Леонид Скляднев. СКАЗКА ЗИМНЕГО ЛЕСА

Полковник Проницалов, следователь по особо важным делам, считался холодным рационалистом и был известен в следственном управлении тем, что не брал взяток – никогда и никаких, ни прямо, ни косвенно. Поэтому коррупционные дела ему поручали такие, где поживиться было, по той или иной причине, нельзя. Вот как дело генералов из Управления экономической безопасности: речь шла о суммах, сопоставимых с госбюджетом, а потому попало в поле зрения самого Президента.
Главный фигурант генерал Баблов, узнав фамилию следователя, пал было духом. Но прожженный, когда-то работавший с Проницаловым защитник подсказал возможный выход. И на старуху бывает проруха, и у неподкупного полковника была своя слабость. Правда, известная совсем уж узкому кругу лиц. Но вот именно бабловский защитник в этот круг входил. Слабость была такого рода. Еще когда-то в молодости, чтобы не остаться в долгу у изменившей супруги, стал Проницалов загуливать налево, но осторожно и с большим разбором. Уместно заметить, что внешность он имел впечатляющую: высокий, худощавый, седые волосы зачесаны назад, лицо с крупными резкими чертами спокойно-решительно, ледяной взгляд серых глаз пронизывает насквозь. На подследственных действовал, как удав на жертву. Чувствительные женщины же от его взгляда падали в обморок – прямо в жадные полковничьи объятия. И вот, пользуясь грозной своей неотразимостью, снимал он на улице красивых незнакомок и водил в малоизвестные гостиницы. Дважды с одной никогда не встречался. С возрастом занятие это превратилось в азартный спорт. Гостиницами он уже не пользовался – в его ведении имелся скромный, но ухоженный домик в дачном поселке недалеко от столицы, для встреч с осведомителями. Начальство об этом увлечении знало, но смотрело сквозь пальцы. Невредно было иметь в запасе такой козырь против высокопоставленного и много знающего подчиненного.
Вот этот козырь и решил разыграть дошлый защитник – с помощью жены генерала. Анастасия Баблова, тридцати двух лет отроду, не была необычайной красавицей – приятная, хорошо сложенная шатенка неяркой внешности. Но что-то бездонно женское, страшно притягательное таилось в обманном томно-беспомощном взгляде огромных зеленых глаз, что-то, к чему мужская стать влеклась неодолимо. За генерала (тогда еще полковника) она вышла замуж, разведясь со вторым уже мужем, неуклонно продвигаясь вверх по лестнице благосостояния и, как нынче говорят, социального статуса.
Когда защитник изложил Баблову свой план, тот нахмурился и замотал головой в приступе мужской гордости и ревности. Но в конце концов, как и положено деятелю его уровня, преодолел в себе неуместные эмоции. Анастасию было решено использовать дважды: сначала подпустить к судье, чтобы отменил меру пресечения в виде содержания под стражей в Лефортово, а уж потом – к Проницалову, чтобы поддеть следователя на крючок.
Генеральская жена все поняла и покорно согласилась. Баблову ревниво показалось, что слишком покорно. Но он себя снова переломил.
Тут вмешались некоторые обстоятельства, вынудившие Проницалова на несколько дней отвлечься от генеральского дела. Как-то год назад вызвал его начальник управления по такому вопросу. Зоолог, видите ли, в подмосковном заповеднике благоверную свою с директором и еще одним застукал и саданул из двустволки крупной дробью. Два удара – восемь дырок. Опер из района примчался – побоище натуральное. И, говорит, они там, по всему, групповухой развлекались: все как один без штанов, и мужики, и бабы, и живые, как говорят, и мертвые. А меткий стрелок в лес с какой-то юродивой сдернул – и с концами. Понятно, четыре трупа запросто не спишешь, но так-то бытовуха бытовухой, и Проницалов почувствовал было укол уязвленного самолюбия. По чину ли ему, привыкшему выводить на чистую воду зарвавшихся губернаторов и высшее полицейское начальство, этим заниматься? Но начальник, доверительно склонившись над широким красного дерева столом, вполголоса проурчал: «Пойми, Алексей Палыч, я бы тебя дергать не стал, да зоолог этот заодно и гостя директорского замочил. А гость был крутой, из Моссовета. Ну, и они говорят, проверьте, типа, нет ли политики какой. И тебе и мне ясно, как день: какая там политика? Но ты покопайся. Пойми, Алексей Палыч, уважение мы им обязаны оказать – Моссовет все-таки. А к тебе обращаюсь, чтобы посторонние рыла не совались – дело щекотливое. Так что уж, не в службу, а в дружбу».
Собственно, в деле зоолога свидетелей имелся полк, и всего-то было – его самого поймать и привлечь. Но он как в воду канул – нет как нет. Уж и в Моссовете угомонились, уж и сам начальник рукой махнул – на нет, мол, и суда нет. А Проницалова заело. Сколько времени прошло, а как вспомнит – зубами скрипит. И вот – не поверите! – на ловца и зверь. Сидел Проницалов в ресторане с другом детства, в том же чине, но из МУРа. И тот с полусмехом рассказывает: получили письмо коллективное от подмосковных селян с просьбой отловить – ни много ни мало – оборотня. Вроде как ходит с волчьей стаей мужик, в ушанке, бушлате военном и с «калашом», и замки с сараев, где скотина заперта, сбивает, а уж волчишки тут как тут.
А почему в МУР жалуются, так говорят, в местную ментуру обращались, а там только угорают над ними: пить меньше надо. А между тем скотине урон нанесен страшный. И смех, как говорится, и грех. Проницалов, как услышал название района, где этот самый оборотень промышляет, чуть не выронил поднесенную уж было ко рту стопку, но совладал с собой, криво усмехнулся и попросил: «А пришли мне маляву эту – пусть и мои пацаны поржут». И как маляву получил, сразу к начальнику. Тот безоговорочно дал добро на операцию.
С опергруппой головорезов, включавшей настоящего якута-следопыта, полковник лично выехал на место. Обосновались в сельсовете. Якута на вертолете послали на разведку. Вернулся – смятенье в темных раскосых глазах. Полковник устремил на него тяжелый от величайшего презрения к роду человеческому взгляд и усмехнулся: «Ну, видал оборотня?» Якут неопределенно мотнул круглой коротко стриженой головой: «Самого не видал. Но он там, со стаей ходит – следы человечьи с волчьими путаются. И… – следопыт запнулся и судорожно перевел дыхание: – Они ученые, волки эти. Как вертушку услыхали, исчезли. Я и не врубился, чё такое. А потом, как сели на опушке, в лес пошел и… Ну, товарищ полковник, я всю жизнь, считай, по лесам да по тундрам лазал, а такого, гадом буду, не то что сам не видал, а и от стариков наших не слыхал. А уж они байки задвигают – туши свет. Короче, волки эти, как вертушку услыхали, на задние лапы встали, а передние на стволы положили. Поди их сверху угляди. А потом опять своей дорогой к логову. И след лыжный там – он с лыж сошел и тоже у сосны встал, а потом опять на лыжи и с волками. Так вот лыжня вместе с волчьими следами и тянется. А стаю я вычислил. Вечером накроем».
Полковник потрепал якута по плечу: «Круто сработано! Да не бзди с Трезором на границе. Оборотень – человек. А люди, боец, смертны». И зловеще ухмыльнулся, так что якутскому следопыту стало еще жутче. Но и самому Проницалову было как-то не по себе от этой сказки зимнего леса. Будто тень ненавидимой им иррациональной стихии, от которой так и жди неведомой подлянки, наползла. Он даже пожалел, что решил поехать с опергруппой, отвлекшись от важнейшего генеральского дела. Но отпил из фляжки коньяка, и беспокойство прошло.
Командиру группы он строго приказал брать оборотня живьем. Мог бы и сам в облаве поучаствовать – опыта горячих точек у него хватало. Как он веско говорил про себя, «и под ножом, и под стволом бывал». Но решил не путаться у молодых под ногами, треснул еще коньяку и прилег на диване вздремнуть.
Его разбудил звук гулко раскатившейся по окрестностям автоматной очереди. Резко сел на диване, вслушиваясь.
Сразу за очередью началась негустая перестрелка, длившаяся довольно долго.
– Во, блин, волчишки, – тревожно сказал вслух, включил настольную лампу и ждал.
Послышался угрюмый рокот БТР, и командир группы, еще в горячке боя, неистовый, втолкнул в комнату мужика, одетого в армейского образца теплую куртку-бушлат и ватные штаны. Без шапки, руки схвачены сзади наручниками. На вид лет сорок-пятьдесят, коренаст и, видимо, силен. Острижен наголо и побрит, но как-то неровно и явно не вчера: темная с проседью щетина на голове, щеках и подбородке уже сильно отросла и делала широкое, с резкими скулами и запавшими щеками лицо дремучим и страшным. Это впечатление дополняли светлые, серые, безразлично безумные, смотрящие в никуда глаза. Оба они, и командир, и пленник, зловеще освещенные снизу настольной лампой, были воплощением ночного ужаса и темной злобы, испытанных там, в черном лесу, и людьми, и зверьми. И Проницалов снова почувствовал что-то вроде смутного беспокойства. «Во, товарищ полковник, – гневно кивнул в сторону мужика командир, – отстреливался, гад, двоих зацепил. Если б не ваш приказ, замочили бы на месте. С ним там баба была – под пулю шальную попала. А те волки, товарищ полковник, это ваще спецназ какой-то – на стволы идут, как ничего!»
Полковник пожевал губами, произнес неопределенное «ну-ну» и обратился к мужику, устремив на него ледяной свой пронизывающий взгляд:
– Стало быть, это ты – оборотень?
Тот, не обращая внимания на этот жуткий взгляд, как бы пропуская его через себя безо всякого вреда, дернул плечом, по лицу судорогой прошла нервная усмешка:
– Это, скорее, вы – оборотни. Вроде и в человечьем обличье, а как нелюди – зверье невинное губите. И Ирину мою, чистую душу, убили.
В его голосе не было злости, а только горечь и усталость.
– Мы с волками, по крайней мере, по лесам не мотаемся, – усмехнулся, как бы оправдываясь, Проницалов и распорядился: – Наручники сними с него, капитан, и пока свободен. Мы с ним тут каляк задвинем». Когда остались с оборотнем с глазу на глаз, он налил в крышку от фляжки коньяка, выпил и представился, сделав ударение на «по особо важным». Дружелюбно предложил:
– Ну, садись, рассказывай. Коньяку, может, примешь?
Тот сел на стул, растирая запястья и распространяя резкий запах, похожий на запах псины, отрицательно помотал головой: «Не, я от спиртного отвык. А рассказать… рассказать-то надо, наверно…
Полковник сунул руку в карман куртки, включил диктофон.
Оборотень умолк на мгновение, собираясь с мыслями, и начал:
– Я биофак МГУ закончил по закрытой специальности и получил распределение в один институт в Подмосковье. Вообще-то, я с детства зверье без памяти любил, вечно дома у меня и кошки, и собаки. И жалел – беззащитные они. Ну, а потом в МГУ… Знаете, как там: парень с периферии, без протекции, а на плаву держаться надо. Я после армии, партийный, и стал по этой линии двигаться. И в учебе многим фору давал. Мечта была – в большой хороший зоопарк распределиться. Но жизнь по-своему распорядилась. В конце четвертого курса родилась дочка – сразу после свадьбы. Женился я по великой любви. На красоту позарился. Красивая была, но безбашенная – глаз за ней да глаз. Ну, и как семью кормить? По ночам подрабатывать? Подрабатывал. А на пятом курсе подошел ко мне известный профессор один, предложил тему. С перспективой – с прицелом на кандидатскую. Тема закрытая – животные как носители биологического оружия.
Проницалов, склонив голову, слушал зоолога терпеливо, но без интереса. Не было в этом деле для него ни славы, ни выгоды, а только одна иррациональная муть. Ну, вот, разве что начальнику службу сослужить, а так…
Но оборотню, судя по всему, внимание полковника не требовалось. Он хотел выговориться – раз и навсегда. И, глядя в никуда, горячечно, с обидой и горьким недоумением исповедовался в трагедии своей. Как работал в закрытом институте – офицер и кандидат наук. Как жизнь сначала устроилась, а потом – неудержимо под гору сорвалась: грянула перестройка, в институт пацаны привалили, всё обналичили, кадры сократили. «И вот я, капитан запаса, кандидат наук и – свободный студент». Как запила и пустилась во все тяжкие жена-красавица: «Пьяная баба – жена чужая». Как дочь-подросток, на мамашу глядя, не в ту сторону загуливать пошла, разругалась с пьяной матерью, потом разошлась с верным парнем – от того, что оказались они по разные стороны каких-то придуманных баррикад: она была «фа», а он «антифа» («ну что за бред, а?»), и ушла из дому. Как уехали они с горя в заповедник, где приятель жениной подруги («кришнаизмом вместе занимались») работал директором: «Мужик вроде из себя невидный, даже плюгавый, плешивый такой, но в обхождении крут – сразу к себе располагает и мозги запудривает от и до. Голос мягкий, ненавязчивый – а убеждает, как в кокон заматывает. Сам тоже с МГУ-шного биофака, постарше на несколько лет».
Потом рассказывал, как узнал про кабанью ферму, которую держали вроде как для прокорма волков, на самом же деле мясом кабаньим торговали, а на волков списывали.
Как по поручению директора поехал в лес волков подсчитывать и встретил там знакомую стаю. На этом месте Проницалов поднял голову:
– Как это – знакомую?
Зоолог пояснил: «Когда в институте работал, профессор попросил меня другому профессору помочь. У того тоже тема закрытая – хотели волков к военному делу пристегнуть. Вроде психологической атаки такой – чтобы панику в среде противника сеять. Прикормили несколько зверюг в том самом заповеднике и обучали всяким хитростям: как от выстрелов не шарахаться, как от вертолета зимой в лесу прятаться. До чего они умные – на лету схватывают. Куда собакам до них! У меня там даже один любимый был – двухлетка по кличке Хмурый. Огромный волчище. А потом, когда институт сворачивали, у того профессора инфаркт случился. А волки в лес убежали. И вот Хмурого-то я и встретил. И он меня узнал, и подошёл».
Проницалов, теряя ощущение реальности, слушал откровения о том, как зоолог, расчувствовавшись, целовал Хмурого в морду и жаловался зверю на жизнь. Полковник то безоговорочно верил в эту сказочную жуть, и тогда ему становилось непривычно страшно. То вдруг, очнувшись от наваждения, злобно скрипел зубами: шиза он натуральная, зоолог этот. Он не любил всяческой романтики и считал, что от нее до самого вредного, как он выражался, «умоблудия» один шаг.
Исповедь оборотня подходила к страшному концу. Устраивал директор в помещении клуба какие-то бдения восточные. И жену зоолога туда зазвал. Заподозрив в этих бдениях неладное, зоолог поехал в ближайшую церковь поговорить со священником.
«И в церкви-то до того был – по пальцам сосчитать. А к кому еще податься?»
Оказалось, что священник в курсе этих тёмных дел, пытался жаловаться и в епархию, и даже в органы, да все без толку. Говорит, хорошо директор ваш сидит – всё у него схвачено, женской плотью да мясом кабаньим всё купил. У него и в Москве квартира огромная – там оргии устраивает под видом кришнаизма, ну, и крутых всяких приглашает. То есть, говорит, поймите, я не против кришнаизма, как такового. И в нем есть свои правда и откровение. Но злые люди и откровение во зло обращают, на службу своей похоти. Это, говорит, знак последних времен. И то, что волки добрее людей стали, так что человеку с волками уютнее, чем с людьми, – и это всё о конце времен свидетельствует. Да и вообще, говорит, посмотрите, что вокруг творится: пришла пора миру сему пасть. И тот, кто падение это приблизит, – тому сторицей в вечной жизни воздастся. «Говорит – а у самого глаза огнем горят. И меня он этим огнем воспламенил».
Зоолог шумно вздохнул и скрипнул зубами.
– Не воспламенил, а спалил дотла этой романтикой апокалиптической, – нравоучительно поправил его полковник. – Вот ты и учинил натуральный конец света!
– «Да, я как в горячке какой-то от священника вернулся, – подхватил зоолог. – Побежал в клуб. Там сторож, в дымину пьяный, с ружьем на дороге встал, не пускает, бормочет – ты им там мантру испортишь. Ну, я ружье вырвал и прикладом в морду его пьяную – он так в сугроб и спикировал. Карманы у него обшарил, патроны, какие были, взял. Подбегаю – окна все занавешены, только слышно поют внутри: Харе Кришна! Харе Кришна! Ну, я нашел окно, где занавески разошлись, заглядываю, а там уж всё в полном разгаре. Бабы все в белых рубахах с задранными подолами скачут, и моя среди них, и эти два кобеля – директор с гостем – тоже. Ну, мне кровь от этой картиночки в голову ударила. Вышиб я окно прикладом – планом так и обдало – и пальнул навскидку дуплетом… Вопли, понятно, кровища. Я приглядываться не стал, перезарядил и еще пальнул. Ружье бросил. Куда, думаю? Понятно, куда: одна дорога – в лес, к волкам. Вдруг сзади слышу шаги – нагоняет меня кто-то. Оборачиваюсь – а это девка немая одна из конторы. Бежит, руками машет, вроде как просит подождать. Я стал. Она подбегает и чисто так, не заикаясь, выдает: “Спасение миру! Замочил ты главного гада! Спаситель мира ты. И мой спаситель – речь мне человеческую вернул. И я навеки с тобой: куда ты – туда и я”. – “Пошли, – говорю, – в лес”.
Проницалов покачал головой и подумал, что, может, и по справедливости зоолог ворюгу-директора и непутевую супругу замочил, но сам он никогда такой воли чувствам бы не дал. Как можно! Ну, подумаешь, баба налево пошла – такая их порода, и веры им нет. Ради этого собственную жизнь, что ли, под откос пускать? Он сам был на красавице женат. И когда у нее с большим начальником роман вышел, психанул и тоже хотел выследить сладкую парочку, да обоих и пристрелить. Но переломил себя, а потому в гору пошел и вместо того большого начальника стал. А красавица? Вон она дома у него сидит – старая и никому не нужная. А он, хоть и в годах, еще ого-го, и топчет, какую захочет. С его-то возможностями! Так оно на этом свете – всё по уму должно быть, а не по мимолетному чувству.
И он так и сказал оборотню: «А вот если бы сдержал себя, так и жил бы себе сейчас, поживал со своими волками да с Ириной». Зоолог странно взглянул на Проницалова и задумчиво помотал головой:
– Нет, вы неправы. Я мир от заразы очистил, гада замочил и Ирине дар речи вернул. Потому она со мной и пошла. А если только рассуждать, так ничего и не сдвинется в мире – как было зло, так и будет. Знаете, один философ русский сказал: «Мир не есть мысль, как думают философы. Мир есть страсть. Охлаждение страсти дает обыденность». То есть, понимаете, без огня, без страсти – никакого движения в мире быть не может, а только – небытие обыденности».
Полковник поморщился:
– Мир – это порядок. А порядок сила устанавливает, умная сила. А ты философов долбанутых начитался и сам себя в тюрьму загнал. И там тебе и место, потому что ты порядок ломаешь и жизнь невозможной делаешь». Оборотень снова помотал головой: «Какой же это порядок? Вы вокруг себя взгляните. Говорят, человек человеку – волк. Да кабы так! Это у волков – цивилизация. А у вас…
Он безнадежно махнул рукой, помолчал мгновение и убежденно закончил: – И священник тот прав насчет Конца Времен. Я верю, что еще придут – те, которых вы безумцами, вроде меня, считаете, и весь ваш порядок перевернут, всю неправду вашу».
Проницалов усмехнулся:
– Для того такие, как я, поставлены, чтобы такие, как ты, порядок не переворачивали». Светлые глаза оборотня вспыхнули безумным злорадством: «Противоречие в определении – этот порядок ваш, потому как полон зла. А зло, как известно, иррационально, бессмысленно, а поэтому непредсказуемо, и как дубинка сказочная, против творящего его оборачивается. И вы сами себя в этом порядке вашем за бабло да за баб перегрызете.
Зоолог сейчас был похож на средней руки полоумного диссидента. Таких в начале следственной карьеры Проницалов упрятывал в закрытые психушки, и он подумал, что, пожалуй, можно будет и что-нибудь политическое сшить, типа, пагубное влияние Болотной и т.п. Да и священника того привлечь, чтобы смуту не сеял. Пусть в Моссовете порадуются. Он крикнул капитана, и оборотня увели. Можно было вернуться к генеральскому делу.
На рассвете Проницалов возвращался в капитанском «уазике» в столицу. Хотел с утра тряхануть сидевшего в Лефортово Баблова. Задрожал мобильник в кармане. Удивился: кто это в такую рань? Женский голос был слабый, просящий:
– Это Анастасия Баблова. Простите, что так рано. Я повестку получила на сегодня, на 12 часов. Но… у меня к вам просьба огромная. Знаете, Лубянка… Страшно так. И я подумала, может быть, мы могли бы в другом месте встретиться. Если можно, конечно…
Проницалов с трудом подавил плотоядную ухмылку:
– Да, можно. Скажите, где вы находитесь, и я вас через полтора часа заберу.
На Лубянке, не поднимаясь в кабинет, он взял со стоянки положенный ему по службе джипарь и, как был в полевом камуфляже, поехал на дальнюю станцию метро – за Анастасией Бабловой. Шевельнулось было в нем что-то похожее на угрызение совести: это же, как ни крути, взятка, Проницалов. Но он заглушил в себе этот слабый голос.
Ближе к вечеру защитник по судейской бумаге освободил генерала Баблова из Лефортова, но отвёз не домой, а на одну свою квартиру, записанную на старуху-мать, – на всякий случай.
– Сидите здесь пока, чтобы никто не знал, где вы. А утром мы с Анастасией все, что запланировано, провернем и к встрече со следователем будем во всеоружии. Не верю, что он устоит. Победа будет за нами.
И заразил генерала своим оптимизмом, так что тот какое-то время думал, что и вправду все может устроиться. Выпил коньяка из адвокатских запасов и лег спать. Забылся дремотой. А под утро проснулся и как бы прозрел. Что-то почти человеческое пробудилось в окаменевшем от бешеного бабла сердце: «Судья Дышлов, тварь толстомордая, лимон зеленых в карман положил да с Настюхой моей ночь напролет от и до поигрался. А все беды – от баб. Со времен Адама. Адам первый на бабу повелся – и все за ним. Вон она – от одного остыть не успела, а уж под другого стелется. И после такого с ней жить? А иди разведись – столько знает. Хотя, разве в этом проблема? С человеком всякое случается – на голову что-то падает, тормоза у машины отказывают…  Ах, да опять все не то. А – зачем оно? Зачем?! Вся эта бредовая операция по моему спасению. Это защитничек, чтобы получить еще миллион-другой, накручивает, сладко и нагло лжет про какие-то возможности. Какие, черт побери?! Ведь я не у Проницалова под колпаком – у самого Президента. Кого ловить? Что ждет меня?  После уважения и славы – всероссийский позор, после безнаказанной свободы – зона, после непредставимой роскоши – нищенство. Я пропал. А эта сладкая красуля устроится еще раз – ей не впервой. Вон судье дала, как ничего. Ради мужнина спасения, вроде бы. Да ведь сам послал. Защитничек надоумил. Дышлова-то, поди, и след в России простыл. Судья не дурак – понимает, что ему тут капец. А я?..»
Мрачная отчаянная злоба овладевала им. Он оделся, вышел на улицу, остановил такси. Заскочил в пустую квартиру на Кутузовском (Анастасия ночевала у матери), достал из тайника пистолет, вернулся к таксисту и велел ехать в недалекий дачный поселок – по ловко вызнанному им у защитника адресу.
Анастасия Баблова легко впорхнула в джипарь. Огромные зеленые глаза – томно-беспомощные, просящие. Залепетала:
–Только, ради Бога, не подумайте чего. Мне страшно просто. Ведь я, верите ли, не знала ничего, не думала совсем, откуда богатство это проклятое. Я все, все, что знаю, как на духу вам расскажу. Только помогите мне, прошу вас.
Она была неотразимо хороша, и Проницалов тихо и благодушно проурчал:
– Ну, что вы, голубушка, успокойтесь. Для того я и здесь, чтобы вам помочь. Мы сейчас на дачку одну поедем и с глазу на глаз обо всем поговорим.
Зимний дачный поселок был пуст. Только из далёкой трубы поднимался к низкому серому небу, растворяясь в нем, дым. Джипарь остановился прямо напротив дачи. Анастасия выпорхнула на снег. Проницалов отпер калитку, легко за талию направил гостью впереди себя по расчищенной дорожке к дому. Черный драп хорошо пошитого пальто эффектно облегал её стройную спину и бедра, темно-каштановые волосы мягкой волной падали из-под пыжиковой шапки на черно-бурый мех воротника. Он сладострастно залюбовался ею, представил, как, крепко взяв за грудь, прижмет к себе, чувствуя упругий жар ягодиц.
Генерал Баблов вышел им навстречу из-за дома в синем лыжном костюме и шерстяной шапочке, и вскинул пистолет. Проницалов скорее удивился, чем испугался. Правой рукой выхватывая из-под куртки наградной «глок», левой он прижал Анастасию к себе, крепко схватив за грудь и чувствуя сквозь драп упругость ягодиц. Баблов не ожидал, что ревность может быть так сильна. Он обезумел, увидев эту облапившую грудь его жены полковничью руку. И не страх померещился ему в ее помутившихся обморочных очах, а истома страсти. Не владея собой, он нажал на спусковой крючок. Проницалов пригнулся, на щеку ему брызнула кровь вскрикнувшей Анастасии. Он отпустил её, и она упала на дорожку прямо перед ним. Пули, как раскаленные стальные штыри, одна за другой вонзались в него. Падая и уже умирая, он всё-таки сумел выхватить «глок» и выстрелил в маячившее перед ним, перекошенное пароксизмом ревности лицо Баблова.

Опубликовано в Литературный Иерусалим №31

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Скляднев Леонид

Беэр-Шева (Израиль), 1954 г. р. Родился в городе Бузулуке Оренбургской области. В 1958 году семья переехала в Куйбышев (ныне Самара). Служил в Советской Армии. Учился на экономическом факультете МГУ имени Ломоносова. В 1991 году эмигрировал в Израиль. Член Союза писателей XXI века. Лауреат газеты «Поэтоград» в номинации прозы (рассказ «Книга») и лауреат журнала «Зарубежные записки» в номинации художественного перевода (переводы стихов Борхеса) за 2016 год.

Регистрация
Сбросить пароль