Третья книга летописи «Золото Алдана»
Продолжение. Начало в №№ 7-10.
КОЛЫМА. АНЮЙСКИЙ ХРЕБЕТ. КОЧЕВНИКИ
Солнце уже не заходит круглые сутки – начался «круговой день». Обогнув овал очередного озера, они оказались на холмистой гряде сплошь затянутой кустиками голубики, цветущей мелкими цветочками. С неё открылась широкая коричневая лента Колымы! Река ещё не вошла в берега, и подтопленные кусты тальника под напором течения без устали кому-то кланялись. Обнажившиеся участки берега усеяны корягами, обломками веток и прочим древесным хламом. Местами белели вымытые кости, по всей видимости, доледникового зверья.
Среди непривычных глазу рослых тополей скитник разглядел рыболовецкий стан.
Артельщики были поражены: из тундры к ним ещё никто не приходил. Всегда по реке. Узнав, что Корней идёт с Алдана на Чукотку, удивились ещё больше. На просьбу переправить его на правый берег старший поставил условие:
– Эва, брат! Так не пойдёт. Прежде расскажи, где был, что видел, а вот с утреца переправим и тебя, и твоих собак.
Слушая до полуночи истории Корнея, рыбаки ели уху, пили самогон.
На ночь скитник устроился прямо на продуваемом яру: в землянке было душно, накурено и пахло перегаром. Правда, на берегу мешали спать жалобно-плачущие вопли гагар.
Переправлялись на карбасе. Сделанный из лиственничных досок внахлест, сшитых тонкими, распаренными в кипятке ольховыми корнями, он выглядел неуклюжим и некрасивым. Зато был ёмок, прочен, прекрасно держал волну. В нём уместились все собаки, нарта, поклажа, два гребца и третий – рулевой. Корней расположился на высоко приподнятом носу.
– Афоня, бери левей, вишь, дикий идёт! – крикнул один из гребцов.
Им навстречу, с противоположного берега, плыли, шумно отфыркиваясь, хорошо заметные из-за ветвистых рогов олени (спасаясь от гнуса, они каждую весну перебираются на морское побережье).
Приблизившись к беспомощным в воде животным, рыбак вонзил копьё рогачу под лопатку. Когда переваливал его в баркас, тот судорожно забил ногами. Уворачиваясь, рыбак потерял равновесие и свалился в воду. Плавать он, как большинство северян, не умел и, если б не брошенная веревка, утонул бы. Пока спасали рыбака, олень ушёл на дно.
Возмущённый Корней не сдержался:
– Грех убивать беззащитных!
– Испокон веку так промышляем.
– Вам что, есть нечего?
– На рыбу уж глядеть тошно. Мы ж одного, а их вона скоко. Наплодятся ишо, – пробурчал рыбак, выжимая мокрый свитер.
Тундра за Колымой порадовала: озёр здесь на самом деле было намного меньше. Теперь не было нужды петлять между ними в поисках прохода. Лайки повеселели. Услышав команду: «Подь, подь!», тут же устремлялись вперёд, едва не наступая впереди бегущим на пятки.
Заросли приземистой, чуть выше колена полярной берёзы, пронизаны «каналами» заячьих троп. Косых здесь так много, что бурые шарики их помёта покрывали тропы местами сплошь. Собаки на них буксовали, зато нарты катились как по маслу. Самих зайцев не видно: заслышав лай, они заранее разбегались. А вот сохатый, с ещё неокостеневшей «короной» на голове, не испугался: когда упряжка проезжала мимо, он даже не шелохнулся.
Подъехав к Малому Анюю, сбегающему с пока невидимых гор, Корней направил собак к тропе, набитой за многие годы кочевниками. Русло реки, усеянное гладкими окатышами, сильно петляло, но благодаря дорожке не было необходимости повторять её извивы.
На исходе третьего дня сквозь сизую дымку проступила, ломая ровную линию горизонта, цепь белоснежных зубцов Анюйского хребта. Корней ликовал: наконец-то его любимые горы! Вечером он, как обычно, достал отцову иконку и поблагодарил Святителя Николая за постоянное подсобление в дороге.
Горы, с каждым часом приближаясь, росли. Уже различимы языки осыпей, щербатые рёбра боковых отрогов.
Впереди что-то забелело. «Неужто чум?» – подумал Корней, поворачивая упряжку.
Точно! Чум! Возле него несколько вытоптанных до земли кругов с прокопчёнными камнями в центре. Оказалось, жители этого стойбища позавчера ушли по Малому Анюю к перевалу, за которым на межгорном плато простираются богатые ягелем пастбища. А одна семья задержалась: не сегодня завтра жена молодого юкагира должна была родить.
Их олени толпились у дымокуров, заваленных горой мха и влажных гнилушек. Возле важенок бродили оленята. Одни смешно копытили ягель. Другие, припав к вымени, жадно сосали жирное молоко. Оленухи ревностно охраняли своих детёнышей от агрессивных быков: с яростью бросались на них, если те пытались приблизиться.
Одна важенка родила прямо на глазах Корнея. Первыми показались ножки. Через минут пять мамаша, съев послед, уже старательно вылизывала чёрный комочек. Новорождённый, смешно качаясь, попытался встать, но тут же упал, ткнувшись мордочкой в траву. Он снова и снова повторял попытки. В конце концов всё же научился стоять на коленях, но полностью подняться у него не получалось – заваливался. Понадобилось ещё некоторое время, чтобы встать и, бекая, ткнуться в живот матери. Найдя вымя, принялся, аппетитно чмокая, сосать. Мать, зажмурив глаза, замерла.
Пастбища, окружавшие стойбище, за зиму были до предела истощены: торчали лишь одиночные клочки мха да куртинки полярной ивы с обкусанными макушками. Так вот почему олени такие худые!
Ночью у молодой женщины начались роды. Но что-то, видимо, пошло не так. Корнея разбудил перепуганный муж:
– Жене совсем худо! Не знаю, что делать.
Скитник приложил ухо к животу. Сердцебиение не прослушивалось. Ничего не оставалось, кроме как выдавить младенца. К счастью, тот через несколько секунд закричал. У малыша оказалось двойное обвитие шеи пуповиной. Пытаясь родиться, он душил сам себя.
***
Диск не заходящего двадцать четвёртые сутки солнца осторожно, словно боясь уколоться об острые зубцы гор, проплыв вдоль линии горизонта, медленно поднимался – начинался новый день. С малышом было всё в порядке, и Корней продолжил путь к перевалу. Лесистые холмы сменялись болотистыми, поросшими брусникой и клюквой низинами.
На второй день Анюйская долина, входя в горы, стала сужаться. Там, где скальные берега сходились почти вплотную, река с грозным перестуком гремела угловатыми камнями – вода ещё не успела их обтесать. По берегам влажно поблёскивали толстые, намороженные за долгую зиму наледи. От них веяло холодом. На смену ивам и берёзкам пришли лиственницы и куртинки ползучего стланика. Болота окончательно исчезли.
Если уклон русла становился резким, разогнавшаяся вода образовывала стоячие волны. Весьма странная, можно сказать, противоестественная картина. На поворотах речка с яростным рёвом что есть силы била то в одну гранитную стену, то, круто изогнувшись, в другую.
Чем выше в горы, тем угрюмей ущелье. Вот уже и деревца исчезли. Кругом только чахлые пучки травы, мхи да лишайники. Лишь в одном тесном кармане промелькнула изувеченная ветрами и стужей лиственница, подёрнутая зеленью только что вылупившихся хвоинок. Отчего казалось, будто она окутана зелёным дымом. А вот снежников и наледей всё больше.
Неожиданно сзади раздались глухие удары. Корней обернулся: с гольца, оставляя пыльный шлейф, катилось несколько крупных камней. Подпрыгивая, они пронеслись через тропу, в том месте, где только что проехала упряжка.
Там, где в Малый Анюй впадает крупный приток Пагынден, скитник остановился и, рассматривая вязь горных хребтов, долго размышлял, куда идти. То ли на северо-восток по тесной, зато не такой крутой долине Пагындена, то ли чётко на восток по руслу Анюя. Поскольку его исток вёл к высоченному, сияющему снежными шапками хребту, Корней остановил выбор на Пагындене. То, что выбор был правильным, вскоре подтвердил и помёт перегоняемых кочевниками оленей.
Проехав километра три от развилки, он услышал впереди ровный гул. Так мог шуметь только водопад. А вот и он в облаке влажной пыли! Русло разрывал десятиметровый уступ. Река, падая в водобойный котёл, щедро орошала береговые скалы.
Корней тормознул упряжку и минут пять любовался красотой жемчужной ленты, а перед глазами у него стояла Глухоманка с её водопадами. Сквозь поредевшую в какой-то момент влажную завесу он разглядел прижавшегося к скале горного барана с мощными, круто закрученными рогами. Похоже, круторог тоже засмотрелся на водопад. Заметив собак, развернулся и, с необычайной ловкостью прыгая с уступа на уступ, скрылся в скалах.
После падуна тропа пошла круто вверх. Здесь склон хребта скалился причудливыми останцами, покрытыми накипями чешуйчатых лишайников салатного, жёлтого и черного цветов. Последние пучки травы и кустики камнеломки, хоть как-то облегчавшие скольжение нарт, исчезли.
Крутизна отнимала много сил, мельчила шаг собак. И остатки наледей замедляли ход. А скатившиеся на тропу камни и вовсе заставляли останавливаться, чтобы расчистить проезд. Корней в который раз радовался тому, что полозья подбиты железом, иначе они были бы уже измочалены о камни.
Вдобавок совершенно некстати посыпал холодный дождь, переходящий по мере подъёма в снег. Несмотря на это, мокрые взъерошенные лайки, вывалив дымящиеся паром языки, добросовестно тянули нарты. Стараясь помочь им, Корней всё чаще шёл рядом, держась за баран.
Внезапно неутомимая Зайка на ходу повалилась. Корней подбежал поднять её, но собака была мертва. Смерть лайки сильно расстроила скитника. Псы тоже приуныли. Зайка была из тех, кто ни на минуту не позволял себе перевести дух. Тянула и тянула. Судя по тугому брюху, она была беременна.
Заложив тело камнями, Корней поднял немного передохнувших собак.
На склонах зачернели зевы пещер. Одна из них выходила прямо к тропе. Чтобы дать лайкам возможность перекусить и хоть немного обсохнуть, скитник завернул в неё.
В просторном гроте было холодней, зато сухо и безветренно. Волнистые натёки на стенах покрывала пушистая изморозь. С низкого свода свисали ребристые сосульки рыжеватого цвета. В углу таращился тёмными провалами глазниц череп оленя. Судя по консервным банкам, обрывкам верёвок и разбросанным костям, люди останавливаются здесь часто.
Корней раздал собакам корм и участливо потрепал каждую. Те в ответ довольно жмурились и, глядя на него с безмерной благодарностью, норовили лизнуть руки. Внимание и ласка хозяина для собаки – лучшая награда за её нелегкий труд.
Не стала есть одна Пурга – всё пыталась освободиться от шлейки. Ей это никак не удавалось, и она, жалобно скуля, просила Корнея помочь. Высвободив собаку, скитник постелил ей брезент – знал, что вот-вот ощенится. Действительно, через час возле неё лежали два щенка. Один из них мёртвый.
Корнея прибавка обрадовала: в пути уже потерял двоих. Ещё он надеялся, что щенок от Бороя со временем может стать вожаком.
У Пурги сразу пробудился волчий аппетит. Съев ползайца, она взглядом поблагодарила Корнея. Тот переложил щенка с мамашей на нарты и, переждав мокрый снег, вывел упряжку на тропу, где сразу «потонули» в сплошном молоке. По всей видимости, горы накрыло влажное нутро облака. Лайки, с трудом различая выбеленную снегом тропу, понуро тащились к перевалу. Всегда активный Борой и тот сник – видимо, надсадился, работая за двоих. Уловив слабину вожака, остальные тоже стали халтурить. И тут неожиданно для Корнея инициативу на себя взяла миниатюрная трудолюбивая, но малосильная, с остренькой мордочкой и умными глазками, рыжая Белка. В какой-то переломный момент её как будто кто подстегнул. Она стала работать с упоением и время от времени подзадоривала других визгом. Пристыженные её бойцовским поведением, собаки оживились, потянули резвей.
Корней, дабы поддержать этот запал, невзирая на постреливающую культю, слез с нарт. Тут тропу некстати перегородила мощная наледь. Вот когда пригодился топорик, подаренный Арсением. Чтобы не соскользнуть в пропасть, Корней принялся подрубать им лёд. Выровняв проезд, осторожно тронулись. Однако полозья, подбитые железом, всё равно скользили. Не спасал даже остол. Пришлось, чтобы нарты не стянуло, прорубать канавку вдоль всей наледи.
Наконец тропа стала выполаживаться – верный признак близости перевала. Тут ни тумана, ни снега – всё сдуло. Да и сейчас отдельные порывы ветра были такой силы, что Корнею приходилось наклоняться.
Вот и водораздельная седловина, усыпанная мелким щебнем. Кругом бесформенные угловатые глыбы. На них даже лишайника нет. Благодаря необычайной прозрачности воздуха местность просматривалась до самого горизонта.
Во все стороны разбегались могучие хребты, покрытые ледниками и осыпями. Между ними бесчисленные цирки, расселины, пропасти, террасы. Чем дальше скитник обращал взор, тем таинственней и привлекательней представлялись ему размытые дымкой вершины. Самые высокие находились на юго-востоке. Как раз оттуда и брал начало Малый Анюй.
Над всем этим каменным хаосом торжественно плыли облака, вслед за ними прыгали по склонам хребта их серые тени.
Дикая горная панорама привела Корнея в такой восторг, что он пал на колени и принялся страстно благодарить Господа за то, что даровал силы взобраться и лицезреть эту красоту. Чтобы дать выход переполнявшему его ликованию, запел «Дивны дела Твои, Господи, все премудрости сотворил еси…».
Под ним далеко внизу простиралась падь, обрамленная скалистыми кряжами. По их склонам сбегали молочными лентами ручьи. Их струи падали неровно, рассыпаясь на лету, будто это была не вода, а сыпучий снег. Посреди пади голубело озеро с широкой полосой зелени по берегам. Из него вытекала речушка, устремлявшаяся к единственному в цепи гор разрыву. На берегу можно было различить с десяток нарт и стадо оленей. Эта картина опять напомнила Корнею его родную Впадину. Не доставало лишь тайги. Тем временем заснеженные пики, залитые лучами низкого солнца, запылали, как костры.
Чтобы иметь возможность ещё раз насладиться столь милой его сердцу панорамой, путник решил тут и заночевать.
Выбрав безветренный уголок, закутал в оленью шкуру Пургу с малышом. Сам, забравшись в спальник, лёг рядом.
Только стал задрёмывать, как раздался тоскливый вой. Встревоженный скитник выглянул из мешка. Голосил, задрав морду к небу, Черныш. К нему присоединились ещё двое. И вот уже все собаки, усевшись в круг, воют что есть мочи. Похоже, им здесь не нравится.
Что удивительно, смолкли собаки все разом. Ни одна псина после этого не издала ни единого звука, но спали они беспокойно. То и дело вздрагивали, перебирали во сне лапами, скулили.
«В тундре лучше: там нет крутых подъёмов, по траве и мхам приятно ступать, всегда есть вода, жирные лемминги, а тут одни камни, все лапы на них изранили, – должно быть так думали они. – Хозяину хорошо, а нам нарты надо тянуть. Бросить бы все. Да как бросишь – он без нас пропадёт».
Спали долго – очень устали. Когда Корней проснулся, солнце стояло достаточно высоко. Над головой чисто выметенный небосвод, а вот котловина под ним сплошь залита туманом. Полюбовавшись ещё раз на панораму гор, Корней направил упряжку к тропе. Спуск оказался столь крутым, что, дабы нарты не наезжали на собак, приходилось изо всех сил тормозить остолом. Тем временем солнце и оживший ветерок взрыхлили, расшевелили муть, и бугристая белая лава стала вслед за речушкой вытекать в разрыв между гор.
Внизу было заметно теплее. Ветки берёзок подёрнуты зеленью недавно распустившихся листочков. Собаки, учуяв запах дыма, заторопились. Полозья теперь не скрежетали, а тоненько пели.
Стан кочевников располагался на берегу, прямо напротив говорливого переката. Ниже речушка успокаивалась и мирно плескалась у ног пасущихся оленей. Олени линяли, и зимняя шерсть отваливалась клочьями. Поскольку летняя ещё не успела отрасти, на боках проглядывала голая кожа.
Это были те самые эвены, по следам которых шёл Корней. Их стоянка была вынужденной: один из быков сломал при спуске ногу, и кочевникам пришлось его зарезать. Появление Корнея они восприняли спокойно:
– Дорова, приехал! Это про тебя говорят, что на одной ноге на Чукотку идёшь? – спросил пожилой эвенк по имени Игнат.
– Да.
– Ты молодец. Горы не ходи, с нами ходи. Встанем на кочевье, отдохнёшь и к океану по Раучуванке выйдешь. Там Певек. Там пароходы… Горы не ходи. Там собак кончаешь.
Корнею сразу вспомнилось, с каким трудом лайки поднялись на перевал. Да и сам культю уже до крови натёр. Оценив ситуацию, он согласился.
При этом в который раз был поражён осведомлённостью кочевников о происходящем в их пустынном, оторванном от остального мира крае. Как? По каким таинственным каналам они получают информацию, для него было загадкой.
Впрочем, он и за собой начал замечать, что в этих бескрайних пространствах стал «слышать» на расстоянии. Поднимается на увал и знает, что сейчас встретит росомаху. Дорогу, даже если по ней ни разу не ходил, тоже откуда-то знает.
Перевалив невысокую горную цепь, караван, подгоняемый гортанными криками кочевников, въехал в громадный цирк. Судя по отполированным склонам и нескольким моренам, по нему прополз не один ледник. Не спеша, почаёвничав, продолжили путь.
Аргиш больше не останавливался до тех пор, пока не вышел на обширный луг с тучной травой и белёсыми полями кудрявого ягеля. Его тут было до того много, что в воздухе витал грибной дух. Среди ветвистых кустиков ягеля белели цветы костяники. Пройдёт время, и на их месте вызреют красные, с чуть заметной кислинкой ягодки.
Эвены распрягли оленей. С верховых сняли сёдла и отогнали их к основному стаду. Олени набросились на молодую сочную траву: ягель, по всей видимости, за зиму опостылел. Сами кочевники, на ходу жуя вяленую оленину, принялись обустраивать стан.
Если животные приближались к стоянке, люди отгоняли их. В период роста рогов олени из-за нехватки солей готовы съесть всё: угольки от костра, продукты и даже одежду.
Скитник, освободив собак, помог ставить чум и, сев на нарту, с интересом наблюдал за оленятами. Одни азартно гонялись друг за другом, другие отважно поднимались на задние ножки – словно собирались атаковать – и тут же разбегались в разные стороны. Два взрослых быка паслись в стороне от всех. Корнея насторожил их понурый, истощённый вид. Подойдя к ним поближе, разглядел в довольно жидких испражнениях белых червячков.
– Игнат, вон тех хворых быков необходимо срочно изолировать, иначе заразят всё стадо. Помёт надо собрать и закопать, а я пока приготовлю настой сабельника и багульника для лечения.
Багульник искать не было нужды: он рос тут же в низинках, а вот на поиски сабельника ушло много времени. Приготовив наконец отвар, Корней принялся поить им больных животных. Те пили с жадностью: видимо, организм требовал именно этого взвара. На третий день эти олени ничем не отличались от здоровых.
Установились тёплые, а временами, благодаря не заходящему солнцу, даже жаркие дни. Правда, по утрам чуть выше нуля, но к обеду припекает так, что можно загорать. А вот ночью воздух быстро остужает вечная мерзлота, прикрытая лишь тонким слоем оттаявшей земли.
Казалось бы, наслаждайся, радуйся теплу, да вот беда: стоило ослабнуть ветру, начинали свирепствовать беспощадные кровопийцы: днём – пауты, слепни, с вечера до утра – комары и мошка. Особенно страдали олени. Когда им становилось совсем невмоготу, они заходили в воду.
Корней в свободное время рыбалил. В первый же день намотал на крючок ворсистую нитку с шерстяного носка. Волоски разлохматил так, чтобы затопорщились во все стороны. С такой простецкой, зато «долгоиграющей» наживкой и удил. Хариуса в речке оказалось так много, что стоило наживке коснуться воды, как радужная рыба забилась на крючке. Клевало, правда, только в определённые часы. Особенно хорошо утром и ближе к вечеру. Часть улова отдавал жене бригадира, остальное, распластав, развешивал на ветру вялиться.
ОКЕАН. ОДИНОКИЙ СТАРОВЕР
Отъевшиеся на леммингах и хариусах собаки посвежели и начали выяснять в драках, кто сильней и ловчей. Эти разборки порой принимали столь серьёзный оборот, что скитнику приходилось вмешиваться и властным окриком разгонять забияк. Те тут же принимались наперегонки выражать хозяину любовь. Получив свою порцию ласки, успокаивались и, счастливые, рассаживались вокруг Корнея.
Щенок Пурги – Шустрый – округлился, покрылся густой сероватой шерсткой. Одно ухо стояло, как и положено у лайки, а вот второе подкачало – лежало на темени, как увядший листок. Видя, как ластятся к хозяину собаки, Шустрый, весело повизгивая и помахивая хвостиком, тоже путался у него в ногах.
Прошло две недели. Культя зажила. Юкола навялена. Можно трогаться в путь.
Провожать лучу подошли все кочевники.
– С Раучуванки не уходи, она, правда, извивается, как утиные кишки, но терпи, – напутствовал Игнат, – по ней до самого моря тропа. На каменной гряде и в устье избушки переночевать можно. По побережью тоже тропа. Она и выведет к Чаунской губе.
Борой уверенно вёл упряжку, держась тропы, виляющей среди нескончаемых озёр и болотин, заросших осокой. Корнею ничего не оставалось, как предаваться беззаботному созерцанию.
Занятая заботой о потомстве шумливая водоплавающая братия притихла. Тишину нарушал лишь писк комаров. Из травы то и дело с шумом выскакивали утки с утятами. А по воде улепётывала, невероятно быстро работая перепончатыми лапами, одна мать. Малышня же мгновенно исчезала. Вроде только что были – и вдруг нет!
Если бы Корней мог взглянуть на водоём сверху, то увидел бы, что утята затаились жёлто-серыми комочками под водой, держась клювиками за стебли. Над водной рябью торчали лишь ноздри.
У одного берега осока была срезана. «Неужто ондатра и сюда добралась?» – изумился скитник. На открытой воде, если приглядеться, можно увидеть неподвижных, обомшелых старых щук, греющихся на солнце.
На быстринах речка приободрялась и с шипением бежала по россыпям камней. На пологих участках стихала и разливалась вольными плёсами. Время в дороге скитник не терял – продовольственные запасы пополняли гуси, утки. Иногда удавалось подстрелить и зайца. Вечером они доставались лайкам. Юколу скитник берёг.
На третий день лесотундра вспучилась невысоким кряжем, увенчанным по гребню каменными зубцами. Его склоны оживляли изумрудные лиственницы.
Речка, прорезая каменный барьер, напористо мчалась по базальтовым уступам на ровную, как стол, равнину, постоянно меняя цвет. До кряжа она была прозрачной как стекло. По уступам скакала уже перламутровой лентой. Ещё дальше становилась тёмно-зелёной. А совсем успокоившись, лениво текла среди покатых берегов почти чёрной за счёт глубины.
«Игнат говорил, что где-то на гряде должно быть зимовьё», – вспомнил Корней. Обшарив берег, обнаружил лишь чёрный прямоугольник. Скитник с болью взирал на уголья.
«Зачем спалили? Кому мешало?» – недоумевал он. – Прежде в избушке можно было укрыться от непогоды, обсушиться, поесть, а теперь одни головёшки и покорёженная жаром железная печурка. Ни обогреться, ни переночевать».
За речкой по тундре двигалась колышущаяся масса. Пригляделся – да это ж согжои! Ветвистая лавина катилась к океану на продуваемое взморье, где намного меньше кровососов.
Олени на ходу щипали траву. Следом, в некотором отдалении трусила стая полярных волков. Серые «пастухи» сопровождали стадо, куда бы копытные ни устремлялись. Стоило какому-нибудь оленю отстать, как волки тут как тут: окружат и зарежут. Попировав, вновь пускаются вдогонку: мешкать нельзя – стадо уйдёт.
Как-то бежавший рыжеватый шарик – лемминг, не останавливаясь, прыгнул в воду и поплыл через речку, быстро-быстро перебирая лапками. Неожиданно навстречу высунулась зубастая пасть, и лемминг в тот же миг исчез в ней.
Влажная, испятнанная водоёмами кочкарная равнина, медленно понижаясь, выманивала Раучуванку к океану. Чем ближе к нему, тем круче и протяжённей становились извивы её русла, а по обе стороны множились озёра разной величины и формы. Течение почти замерло. Если бы не тропа, набитая кочующими взад-вперёд оленогонами, найти проход в этой мешанине озёр было бы сложно. Но даже на тропе такая сырость, что под полозьями порой проступает вода.
Часть озёр уже задернилось травой, в которой таились, карауля жертву, полчища разномастных кровососов. Стоило приблизиться, как они набрасывались всей армадой.
Как ни странно, ближе к морю заболоченность стала уменьшаться. Появились плоские холмы, покрытые разнотравьем. В куртинках тальника кормилось множество куропаток.
Спускаясь в очередное удолье[11], вспугнули семью журавлей. Птицы побежали, часто взмахивая сильными крыльями, а взлетев, потянули над тундрой, оглашая воздух печальными, трубными криками. Чем выше поднимались они, тем размереннее становились взмахи, а полёт приобретал величавость и мощь. Корней, любуясь птицами, провожал их взглядом, пока они не скрылись.
Наконец ветер принёс долгожданный йодистый запах. Запах океана! Вон и сам он! Маслянистая вода отсвечивает тусклым свинцом. Холодный, влажный сиверко доносит мерный рокот прибоя.
Перевалив намытые штормами галечные гряды, упряжка оказалась на берегу подковообразной бухты, заваленной обломками льдин. Неутомимые волны с шипением лизали их.
Слева громоздились скалы. Где-то за ними должно быть устье Раучуванки. Справа, в метрах двухстах, чернел вклинившийся в море мыс, облепленный бесчисленными птичьими гнёздами. Прибойная волна с яростью набрасывалась на него и разлеталась веером солёных брызг, а море уже подгоняло следующую. Шла извечная борьба двух непримиримых стихий: воды и земной тверди. Судя по тому, что подножье мыса завалено камнями разных размеров, море в этой схватке побеждало. Пройдут столетия, и эти обломки тоже измельчатся в песок.
Над бухтой деловито носились красноносые, с виду неуклюжие тупики, острокрылые чайки, черноголовые кайры. Вся эта пернатая рать гнездилась на уступах и расселинах мыса. Корней, возбуждённый их радостным галдежом, раскинул руки и, подражая берущей разбег чайке, побежал по влажному песку. Ему наконец нестерпимо захотелось окунуться в солёный океан, дабы сродниться с ним.
Раздевшись, отстегнул протез и на четвереньках зашёл в ледяную воду. Удивительно! Она держала его! Ласково обняв, покачивала на руках-волнах. «Океан принял меня!» – возликовал переполненный эмоциями скитник. Выйдя из солоноватой купели, достал из мешка с зимней одеждой меховую рукавицу и докрасна растёр ею тело. Одевшись, направился к устью Раучуванки: зимушка должна быть где-то там.
Обходя скалистый гребень, услышал басовитое мычание вперемешку с повизгиванием и храпом. Поднявшись на каменную гряду, увидел лежбище, устланное телами огромных, лоснящихся зверей. Они напоминали гигантских слизняков, тесно лежащих в самых немыслимых позах. По длинным и острым клыкам-бивням[12], свисающим с круглых голов, украшенных щетиной жёстких волос, Корней догадался – моржи. Самцы лежали отдельно от самок. Среди них выделялся исполин шоколадного цвета. Его морщинистая шея, загривок и грудь сплошь в бугристых наростах, а клыки такие большие и тяжёлые, что он не мог долго держать голову навесу – то и дело упирался ими в песок. Из его розовой, широко раскрытой пасти временами нёсся раскатистый рёв.
Между моржих ползали светло-серые новорождённые малыши и коричневые годовалые моржата. Если на пути моржат попадалось какое-то препятствие, кто-нибудь из взрослых непременно помогал преодолеть его. Звуки, издаваемые молодняком, напоминали визг свиней и беканье оленят.
Животные, учуяв человека, беспокойно водили усатыми мордами из стороны в сторону. Чтобы не тревожить их, Корней спустился и дальше старался идти так, чтобы его не было видно моржам.
Избушка стояла на открытом всем ветрам бугре, в метрах сорока от речки, но для ночёвки она не была пригодна – в ней уже обвалился потолок. Горы наносного плавника подтверждали: люди здесь последние годы не появлялись.
Расстроенный скитник вернулся к упряжке. Накормив собак, поставил палатку. Попив чая, поднялся на мыс, чтобы оглядеться. На полпути, в метрах сорока от него, промчался песец, преследуемый кайрами. Видимо, пытался полакомиться неоперившимися птенцами.
Колония полярных чаек при появлении Корнея устроила невообразимый галдёж. В их криках, помимо готовности защищать гнездо, слышалось и предупреждение птенцам.
Время от времени какая-нибудь мамаша подлетала и, издав истеричный вопль, возвращалась к гнезду, чтобы согнать кровососов, уже облепивших выводок. Мошка старалась сесть на самое уязвимое место – нежную кожицу, обрамляющую глаза.
Птенцов гусей и журавлей спасал плотный пуховой ворс, покрывающий глазницы. А вот птенцам других пернатых комары и мошка досаждали сильно. Рождаясь голыми и слепыми, они были совершенно беззащитны перед этими безжалостными вампирами. Крохотная мошка умудрялась проникать даже к птенцам, спрятавшимся под мамашами.
Полярные чайки обзаводятся потомством раньше других. Их птенцы уже обросли густым пухом и достигли размеров матери, только были ещё неуклюжи. Получив порцию пищи, жадно заглатывали её и, чтобы освободить кишечник для следующей кормёжки, пятясь задом к краю гнезда, выстреливали струйку помёта.
Побережье с мыса просматривалось далеко. В соседней бухте разглядел тушу выброшенного на берег моржа. Вокруг неё деловито копошились то ли песцы, то ли лисы. Дальше одна бухта сменялась другой, и все они были обрамлены скалами.
«По берегу ехать не стоит. Лучше по тундре, в некотором удалении», – понял Корней.
На море появился и пополз к побережью бугристый вал тумана. Скитник заторопился вниз. Туман оказался до того густым, что одежда быстро пропиталась влагой. В этом молоке всё приобретало необычные формы и размеры. Отдельные камни представлялись скалами, а изогнутый сук – бивнем мамонта.
Птицы угомонились и затаились в гнёздах. Тишину нарушало лишь глухое ворчание льда, выталкиваемого приливом на берег.
Утро. Море по-прежнему в тумане. Сквозь него едва проступают лишь ближние недотаявшие льдины. А в метрах двухстах от берега тумана нет. Временами он пытается выползти в тундру, но тут же пугливо отступает. Выехав из «молока», Корней погнал собак по мшистой тропе к Чаунской губе.
Вдруг собаки напряглись и сбавили скорость. В чём дело? На тропе появились отпечатки громадных лап и парящие лепёшки медвежьего помёта. Вскоре показались и сами медведи. Они направлялись к морю. Заслышав лай собак, идущий последним оглянулся. Решив, что упряжка не представляет для них угрозы, продолжил путь. А скитник наконец-то смог хорошенько разглядеть их.
– Почему этих громил называют медведями? – недоумевал он. – Голова и шея гораздо длиннее, плечи покатые, шерсть почти белая, туловище вытянутое. Мало что общего с бурым?
Ближе к вечеру впереди замаячили кресты. Корней обрадовался: «Похоже погост. Судя по узким шалашикам сверху, старообрядческий».
Проехав ещё немного, увидел на пригорке приземистую избу. Рядом беленькая, щелястая будочка на четырёх стойках и радиомачта – метеостанция. На лесенке, засунув голову в эту будочку, стоял человек. Услышав собак, он выглянул. Увидев подъезжающую упряжку, спрыгнул и замахал руками.
Человек оказался молодым парнем в очках, с нежным пушком на верхней губе. Было заметно, что он очень истосковался по людям.
– Меня Яшей зовут. Я тут один. Напарника санрейсом эвакуировали – аппендицит лопнул, – торопливо, словно боясь, что Корней не дослушает и уедет, докладывал он. – Ничего, справляюсь. Нас вообще-то четверо должно работать, но людей пока нет. Зато за совмещение доплату получаю. Мне здесь нравится. Дом, хоть и старый, тёплый, дров немного надо. Охочусь, рыбачу понемногу, – тараторил он. – Как здорово, что вы пришли именно сегодня! У меня такая вкусная уха получилась! Пойдёмте, пойдёмте – попробуйте!
Он схватил Корнея за рукав и потянул в избу.
Свет из окна освещал сколоченный из толстых плах стол и стоящую на нём радиостанцию: серый металлический ящик с ручками и стрелками приборов. Такой же был в радиорубке у Василия на «Арктике». С его помощью специальным ключом передают на большие расстояния особые сигналы, которые на другом конце преобразуют в слова.
– Вы раздевайтесь, мойте руки. Вон там за занавеской. А мне сводку срочно отстучать нужно.
У печки ещё один стол и полка. На ней чисто вымытые алюминиевые миски, эмалированные кружки, пачки галет, чая, мешочек с комковым сахаром. На стене барометр, часы. Рядом портреты бородатых, уже знакомых Корнею по пароходу людей и вырезанная, видимо, из журнала белокурая красавица. На другой стене, над кроватями, – полки с книгами. Среди них бросились в глаза четыре старинные – в кожаных, тиснённых почерневшей позолотой переплётах.
Корней обомлел:
– Яша, откуда это у тебя?
– На чердаке нашёл, там много всяких. Эти больно красивые.
Скитник осторожно взял в руки ту, что с медными застёжками. Это был сборник духовных стихов на старославянском, с крюковой нотацией для правильного запева. Полистав, прочёл вслух стих о горе Афон.
– Вы так хорошо старославянский знаете! – удивился Яша.
– С малых лет обучен.
Между страниц выглядывала закладка – пожелтевший газетный листок. Это был Манифест о веротерпимости Николая II и Именной Высочайший Указ Правительствующему Сенату от 12 декабря 1904 года, узаконивший в правах старообрядчество.
– Ой! Вы же голодны. Зазвал на уху, а сам стою рот открыв.
Когда сели за стол, Корней поинтересовался:
– Яша, тут рядом погост. А сама деревня где?
– За ручьём. Неужели не видели? Только она нежилая. Все ещё до войны на Аляску сбежали. Один-единственный старик живёт, да и тот с прибабахом. Вредный, нелюдимый… Приходил недавно. Попросил, если дыма из трубы два дня не будет, прийти похоронить. Домовину, говорит, приготовил.
– Мне бы с ним встретиться. Как его найти?
– Да вы ешьте, ешьте! Поедим – покажу…
Выйдя, свернули за угол дома. Внизу вытянулись вдоль берега два ряда тёмно-серых двускатных крыш с крытыми дворами и поветями.
– Видите, справа дымок вьётся? Это из его трубы. Только сомневаюсь, что он откроет. Через забор разговаривает. Даже во двор не пускает.
– Меня, думаю, пустит.
Переночевав у Яши, Корней поехал к старику. Накрапывал мелкий дождь. Брошенные дома уныло чернели сырыми стенами и закрытыми ставнями. Тесовые крыши уже позеленели от мха. Немым укором торчала часовенка. На заросшей улице натоптана тропка в сторону моря – единственный намёк на присутствие человека. Она-то и привела к избе старика. Та была внушительных размеров. На фасаде – четыре наглухо закрытых ставнями окна, обрамлённых резными наличниками со следами голубой краски.
Постучал кованым кольцом в массивные шатровые ворота с калиткой. Тишина. Ещё раз, посильней. Послышались шаги. Что-то скрипнуло. Раздался кашель, затем простуженный голос просипел:
– Кого Господь дарует?
– Брат по вере с Алдана.
Громыхнул засов, калитка, скрипя петлями, приоткрылась. В щели показалось благообразное, изрезанное морщинами лицо. Окладистая, на всю грудь борода была так густа и бела, что напоминала ком снега.
Рослый, сухопарый дед, по годам явно старше Корнея, вперил взгляд в гостя.
– Пошто пожаловал?
– Да вот с Алдана на Чукотку иду. Узнал, что тут одноверцы проживают, зашёл.
Корней снял шапку и поклонился в пояс.
– Коли свой и с добром, заходь… Поясок, вижу, на месте. Не обманул. Как тебя, раб Божий, величать?
– Корней.
– Евсей, – представился дед, оправляя низко подпоясанную косоворотку.
Двор был крыт наглухо. В нём царила идеальная чистота. От стен веяло вековым духом, а от кадушки в сенях исходил пряный запах солёных грибов.
Разглядев подсвеченные колеблющимся язычком серебряной лампадки образа, Корней перекрестился и с интересом обозрел жилище. Большое снаружи, внутри оно оказалось совсем маленьким. Хозяин, заметив его удивление, пояснил:
– Пошто отапливать всю хоромину? Вот и перегородил. Много ли мне одному надобно?
Добрую половину отгороженной горницы занимала белёная печь, вернее, печище, остальное – лежанка, стол, лавка и несколько приставленных друг к другу сундуков. Освещалась она, помимо света из бокового окна, светильником, представляющим собой, подвешенную у дальней стенки узкую металлическую ёмкость, заполненную жиром. Роль фитиля исполнял кусок пеньковой верёвки.
Под потолком на крючьях – мешочки с крупами, мукой, сахаром, солью. В Божьем углу, кроме писанного на доске лика Христа, образа святых Николы Угодника, Архангела Гавриила и Георгия Победоносца. Рядом на полке книги. На стене – несколько чёрно-белых открыток с изображением царской семьи.
– Седай, похарчуемся. Сёдня веть большой праздник – Святая Троица. Пирог с брусёной да клюквой вместе с хлебами с вчерась напёк… Спробуй. Я покуда огонь для печи добуду.
Евсей положил на оббитый жестью пол дощечку с обугленным углублением. К нему сбоку шла прорезь. Уперев в лунку длинную круглую палочку, он быстро-быстро закрутил её ладонями. Через полминуты появился дымок и заалела искра. Дед подложил мох и стал дуть, пока он не загорелся. Запалив смолистую щепу, растопил уже заправленную дровами печь. Всё это заняло пару минут. Уж на что Корней бывалый таёжник, но и он не смог скрыть восхищения.
– Ловко у вас получается.
– Я навычный.
– С кресалом-то проще и быстрее.
– Согласен. Однакось с него огонь не такой живой. С моего печка жарче горит, и угли опосля дольше тлеют. А хлеб неделями не черствеет.
Когда косматые языки пламени объяли поленья, Корнею почудилось, что они торопливо и горячо рассказывают ему про те времена, когда через здешнее безлюдье шли к окраинным землям бесстрашные служивые и промышленные. И так хорошо стало ему оттого, что он спустя столетия повторяет их путь.
– В каких землях твой Алдан? – полюбопытствовал Евсей.
– Про реку Лена слыхали?
– Слыхал. Большая, говорят.
– Наш Алдан – её самый крупный приток.
– Ты мне вот што растолкуй: Алдан эвона где, пожалуй, не одна тыща вёрст будет. За какой такой надобностью стока сюды рысогонил?
– С детства мечтал на океан глянуть, а как про Русскую Аляску в книгах прочитал, так и на Чукотку потянуло. С неё, говорят, ту Аляску видно.
– И што все по ентой Аляске с ума сходят? Мёдом она мазана, што ль? Вон и наше поселье, как к колхозам принуждать стали, всё туды ушло.
– У вас поселье там, а у меня дочь единственная.
– Как же она с Алдана на Аляску попала?
– Пути Господни неисповедимы. В Маньчжурию с мужем уехала. Оттуда китайцы нашего брата выселять стали. Так до Аляски и добрались.
– А ты на культе-то как? Така даль! Не помыслишь! Случись беда, и помочь некому.
– Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
– Экий ты егозистый!
– Это правда. Не могу на одном месте долго быть.
– А я за свой век ни разу родной угол не оставил.
– Село-то, похоже, богатое было. Избы-то вона какие большие да крепкие.
– То правда. Оно ведь одно из самых стародавних. Как вышел указ батюшки-царя отпустить вины тем, хто радение проявит в освоении незнамых восточных рек и новых землиц богатых мягкой рухлядью, так наши всей общиной сюды и подались. Прежде-то да! жизня тут кипела… Кажись, совсем недавно, а сколь уж годов минуло! Матушка верно рекла: «В детстве время тягушно идёт, ровно в гору подымается, а стоит сороковик перевалить, так года, будто с горы на санках, мчатся».
– Согласен… Евсей, община ушла, а вы что ж остались?
– Вишь ли, матушка ни в какую. Мине, говорит, через день-два помирать. Здесь родилась, здесь и в землю лягу. Парализованная – не бросишь. А сыны собрались. Да така беда случилась, что и не помыслишь… Оба в мыльне в самый раз за день до отплытия на ту Аляску угорели. Напоследок попариться пошли, да не доглядели – угли не все стлели, а оне вьюшку закрыли… Ожениться даже не успели… А моя ишо до того утопла. С матушкой ребят ростили. Уж она горевала, так горевала… думал, умом тронется. Ан нет, крепка оказалась. Я с ей, почитай, годов семь маялся. Никак Господь не прибирал. Меня, видать, испытывал. Ох и намучились, што она, што я. Царствие ей Небесное, – перекрестился Евсей. – Рядом с тятей и сынами схоронил.
– В Святом писании сказано: кто почитает своих предков, тот счастливый и долголетний на земле будет.
– Хорошо бы, коли так. Мне ведь ишо вон тот скрытень надобно учёным людям пристроить, – Евсей махнул рукой на сундук из потемневших досок. – Тама вся гистория. Наказные грамоты от якутского воеводы, черновики отписок сотника, скаски, челобитные, старые карты… Отцы радели, собирали. Вот послухай, – Евсей открыл сундук, порылся там и достал пожелтевший листок. – Енто прошение от 1827 года:
«В нонешном годе в районе нашего поселья имело место частое появление лихого люда, что наводит на население панику. Посему честь имею почтительнейше просить Ваше Высокопревосходительство по приговору схода разрешить нам приобрести из казённого склада четыре нарезных штуцера с 200 патронами для самообороны по цене, означенной в циркуляре».
– Занимательный документ. Получается, немирно жили, сами себя защищали.
– Што ты хошь, повсюду варнаки шныряют, а до уезда 300 вёрст. Не во всякий год пристав добирался… А вот ишо любопытная бумага в защиту чукчей:
«Бунтовщиками называть непримирённый народ полагаю несправедливым. С оных чукчей, естли впредь с ними дело иметь и приводить их в верное подданство, надобно не живым манером, а великою терпеливостию обращаться. Не требовать от них никаких аманатов, ясаку, а ласкать и показывать дружество в дарах и пище…»
– Разумно! Разумно! – отозвался скитник. – Известное дело. По доброму легче договориться.
– Меня, Корней, што удручает? Вот помру, это богачество сгинет… А вон в том скрытне ишо матушкино хозяйство: самопрялка, нитки, челноки для холста, гребни, напёрстки, навой[13]. Она хоть и не ходила, а рукодельничала до последнего дня. Без дела не могла… Ни в разум кому всё енто передать.
– Неужто совсем некому?
– В том то и беда, што некому. На мне родова кончается. – Евсей поник седой головой, но через некоторое время снова заговорил: – Тако всегда: одним пирожки и пышки, а другим синяки и шишки. Видать, грехи за родом большие. Никак не искупим.
– Все мы грешники… Евсей, а может, вам документы в музей передать?
– Сказать по правде, была тут икспидиция с Якуцка. С виду дюже книжные, а сами всё коряков промеж собой матерно хаяли – оне по Камчатке до того ходили. Оне просили энти документы, однакось я не решился. Счас корю – пошто не сговорился… Я чего тревожусь? Здоровья не стало. Помру, и документы сгинут.
– А что, хвораете чем?
– Ноги совсем остудились. Никак не согреются. Чёсонки даже на ночь не снимаю. Похоже на погост пора. Смертную одёжу загодя приготовил. В домовину сложил, штоб не искали. Токо хто схоронит?
– Погодная станция рядом. Там люди.
– Ладно бы хоть щепотники, а то непутящие нехристи, и мнят из себя умников. Рыло скоблят. Не поймёшь мужик аль баба! Стыдобища! Закопать-то закопают – надысь обещали, дак без отпевания. Господь ить не примет.
– Причастить, исповедовать и я могу.
Евсей просиял:
– Уж сделай милость. Так вон пошто Господь тебя ко мне направил! Таперича и помирать не страшно.
– А насчёт бумаг попросите Яшу радировать властям, что вы готовы передать всё это богачество учёным. У него ведь каждый день связь с Большой землёй. Думаю, прилетят.
– Всамдель! Я ить и сам порой так мыслил. Смущало, што безбожники оне, но я ить не им буду передавать, а книжным людям.
Повеселевший дед встал, подошёл к табуретке, на которой стояло что-то, укрытое тканью. Сняв её, взял старенькую хромку[14]. Перебирая кнопочки узловатыми пальцами, проиграл одну мелодию, другую и наконец запел:
Ох ты, гармошка-разливуха,
Ох, не пройдёшь ты тихо-глухо…
Тепло и приятно сделалась Корнею от переливов гармони и озорных слов. Он почувствовал себя дома, во Впадине.
Отставив двухрядку, Евсей замолчал, задумчиво процеживая пятернёй бороду.
Корней смотрел на него, и чувство уважения к этому одинокому старику с каждой минутой росло. Переживает не за своё здоровье и пропитание, а за сохранность документов истории Государства Российского. Ему захотелось обнять стойкого одноверца, не бросившего свой родной обезлюдивший угол. Расчувствовавшись, набрался смелости и впервые прочитал ему недавно сочинённое стихотворение:
Когда вера процветала
И любовь жила в сердцах,
Всюду истина блистала,
Был в народе Божий страх.
Ныне люди токо знают
Посмеяться старине,
Звёзды на небе считают,
Царство видят на луне…
– Складно у тебя выходит. Всё верно, вера ослабла, оттого и беды, – откликнулся Евсей. Глянув в оконце, удивился:
– Дождь-то разошёлся. А то думаю, што так вдруг стемнело.
Пересев к печке, он нащипал ножом, сделанным из старой косы, лучины. Запалил в дополнение к жирнику сначала одну, потом, для лучшего света, вторую и воткнул их в банку с песком. Радужный венчик заплясал вокруг каждого язычка пламени.
– Ты, стало быть, к Чаунской губе путь держишь?
– Да. Поначалу думал напрямки, через горы, но понял – не осилить.
– А как у тебя с документом?
– Справка есть.
– Енто хорошо. Тута строго. Милиция – как хто новый, сразу проверяют. Варнаков беглых ловят. Ежели хто поспособствует поимке, тому премия – ружьё с огнеприпасами. А у тебя лопотьё истрёпано и вид озверелый. Сразу приметят… Слухай, оставайся-ка у меня. С пропитанием тута лепо, сами себе хозявы. Не хошь со мной, заселяй любую избу.
– Спаси Христос! Лепо у вас, но пойду!
– Неволить не буду. Коли решение твёрдое, по Змейке ехай. В её устье посёлок стоит. Там Никиту спроси – односелец наш. Он с моими робятами дружил. Хоть и отщепенец – в жёны взял не из наших, но угодительный. По старой памяти мне подсобляет. Речешь, што от меня. С виду он не очень, но в делах толковый. Енто он муку да крупы мне кажный год везёт… Он подсобит до Певека добраться.
– Спаси Христос! Не устаю благодарить Вышняго: всегда приветистых, с открытой, чистой душой людей шлёт.
– Дык гнилые тута не задерживаются. Север не приемлет.
Сделав паузу, Евсей добавил:
– Хороших Господь тебе пошто шлёт? Сам душой чист и в вере стоек, вот и благоволит… Слухай, чтой-то опять исть захотелось. Давай маненько утробу побалуем.
Дед, кряхтя, поднялся, расправил спину и, прихрамывая, зашаркал к двери. Принеся с ледника крупного чира, настрогал полную чашу розово-жёлтых завитков и слегка посолил.
– Ох и вкусна! Царь-рыба – отъелся на комариках!
– Да уж! Ум съешь! – подтвердил Корней.
После рыбы долго пили, шумно прихлёбывая из чашек с полуистёртыми иероглифами крепкий чай с протёртой голубикой. И до того им было хорошо, что, казалось, в избе посветлело.
Сон после такого ужина был особенно крепким.
Наутро истопили баню. Помылись и, став перед образами, по очереди причастились. После чего Корней исповедовал старика…
Погостевав ещё пару дней, Корней с чувством исполненного долга продолжил путь.
Змейка, меланхолично петляя между моховых болот, то и дело рассыпалась на прозрачные озерца. Вокруг кипела жизнь. Вон из травы выскочил с истошным криком линялый гусь. Прыгая по воде, он ошалело махал куцыми крыльями. За ним с тявканьем неслась лисица. Сгоряча забежала было в воду, но тут же возвратилась, а увидев собак, юркнула за кочки.
Чтобы не мокнуть и не вязнуть в топях, Корней старался вести упряжку по гривкам. Иногда всё же приходилось съезжать и на болотины – другого пути просто не было. Травянистый покров колыхался, прогибался со всеми растущими на её поверхности растениями, но это не останавливало путника – знал, что не опасно – ниже вечный лёд.
Под вечер второго дня Корней достиг гривы, тянущейся вдоль побережья. Начиналась она с изъеденного прибоем мыса. Оставив собак внизу, полез на него по ступеням охристого плиточника. Наверху на сравнительно ровной площадке лежал поваленный, по всей видимости ветром, почерневший от времени крест. Его венчал широкий шатёр, отчасти повреждённый при падении. Крест лежал словно упавший навзничь и раскинувший руки человек.
На поперечинах, покрытых резьбой и вырезанными буквами, с трудом разобрал несколько слов и понял, что это охранная молитва путешествующих.
Оставить лежать крест скитник не мог. Поднять, поднатужившись, он ещё сумеет. Но как сделать, чтобы он вновь не упал? Оглядев площадку, обратил внимание на большую глыбу. Прекрасная опора! Подтянув крест, поднял и упёр об неё. После чего обложил основание камнями.
– Ура! Стоит!
Для верности натаскал ещё камней. Только после этого осмотрелся. За широкой полосой открытой воды – сплошные поля льда. Похоже, это и есть Чаунская губа. На некоторых льдинах – тёмные точки. Видимо, тюлени. Возле устья Змейки угадывались коробки домов. До них оставалось километров пятнадцать. Это обрадовало Корнея: наконец-то можно будет ехать по суху. «Переночую-ка здесь», – решил Корней, уставший от возни с крестом.
Из-за угловатых, ещё не приглаженных дождями и ветром камней выбежал заяц. Пощипывая на ходу траву, он приблизился к неподвижно стоящему человеку почти вплотную. Скитник присвистнул – косой на мгновение оцепенел, а потом подпрыгнул и, развернувшись прямо в воздухе, дал стрекоча.
На небе ни облачка. Но Корней не поленился, поставил палатку – заполярье приучило не доверять погоде. И не ошибся: на бледной лазури появились веретенообразные облака. И, хотя вокруг продолжали царить покой и тишина, он знал, что означает их появление. Вряд ли на Севере существует более верный признак резкой смены погоды, чем они.
По морю заходила беспокойная зыбь. Волнение с каждой минутой нарастало. И вот уже льдины, взлетая на гребни волн, сталкиваются, с треском ломают друг друга; погружаются в пучину и вновь выныривают. Рокот прибоя не давал спать всю ночь. Под утро ещё полил и холодный дождь.
Когда он ослабел до мороси, Корней свернул лагерь и погнал упряжку к посёлку на предельной скорости. Окантованные металлической лентой полозья скользили по мокрой траве как по маслу. На берегу, среди обломков льда, заметил непонятные предметы разного цвета. Подъехав ближе, увидел тюки тканей, частично присыпанные песком. Похоже, во время шторма с палубы какого-то судна смыло плохо закреплённый груз.
Впереди показался человек. Увидев упряжку, он повернулся и быстро скрылся за бугром.
«Видать, пришёл за “морским подношением” и испугался», – подумал скитник.
ДОНОС. СТАРАТЕЛИ. КАМЕННЫЕ ЮКАГИРЫ
Первый человек, которого Корней встретил в посёлке, как ни странно, оказался соседом Никиты. Он и объяснил, как пройти к его дому. Человек этот не понравился Корнею. Что-то неприятное было во всем его облике. Постное лицо, невыразительные рыбьи глаза, подобострастная улыбка отталкивали.
Никита, невысокий, щуплый, с рыжей всклокоченной бородой мужичок, узнав, от кого гость, на скорую руку собрал на стол и усадил Корнея отведать жареной рыбки, на ходу поясняя:
– Жена в Певек уехала к внукам. В сентябре ей уже не отлучиться – в школе учительствует. Вы уж не обессудьте, сам хозяйничаю.
Услышав, что Корней идёт на Чукотку, поинтересовался:
– А документы имеются?
– Есть справка с печатями с тех мест, где проходил.
– Слава богу. Милиция во всю шмоняет: недавно трое зеков сбежало. А у вас вид больно истрёпанный. Вы как меня нашли?
– Твой сосед растолковал.
– Понятно. Будем ждать гостей, – усмехнулся Никита.
– Каких гостей?
– Да он наверняка особистов приведёт. Осип только с виду добрый, на самом деле поганец редкий. У него вместо совести дырка от баранки.
И точно: вскоре в дверь постучали. Это был Осип. Пришёл вроде как за солью, а сам всё Корнея расспрашивает: какими судьбами, куда путь держит. Следом подоспел и особист. Глянув на Корнея коротким цепким взглядом, задал несколько вопросов. А внимательно изучив справку, попросил задрать обе штанины. Убедившись, что Корней действительно одноногий, чтобы сгладить неловкость, предложил:
– Корней Елисеевич, через три дня мы с начальником на катере в Певек идём. Можем взять. А там отправим ближайшим судном до Уэлена.
– Благодарю, товарищ лейтенант. Я подумаю.
Корней, утомлённый дорогой, загорелся было возможностью так быстро попасть на Чукотку, но уже на следующий день засомневался: «Что же получается? В самом конце пути на поблажку соблазнился. Нет уж! Буду добираться своим ходом», – решил он и сразу почувствовал облегчение.
– Корней Елисеевич, вы всё же известите особистов, что не поедете, а то некрасиво получится. Они в гостевом доме живут, – посоветовал Никита.
– Ты прав. Схожу… Как думаешь, за сколько дней можно на собаках добраться до Чукотского Носа?
– Троп по побережью почти нет. Мы же летом – по воде, а зимой – где по снегу, где по льду. Так что месяца два, а то и три уйдёт: реки могут задержать. Ведь сейчас в горах самый разгар таяния, а если ещё и дожди зарядят, их вброд не одолеть.
– Выходит, до прихода «Арктики» не успею.
– А когда «Арктика» там будет?
– Капитан говорил, что в середине июля.
– Нет, за такой срок никак. Ежели только с особистами до Певека.
– Хочу всё же своим ходом… Раз не успеваю, торопиться смысла нет. В горы уйду. Там порыбачу, поохочусь, собак откормлю. А зимой по снегу двинусь.
– Зачем куда-то идти? У меня живите. Здесь и рыбалка хорошая.
– Спаси Христос, Никита! В посёлке мне худо: людей много. Я горы, волю люблю.
– Тогда вам к каменным юкагирам[1]. У меня там есть надёжный приятель. Иваном зовут. Очень хороший мужик. Я нарты для него делаю. Он говорит, что мои самые прочные и лёгкие. Иван будет рад. Ему всегда помощники нужны. Стадо большое, а дети разъехались.
– А что? Отличная идея! Я ведь оленей с детства обучен смотреть.
Лейтенант встретил Корнея радушно:
– Пойдёмте, я вас начальнику представлю. Он хотел познакомиться.
– Товарищ капитан, разрешите?
– Заходи, заходи, – произнёс грузный офицер с до блеска выбритой головой.
– Вот он, наш одноногий герой. Вчера о нём докладывал.
Капитан, с любопытством глянув на обтрёпанного, обросшего человека, вдруг переменился в лице:
– Не может быть! Дядя Корней, неужто вы?
А когда тот в ответ растерянно улыбнулся, сомнений не осталось. Офицер выскочил из-за стола и бросился обнимать странника:
– Какими судьбами? Почему вдруг одноногий? Меня-то узнаёте?
– Почто ж не узнать вас, Игорь. А ноги из-за гангрены лишился.
– Дядя Корней, как вы здесь оказались? Товарищ лейтенант, организуйте чайку и что-нибудь перекусить на двоих.
Когда лейтенант вышел, Игорь негромко пояснил:
– Дядя Корней, я теперь по документам Шорников Игорь Петрович, сын умершего дорожного рабочего. Про скит и монастырь – ни слова. Сами понимаете, народ всякий попадается.
– Понял. Мы ж помалкивать с малых лет приучены.
За чаем просидели часа два. Игорь внимательно слушал, расспрашивал, удивлялся.
– Товарищ капитан, я ведь по делу. Лейтенант предложил мне с вами до Певека, а там на пароход. Благодарствую, но хочу сам пройти, по-честному. Как Травин – своим ходом.
– Слышал про такого. Геройский парень. Ну что ж, отговаривать не буду, воля ваша. Давайте хотя бы письмо дам, чтобы оградить от лишних проверок.
– А на Чукотке оно будет действовать?
– Не беспокойтесь, Шорникова и там знают. Корней Елисеевич, обратно-то как думаете?
– Уговор у меня с капитаном «Арктики». Он каждый год на северном завозе. Буду ждать его в июле в Уэлене либо в Лаврентии.
– А успеете ко времени добраться туда?
– Так я и не мыслю этим летом. На следующее рассчитываю. До морозов с юкагирами покочую, а как снег ляжет, так двинусь.
– А жить-то целый год на что будете?
– Да много ли мне надо! Охота, рыбалка кормят.
– Это понятно, но на всякий случай давайте я вам немного денег дам. И не вздумайте отказываться. Могут пригодиться.
***
– Ну что, поговорили? – поднялся навстречу Корнею Никита.
– Поговорили. Очень даже хорошо поговорили. Бумагу дали, – он протянул листок Никите.
На бланке с круглой печатью было написано:
«Товарищ Кузовкин Корней Елисеевич совершает рекордный одиночный переход с реки Алдан до Чукотского Носа. Просьба органам власти оказывать ему максимальное содействие в реализации данного перехода. Старший уполномоченный Певекского района капитан И. П. Шорников».
Никита ахнул:
– Ничего себе! Сам Шорников подписал!
Вернув Корнею бумагу, он показал фигу в сторону соседского:
– Накося выкуси! Ружьеца ему захотелось! За это не грех выпить, – и довольный выбежал в сени…
На следующий день, когда Корней собирался к юкагирам, Никита критически оглядел его.
– Одёжа ещё ничего, а вот торбаса совсем худые. У меня кирзухи есть. Геологи новые получили, списанные завхоз мне отдал. Хоть и ношеные, но ишо крепкие. Пойдем померим.
Сапоги оказались впору, правда, для протеза верх голенища пришлось разрезать – не налезал.
– На зиму советую стельки из бересты сделать. Их мороз не прошибает.
***
Чем ближе горы, тем меньше топей и озёр. Особенно радовались этому собаки: теперь не было нужды протаскивать нарты между кочек, а лапы не вязли в мшистых болотинах. Лиственницы и берёзки в этих местах уже довольно высокие и прямоствольные.
Легче всего ехалось по заросшим травой галечным берегам речушки, стекавшей с гор. На сползшем в воду торфяном отвале выделялся цветом странный участок. Уже подъезжая, Корней разглядел шерсть какого-то животного.
«Медведь, что ли? Да нет, шерсть больно длинная. Может, мамонт? Говорят, их тут много было».
Достав топорик, он надсёк шкуру. Промороженное мясо выглядело свежим, только пахло землёй.
Вырубив несколько кусков мякоти с непривычно толстыми волокнами мышц, бросил их собакам. Те, понюхав, съели и, повизгивая, уставились на аппетитно краснеющий бок. Сам Корней есть не отважился.
На второй день собаки неожиданно прибавили прыти. «Неспроста», – подумал скитник и принюхался. Ветерок донёс запах дыма. У весело звеневшего переката скитник разглядел двух бородатых мужиков. Более рослый, стоя по колено в воде, сноровисто покачивал лоток – промывал песок с галькой. Второй, поменьше ростом, крепыш лет пятидесяти, возился у костра. Оба в линялых брезентовых куртках, засаленных штанах.
– Доброго здравия! Бог в помощь! – поприветствовал Корней, слезая с нарты.
Крепыш, оглядывая нежданного гостя, молча кивнул, указывая рукой место напротив себя. Скитника это не удивило. Он уже заметил, что на Севере люди немногословны. Чтобы расшевелить молчуна, Корней посочувствовал:
– Тяжело, похоже, рыжуха даётся… Есть ли резон так надрываться?
– Можа и нет, да азарт не отпускает, – прогундосил старатель, – каждый раз думаю: брошу ко всем чертям, и тут же: а вдруг завтра самородок с кулак али ещё хлеще – золоторудное гнездо? Так и золотаришь с надеждой.
Старательский сезон на Севере скоротечен – три месяца. За это время лоточник в среднем намывает килограмма два. Работа каторжная: впроголодь, в ледяной воде, в тучах беспощадного гнуса, с ночёвками в тесной холодной палатке. И не столь уж велик заработок, но старатели – особая порода людей. Их ничто не останавливает, поскольку каждый надеется на чудо.
Вода в чёрном от копоти чайнике забурлила, зафыркала на пламя струёй кипятка. Старатель не спеша сдвинул его в сторону от огня и, открыв крышку, сыпанул жменю сбора из листочков брусники и клюквы.
– Петро, антракт! Чай поспел.
Подойдя к костру, рослый бородач стянул распухшими руками бродни и пристроил застывшие в ледяной воде ноги поближе к огню.
– Откель, дед, тропу тянешь? – поинтересовался он.
– Про реку Алдан слыхал?
– Угу!
– Оттуда и тяну.
– Эва! Издалека, однако! А в тутошних местах чё потерял? Алдан-то поприветистей будет и старательский сезон подлиньше.
– Не старатель я. На Студёное море захотелось посмотреть.
– Хм! Чудак, чё на него смотреть? Вода как вода. Ничего особенного. Разве что солёная да холодная.
Так потихоньку разговорились.
– Мужики, где-то тут юкагиры стоят. Не подскажете?
– Так их в округе много. Кто тебе нужён?
– Иван.
– Повезло тебе. Он совсем рядом, на этом же ключе, километра два вверх отселя.
Въехав на взгорок, Корней обнаружил лишь закопчённые валуны да тяжёлые камни по кругу – прежде они висели на ремнях поверх шкур и удерживали их при ветре. На одном из валунов лежал свежий, дочиста очищенный от мяса и жёлтый от жира череп оленя. Он был направлен носом к восходу – знак того, что душе оленя люди желают добра и света.
Примятая нартами трава указывала, в каком направлении откочевала семья. Поскольку полуночное солнце давно катилось вдоль горизонта, скитник тут и встал на ночёвку. Поспав при незаходящем светиле около пяти часов, Корней двинулся дальше по следам кочевников.
Конусообразный, с рогатой макушкой чум стоял на мыске у слияния двух ручьёв. Тут же грузовые нарты с нюками (оленьими шкурами) и жердями для чума.
Навстречу выбежали, захлёбываясь лаем, небольшие остромордые собачки. Все чёрно-белой масти.
Загорелый сухощавый юкагир, узнав, что гость от Никиты, не знал, куда и усадить его.
– Так вы тот одноногий, что идёт на Чукотку?
Корней засмеялся:
– Похоже, мне можно не представляться. У вас новости бегут впереди упряжки… Думал нынче выехать, но не успеваю к пароходу. Поэтому хочу до зимы в ваших горах пожить.
– Ты настоящий юкагир, – обрадовался Иван, – оставайтесь у меня. Оленей будем вместе пасти, вкусно кушать.
– Я и сам хотел попроситься к вам до снега. Никита посоветовал.
– Ой! Хорошо! Очень хорошо! Жена, слышишь? К нам помощник сам пришёл, искать не надо. Стадо большое – помощь очень надо. Сыновья есть, а стадо пасти некому. Один уехал на край земли учиться железные нарты делать. Зачем юкагиру железные? Деревянные легче. Другого в какой-то лагерь для умных на всё лето взяли. Вот скажи: чему юкагира там научат? Оленей пасти? Чум ставить? Маут бросать? Это что, хорошо? Нет, брат, юкагиру у тундры учиться надо. – Иван, всё более горячась, продолжал, – тундра нас кормит, одевает. Бумага не кормит… Младший говорит, что земля – шар, как яйцо куропатки. Вот чему их учат! Я ему: «Ты что слепой?» Тундра, сколько едешь, ровная. Как вода на шаре будет? Выльется!
Жена Ивана, Валентина, тем временем поставила перед ними доску с горой варёной и подвяленной на солнце оленины и две кружки дымящегося бульона с мелко нарубленным диким луком.
Юкагир, забыв, что минуту назад возмущался, принялся с удовольствием, аппетитно причмокивая, есть. Корней присоединился. Ел и всё поглядывал на три винчестера, висевших на сучках стойки.
– Иван, зачем тебе столько ружей?
– Эээ! От отца остались. Раньше сюда всё с Аляски везли. Продадут винчестер, а патронов – одна коробка. Говорили, следующим летом ещё везём. Привозили другой калибр. Ошибка, говорили. Отец новый винчестер брал. Старый не бросал. Красивый, жалко. Другой год так же. Отец плюнул, на лук перешёл. Сам из креня[2] делал.
– Мой дядя тоже с луком охотился. С ним сподручней, и шума нет. Коли бой у лука резкий, то и сохатого можно взять.
– Долго сидим. Оленей смотреть пора, – встрепенулся Иван.
– Так пошли.
Походка у оленевода была стремительная, как у всех кочевников. Корней с трудом поспевал за ним. К счастью, стадо паслось недалеко. Измученные паутами олени, чтобы избавиться от них, то и дело катались по траве. Когда Иван оживил дымокуры, животные сразу потянулись под их защиту.
Солнце скатилось к горизонту. Иван, периодически обходя стадо, время от времени негромко посвистывал и покрикивал.
– Пусть волки знают, что не спим.
С десяток животных, следуя за рогачом, отделились от стада. На крики Ивана не реагировали. Тогда он спустил с привязи своих оленогонных собак. Как только те стали приближаться к беглецам, олени послушно повернули обратно.
Около трёх часов ночи юкагир вдруг забеспокоился. Выбравшись из марлевого полога. Привычные глаза юкагира заметили на косогоре лохматого зверя, похожего на медвежонка. Росомаха! Двигаясь челноком, подобно легавой в поиске, она приближалась какими-то неловкими боковыми прыжками к ничего не подозревающей оленухе. Лайки частыми махами понеслись наперерез, оглашая окрестность напористым лаем. Однако незваная гостья и не думала отступать.
Бросившийся на неё передний пёс тут же с визгом отскочил и начал ожесточённо тереться мордой о траву, а росомаха, пролаяв, как лис, только погрубее, неторопливыми прыжками ушла вверх по косогору в чахлый ельник.
Иван стрельнул вдогонку и, сердито выкрикивая что-то на гортанном наречии, совмещающем юкагирские слова с русскими, погрозил кулаком:
– Я тебя не трогал! Зачем моих оленей трогать ходишь? Ещё придёшь – шапкой станешь.
Тундра в этих местах была богата не только ягелем и грибами (олени их очень любят), но и ягодами. Особенно много тесно прижавшихся друг к дружке кустиков шикши. Её листья напоминают хвоинки, а чёрные ягоды хорошо утоляют жажду. И, кроме того, местные используют их для окрашивания домотканого полотна и кожи в красивый вишнёво-красный цвет. Это скромное растение помогает ещё и при многих болезнях.
Голубика пока не поспела, а у брусники боковинки ягод лишь едва подпалило – большинство вообще зелёные. Созрела лишь янтарная морошка, и Корней, собирая лекарственные травы, то и дело присаживался полакомиться ею.
В один из дней, когда была его очередь присматривать за стадом, он, обнаружив рядом с ручьём желтовато-оранжевую от обилия морошки прогалину, принялся обирать кустик за кустиком. Чтобы в полной мере насладиться этой мясистой кисло-сладкой ягодой, бросал её в рот пригоршнями. Особенно много её было на бугре. Направившись туда, Корней чуть не свалился в скрытую травой траншею. В её конце что-то темнело. Подойдя ближе, обнаружил обомшелый дверной проём в полуземлянку. Дверь уже иструхлявилась и лежала на земле. Перешагнув через неё, Корней заглянул внутрь. Когда глаза привыкли к полумраку, разглядел нары, столик между ними, очаг у входа.
На одной из полок лежал шомпол, мерки для пороха, точильный брусок. На другой – мешочек с огневым припасом, стопка одежды, правда уже изрядно погрызенная мышами, табак в свинцовой упаковке, красочные консервы с нерусскими надписями. На столике железная банка. Она оказалась наполовину заполненной рыжухой. Рядом закрытая крышкой кастрюля. Приподняв её, увидел поблёскивающую на дне ртуть[3].
«Всё ясно – старательская землянка! – сообразил Корней. – Что же тут произошло? Даже рыжуха не тронута».
Выйдя, осмотрелся. От зимушки к ключу уходила едва различимая тропка.
На берегу чернели зевы штолен. Возле одной валялось ржавое ведро, кирка с замшелой ручкой. Чуть в стороне – ручной бур с иностранным клеймом и останки человека. Похоже, именно здесь старатели работали в последний раз. На сильно изгрызенном мышами черепе темнел узкий пролом.
Подойдя к штольне, Корней встал на четвереньки и полез вглубь. Свод и стены в толстой бахроме инея. Через метра два упёрся в завал, из которого торчали сапоги. Картина прорисовывалась понятная: один из старателей убил напарника, а его самого завалило землёй.
Скитник вырубил киркой яму глубиной по колено (глубже не давала мерзлота) и перенёс в неё останки золотоискателя. На могиле сложил пирамидку из камней. После чего ещё раз заглянул в землянку. Любопытно было узнать, что же в чужеземных консервных банках. Они были двух видов. Одни высокие, другие плоские. В высоких оказалось любимое им сгущённое молоко, в плоских – тушёнка. Корней сложил часть банок в полупустую котомку и, пересыпав рыжуху в кожаный мешочек, поспешил к стаду.
Его рассказ взволновал Ивана:
– Знаю тот бугор, но туда никогда ходил. Верно старики говорят: «Землю копать худо. Земля сердится, беду шлёт».
СТРАННОЕ МЕСТО. ШАЙТАН
Утренние заморозки становились всё более затяжными. Даже к полудню ледок таял не на всех лужах. Начали гоняться за важенками молодые бычки – самый верный признак осени. Всё чаще раздавалось яростное хорканье и стук рогов матёрых быков, отстаивающих право покрыть оленух (у северных оленей рога имеют так много отростков, что серьёзно поранить друг друга они не могут).
– Иван, Никита говорил, что где-то в этих горах есть горячие ключи.
– Да, есть, но там живёт шайтан. Кто был – больной становится.
– И всё же, где они?
– Вон за тем хребтом, – махнул юкагир в сторону юга.
– Хочу до перекочёвки съездить. Ты не против?
– Езжай, раз не боишься. Недолго только.
***
Пересекая увалы и ручьи с ржавой солоноватой водой, Корней гнал упряжку на юг. Ехал с тайной надеждой: а вдруг именно там таится искомое Беловодье – Царство Божие, где с незапамятных времен царит истина и живут в затворничестве святые? А страшилки рассказывают, чтобы праздный люд не тревожил.
На второй день перевалил вытянутый с востока на запад столообразный хребет, надёжно защищающий те места от ледяных ветров Арктики. Если северные склоны покрыты травой и низкими кустами, а по водоразделу до сих пор местами снег, то южные, напротив, покрыты лесом, состоящим из берёз и лиственниц с полями кедрового стланика. На одном из них выделялось несколько бурых пятен. Корней никак не мог понять: что это? И только когда одно «пятно» вдруг вытянулось вверх, сообразил: медведи. Пасутся на достигших молочной спелости орешках стланика. Медленно перемещаясь, они то и дело исчезали в зелёных складках местности.
Сверху было хорошо видно, что котловина усеяна озёрами, по большей части овальной или круглой формы, с чётко выраженными закраинами, отчего те напоминали парящие котлы. При спуске по мелкощебнистой осыпи нарта зацепила валун. Тот сдвинулся и, потеряв опору, покатился вниз. Медведи, привлечённые шумом, подняли головы. Постояли с минуту, подслеповато оглядываясь, и, не обнаружив причин для беспокойства, вернулись к прерванной трапезе.
Съехав на дно котловины, Корней, перемещаясь от одного озера к другому, понял, что они совершенно разные. В одних белёсая вода лишь едва пузырится, в других почти кипит из-за бьющих снизу горячих ключей. В-третьих, вообще не вода, а сероватая жижа с медленно надувающимися и смачно лопающимися пузырями. Но все они одинаково неприятно пахли тухлыми яйцами. У берегов трава не росла, зато метрах в двух начинались идеальные пастбища. В траве тянулись к солнцу полярные маки, белели островки ромашек, нежно синели куртинки скромных незабудок. Над всем этим благолепием порхали бабочки. Видеть такой цветущий оазис в зоне вечной мерзлоты было удивительно.
Мелькнула мысль:
– Неужто и впрямь Беловодье?
На чистом угоре торчали глыбы в рост человека. На них проступали буквы старославянского алфавита. Правда, разобрать, что написано, Корней не сумел: их затянул мох.
«Выходит, в этой котловине жили православные! А может и сейчас живут?»
Ветер нанёс запах дыма. «Точно! И совсем близко!» Вскоре на краю леса увидел шалаш, покрытый корой. Под навесом у костерка сидел громила в выцветшем, истрёпанном рубище. Главной достопримечательностью незнакомца была голова – чёрный волосяной шар, из одной точки которого временами валил дым, окутывая острый, как у птицы, нос. Из-под нависших век поблёскивали пуговки глаз. Не обращая внимания на приближающуюся упряжку, человек разговаривал сам с собой, мешая русские и якутские слова. Затем, устремив диковатый взор на скитника, стал что-то горячо говорить ему.
Корней старательно вслушивался, но, кроме того, что этот крайне возбуждённый человек считает себя Создателем и зовут его Ахмедом, ничего не разобрал. По мере «разговора» якутские слова у него исчезали, и язык все более приближался к русскому.
«Совсем одичал мужик», – подумал скитник.
Сосланный на Колыму лет тридцать назад за разбойные дела Ахмед бежал и давно жил отшельником, кормясь охотой и рыбалкой. Знал, что была война с немцами, но не знал, чем кончилась.
– Мы победили, – успокоил его Корней.
– России опять будет худо. Но через страдания я приведу её к славе, – многозначительно произнёс отшельник и сыпанул в медный кофейник с арабской вязью, неизвестно как попавший к нему, щедрую пригоршню чего-то сушёного. Залив всё это кипятком, поставил сосуд на угли и замер, дожидаясь кипения. Готовый отвар перелил в почерневшую литровую кружку.
– Хлебни! – просипел он, протягивая её гостю.
– А что это?
– Ты пей!
Пахло от варева не очень приятно, но отказываться было неудобно. Скитник поморщился и сделал вид, что несколько раз глотнул.
– Тут такое благодатное место. Кроме вас, ещё кто живёт?
– Зачем? Мне никто не нужен.
– Так вы местный?
– Ты что! Я родом с самых высоких и красивых гор! Здешние – мелочь против наших, – возмутился Ахмед.
– И давно вы оттуда?
– Тебе какое дело? – Ахмед сверкнул глазами, – живу, где хочу, ибо я есть Создатель этого Мира. Уразумел? – при этом кадык на его шее нервно задвигался вверх-вниз.
Корнея передёрнуло от такого богохульства.
– Не веришь? Смотри!
Ахмед взял из костра красный уголёк размером с яйцо куропатки. Подержал его с минуту в кулаке и, бросив обратно, показал раскрытую ладонь. На ней не было ни ожога, ни красноты.
Потрясённый скитник подумал: «Колдун, что ли? Иван-то, похоже, не зря предостерегал».
Ахмед тем временем добавил в костёр сучьев потолще и, похлебав отвара, опять сунул ему в руки кружку:
– Пей!
Корней отрицательно покачал головой.
В угрюмом немигающем взгляде отшельника разгоралась злоба. Голова его затряслась, а глаза побелели. Он придвинулся к скитнику вплотную и, больно сжав локоть, прошипел:
– Пей! Пей!
– Не могу. Тошнит.
Ахмед все сильнее стискивал локоть:
– Пей! Пей, червь! Раздавлю!
Вдруг его лицо перекосилось, щека задёргалась в нервном тике. От него шла такая ненависть, что скитник оторопел.
– Хорошо, хорошо, выпью, – выдавил Корней, освобождая руку. – Только собак разниму – слышишь, дерутся.
Быстро подойдя к упряжке, он запрыгнул на нарты и погнал лаек прочь. Судя по злобным выкрикам, Ахмед бросился за ним, но разве угонишься за натренированными псами…
Ночевал на берегу парящего озера. Среди ночи его разбудил душераздирающий крик. Он становился всё громче и пронзительней, пока не превратился в вопль невыносимой боли. Неизбывная тоска звучала в нём. Скитник подумал, что так стенать может только проклятая навек душа. Вопль несся с той стороны, где было логово Ахмеда.
Утром Корней даже сам себе не мог объяснить, слышал ли он эти крики на самом деле или это была слуховая галлюцинация под воздействием паров ахмедовского отвара. Внутри всё мелко дрожало. Отпустило только после купания в тёплом озере. Когда одевался, на локте обнаружил багровый синяк – метку Ахмеда.
«По всей видимости, именно из-за этого сумасшедшего юкагиры считают это место нечистым», – решил Корней и погнал упряжку к горам. Через пару километров выехал на голое место. Земля чёрная, словно выжженная: ни травинки, ни кустика. Корнеем вновь овладело непонятное беспокойство: казалось, кто-то гонит его отсюда. Неожиданно раздалось лёгкое потрескивание, и он увидел несколько светящихся шаров, плывущих к нему. Приблизившись, они закружили над головой. Собаки заскулили, прижались к земле. Покружив с минуту, шары уплыли прочь. Всё это время Корней стоял как вкопанный:
– Место-то и впрямь бесовское! – подумал он не в силах даже поднять руку и осенить себя крестом…
Когда вернулся к стоянке, Иван первым делом спросил:
– Видел шайтана?
– Видел. Ты был прав, место действительно дурное. Ходить туда не следует, – ответил Корней, высыпая в таз собранные по дороге крепенькие белые грибы.
***
С утра начали готовиться к перекочёвке. Собрали, уложили в мешки пожитки, сняли с чума брезент, разобрали остов и, погрузив всё это на нарты, крепко стянули ремнями. Осталось запрячь оленей, свистом подозвать собак.
На новом месте стадо первым делом набросилось на нетронутый тучный травостой.
Дня через три во время вечернего чая Валентина со вздохом произнесла:
– Мука и соль кончаются. Надо бы в посёлок.
– Почему мало брала?
– Нас теперь трое.
– Давайте я съезжу? А то собаки совсем разленились, – предложил Корней. – Да и Шустрого тренировать пора. Большой уже.
– Хорошо придумал, – обрадовался Иван.
Выехал скитник налегке, взял лишь с пуд оленины и пару банок заморской тушёнки для Никиты. Шустрого запряг в паре с Бороем. Кто-кто, а он спуска сыну не даст.
Осип, увидев у дома Никиты нарты Корнея, не преминул зайти.
– Рад видеть героя в наших краях. На Чукотку передумали ехать? – произнёс он, не сводя глаз с ярких банок с иностранными надписями, – что это у вас такое красивое?
– Тушёнка, – буркнул Корней, запоздало сообразив, что глупо поступил, оставив банки на виду.
– Вижу, у вас всё хорошо, я пошёл. Дела.
Когда Осип закрыл за собой дверь, Корней убрал тушёнку в тумбочку. Уже через полчаса появился лейтенант.
– Товарищ Кузовкин, поступило заявление о вашей связи с иностранцами. Прошу объяснить, откуда у вас несоветские консервы?
– Могу и объяснить, и показать, – Корней, едва сдерживая вскипевшее в нём возмущение, выставил банки на стол. – Как я уже говорил вашему начальнику, на Чукотку я пойду зимой. А сейчас в горах помогаю юкагиру Ивану пасти оленей. Там наткнулся на брошенную землянку старателей. Эти консервы оттуда. Кроме этих банок, в землянке было с полкилограмма золотого песка. Его тоже взял. Старатели погибли. Погибли давно.
– Понятно. Теперь всё это изложите на бумаге.
Внимательно прочитав объяснительную, лейтенант произнёс:
– Завтра едем на место.
– Товарищ лейтенант, это довольно далеко. Два дня в одну сторону.
– Далеко не далеко, а я должен всё проверить. Сейчас пройдёмте со мной, сдадите золото по акту.
На обратном пути Корней зашёл в сельпо и закупил всё, что наказала Валентина.
Выехали на двух упряжках. Лейтенант сфотографировал землянку, банки на полке, осмотрел заброшенный прииск, обвалившийся шурф. Переночевав у Ивана, уехал в посёлок с чувством облегчения – был рад, что не обманулся в Корнее.
Иван прокомментировал случившееся одной фразой:
– Худой человек. Не повезло Никите с соседом.
Как известно, за грязные деяния рано или поздно приходится платить. Господь не забыл предъявить счет и Осипу. Осенью после инсульта у него отнялись ноги.
(Окончание следует)
________________________________
[11] Удолье – низина.
[12] У моржей бивни – и у самцов, и у самок. Перепахивая ими дно, они добывают моллюсков.
[13] Навой – катушка для навития нитей основы.
[14] Хромка – популярная русская двухрядная гармошка.
[1] Каменные юкагиры – юкагиры, живущие в горах. Они невысокого роста, смуглые. Волосы прямые, чёрные, глаза карие. Занимаются оленеводством и охотой.
[2] Крень – обращённая к югу смолистая часть ствола лиственницы. Благодаря её крепости и гибкости такие луки отличались резким боем.
[3] Ртуть используется для извлечения из промытой породы мелких частиц золота.
Опубликовано в Бельские просторы №11, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!