Лариса Новосельская. АРТИСТ ПОГОРЕЛОГО ТЕАТРА

— А кино знаете, как называется? — зашипел в темноте пройдоха Мельник, мимо оттопыренных ушей которого не пролетала ни одна, самая расперевоенная тайна. Даже на плацу, под которым смиренно лежало монастырское кладбище, сквозь грохот кирзовых сапог и рёв молодых глоток, требующих от девчонки не плакать, пока не пройдут дожди, Мельник умудрялся по губам читать разговоры начальства и дослужился бы таки до ротного старшины, если бы не досадная оплошность — забытое на тумбочке письмо другу.
— «А пишу я тебе, сидя в сопле самолета, — это такое отверстие, откуда выходит испорченный воздух…» — торжественно декламировал после отбоя дежурный остряк, и солдаты, сто раз слышавшие этот анекдот, смеялись до икоты.
— У всех страшилки, а у нас хохоталка, — беззлобно бурчал увалень Мельник, согласный на любую славу.
— Ну давай, дальше про кино рассказывай! — отсмеявшись, крикнули ему с камчатки, и он тут же расстарался:
— Ей-богу, сам видел, как помощница режиссёра заходила к полковнику, а секретарша мне шепнула, что кино называется «Спасатель». А на пристани будут снимать сцену массовую, и солдатики нужны в количестве тридцать человек. И прямо завтра на утреннем построении будут отбирать артистов…
Он ещё долго что-то бубнил, но, зная за ним грех пустословия, солдаты уже не слушали, а, отгородившись друг от друга одеялами, переваривали новость молча.
— Тебя, конечно, выберут, ты у нас красавчик! — ехидно прошипели с соседней койки. Фолерант терпеть не мог приторного, с коровьими глазами соседа, и вместо ответа перевернулся на другой бок, лицом к стене.
Белокожий, златокудрый, с породистой головой, посаженной на твёрдую белую шею, Фолерант слыхом не слыхивал про арийскую внешность, и определение «красавчик», да ещё на фоне недавнего любовного поражения, расценивал исключительно как подковырку.
И тем более удивился, даже вздрогнул от неожиданности, когда на следующее утро боевая тётка в кроссовках и куртке-штормовке выдернула его из строя и даже закрыла своим кругленьким тельцем — чтоб не сбежал. Она же уговорила его постричься, невзирая на ропот: как, его, старослужащего, и позорно оболванить?
— Давайте я в шапке буду сниматься… — последний раз дёрнулся он, но, видя, как всё стадо баранов (так он ругнулся про себя) покорно подставляет головы под машинку, смирился и с тоской наблюдал, как летят его золотые локоны на щербатые доски причала.
Им выдали фуфайки и велели изображать новобранцев (как будто они сами ещё не догадались!), прощаться с любимыми девушками и папами-мамами, которых скоро нагонят из города. Пока же нет солнца, девушек прибыло всего три, да и то неколоритных, в крупный план не возьмёшь, можно отдохнуть — покурить прямо тут, на пристани.
Фолерант сидел на холодной железной скамейке, рассматривал арендованный для съёмок старый катер и краем глаза наблюдал за жирными, как домашние курицы, чайками с хищными клювами. Ни катер, ни чайки ему не нравились. Потому что в голове опять крутились унизительные кадры последнего отпуска: вот он, человек-сюрприз, высокий блондин в чёрном ботинке, идёт по длинному коридору общежития, закрывая пылающее лицо огромным букетом. Сердце колотится так, что дрожат на груди золотой аксельбант и почетный значок «Слава Советской армии».
Он останавливается, стучит, из-за бурного тока крови не слышит ответа, толкает филёнчатую дверь, видит, как лежащие на кроватях девчонки закрывают лица книжками. Плавно, как в замедленной съёмке, поднимается с кровати Алла, отбрасывает учебник, почему-то краснеет и смотрит ему за спину. Он оглядывается и видит на уровне своих лопаток круглые очки с тонкими дужками, навёрнутыми на красные уши, и рыжую голову с двумя макушками.
«Дурак! Вот же дурак! — Фолерант сжал кулаки и даже стукнул себя по маковке, уколовшись о свежую щетину. — Фу-у-у-… Ещё и стриженый дурак», — вынес он приговор и, отгоняя кошмар, вгляделся в лёгкую рябь водохранилища, заставляя себя думать о другом.
«Интересно, а как можно было корабль по земле волочь?» — вспомнил он исторический выпуск армейской стенгазеты с обличающими царский режим «Бурлаками на Волге», хотя знал, что картинка вставлена не по делу и сути не отражает. Он писал в газете не про бурлаков, а про историю Вышнего Волочка и купца-самоучку, который при Петре Первом прорыл судоходный канал между Цной и Тверцой. Фамилию купца он забыл, но повод для личного торжества помнил: «Всем инженерам нос утёр, без всякого образования, между прочим!»
В минуту триумфа перед глазами опять замаячили ненавистные рыжие макушки, но тут же исчезли…
— Этого, да, да, вот этого поднять и нести на руках! — маленький бородатый человек в клетчатой кепке, внезапно и шумно, как огромная рыба, вынырнувшая из воды, возник перед Фолерантом и потянул его на себя, цепко прихватив за рукав. Фолерант гневно вскочил на ноги, но, почувствовав, что перед ним хоть и малорослое, но большое начальство, застыл до той поры, пока твёрдая мужская хватка не сменилась мягким прикосновением: знакомая тётка держала его под руку, и послушно, как лошадка гривой, кивала вслед смешной кепке, мелькавшей уже в конце причала.
— Ты понял, что сказал Сергей Александрович? — наконец обернулась она к Фолеранту. — Тебя как зовут?
Кадры менялись так быстро, что он вдруг забыл своё имя. А, вспомнив, тихо и робко, как ребёнок, протянул:
— Андрюша…
— Андрюша, — повторила тётка и рассмеялась.
— Андрей!
Она рассмеялась ещё звонче:
— Нет уж, Андрюша так Андрюша. Так ты всё понял?
На пристани началось такое столпотворение, шум и гам, что уже ни расслышать, ни ответить он не мог. И когда его подхватили на руки незнакомые солдатики, наверное, из другой части, он только и сообразил, что снять с лысой головы ушанку и, повернувшись к провожающим, истошно замахать Алле, заливающейся горючими слезами где-то в толпе.
И так зримо представилось ему мокрое от слёз родное лицо, что сам он дрогнул пухлыми губами и чуть не разревелся, а после съёмки ещё долго ходил по берегу и просветлённо смотрел вдаль.
На душе воцарился покой, не пекла обида, и, если бы он мог позволить себе поплакать, посидеть на камушке, как Алёнушка, слёзы бы окончательно смыли горькие воспоминания.
Вернувшись в часть, Фолерант, боясь взбаламутить покой в душе, не стал ни с кем разговаривать, хотя Мельник всячески подзуживал:
— Ну вот, я же говорил, что на красавчика сразу киношники клюнут!
Ален Делон наш, спасатель!
Аленом Делоном, на которого Фолерант и близко не был похож, никто, кроме завистника Мельника, его не называл, а вот новое прозвище прилипло.
«Привет, братишка Спасатель!» — писали ему ребята после дембеля, чтобы лишний раз напомнить о выдающемся в их общей жизни событии и пожалеть о том, что обещанной премьеры в части никто из них так и не дождался.
А на гражданке, понятное дело, было уже не до игрушек.
Вот и Фолерант с горечью отметил, что отчий дом без мужских рук пришёл в запустение, хотя мама-чистюля драила окна до хрустальной прозрачности. Забор, правда, не рухнул, но сильно покосился, сквозь плитку на дорожке проросла чёрт-трава, собачья будка почернела от дождей, и смотреть на неё мёртвую, без Шарика, который пропал прошлым летом, было тоскливо.
— Тут мне, Андрюша, на работе щенка от овчарки предлагали, а я отказалась, вдруг тебе не понравится?
— Если тебе понравится, значит и мне, — он наклонился к матери, прижал свой лоб к её лбу и начал легонько надавливать, приговаривая «Баран-баран, бе-е-е-е…».
Мать рассмеялась от радости, что сын остался ребёнком, пригрозила ему веником, и они дружно продолжили бесконечную домашнюю работу.
Летели в совок жёлтые листья, стучал молоток, вколачивая в забор свежие, скользкие от масла гвозди, светило нежаркое солнышко. Андрей, улыбаясь, вспоминал, как, поддерживаемый сильными руками, парил в воздухе и видел синюю воду, взбитую в пену проходящим катером, берёзы и молодые сосенки дальней рощи, хрупкий шпиль девичьего монастыря и, конечно, залитое слезами лицо Аллы.
После трёх дублей, крика на осветителей и разборок с оператором, режиссёр вдруг застыл на месте, как в детской игре «фигура, замри!» при виде подбежавшей к нему девчонки.
— Это наша главная героиня, Таня Друбич, — объяснила персонально Фолеранту оказавшаяся рядом запаренная тётка-помреж.
— А спасатель же тут кто? И вообще, про что кино? — польщенный её доверием, осмелился спросить Андрей.
— Про что, про что… — задумалась тётка. — Про любовь вроде. Про молодёжь современную. Хотя… — она отчего-то разозлилась. — Про таких балбесов, как ты!
Ни с того ни с сего получив «балбеса», Андрей прикусил язык. Ну, их, этих киношников! Ненормальные они!
Но на Друбич смотрел во все глаза: девчонка как девчонка, щуплая, невзрачная, а вот же — главная героиня! Алла в сто раз красивее!
— Мама, а я тебе писал, что в кино снимался? — забил Андрей последний гвоздь.
— Писал, сынок, а как же! Со всеми подробностями! — она стала на цыпочки и погладила его по голове. — Я горжусь тобой, мой красавецмужчина!
От смущения он хотел было опять сделать ей барана, но она его мягко оттолкнула:
— Ой, гости! Кажется, к тебе!
Это были не гости, а Васька Куренной и Витька Кумарин. Один только что пришёл из армии, другой учился в мединституте, и конца-края этой учёбе, похоже, не предвиделось.
Когда-то Андрей собирался поступать с ним за компанию, тем более, что был он парнем жалостливым и небрезгливым. Своим соседкам — одиноким старухам, всегда вызывал «скорую», вместе с санитарами тащил тяжеленные, из бронетанковой стали, носилки, заботливо укрывал казённым одеялом синие, перетянутые венами, ноги. Но когда, записавшись на подготовительные курсы, заглянул в анатомический атлас и увидел тучи чёрных тараканов — латинских терминов, быстро охладел к этой затее.
Что до матери, то она и не верила, что её твёрдый троечник вдруг попадёт в институт, да ещё медицинский! Так что когда Андрей успел до армии получить корочки сварщика, все были довольны, и он сам в том числе.
До тех самых пор, пока не попал в злополучное общежитие и не понял, что он — жених второго сорта. И не котируется рядом с высокоумными очкариками, даже малого роста и рыжей масти.
Друзья пришли звать Андрея на природу, что по местной традиции означало пьянку с условной рыбалкой и обязательными шашлыками. Отказаться было неудобно, и через три часа, в сумерках, он сидел у ярко пылающего костра и рассказывал одноклассникам про то, как снимался в кино самым крупным планом. Если бы он не перебрал, он бы так не расхвастался. Видать, сильно, потому что главная завистница и сплетница Нинка Чепурная съехидничала:
— А если ты так режиссёру понравился, чё ж он тебя в другое кино не пригласил?
— Я ж демобилизовался, а он моего адреса не знает! — вдруг расстроился до слёз Фолерант, и, машинально опрокинув очередную рюмку палёнки, совсем раскис и замолчал.
Соглашаясь на природу, он втайне рассчитывална встречу с Аллой.
А она, оказывается, со своим курсом, а значит, с рыжим-очкастым, уехала в Тамань, на уборку винограда. Другие девчонки его не интересовали и уж тем более Катька, которая сидела рядом и прижималась к нему горячим, как снятый с противня пирожок, боком, и подсовывала то помидорчик, то кусочек колбаски на закуску.
Он отодвинулся от неё, тяжело поднялся и побрёл к речке, надеясь с помощью холодной воды слепить из каши в голове твёрдый ком. Когда разделся и вошёл в белёсое жидкое молоко, укрытое полосой тумана, стало легче, вода показалась совсем не холодной: не Волга же, в самом деле, да и только конец сентября!
Вынырнув, он с облегчением почувствовал, как прошла тошнота и прояснилась голова. Зато возникла другая проблема: рядом с ним плескалась бесстыжая Катька, норовя прижаться к нему пухлой голой грудью. Ну не бросишь же её, дурищу, в ночной реке? Он зацепил её за руку, и, не обращая внимания на кокетливый визг, поволок к берегу.
Пробираясь сквозь острые сухие камыши впотьмах, они вылезли в незнакомом месте. Костёр светил так же далеко, как осенние звёзды в небе, трава мягко курчавилась под ногами, и когда Катька с глупым хихиканьем упала, потащив за его собой, он не сделал ни малейшего усилия, чтобы удержаться на ногах.
А в январе на стене клуба сахарного завода появилась афиша: «Кинофильм „Спасатель“. Сеансы в 9, 15 и 19 часов».
«Мама, мама, „Спасатель!“» — так и подмывало Андрея заорать во всю глотку ещё на улице, но калитка, на которую он только вчера поставил новую тугую пружину, вдруг щёлкнула киношной хлопушкой и отрезвила его.
На утренний сеанс Фолерант пошёл один.
Он сидел в почти пустом зале, куда забрели по пути из сберкассы два пенсионера, и, не дыша, ждал знакомую пристань, военный оркестр, ждал себя! А пока во все глаза смотрел на артистку Друбич, которая из невзрачной девчонки превратилась в писаную красавицу! Конечно, страдала её героиня от глупости и по пустякам — муж-квартира-машина, а она недовольна, мало того, от богатой жизни вздумала ковырять гвоздём резиновую лодку и топиться!
Увлекшись сюжетом, Андрей уже забыл, чего ждёт, и вдруг — как бритвой по глазам: во весь экран — его лицо! Чужое, красивое, киногеничное, как сказала тётка-помреж. Молодец-оператор, взял в самый крупный план! Он с гордостью обернулся на зал, увидел придремнувших старичков, а вернувшись, обнаружил на экране только хвосты чаек в синем небе. Как? И это всё? Взлетел в воздух, махнул шапкой, и растаял? Кино поехало дальше, уже без него?
Гремел военный оркестр, главный герой говорил Друбич: «Знаешь, у меня лучше этой ночи уже ничего в жизни не будет», катер с новобранцами отшвартовался от причала, лица удалялись, вон, кажется, мелькнул похожий профиль, «ну, приближай, приближай!» — упрашивал он оператора. «Фильм снят на плёнке Шосткинского комбината „Свема“». Это что, конец? Так быстро?
На дневном сеансе рядом сидела мать, он посматривал на неё, видел, как отшатнулась она от экрана, напуганная и обрадованная его лицом, как сильно сжала ему руку.
Вечером, в шумной толпе одноклассников, раздражавших бесконечными «когда», он почувствовал себя звездой, несмотря на заявление завистницы Чепурной, что раз в титрах фамилии нет, значит, артистом он не считается.
— Ты такой фотогеничный! — визжали после сеанса девчонки, включая Катьку, с которой он не виделся с той самой ночи. Он старался не пересекаться с ней взглядом, хотя она всё-таки успела к нему прижаться и прошептать с намёком:
— Ты мой спасатель!
Андрей сделал вид, что не расслышал, отказался обмыть «это дело» с друзьями, а когда дома посмотрел в зеркало, увидел на бледном лице пунцовые щёки и горящие глаза. Он умылся холодной водой, отчего щёки заалели ещё ярче. От дерзких мыслей разболелась голова.
А чего это он сидит и ждёт у моря погоды, а? Надо набраться смелости, ехать и проситься в массовку. Потом получить хоть малюсенькую роль, а потом… Ему, конечно, скажут, что надо иметь образование, но мало ли артистов без образования? Та же Друбич небось, даже без аттестата, совсем девчонка. А у него армия, школа жизни, знаки воинского отличия.
Вернувшаяся с работы мать заметила его пылающие щёки, чмокнула в макушку, незаметно втянув в ноздри воздух, — больше всего на свете она боялась, что сын пойдет в отца. И для профилактики рассказала, что в больницу привезли колхозного сторожа, который спьяну даже не почувствовал, как спираль электроплитки прожгла ему руку до самой кости.
— Мам, ну чё ты молчишь? — подпрыгнул вдруг на стуле Андрей, смахнув рукой чашку с молоком и организовав на полу лужу, которую тут же осушил дотоле мирно спящий на стуле Пушок.
— То есть, как молчу? — изумилась мать, потом встала и обняла его со спины, примяв пышные волосы острым подбородком. — Андрюш, не забивай себе голову!
— Как не забивай, ты же видела?
— Видела, видела, успокойся. Молодец ты, красавчик, я всегда это знала, теперь пусть все знают. И «Спасатель» тебе этот хорошим воспоминанием на всю жизнь останется.
— И всё?
— А что ещё? Где мы и где то кино?
— Нет, ты не понимаешь, мама…
Щёки его опять зажглись, он горячо заговорил, что поедет в Москву, найдет Соловьёва или его помощницу, и, пока кино крутят по всей стране и хвалят, они его вспомнят и возьмут к себе. Он говорил громко, даже топал для убедительности ногой, мать сидела молча, но вроде бы одобряя, пока, взглянув на ходики, не сказала умоляюще:
— Сынок, давай ложиться, утра вечера мудренее.
Андрей осёкся, остановил взгляд на тоненькой сухой фигурке, птичкой вспорхнувшей с краешка табуретки, сердце его разбухло от жалости, он прижал мать к себе, а потом убежал в комнату, где ночь напролёт строил планы на дальнейшую удивительную жизнь.
И, конечно же, насмешил Бога.
Когда в блаженной эйфории, с подписанным сердитым, остающимся без непьющего сварщика, директором заявлением на увольнение, он вернулся домой, пустой чайник взвизгивал из последних сил, но хозяйка, стоящая у самой плиты, его не замечала. Кухонное пространство заполняли туша тётки Авдотьи, Катькиной матери, вольготно растёкшаяся по стулу и захватившая часть стола с сиротливо стоящей на нём гостевой чашкой.
— Что случилось? — испугался Андрей, на что мать лишь пошевелила бледными губами, зато гостья отреагировала мгновенно. Зубасто, как акула, открыв рот, она тонко заверещала:
— Ах, он ещё спрашивает, что случилось? Это я спрашиваю, что случилось! Артист погорелого театра! Это в кино тебя научили девок портить?
Да там и девок нет, одни проститутки! А моя блюла себя, берегла, и вдруг явился — не запылился… — гостья на мгновение запнулась, но, видя, что никто не собирается с ней воевать, завизжала ещё громче, заводя сама себя: — А теперь он, видите ли, с работы увольняется, едет в артисты поступать. Я тебе покажу артисты! В тюрьму ты поступишь, а не в артисты!
Сейчас же поведу Катьку к участковому заявление писать!
Андрей пробовал поймать в фокус лицо матери, увидеть на нём хоть какой-нибудь знак, но наступающая на него огромная, страшная туша заслонила целый свет.
От свадьбы Андрей всячески уклонялся, но кишка тонка у него тягаться с Катькиной роднёй! Получилось не хуже, чем у людей: с тамадой, без устали оравшим в микрофон «Чтобы елось и пилось, и хотелось, и моглось!», стеклянной банкой для денег, пущенной по кругу, кражей невесты, чьё рыхлое тело вылезало из декольте, женихом, на траурной физиономии которого было написано «Всё кончено».
Но когда родился Вовка — мяконький, розовый, с льняными кудряшками, Андрея неожиданно отпустило. Как будто он выбрался из глубокой, похожей на могилу, чёрной ямы и увидел солнце.
Он купал младенца, кормил из бутылочки, делал ему барана, бережно прикасаясь к тёплому лобику.
На работе тоже всё складывалось. Его даже пригласили преподавать в профтехучилище, и новый статус — учителя — распрямил ему плечи и заставил высоко держать и без того гордую голову.
Катька, если в их жизнь не влезала тёща, тоже вроде бы не напрягала. Став хозяйкой положения, она уже не заглядывала ему в глаза, но, похоже, любила, потому что с удовольствием наглаживала сорочки, рассовывала по карманам носовые платки и так ловко завязывала галстук, что однажды даже получила от него «барана», отчего мать одобрительно хмыкнула.
Она с невесткой ладила, из-за внука вышла на пенсию и заставила Катьку вернуться в магазин. Но той самой не нравился длинный рабочий день, и она устроилась нянечкой в садик, ближе к Вовке.
К своим тридцати годам Фолерант утратил ещё не все иллюзии, но уже оценил стабильность жизни. Поэтому даже не изменился в лице, когда встретился лицом к лицу с Аллой. Улыбнувшись и бросив ей «привет», как будто они каждый день видятся, он присел перед рыженькой малышкой, вцепившейся в мамину руку.
— Ну, что ты испугалась? Ты трусиха, да? А вот мы сейчас проверим! — Андрей потянулся к рыжухе лбом: — Баран-баран…
Девочка отпрянула так решительно, что Андрей с виноватым видом поднялся на ноги.
— Не волнуйся, она смелостью не в меня, да и внешностью, как видишь, тоже, — спрятала Алла дочку в своей широкой юбке.
— Красавица, рыжик, вырастет, краситься не надо… — машинально утешил Андрей, с неудовольствием уловив в голосе Аллы что-то извиняющееся. Она что, свою дочку критикует? Да как у неё язык поворачивается! После появления Вовки все дети казались ему ангелами.
Не понравилась ему Алла и внешне. Совсем недавно она горела ярко и жарко, как хрустальная люстра в бальной зале. Но вот включился реостат и заставил лампочки едва тлеть. Про такую красоту говорят «неброская». Может, это означает, что на самом деле красоты-то и нет?!
«А может, она как Друбич? В жизни — мышь мышью, а на экране — глаз не оторвать? Но кто ж её на экран пустит?» — вполне разумно, даже с оттенком злорадства, размышлял он о встрече, оставившей его равнодушным настолько, что он даже проговорился за ужином:
— Встретился с Аллкой утром в садике, — и, заметив, как покраснела от испуга Катька и напряглась мать, равнодушно добавил: — Дочка у нее… рыженькая.
Осенью он поехал в Москву за покупками. Просилась и жена, но Фолерант решительно отмёл её инициативу:
— Еле насобирали триста рублей, и те истратить на билеты?
Остановился у дальнего родственника, в Капотне, — там, где чадят заводские трубы, на лавочках цедят пиво прокопчённые мужики, а все подъезды исписаны признаниями в любви на матерном языке. Одинокий дядька, гордый своим званием москвича — выбился в люди, заимел квартиру «в самом центре», — вначале обрадовался собутыльнику, но узнав, что Андрей непьющий, разочарованно зацокал языком:
— Ну да, ну да, отец-то у тебя… того, не хочешь по его стопам. Это правильно, правильно. Ну, ты как знаешь, а я за приезд племянничка рюмочку всё ж опрокину.
Едва дождавшись утра, устав от храпа родственника, Андрей сел в метро и быстро очутился на Таганке, перед универмагом «Звёздочка», который, по слухам, был богаче на товары легендарного «Детского мира».
Отстояв одну за другой четыре очереди, набив сумку штанишками, курточками и колготками, он пересек площадь и остановился перед театром.
«Вишнёвый сад» — прочитал он на афише и зачем-то зашёл в кассу, где толпилась вспотевшая от жары и нервов толпа безбилетников.
— А как же реально попасть в театр? — спросил он у паренька, показавшегося ему доступным для разговора.
— Как? Да свободно! — блеснув ровными зубами, ответил тот. — У барыг за углом червонец.
— Червонец? — даже подавился от ужаса Андрей.
«Надо же! Да я на червонец столько всего Вовке накуплю, до школы носить будет!» — возмущался он про себя, вытаскивая из плотной толпы тяжёлую сумку. На улице же остановился поглазеть на солидную публику с билетами, — в основном интеллигентных седых дам с болтающимися в ушах тяжёлыми малахитовыми серьгами.
И вдруг как из-под земли выросли — Фолерант даже задохнулся от неожиданности — Соловьёв и Друбич! Они! Живые! Родные! Андрей, столько раз представлявший эту встречу во сне и наяву, не мог поверить своим глазам!
Парочка степенно шла под руку, тихо переговариваясь, не глядя по сторонам. Заполошный режиссёр вел себя тише воды, ниже травы, изредка поглядывая на свою спутницу шальными от счастья глазами.
Андрей прилип к асфальту, в его голове раскручивался бешеный маховик, похожий на колесо рулетки. Он даже набрал в грудь воздуха… «Сейчас подбегу, скажу, что снимался в „Спасателе“, там, в конце, крупный план, они не могут меня не узнать. А вдруг не узнают, мало ли у них людей снималось? Но ведь это не просто случайная встреча! Это мой шанс! Судьба!»
Он дал себе, как собаке, команду «фас», уже оторвал ногу от тротуара, и шагнул-таки вперёд, закрыв от ужаса глаза. А когда открыл, всё было кончено. На парочку коршуном налетел седой тонкий дядька, похожий на иностранца, обнимался с Друбич, тряс руку Соловьёву. Режиссер ему очень радовался, Друбич вежливо улыбалась, а Фолерант так и остался стоять на одной ноге, как цапля, и стоял до тех пор, пока все трое не вошли в театр через служебный вход, и дверь за ними безнадёжно и гулко захлопнулась.
Всю обратную дорогу в поезде он вертелся без сна, кляня себя последними словами, без конца проигрывая одну и ту же сцену. В жаркой темноте вагона складывалась простая, даже элементарная картина: он решительным шагом подходит к Соловьеву и представляется. «Я тот самый, который играл роль новобранца».
«Нет, — браковал он этот вариант. — Какая роль, моей же фамилии в титрах не стояло! Надо напомнить, что он сам выбрал меня из толпы и велел нести на руках. Значит, надо сказать так: „Я тот самый солдат, которого несли на руках к катеру“. Ну да, так уже лучше, — временно успокаивался он, но через секунду вздрагивал и стонал, как от боли: — Поздно! К тому же сумка!»
Он что, подошёл бы к ним с хозяйственной сумкой? Надо было бросить её! Сделать вид, что не имеет к ней никакого отношения! «Стоп, стоп, — останавливал он себя. — Чего свою трусость сваливать на сумку? К тому же была ещё куртка. Он же надел в Москву старую куртку, чтобы новую не трепать по очередям! Да и новая не подходит! Вон же этот тонкий чёрт, что с ними обнимался, в длинном чёрном пальто, и шарф замотан вокруг шеи… Вот как одеваются и артисты, и режиссёры, а он просто чучело!
Ну и что? Главное, лицо крупным планом было? Было! Значит, узнал бы его Соловьёв, сказал бы, что как раз такой типаж ему сейчас нужен, что он искал его, но не мог найти.
Искал бы — нашёл через воинскую часть, от нашего военкомата под землёй не скроешься! Ни черта он не искал, у него таких типажей навалом. Значит, правильно сделал, что не подошёл, только унизился бы и людей насмешил».
Чтобы в самом деле не смешить людей, дома Андрей никому ничего не рассказал. Зачем? Все давным-давно забыли про то, как он чуть не попал в артисты. А что сам он помнил об этом каждую минуту, так это его проблемы. И матери ни к чему нервничать из-за глупостей. Вон она какая счастливая с Вовкой!
А ему что, нечем гордиться? Он ведь стал таким же учителем, как рыжий очкарик, только зарабатывает поболе, а уж подрабатывает сколько — будь здоров!
Как раз вошли в моду решётки на окна и двойные железные двери.
Станичники с удовольствием загоняли себя в тюрьмы и платили за это приличные деньги, так что по вечерам и в выходные Андрей даже не успевал поиграть с Вовкой. Но глядя, как от его шабашек веселеет и, как ни странно, хорошеет Катька, как быстро поднимается второй этаж и превращается в настоящий замок их старый дом, он вкалывал с трудолюбием и прилежанием всех своих немецких предков.
Андрей давно уже не грыз себя за московский проигрыш. Может, и не проигрыш то был вовсе, а отмашка судьбы: расслабься, мол, вольно! Как бы то ни было, он утешил себя и успокоился. Но как-то летом они всей семьёй вырвались в Анапу, и там, рядом с большой водой и жирными чайками, расхаживающими по мокрому песку, он опять почувствовал томление духа. Как старушка с болезненным наслаждением перебирает гробовое приданое, так и он в тысячный раз взялся разматывать свою историю.
В ушах звучал жаркий шёпот пучеглазого Мельника: «Тебя выберут, ты у нас красавчик!», в глазах стоял полёт золотых локонов, падающих на дощатый помост, Соловьёв и Друбич шли вдоль московского театра, а над ними сиял золотом тонкий шпиль девичьего монастыря.
А между тем на море, которое древние греки не зря называли Суровым (Фолерант по-прежнему любил историю и выписывал журнал «Родина»), начинался шторм. Небо потемнело, волны вспенились и подняли с самого дна липучих медуз. Бдительные мамаши тут же похватали детей, полотенца и, утопая по щиколотку в песке, побежали в столовую.
— Надоели мне эти фрикадельки, — непедагогично выразился Андрей, — и тут же смягчил тон: — Вы давайте, топайте, занимайте очередь, я догоню.
Оставшись на пляже в полном одиночестве, он тут же пожалел, что не пошёл со своими. Лезть в мутную воду не хотелось, наблюдать, как ветер гонит по берегу пластиковые бутылки и горячий песок — тоже удовольствие среднее.
— Помогите! — вдруг послышался со стороны моря сдавленный крик.
Фолерант недоверчиво и чуть лениво перевёл взгляд с горячего берега на пенную воду и увидел голову, то появляющуюся, то исчезающую в пустынных волнах.
— Так это ж совсем близко к берегу! Прикалывается он, что ли? — сказал он, неизвестно к кому обращаясь. И вошёл в воду.
Он потерял дно как раз в ту минуту, когда пергаментное лицо с дикими от страха, белыми глазами, вынырнуло из волны прямо перед ним. Но решительно протянул руку и почувствовал ответную бульдожью хватку.
«Так… теперь осталось ещё вдвоём захлебнуться прямо у берега», — соображал Андрей, лихорадочно вспоминая правила спасения утопающих, и, к своему стыду, деревенея от страха. Он нашёл в себе силы рывком отбросить корпус назад и тут же нащупал, к огромному облегчению, ногами дно. Потом рванулся ещё раз, притянув к себе ошалевшего от ужаса чернявого парня примерно одного с ним возраста. Вода уже доходила Андрею до плеч, потом до пояса, но утопленник и не думал отпускать руку. «Как ребёнок, ей-богу!» — возмущался про себя Фолерант, но вскоре остолбенел от изумления: когда парень всё-таки стал на ноги, то ростом оказался с Вовку! Почувствовав себя в безопасности, он оторвался от Андрея и очумело побрёл по пляжу, шатаясь, как пьяный, не оглядываясь назад и, похоже, ещё ничего не соображая.
«Вот тебе и прикалывался! — в оцепенении смотрел ему вслед Андрей. — Утонул бы лилипут к чёртовой матери, если б я на обед ушёл, как пить дать утонул! Вот и не верь после этого в судьбу».
Так, поминая Бога и дьявола, Фолерант, как штатный спасатель, ещё долго сидел на берегу, вглядываясь в сизые, похожие на студень из медуз, волны. А вечером рассказал Вовке про коварство Чёрного моря и свой героический поступок. Пусть растёт пацан мужиком и уважает отца!
С тех пор его окончательно отпустило. Он даже воплотил в жизнь давнюю мечту: слетал в Калининград, на могилу отца, познакомился со сводным братом, который собирался на ПМЖ в Германию и агитировал его с собой. Дома он рассказал про Германию, и, получив решительный отказ от матери, Катьки и даже тёщи, с удвоенным старанием взялся достраивать дом.
Жизнь его вошла в такую глубокую, твёрдую колею, что когда на уроке один дошлый пэтэушник спросил, не его ли, Фолеранта, несли вчера на руках по телевизору, вполне равнодушно и даже насмешливо протянул:
— Да ты что… Где мы и где то кино!