мусором ему под дверь и утверждают, что это не их рук дело, а вредные соседские детишки то и дело стучат в дверь и потом убегают?
Правда, на его угрозы и жалобы в домоуправлении уже мало кто реагирует, вот и остаётся грозить им всем пальцем, чтобы хоть таким образом выразить своё неудовольствие и возмущение…
Как ему теперь обрисовать свою позицию этим злыдням без указательного пальца? Слов-то человеческих они давно не понимают…
И совсем уже испортил ему настроение следующий неприятный факт: в момент написания своих самых лучших и возвышенных стихов он непременно ковыряет, извиняюсь, указательным пальцем в правой ноздре.
Неизвестно, что за рецепторы находятся в этой ноздре, но подобное священнодействие ему здорово всегда помогает. К слову сказать, остаётся ещё указательный палец левой руки для ковыряния соответственно в левой ноздре, но это уже не совсем то, что приносит в итоге настоящее вдохновение…
Фиг с ними, со всеми этими литературными спорами и перебранками с враждебными соседями, но как ему теперь, скажите, заниматься делом всей своей жизни?!
Его стихи и так нравятся не всем подряд, как стихи Пушкина или Евтушенко, а тут, без правой ноздри, совсем труба-дело…
И сразу же перед его глазами снова проплыла зловредная акула, откусившая палец.
«Сплю я, что ли, по-прежнему?» – подумал Куролесов, и его опять обуял ужас. Он даже попробовал отбиться от зловредной твари, но акула, как видно, больше нападать на него не собиралась, а только неожиданно принялась мотать своей головой из стороны в сторону, словно её тошнило. Потом и вдруг… взяла и выплюнула отгрызенный палец.
Как маленькая юркая рыбка-краснопёрка, палец сделал в воде несколько замысловатых пируэтов, погрозил вслед уплывающей акуле и мгновенно прилип к руке Куролесова на том самом месте, где находился раньше.
«Наверняка всё ещё сплю, – облегчённо вздохнул наш поэт, – нужно, пожалуй, просыпаться, пока мне никто ничего больше не откусил!»
Для начала он осторожно пошевелил пальцами, которые теперь были в полном комплекте, потом пошевелился сам и, наконец, встал с кровати. И хоть по-прежнему всё в нём подрагивало от недавно пережитого ужаса, на душе стало легко и отчего-то радостно.
Теперь он мог спокойно участвовать в литературных спорах, а кроме того, не опасаясь, тыкать в кого-то пальцем, грозить соседям, которые наверняка уже учинили какую-нибудь новую пакость у дверей его квартиры, и, самое главное, он теперь мог спокойно черпать вдохновение из волшебной правой ноздри.
– Как мало всё-таки надо человеку для счастья! – вслух пробормотал наш поэт. – Неплохо было бы по этому поводу сварганить стихотворение. И озаглавить «Из пережитого».
Когда он принимался думать о стихах, указательный палец правой руки независимо от желания тянулся к волшебной ноздре. Но спросонья рифмы в голову не шли, хоть и палец уже привольно копался в источнике вдохновения.
Так ничего и не придумав, Куролесов высморкался, улёгся спать и спокойно, без сновидений, проспал до самого утра.
Всю ночь он плотно сжимал кулак, чтобы никакая приснившаяся морская нечисть больше не могла покуситься на его самую большую ценность – указательный палец правой руки.
А стихотворение «Из пережитого» он непременно напишет утром.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №34
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!