* * *
Претензия на званье
названья или пенья,
как после отпеванья
тупое отупенье.
Его бы суть постичь, но
бунтует смертью тело:
не столь оно пластично,
сколь одеревенело.
Но начерно исписан
лист, чистый, словно утро –
то философским флисом,
то музыкой мазутной.
И лёд бликует слёзный –
прозрачен и забавен –
что вновь отгрыз от грёз ты
фонемными зубами.
И из-под пальцев пыльных,
как будто бы живые,
сползают волн чернильных
воланы кружевные.
От вечности до часа
свет перемешан слепо.
И волос Волопаса
прорезывает небо.
* * *
Дождь в себя нацелен,
как глубокий сон.
На стекле мицелий
влажно разветвлён.
И клокочет, пенной
радостью пьяна,
мимо тайн военных –
тайная война.
Серый крик орущий
неуместен здесь,
где запас оружи-
я исчерпан весь.
На вокзале бомжи
гладят синеву.
Все мы – дети Божьи
у небес во рву.
* * *
Закончились цветные фильмы,
очёрнобелились цветы.
Забиты речевые фильтры,
остались рифмы немоты.
И даже поднебесных башен
слоновая сточилась кость.
По френду френд постом фигашит,
гоняя праведную злость.
Ведь в пламени не ищут брода,
в нём разорвётся, как снаряд,
и тот, кто вышел из народа,
и тот, кого увёл наряд.
Не с теми я… И те не с теми.
Но сколь щеками ни алей –
не станешь двойкою в системе
из единичек и нулей.
Не прозвенит стихотворенье
иерихонскою трубой,
но даст возможность примиренья –
в себе самом с самим собой.
Курю в пространство. Жду икарус.
Тщете унынья не сдаюсь.
От Пушкина – не отрекаюсь.
С любимыми – не расстаюсь.
* * *
Размягченье духа,
сонная труха,
слушаю вполуха
шорох лопуха.
Сочная клубника
деревенских дней,
времени глубинка,
дымный клуб над ней.
Слой сырой сирени,
звучный Карамзин,
памяти смиренье –
серый керамзит.
Воздух странный, струнный
нетяжёлый рок,
солнечные струи –
обморок-оброк.
Огородик, речка,
горделивый гром –
всё для человечка,
малого, как гном.
Но не вспомнит даже
этот человек
всё, что в том пейзаже
сгинуло навек,
хоть вторые сутки
ходит, полон ей –
грустью старой утки
в новой полынье.
*Старая Утка – деревня в Свердловской области, куда я в детстве часто ездил на лето
* * *
Чайный гриб скрыт по битым пиалам,
как патроны в нутре калаша.
Белым паром да чёрным пиаром
безуспешно исходит душа.
По витринам ветрятся продукты,
утверждая свой статус нагой,
светят в день фонари, как придурки,
с риторичным вопросом: на кой?
Ведь и так солнце режет столь ярко,
что сетчатке совсем не окей,
и солярная льётся солярка,
чтоб лакал ты её, как лакей.
И, прорвав поднебесное пузо,
через дырочки солнечных пор
из мазута восходит медуза,
как опара хлеща, без опор.
И дальнейший расклад здесь несложен
этих потных мертвеющих глин,
вот и лужи, как в смертное ложе,
в измождённый асфальт залегли.
Вот такие пузырятся бредни,
походи их ещё, подолдонь
и провалишься в обморок бледный –
подольдомподольдомподольдом…
* * *
В мозг – шлюхою из торта –
выпрыгивает шок.
История истёрта
в яичный порошок.
И бесится тальянка
различных новостей,
они, как итальянка,
исполнены страстей.
Сплошной нервозный окрик,
что рвётся из сетей,
коверкает коворкинг
затрёпанных людей.
Потом они запьют и
разложат вмиг мангал,
а кто кого запутал
и даже – запугал
известно только року,
поэтому пока
сложу я из судоку
фигурку судака.
Оно спокойней как-то.
А собеседник мне –
зелёный нежный кактус,
цветущий на окне.
* * *
Нервирую сферу,
но букве не вру –
бросаю на веру,
на ветер беру.
Плацдарм для плацебо –
глотание слёз,
направлены в небо
обрезы берёз.
Но вечность густая
всё выцедит в прах,
усатый, усталый
грядёт Мономах.
Нежданный, безбожный,
как тот полицай,
и так ненадёжно
его порицать.
Свистят конкуренты,
мерцает неон,
он будет конкретным,
но это – не он.
Пока что картина
сия далека,
и в платье плотины
одета река.
Бесплатный и серый
донашивай век-с:
днём – бешеный ксерокс,
а вечером – секс.
Разглаживай ночью
себя по чуть-чуть,
чтоб платина почвы
не выела грудь.
Хлебай из канистры
волшебный бензин
и монстров-министров
собой не грузи.
Приникни хоть к липе,
но будь же готов
стать строчкою в клипе
на песню без слов.
Приветствуй свой Липецк.
Давай. Добрых снов.
* * *
До свиданья, сновиденья,
завершился ваш полёт,
утро нового рожденья
сингл снега отпоёт.
Зрения глоток волшебен
с блюдца милого лица,
тихий щебет, словно щебень,
перекатывается.
Перспективой чёткой выстлан
путь мой, чуткий, как радар –
пристальный, иконописный,
заставляющий рыдать
Мятным светом залитое,
розовый презрев развал,
слёз болото золотое
ждёт, чтоб я его назвал.
Стул – прибежище костра, но
он встаёт из-за стола,
и вселенна – как ни странно –
хороша и весела.
И, пробравшись, как мышонок,
сквозь пустую пустоту,
голос, лишнего лишённый –
говорит начистоту.
* * *
Расчерчено поле полёта
и облачный светел венец,
но тянет тяжёлое что-то,
свинеет в сетчатке свинец.
И вдох – суетливый, авральный,
сырой, как невыжатый сон,
травмирован звоном трамвайным
и рельс полотном оплотнён.
Мерцает изменчивый климат,
себя сообщая, как тост,
и зренье срывается с Климта –
к голодным голландцам на холст.
Прощаются без упрощенья,
вибраций безмолвной резьбы
фонемы и катятся в щели
трухлявой трахейной избы
И как перехожий калика,
каёмку небес серебря,
луна молодая двулико
сияет сама на себя.
И памяткой паники бывшей,
опилочной пылью сквозя,
с листа пылкий вымысел дышит
и высмеять это нельзя.
На выход тонкой книжки стихов
По речке в тишине мышиной,
прозрачнее крюшона,
плывёт брошюра вверх брюшиной,
качает ветками крушина.
И бог выходит из машины.
И смотрит отрешённо.
Опубликовано в Плавучий мост №2, 2023