Кристина Андрианова-Книга. “НЕМАН” В “МЕЛАНХОЛИИ”. И НАОБОРОТ (окончание)

Окончание. Начало в № 3

Мирослава Бессонова. Меланхолия. – Уфа: Китап, 2019.

2. «МЕЛАНХОЛИЯ»

Автор, пишущий под творческим псевдонимом «Мирослава Бессонова» (уже интрига для неосведомленных), – по образованию психолог – и, думается, это вносит свои коррективы в работу над поэтическими мыслеформами.
Само название второй книги Мирославы «Меланхолия» (согласно специализированному словарю, от греч. melas chole – «черная желчь»; в настоящее время используется как синоним эндогенной депрессии) только подчеркивает эту «тематическую близость» творчества к профессии (потому, кстати, совсем не удивляет утонченнофилософская аннотация).
В сборнике представлены стихи 2013–2018 годов – вдумчивый читатель закономерно отметит как художественное развитие, так и некоторые изменения в мировоззрении автора.
Сборник разбит на четыре части, с одной стороны, символизирующие собой литературные экспозицию, завязку, кульминацию и развязку («Эмбрион», «Реминисценции», «Зазеркальный человек», «Начальная»; крайнее название – словно намек на цикличность бытия), с другой – всевозможные варианты значений самого числа (четыре стихии, времена года, стороны света и прочее из этой серии). Правда, если будем держаться «литературной версии», экспозиция странным образом окажется сочнее других частей: заметно, что каждое слово в ней на своем месте, что читателя встречают духовно зрелые, хотя и сдобренные густой печалью произведения.
В женской поэзии есть авторы солнечные и лунные – конечно, не в смысле наивного оптимизма и тотально-пессимистичной готики, а в способах выражения эмоций, решения композиционных задач. Несомненно, Бессонова относится ко вторым. Один из любимых ее образов – темнота, тьма («Ты знаешь, вселенная создана тьмой / Должно быть, мы – дети ее»), ночь («через плоть процеживая ночь»; «густые ткани ночи… покуда ночь, что выцвести должна, / питает донор темнотой кромешной»). Продолжаем «рабочий» ассоциативный ряд: сны (сонная пелена, сонный яд), призраки, снег, зима, скалы, боль, мир неволи, мир цепей (автор – словно пассажир некоего поезда несвободы), страх («путь из страха», «без страха»), пыль (снов, эпохи; объятия из пыли; запыленное окно; «все былое – туман, все забытое – дым»), ветер («тревожный дух», «северный, порывистый и гулкий», «шквальный»), время- палантин, «небо в парандже», «скрижали правды, вымысла скрижали», черный цвет (зонт, вода, дни, пальто, полотно, «рыбы из чернил», «земля – это черный квадрат»); бумажные моря, кораблики; дорога (мерзлые змеистые тропы); прощание («уйти по кромке белоречных льдов»), поток сознания, поток воды («нутро реки»); общие сказочные мотивы («и расступался у дома лес»).
Интересно, что два достаточно часто используемых поэтессой образа в уфимской женской поэзии не новы.
Первый – переплетение, схлестывание персонажей, судеб. И все же у Бессоновой это – и колоритно, и уместно (например, «успевшим за ночь прорасти друг в друга»). Второй – строки о «параллельной вселенной» (припоминаю даже свои «параллельную Уфу», «параллельные миры»): здесь это иномирье не шибко выстреливает, больше читается как проходное, однако западает в душу в другом варианте «параллельности» – зазеркалья. Современное зеркало – тот же древний кристалл, в нем отражена вся иллюзорность, шаткость бытия; «шаги по стеклам», которые навевают композицию Макса Фадеева «Танцы на стеклах», для меня как читателя в каком-то смысле – шаги по треснувшей, разбитой матрице.
И, к слову, думаешь: а ведь есть в поэзии Бессоновой что-то от фадеевского взгляда на мир через песни когда-то популярной Линды…
Во многом авторское время года – зима или поздняя осень, и даже редкое летнее солнце в тексте не радует («в зелени лета теряется вера в жизнь»).
Но не забываем, что Бессоновой не очень-то и нужна «власть огня», ей интереснее магический зимний сезон, там есть, где развернуться на белом полотне, она – мастер изображать неизобразимое (пример – частый образ пара изо рта, связка «дым – пар»)…
Зима у всех своя. Люблю зиму.
Но мне, например, в зимней завьюженной поэзии почти всегда мерещится Мужчина; у Бессоновой же – абстракция утробных мыслей, нечто потаенное, причудливая игра с полутонами, ясностью- неясностью, символика посвященного, немного лукьяненковский «ночной дозор», проступающий через бытовое («за окнами приостановлен снег, / ребенок плачет выше этажом») – и эта мистика причастных оборотов… Да и деепричастных, и афористических – иногда парадоксальных, иногда вполне предсказуемых завершений строк и стихов в целом
(«И грезил взлететь бескрылым, когда земля / начнет уходить стремительно из-под ног», «А ты живешь у Бога под крылом / и вечно будешь перед ним в долгу», «Ладони к свету страшно протянуть, / куда страшней – исчезнуть в темноте», «я уменьшаюсь, я не умещаюсь / в твоей насквозь просвеченной душе», «Если шанс не был взят, значит, он не был дан», «смерть – / начальная жизни этой», «Время предстало раненым божеством, / чтобы пробиться в рай», «Мы уходим от солнца, но солнце за нами плывет, / Мы уходим от смерти, но смерть волочится за нами», «Я живу, как и прежде живу
/ и танцую внутри, даже если не двигаюсь больше»)… Еще один конек поэтессы – колоритные олицетворения
(«с деревьев, пьющих силу из луны, / хранящей всех потомков Молодежки» – здесь, кстати, аккурат и вышеназванные причастные; «а снег идет, стремительно идет, / и не скрывает своего лица», «как вечернее низкое небо / пересохшее горло полощет кровавым закатом» и море, глубокое море других примеров). В образе- характеристике ожившего лифта – «как будто возит смерть внутри себя» – вообще происходит личное узнавание – из подсознания выплывает свое аж 10-го класса (пардон, приведу для антуража): «Лифт открывается медленно- медленно. / Я в этом мире ни в чем не уверена. /Двери распахнуты – злые, скрипучие.
/ И непонятно мне, что меня мучает».
Чувствуете общий для каждого ищущего и познающего человека лейтмотив?
Причем, вполне возрастной: нас с Мирославой разделяют чуть менее десяти лет. То бишь, у каждого периода жизни собственное, несравнимое с иным периодом мировосприятие, – но при этом, вполне сравнимое с восприятием человека одного с вами возраста. Так, вспоминая о чем-то своем, давнем, словно становишься моложе и проваливаешься во вневременную мифологию…
Также есть в активе автора орфические антитезы (никто и Некто, хозяин свободы – или насекомое в янтаре, «реальность ада, иллюзорность ада», традиционные «жизнь и смерть»), противопоставительные обороты («сходя с подножки / Только не с ума»; «где обновилось что-то, постарело»), сравнения («как икону – святой, / как тихий убийца – ножик», «на краю кровати, / как у широкой бездны на краю»), исторические вкрапления (илот, Аид, Эдем, Тефия, Фобос, Лета; идти на Вы, словно Святослав; Адам и Ева), четкая фонетика («молчанье истончая», шрифт – лифт – сейф), риторические вопросы
(«Что ждет тогда? Посмотри же в оба: / кому я нужен?», «разве низко, родная, тернового жаждать венца?»), кольцевые композиции, песенный параллелизм в неточных повторах и повторы с привкусом градации («этим утром, завтра и вовек», «человек, отраженный в зеркале моем»; «только сердце велит, / только сердце велит вернуться», «тот, где нас не нашли, / тот, где нас не искали», «Но думалось – эту осень не пережить, / но верилось – все на свете подвластно ей <…> Ведь думалось ей – людей не сломить, увы, / и верилось – все на свете подвластно им»; произведение «До ста»), необычное начало («И вышло солнце – лишь бы не спугнуть», «И было небо без конца и края…»), высокий, соответствующий моменту, но не пафосный слог, – целый оркестр выразительных средств и приемов. И, не смотря на почти зимнюю тьму, играет он и предрассветный мистицизм позднего Средневековья и Ренессанса, и нечто на стыке XIX–XX веков с полублоковским символизмом и даже налетом акмеизма («Пятиэтажный дом, второй подъезд, / второй этаж и поворот налево»). В раннем – что-то от бардов, трубадуров, в позднем – от историй братьев Гримм, – и почему-то особенно веет Скандинавией. Словно почти вся поэзия – пора самых долгих в году декабрьских ночей в предвкушении католического Рождества…
Да, Бессонова – поэтическая традиция. Но традиция не совсем русская.
Пусть и есть у нее названные выше песенные повторы, и с лихвой найдутся устаревшие, традиционные для нашего читателя варианты написания слов («огражденье», «распоряженье», «вращенье», «исполненье», «колебанья», «пред глазами», «бессмертье»)…
Впрочем, обо всем по порядку.
Красноречиво о ценностных исканиях (и терзаниях) автора нам рассказывает образ Бога (!), довольно часто проступающий между строк, а где-то представленный прямым текстом. Читаем в первой главе: «где беспечный бог / уснул на мягком в позе эмбриона». Во второй находим строчки «всех богов», «и один из богов»; в третьей – будто бы возвращаемся к монотеизму
(«Бог не бросит тебя, на него не злословь / В снах Востока он, в песнях Юга») и готовимся к прыжку «в четвертое измерение» – четвертую главу («Только мы здесь. Нет дьявола, Бога»; обратим внимание, что Бог – с заглавной, но второй в перечислении). В самой четвертой главе – повторяем мотив, подводим итог, смотрим на пройденный мировоззренческий рубикон: «Нет ни богов, ни демонов. Нам дано / право искать свой смысл. И ты найдешь». Зачастую автор не говорит о нем вслух, называя Тот, Он («Сквозь почву прорастают города…») – правда, в подборке журнала, вышедшей ранее, Бог не был написан с прописной буквы. Конечно, никто не может стопроцентно знать, что именно переживает и отражает на бумаге автор. Но мы можем констатировать одно: он часто думает о Нем.
Даже через призму темноты. И в думах многовато (быть может, и не намеренного) гностицизма.
Тройные же повторы, подобные старорусским заговорам- обращениям («замри, умри, но прежде подыграй», «разрежь меня, расшей, перекрои / и сделай лучше / и сильнее сделай»), обозначенная ранее напевность, мелодичность слога хорошо видны в трех следующих за «Эмбрионом» главах – а там немало ранних произведений.
Считываем настроение и понимаем: ранние стихи – не такая беспощадная зима (хотя бы «снег, как белая гуашь»), большая песенность, более частые анафоры («в разгар вой ны за нагую правду, / в разгаре лета»), большее количество тире, подчеркивающих афористичность («когда забудутся неудачи – / в попытках сбыться»), чем творения поздние. Здесь еще светит солнце (путь уже и запертое в коробке), есть пейзажный колорит (малахитовые травы, яркокрылые птицы, бархат первых цветов), а порой ритмически оборванные строки, синкопы наводят на мысли о лаконичном, резковатом (неужели холерическом?) настроении.
Здесь проще сравнения («время, как поезд»), но хоть какой-то лучик надежды… Бессонова сегодняшняя – все такая же философствующая странница поэтического подсознания, только жестче, суровее в облачении своей листопадо- метели… да-да, вы угадали – меланхоличнее. Тут и «фантомная боль на месте, / где билось сердце» – ну прямо синдром Котара… Шутим, конечно, – воображение позволяет все.
В остальном же авторская поэтическая хандра вполне наша, отечественная. С точки зрения интонаций и знаков препинания, Мирослава закономерно негромкий автор, автор междустрочий – скажем, страж запятых и многоточий, полутонов и строчных букв; иногда в текст пробиваются двоеточия и уже упомянутые тире. Но все эти «иногда» совершенно уместны, и свойственного для многих поэтов пунктуационного перенасыщения мы не чувствуем («минутой позже – небо в парандже», «напротив – дала дорогу вестям благим»). Бессонова любит строфы, заканчивающиеся по смыслу на вторых и четвертых строках (поэтому мысль на первых и третьих занятно обрывается); апофеозом этой любви можно назвать бегущее волнами произведение «Реминисценции созвал, навлек…» или, например, внешне более зрелое, отстоявшееся «Внеземной наблюдатель, пока ты…».
Один из любимых приемов поэтессы, рассмотренных еще в первой книге, – речь от имени мужчины («Не нарушай царящего молчанья…», «Илот зимы на окнах вывел шрифт…», «Снова раздается в атмосфере…», «Из мира выкрасть тебя я рад бы…», «Кто бы мог угадать, что выбор пути неверный…», «Бессмертие», «Цел. Не нуждаюсь в воздухе, не тону…» (последнее, кстати, вполне жизнеутверждающее – насколько это возможно в общей «Меланхолии») и другие подобные произведения. В задумчиво- светлом «Вновь снег, как белая гуашь, раскрасил город весь…» вообще есть какая-то уверенность, что поэтесса пишет собственный образ, обращение к себе через любимого мужчину. Использовать этот способ передачи эмоционального состояния, конечно, не возбраняется – лишь бы он не был попыткой «вписаться» в ритм или рифму (а потому мера всегда вне подозрений).
В страну рифм, кстати, аккурат пора отправляться. Автор часто оперирует самыми что ни на есть классическими – и в хорошем, и в не очень хорошем смыслах («превозмочь – ночь – прочь» (тут, к слову, и всем известные образы вроде таких, как «любовник- ветер», «блудница-ночь», «отыщи тишину», «танцую внутри»), «битв – молитв», «годы – непогоды – свободы», «зима – с ума», «глубин – седин», «болот – нот», «солнцу – колодца», «быль – пыль», «на крыле – на земле», «не спеша – хороша – душа», «холодные – свободною», «конниц – бессонниц», «стекло – истекло», «цветы – не ты», «ты – высоты», «небесах – часах», «поражений – отражений», «зданья – до свиданья», «вечера – вчера» (дважды), «тревогу – дорогу», «птицей – границей», «неба – небыль», «усталость – осталось»). Неточные рифмы, не считая перечисленных выше, тоже вполне приближены к традиции («ландшафты – правды», «свет – континент», «уже – душе», «стена – зима – имена», «одно – пальто», «города – одна», «шаги – вопреки», «ничего – весло – дно», «дано – клеймо», «горизонт – высот», «мечту – живу», «не замечу – легче», «холодной – полотна», «метро – про», «углы – вины», «листа – торжества»). Из необычной рифмовки можно назвать «огонь и – ладони», «жар вы – жабры», «ноги и – одинокими», «залп – сказав», «жест – блаженств», «занесет – вспомнив все», «качай – из молчанья», «компас – обрек нас», «цифр – циркуль», «камею – землю», «пропахли – коньяк ли», «нарисован – слово» (при этом пары «исчезнет – в кресле», «одна – мертва», «штрих – дневник», на мой взгляд, не особенно работают).
Логично, что и те, и другие рифмы и образы рассыпаны бисером по каждой главе книги. Тем не менее, как упоминала в случае с тройными повторами, первая глава представляет собой «ударную кавалерию» Старшего авторского Я (хотя и там есть ранние стихи вроде «Снежной стены»), а в других это Я нового образца либо перемешано с Младшим, либо почти отсутствует. Что ни хорошо ни плохо.
Это развитие персонажа- наблюдателя по принципу обратного отсчета. Так, вторая глава производит впечатление ранних стихов, но они ничуть не хуже нынешних – просто прозрачнее, дождливее – и столь же интонационно чисты. В заключительной главе тоже находится место ранним произведениям; кроме этого, внимательный глаз заметит правки в ранее опубликованных в «Бельских просторах» произведениях «Не бейся, небо, взрывом не звучи…», «Вновь снег, возникший из небытия…», «Как одиноко, как тревожно нам…» (некоторые места переписаны по целым строфам), – и практически все эти правки – в лучшую сторону.
Но ни одна из названных глав так не перенасыщена ранними стихами, как третья («Зазеркальный человек»).
И это оставляет неоднозначное послевкусие. Аверс – те самые плюсы еще «зеленых» поэтических творений, с допустимыми логическими и образными неровностями, которые как воздух нужны в свое время. Реверс – то, что автор посчитал нужным включить в новый сборник без малого два десятка произведений из дебютного самарского издания. «Летающий дом» (не отсылка ли к повести- кругосветке Даррелла в контексте путешествия по миру души поэта?), конечно, знаковое для Мирославы событие, – но стоит ли так увлекаться самодублированием? Многие поэтессы сравнивают выход сборника с рождением ребенка; после книжных родов наступает облегчение, выброс давних строк и переживаний, закрытие гештальта… Получается, ребенок наполовину родился дважды? Причем – с теми же достоинствами и недостатками. Например, о не совсем благозвучном «приблизься, Истина моя» когда-то писала в отклике на тот самый «Летающий дом». Видимо, равнозначной лексической замены по смыслу и настроению не нашлось и теперь. Вообще, о стихотворениях из дебютного издания повторяться не стоит – лучше читать о них в той самой статье (там и «ядом – взглядом», и ударность в слове «люди» на второй слог, а в словах «пока», «когда», «среди» – на первый; и – это уже в плюс – яркий в образах градообразующий «Летающий дом» – «кит», «личный ковчег», «добротою наполненный бард», и не менее стержневой «Путь» с классической констатацией «ничего никогда не уходит бесследно и прочь» (правда, в первом сборнике он был представлен от мужского имени – теперь стал обезличен)… «Вернуться», «Городу» («В этом городе»), «Во тьму», «Жизнь не знает границ…» («Не страшись ничего»), «и мы протягивали ноги…» («Жажда жизни»), «Не уходи так скоро. Помолчим…» («Помолчим»), «Так и живем мы: скрываясь за сотней личин…» («Прощание»), «Самосуд», «Милый друг, расскажи, что в будущем будет с нами…» («Расскажи»), «Глазами солнца сгусток туч подсвечен…» («Друг без друга»), «Играй, мой друг, и пусть звучат неверно…» («Играй, мой друг»), «На распутье», «Не смогу объяснить, отчего нам бывает так плохо…» – хорошие стихи, которые, возможно, стали врагами стихов лучших – нерожденных, не напечатанных здесь наряду с другими творениями Старшего Я.
По этому поводу остается пожелать поэтессе вдохновения, необходимого для рождения свежих осенне-зимних легенд. И перейти к тому не самому приятному, что поймал придирчивый, пусть и доброжелательный, взгляд.
Мелкие минусы: тавтологические рифмы «немыслим – мыслям», «кружатся – кружево»; прочая тавтология вроде «растут и цветут цветы» (однако вспомним не менее тавтологичный припев одной из песен группы «Танцы минус»); ритмически и стилистически сложночитаемое «что подразумевалось под этим сном» (быть может, можно было решить задачу несколько образнее, не так публицистично); незвучное «дарит повод идя сокращать километры»; не совсем уместная и удачная игра слов «агонии огонь» (не вымученно ли, не тавтология ли, согласно древнему санскриту, а не греческой букве, где корни у слов – общие? Да и небезызвестна одноименная публицистическая книга Веллера); речевая избыточность (например, «груды прошедших лет комками листов разбросаны по углам») – нередко, кстати, как следствие тягуче- напевных строк с теми самыми причастными и деепричастными оборотами; избитые вопросы прочтения таких фонетически (и не только) проблемных слов как «жизнь» и «корабль»; словосочетания «огромнейший мир» (просится что-то не в столь превосходной степени), «жажда к свету» (может, все-таки «жажда света»? или это такой намеренно странный прием, такой вот эллипсис – «жажда [лететь] к свету», например?); песенный повтор «она выйдет смотреть… она будет просить», где «будет просить» повторяется (можно было бы поработать над парой строк, внеся в них большую вариативность – иначе смотрится как недоработка); строки «там, где вечное лето, земли покрылись льдами» (напрашивается неритмичное «там, где было вечное лето», но иначе как способно покрыться льдами нечто вроде экватора?), «нарисованный карандашом, / словно он белеет так красиво – / длинный путь, который я прошел» (карандаш – арабское слово с «черным» корнем, который просто не может красиво белеть; да и нет смыслового окончания – а это последние строчки произведения), «не слушай тех слов, мой друг, имярек, не слуш…» (плохо веришь в намеренную недоговоренность: в контексте всего произведения, на мой взгляд, в этом нет особой необходимости), «ведь осень сдалась <…> ведь думалось ей» (тут, думаю, ясно; хотя бы во втором случае – можно заменить на союз, получить:
«И думалось ей – людей не сломить, увы, / и верилось – все на свете подвластно им»), «ночь коротка и рвется, как капрон, / об первый луч» (об условно ошибочно, но здесь не совсем ясно – возможно, авторская редакция уловила в этой «ошибке» некую дополнительную жесткость образа); резкий переброс с одной строки на другую, будто что-то съела правка («И однажды вздохнет уныло / день осенний, махнув листвою, / я пойму, как нелепо было / не уйти в никуда с тобою»); порой чересчур мягкие рифмы в заключительных строфах (например, «камею – землю») – обычно на концовки просятся слова фонетически звучные, точные; с другой стороны, привычные многим окончания стихов («но они – не ты»), типичность мыслей – даже если используется фонетический обрыв речи («Если прошлое – боль. Не помни его. Не помни», «Наша жизнь – это миг», «Все повторяется когда- нибудь», «Если память жива, значит, это еще не конец»), затерто- классические образы, обороты («о раскатах осеннего грома – раскатистый гром», «молчаливая земля», «невинная просьба», «Бессмертье – / мой безжалостный враг и вечный союзник мой»)… Случаются и откровенно корявые строчки, строфы, обороты:

Ты видишь опять –
не дремлют мои слова,
а рыхлым туманом
стелются по земле.

(как будто туман зачастую не кажется дремой; пусть спорно, но здесь в любом случае – надуманное логическое противоречие)

Так хочется верить,
что выиграна та война,
в которой я
не должна проиграть тебе

(нельзя избавиться от ощущения «строчки ради строчки»).
Или:

И птицы устали
в пыли городской кружить,
и время устало
стрелки крутить в часах.

Здесь сразу два вопроса. Первое.
Повторение (глаголы «устали – устало») почему-то не кажется приемом усиления. Как вариант, можно изменить вторую строку на «и времени скучно стрелки крутить в часах». Второе – а «в часах» ли вообще стрелки крутятся?
Быть может, «на часах»? На первый взгляд, ерунда. Но у автора дилемма: теряется задумка. Тогда уже надо писать «часов», а это другая рифма…
Явный, как говорится, когнитивный диссонанс в двух следующих стихах. В одном в первой строфе – «Дверь притвори. Садись», в третьей – «Не наноси визит». Так приходить или 134 Совет молодых литераторов нет таинственному гостю? В другом в третьей строфе: «Я верую в дождь, который еще придет, / вбивая потоки струй в сухой асфальт. / И солнце взойдет на мраморный эшафот, / швыряя в людей на тишь обреченный альт» (привожу полностью, так как в целом провальная для внимательного глаза строфа с непонятно откуда свалившимся музыкальным инструментом).
Читаем в строфе четвертой: «Успеть бы словить последний горячий свет / и им до краев наполнить пустой бокал». Зачем успевать? – лирическая героиня четыре строки назад ждала дождя…
В общем, «Меланхолия», как и всякая книга на любителя, не без греха.
Но это не делает ее сухой и серой. Она интересна постановкой, казалось бы, вечных вопросов, одновременной сложностью и простотой суждений, вариативностью, неоднозначностью ответов. Да, через края страниц хлещет философская лирика с блеклой тенью любовных мотивов, с загадочно-мозаичными квестами, метафорами-ключами, шведско- шотландскими пейзажами, – но эта одна тема имеет стройную структуру, своеобычную драматургию и проявляет бесспорный талант нашего литературного сталкера.
Кропотливый это труд – искать себя на глубине мистических перерождений. Как уж тут без тягостного сплина.

Опубликовано в Бельские просторы №4, 2020