Ирина Соляная. РАССКАЗЫ В ЖУРНАЛЕ “ДРОН” №1, 2022

КИСЕЛЬНАЯ ПРИДУМЩИЦА

Классуха монотонно пилила Таню: «Ты стала невнимательной, ты плохо готовишь уроки, ты завалишь экзамены. Да, я знаю, что в твой семье проблемы, что мама с отцом… Но кому ты бросаешь вызов? Ты поможешь маме, если останешься на второй год?»
Таня круто развернулась на каблуках и вышла из класса. Уши у нее горели, шея покраснела. Она напоминала себе молодую кобылу, из ноздрей которой валил пар. Наверное, так она и выглядела в глазах классной руководительницы: сноровистая, упрямая, фыркающая. Таня понимала, что надо потерпеть, осталось два месяца до экзаменов и все! Она уйдет в педучилище. И уж там-то все будет по-другому. Но на язык просились злые и обидные слова.
— Татьяна! Вернись! Мы не закончили! — голос Нэлли Борисовны заглушил стук двери.
— Ну, — спросила Сушкова, — вышел толк?
— Вот именно! Вышел. Осталась одна бестолочь, — Таня отряхнула брюки, испачканные мелом, видимо, задела классную доску, когда выбегала за дверь, — классуха меня совершенно не слушала. Она упрекала меня за тройки. Откуда же пятеркам взяться, если я вся на нервах? Да еще эта Крыса у меня списывает! Почему я должна с ней сидеть? Она — двоечница, от нее воняет! А классуха нагло мне ответила, что я всё выдумываю.
— Нормально так. — протянула Сушкова, обняла подругу и повела к буфету.
Длинная очередь заворачивалась спиралью серпантина, а возле полукруглого окошка в стене рассыпалась конфетти. Таня поднялась на цыпочки, стараясь разглядеть Стасова, своего давнего поклонника.
— Щас заточим пирожков, — неуверенно сообщила она Сушковой.
С бумажным промасленным свертком в руках Стасов вылез из кучи голодных подростков, отхватив попутно подзатыльник. Ответить не смог, боясь растерять драгоценную добычу, только оглянулся и рявкнул что-то.
— Вот, — ткнул он двумя растопыренными ладонями в девчонок. Те прыснули, вытащили по пирожку с повидлом. Липкие, сморщенные, загорелые в пупырышках — вот и весь обед. Шесть штук осталось Стасову, и он стал поглощать, их не жуя. Сушкова сунула две монетки по десять копеек в карман его пиджачка.
— Много же, — промычал он с набитым ртом, но Таня погладила его по жирным волосам и пояснила, — за старание.
После перекуса жизнь показалась светлее. Хихикая, подруги пошли на урок физики, а Стасов – покурить за туалетами.
В конце коридора стояла Сафьянова с учебником. Девочки прошли мимо, стараясь не смотреть в ее сторону. «Крыса!» — шепнула себе под нос Таня. Сафьянова дернула шеей, всё же услышав. Блеклая и серая, с бледным угреватым лицом, с неопрятной косичкой, она и была похожей на лабораторную крысу. Маленькая, юркая, но в то же время слабая и неспортивная. Она воровала в столовой еду, а поварихи делали вид, что не замечали. В прок не шло, крыса вечно была голодная. Все помнили, как однажды Сафьянова устроила эстафету с киселём. Просто, из вредности Крыса отпивала из каждого стакана, а потом возвращала их на общий стол. Стасов с друзьями скрутил её под визги девчонок и вылил на голову недопитое, приговаривая: «На, на!» Только когда повариха оттащила мальчишек от Крысы, все успокоились. Одноклассникам влетело. Это был не единственный случай, когда возмутительная выходка Крысы сходила ей с рук. Сафьянова укрепилась в статусе жертвы. Ей нравилось быть изгоем, и теперь за нее горой встали взрослые. Они окружили ее щитом сочувствия и прощения. И потому Крыса поняла, что ее сила в слабости.
Навстречу девчонкам неслась медицинская сестра Севна-Мосевна. Фамилии ее никто в школе не знал, но называли только так, и никак иначе. Сев- на-Мосевна приехала откуда-то из-за Алтайских гор. Это неприветливый учитель физики привез себе молодую жену. Девушка с труднопроизносимым именем сразу всем полюбилась. Кругленькая, с пухлыми ручками, пальчики которых заканчивались аккуратными розовыми детскими ноготочками, голова с венчиком белых кудряшек. В кармане таскала карамельки для первоклашек, девушкам в «красные дни» без проблем вписывала освобождения от физкультуры, мальчишкам после школьных вечеров давала какие-то таблетки, чтобы не было запаха перегара.
Медсестра цопнула за руку Таню:
— Зубы приходи лечить. Все уже полечили, даже двоечники. Чего трусишь? После четвертого урока жду.
— Крыса у вас была, — сморщилась Таня, вспоминая, как Сафьянову водили пломбировать зубы после алгебры, — не приду.
— Какая крыса! Не выдумывай!
Севна-Мосевна засеменила прочь, покачивая кудряшками: «Вот трусиха!»
Таня, конечно же, лечить зубы не пошла. Брезгливость была сильнее. Еле дождалась конца уроков и сразу домой. С Крысой идти было по пути: до поворота на Ленинскую, а там по улице к дому с зелеными ставнями. А Крысе – в Крутой переулок. Там почти возле ограды старого кладбища стояла старая изба, наверное, единственная, которая топилась углем в их поселке. Са- фьяновы жили кучно, бедно и пьяно. Возле двора бродили куры, а скамейка с отломленной спинкой была лежанкой сафьяновского деда Егорыча, известного на всю округу скандалиста.
Таня оглянулась: Сафьянова сначала брела за ней, а потом остановилась на перекрестке Ленинской и Крутого и хмуро смотрела Тане вслед. Ну почему, почему их посадили за одну парту? Лучше бы с мальчиком, пусть даже с Гречкиным, от которого мочой пахнет и нечищеной волчьей пастью.
Дома Таня бросила в угол портфель и сложила школьную форму на стул. Натянула треники и тенниску, заштопанную у воротника. Пожаловалась маме на классную руководительницу. Мама поправила очки, пожевала губами.
— Ты конфликт умеешь на пустом месте устроить. Далась тебе эта Са- фьянова. Я такую девочку в твоем классе даже не помню, покажи- ка мне ее на фотографии.
— А нету ее на фотографии, — Таня по-детски высунула язык, — у нее денег на фотоальбом не было, так что ее прекрасная внешность останется для тебя загадкой. Можешь меня спрашивать, я объективна. Расскажу и про морду ее прыщавую, и про характер подлючный. Скажи, за какие грехи мне это наказание?
Мама махнула рукой и стала штопать. Как и все взрослые, она стояла на стороне всяких крыс, которых травили. А, может, ей дела не было до переживаний Тани? Недавно из семьи ушел отец…
Оставшись вдвоем, мама с Таней делали вид, что ничего особенного после ухода мужчины из дома не произошло. Пустая комната гораздо лучше ежедневных скандалов и пьяных выходок. Но Таня никак не могла заставить маму оторваться от дел и поговорить с ней. Да, Танины проблемы кажутся такими мелкими рядом с теми, что прочно поселились в семье: безденежье и страх завтрашнего дня. Таня не знала, чувствует ли мама одиночество, опустошенность, обиду, ведь та вечерами молчала. Мама чересчур спокойно возилась по хозяйству, а с раннего утра и до заката пропадала в конторе. И теперь она сидела с иголкой в руках, не глядя на дочь.
— Девчонки шептали, что у Сафьяновой видели вши. Между прочим, это не шутки, — Таня начала демонстративно чесать за ушами и подмышками, подпрыгивая и похрюкивая, пока мама не засмеялась.
— Ну, иди, посмотрим, может, и у тебя завелись?
Через полчаса зарёванная дочь сидела на кухне, укутанная старой простыней, потому что ей увлеченно мазали голову керосином. Адский запах плыл по кухне, а мама приговаривала: «Вот сама пойду и разберусь, что за безобразие такое! Двадцатый век, а мы вшей домой из школы приносим! Чем там ваша Севна-Мосевна занимается? Не могла на педикулёз всех асоциальных подростков проверить?»
Потом были бутерброды и чай, но казалось, что ничего уже не исправить. Вечная вонь и позор. «В моем детстве тебя бы налысо обрили. Со мной бабка не церемонилась, трижды за детство брила. Зато потом кудри лучше росли!»
Наутро мама разбудила дочь в шесть утра, снова всё вычесала частым гребешком, макая его в тазик с водой. Выдернутые волосинки, уныло плавали, сворачиваясь в воде вопросительными знаками. Было решено скрыть историю и скандал не раздувать, а просто попросить отсадить Таню от Сафьяновой. Мама выплеснула воду во двор и покрутила носом.
— Танька, все равно пахнет керосином. Не выветрилось. Дома оставайся, а мне на работу пора.
Девочка выскочила из-за стола и побежала в свою комнату, грохнув дверью.
До обеда она просидела с книжкой, в сотый раз перечитывая «Джейн Эйр». Настроение было тягучее как кисель. После шестого урока Тане позвонил Стасов и тяжело засопел в трубку. Взял такую привычку: звонить и молчать. Разве так за девушками ухаживают? Таня сказала в потрескивающую тишину: «Я простудилась, Стасов, дня три посижу дома, буду горло полоскать, ноги парить. А ты вот не парься», — и повесила трубку.
Около трех в окошко постучали. Таня выглянула в палисадник и охнула. Сафьянова! Незваная гостья маячила в просветах сиреневых веток. Высокие кусты закрывали дом от дорожной пыли оживленной улицы, потому Сафьянова не увидела, что ей махнули рукой, мол, уходи!
Таня вышла за двор, закипая от невысказанной обиды. Вот теперь-то она обрушится на Сафьянову со всеми обвинениями, и, может даже, ударит её.
Сафьянова была такая жалкая в старушечьем застиранном платье не по размеру. Его надорванный карман висел уголком, а из кармана торчал носовой платок, далекий от свежести. Сафьянова стащила с головы нелепый платок и заплакала.
— Бабка о… о… обрила…
Неожиданно почувствовав нелепое родство и общее страдание, девочки обнялись и сели на скамейку.
С этого дня Сафьянова стала каждый день приходить к Тане делать уроки, потому что явиться в школу безволосой не могла. Учителя, видимо, знали, что случилось, и не спрашивали о ней. А ученики даже не замечали, что «Крысы» нет в школе. Волосы у Сафьяновой не отросли даже к выпускному. Голова покрылась почти прозрачным ёжиком. Неровным, блеклым и пахнущим какой-то медицинской пакостью.
Таня замечала за собой, что ненависть к этой девчонке ушла, и сама Таня даже ждет вечера, когда Сафьянова придет со своими тетрадками, и они будут вместе мучить квадратные уравнения и нелинейные функции. Продвигались к концу учебника алгебры плохо. Одна объясняла, а вторая прилежно слушала, листала книгу, пыталась что-то писать в тетради, но в итоге всё сводилось к простому переписыванию решенного Таней на черновике. Физика тоже сопротивлялась, оставаясь непознанной волшебной сферой. Ток исчезал, если из розетки выдергивали штепсель, и никак не хотел облачаться в формулу закона Ома. Проще было с устными предметами, хотя грамотность страдала. Сафьянова чутко улавливала смысл написанного и, читая отрывки «Детства» Горького, заливалась простодушными слезами и даже сжимала кулаки. Она примитивно и по-детски судила обо всем, чем удивляла Таню.
Сушкова отдалилась от бывшей подруги, словно подозревая о постыдном секрете Тани, и стала заносчивой. Стасов перестал вздыхать в трубку, и однажды Таня увидела, что Сушкова и Стасов ушли с урока физкультуры, обнявшись за плечи. Это было неслыханное предательство.
Сафьянова, впрочем, не удивилась поведанной ей новости. «Мы часто не те, чем кажемся», — изрекла она, и Таня неожиданно решила для себя не страдать о двойной потере.
Так продолжалось до конца мая, потом экзамены были благополучно сданы, и Сафьянова попрощалась со школой. Таня и Сушкова, почти помирились и благополучно сдали экзамены. Таня чуть лучше, благодаря постоянным повторениям, Сушкова – чуть хуже. Сафьяновой выдали справку вместо аттестата.
Долгожданный выпускной прошел без неё.
Наутро после прощального праздника, вытащив из залакированных локонов последние шпильки и затерявшийся цветок жасмина, Таня выглянула в палисадник. Почему-то ей хотелось, чтобы Сафьянова пришла. Но ее не было.
В соседней комнате что-то бурчал себе под нос отец. Он пришел накануне на выпускной вечер, и привёл Таню из школы под утро домой. Таня видела в щелку двери, как он ищет под диваном свои тапочки и удивленно чешет в затылке. Видимо, он думал, что тапочки будут ждать его тут вечно.
Таня хмыкнула, чувствуя мстительную радость. Она не знала, что там произошло у отца с его новой пассией, но была довольна, что тот ночевал дома. Мама тоже ничего не спросила у него, только кинула на диван плед и подушку. Наутро, не дожидаясь сонь, пожарила оладьи, сложила их в глубокую миску и ушла в контору. Только надела новые туфли на каблуках и повязала голубую газовую косынку. Чтобы видел, кого он просвистел.
Пока Таня отмывала и расчесывала локоны после дичайшего издевательства парикмахеров, отец смущенно жевал оладьи и пил кофе. Таня чмокнула его в щеку, быстренько просушила волосы феном и пошла на Крутой переулок. Она знала, что её тайная подруга, наверняка ждёт ее с рассказом о выпускном вечере.
Шумная Ленинская заканчивалась поворотом к погосту. Старая ограда кладбища, на котором почти никого не хоронили, кособоко надвигалась на тропинку. Захоронения были скрыты за тонкими стволами американского клена. Он заполонил собой все свободное пространство и потеснил березы и тополя, которые раньше в избытке сажали как естественную преграду. Всё засохло и захирело, только этот наглец царствовал в захолустье. Все домишки переулка обветшали, ведь их построили сразу после войны. Пятистенки, обитые крашеной «бумагой» жались друг к другу, а длинные узкие огороды спускались к реке. С краю должен был стоять дом Сафьяновых, но Таня его не обнаружила. Словно его и не было. В недоумении девчонка озиралась по сторонам! Она ходила в школу мимо этого переулка каждый день, и возвращалась той же дорогой, сворачивая на свою улицу. И всякий раз она видела дом Крысы с разбитой скамейкой, на которой валялся дед Егорыч. Почему же теперь переулок заканчивался крейдяной сутулой хатой, разгороженной с двух сторон? Дальше шла чахлая поросль того же американского клена, по которой можно было спуститься к ручью.
Покрутившись на месте, Таня растерялась. Куда же идти теперь? Не заблудилась ли она? Нет, если оглянуться, то хорошо видно конец переулка, и поворот на Ленинскую. Слышен шум машин, которые всегда снуют в сторону кирпичного завода. Где же дом Сафьяновых? И спросить некого.
Таня ничего не придумала, как прийти в школу. С нарастающим страхом, она вошла в медицинский пункт. Севна-Мосевна заполняла какие-то журналы. Таня села рядом с ней и тихо поздоровалась. Медсестра улыбнулась и спросила: «Ну, наплясались вчера? Наверное, ноги гудят?» Таня покачала головой. Постепенно к ней приходило сознание непоправимой потери, страшная догадка о случившемся.
— Скажите, если у меня галлюцинации, то меня запрут в дурдом? Я там останусь навсегда?
Севна-Мосевна вскочила и, обежав вокруг стола, наклонилась над сидящей Таней, взяла в ладони ее хрупкое личико и зашептала:
— Что ты, что ты, девочка! Ну, какие галлюцинации? Отдохни, не выдумывай. Наверное, вчера за туалетами красненького выпили втихаря? Ой, дурочки, ой, дурочки…
Таня высвободилась из объятий испуганной Севны-Мосевны, рассеянно похлопала её по плечу и пошла по коридору. Севна-Мосевна выглянула из кабинета и проследила взглядом за девушкой, пока та не вошла в учительскую. В опустевшей комнате физрук увлеченно чистил ногти. Он косо посмотрел на Таню и буркнул:
— Чего тебе, Сафонова?
Таня криво улыбнулась и взяла с вертикального стеллажа журнал 9 «В». Она пролистала его и поставила обратно. Список учеников на букву Эс: «Сафонова Таня, Селиванов Олег, Скоренко Галя».
Таня вернулась домой. Отец жарил мясо, обильно посыпая его специями. Он оглянулся и спросил:
— Где так долго была- то?
— А ты? — с вызовом спросила Таня.
Отец хмыкнул и стал энергично орудовать лопаткой, переворачивая крупные сочные куски. Он успел сбегать на рынок, неужели она так долго бродила?
— Ко мне никто не приходил?
Отец покачал головой и что-то промычал. Таня налила себе киселя и села с книжкой под отцветающими кустами сирени. Отец вышел к ней, вытирая ладони о фартук.
— Помнишь, в пятом классе ты кисель заколдовала? Прибежали твои однокашники и говорят: «А Танька кисель заколдовала, и его теперь пить нельзя». А ты стоишь и тихонько пьешь из их стаканов. Тебе- то можно, ты же колдунья.
— Не помню, — покраснела Таня и спрятала глаза.
— А твоя учительница поводила руками над подносом и сказала: «Всё, я расколдовала, можете пить».
— Не помню, — повторила Таня.
— Всегда придумщица такая была. Выросла-то как.— засмеялся отец и прислонил большой палец с кончику носа Тани.
В уголках глаз Тани блеснули слезы, она невпопад подумала, что каждый миг, который она проживает, уже не повторится. И не будет ни полосатого сарафана, ни стакана с киселем, ни жареного мяса, ни папки в клетчатом фартуке у плиты. Всё уходит. Как уже не будет никогда Сафьяновой, которой, собственно говоря, и не было. А, может, и не только Сафьяновой?
Таня отпила киселя и посмотрела вдаль улицы. Там, на перекрестке, стояли рядом Сафьянова, Сушкова и Стасов. Они смотрели на Таню с укоризной, словно спрашивали: «Зачем ты нас прогнала! Каждый из нас был так нужен тебе, а теперь… Как же ты без нас, кисельная придумщица, как?»
А так. В этом была и своя грусть, и своя радость. Как отряхивает сонное утро обрывки видений, так и детство легкой вуалью слетало с макушки выросшей Тани и таяло, таяло.

КОРОЛЕВСКАЯ ЩЕДРОСТЬ

Любаня Павлова смутно помнила брата и стыдилась, что облик Петруши стёрся в её воспоминаниях, но помалкивала. Как признаться в том, что не помнишь проводы брата на фронт? Он ушел после выпускного вечера, а возвращался орденоносцем, участником Парада Победы. Восьмилетняя Любаня верила, что одного страшного письма об отце, пропавшем без вести, для Павловых предостаточно, и потому гордо показывала всем знакомым весточку от Петруши: «Он написал, что придет в июле! Уже июль!» Старшая Анютка показывала единственное фото брата, но почти стёртое, плохо различимое.
Младшая Катюшка родилась в сорок втором и брата не видела вовсе, но ждала, как и все Павловы. Ведь Любаня рассказала столько историй о былинном богатыре и его волшебном мече-кладенце, отрубившем головы фашистскому войску!
Каждый день Любаня и Катюшка гнали козу на косогор. Пока паслась их кормилица, Любаня вязала пуховые варежки, и рассказывала сестре сказки, а Катюшка высматривала, не пылится ли на горизонте грунтовая дорога. Все восторженные ожидания им испортил Сёмка Кривоносов. Он вернулся в Малыхино за две недели до Петруши. Со станции приехала телега, заваленная трофейными чемоданами, а сверху громоздился румяный Сёмка, растягивавший зеленые бархатные мехи гармошки. Мотя бежала к нему с цветами, Тимофеевна плакала от счастья и семенила следом на ватных ногах. «Ну, Катюшка, не горюй, — сказала Любаня, — наш Петруша придет как герой, в кольчуге и в серебряном шлеме. Верхом на белом скакуне. А седло бисером расшито». Анютка посмеивалась над Любаней, качала головой. Василёк хмыкал: «Придумщица».
Петруша пришел со станции пешком за полночь, Павловы уже спали. Загремел в сенях, затопал ногами. Мама вскочила с лавки, не успев даже шаль на плечи набросить. Высокий, светловолосый, загорелый, пахнущий махоркой. Ни кольчуги, ни меча. Только вещмешок и хрусткий офицерский планшет.
Любаня провисела на шее брата до утра – не оторвать, и не заметила, как и когда уснула. Утром, когда старшие ушли на колхозное поле, она перемыла посуду, а козу привязала у обглоданного палисадника, хотя та и показывала свою обиду.
Вернувшись в горницу, Любаня украдкой рассматривала брата. При свете лучины вечером что увидишь? А теперь она примечала всё: белый узкий шрам под носом, резко очерченные губы, выбритые виски и белую полоску кожи Из-под воротника гимнастерки.
Все Павловы, кроме Катюшки, были похожи на отца: узкие в кости, тонконосые, белокурые. А младшая – вылитая мать, черноволосая, курносая, пухлогубая. Только смоляные кудри малышки украл тиф.
Брат заглянул за цветастую занавеску. Там на койке спала Катюшка. Брат вытянул из подушки утиное пёрышко, пощекотал курносый носик и разбудил сестру.
— Ну, здравствуй, Катерина Мефодьевна! — широко улыбнулся он.
Катюшка натянула на нос лоскутное одеяло, и испуганно смотрела на незнакомца. Петруша нисколько не смутился, а ловко вытащил сестрёнку и стал подкидывать к самому потолку, пока она не лягнула его голой ножкой.
— Ох, и худая! Видно, только сныть и лебеду ели! Не ноги, а лапки лягушачьи, — Петруша засмеялся и усадил сестру на кровать.
— Это она после тифа. И не разговаривает совсем, только иногда смеется или плачет, — обняла Любаня хмурую сестру.
— Ну, косы — дело наживное, вырастут, и станет наша царевна- лягушка Катериной Прекрасной, — смущенно провел ладонью брат по обритой головёнке.
Когда все прибежали на обед, Петруша достал из вещмешка два свертка белого и оранжевого парашютного шелка. Анютка подхватила невесомую ткань и закружила по горнице, напевая: «Хочу пышную юбку! Как у королевы!» Мама удивленно пожала плечами: «Жёлто- горячий. Откуда такой?», а Петруша засмеялся: «С сигнального парашюта». Мама отобрала ткань и строго сказала: «Если с умом, без этих ваших «солнце- клёш», то здесь на три платья хватит, и Катюшке на рубашку». Любаня с Анюткой вздохнули, но согласились.
— А мне? — спросил Василёк и покраснел, он считался в свои пятнадцать лет взрослым.
Ему достался красно- синий офицерский карандаш, заточенный с обоих концов.
Катюшка ждала очереди и сопела в углу. Петруша протянул ей жестяную банку с леденцами. С голубой крышки улыбалась лупоглазая кудрявая блондинка, а внутри лежали рядами круглые цветные леденцы. Катюша отковыряла одну и сунула в рот. Не знавшая ничего слаще ревеневого киселя, девчушка скривилась от приторного вкуса и выплюнула конфету на ладошку. Все вокруг засмеялись, а Катюшка неожиданно заплакала и спряталась на койке за занавеской.
Мама, не слишком обращая внимания на её слёзы, дала всем по липкому леденцу и спрятала жестянку в карман фартука. Петруша взял Катюшку на руки, прижал к плечу и, поглаживая по спине, вышел из избы. Они дошли до колхозной конюшни и вернулись довольные и примирившиеся, словно у них появился какой-то общий секрет.
На следующий вечер, когда Любаня с Катюшкой гнали козу с косогора, Мотя Кривоносова окликнула их. Она собиралась на вечёрки, потому нарядилась в новое полосатое платье с блестящими пуговками, а в толстую косу вплела алую ленту.
— Ну, что? Пришел братушка?
Катюшка радостно закивала, а Любаня собралась простодушно выложить все, как на духу и про карандаш, и про обещанные шелковые платья, как Мотя хмыкнула.
— Знаю- знаю. Видали вещмешок пустой. Консервов- то хоть привез?
— Каких консервов? — спросила Любаня и покраснела до самых кончиков волос.
— В металлических банках! — с торжеством в голосе сообщила Мотя.
— А вот и привез! — неожиданно для самой себя выпалила Любаня, — даже конфеты в консервах! Одну конфету можно целую неделю сосать, и она все равно сладкая! Вот!
Катюшка не могла поддержать старшую в споре, а потому высунула язык и зашагала в сторону калитки, а Любаня заспешила следом, таща за веревку козу. О насмешках Моти Любаня никому не рассказала — что взять с глупой соседки? У нее одни наряды на уме, да пляски под гармошку. А все равно Анютка и стройнее, и красивее, ей бы платье… Хотя бы и жёлто- горячее, из парашютного шёлка, на платье не написано же из чего оно!
На закате закрапал дождик, размочил глинистую дорогу, прибил жару, и усталая после работы, но неугомонная Анютка тоже убежала на посиделки. Мама тревожилась, потому что семья ужинала без Петруши. Любаня шёпотом спросила, когда же мама начнет кроить яркий парашют, но та была расстроена и лишь рукой махнула. Тогда сестры пристроились у керосинки и погрузились в потрепанную книжку сказок. Василёк штудировал геометрию, по которой был оставлен на осень. Тикали ходики, навевая сон. Дождь перешел в ливень, и уже на окнах чертил дорожки. Вымокшая до нитки Анютка забежала в избу.
— Что-то ты быстро обернулась, — заметила мама.
— Плохие дела у Кривоносовых. Мотя только пришла на вечёрки, как ее участковый вызвал. Что-то Сёмка натворил. Федул- почтальон заявление написал.
— А Петруша где?
— Не видала.
Больше от Анютки ничего не добились, она вытирала полотенцем потемневшие от дождя русые косы и отговаривала беспокойного Василька бежать к соседям. Мама у окна вздыхала, словно чувствовала, что беда Кривоносовых коснется и Павловых. Наконец дверь отворилась, и вошел старший сын. Сняв тяжелый промокший пиджак, он сел за стол и тихо сказал: «Я из сельсовета». Катюшка забралась к нему на колени, а мать придвинула сыну подогретую миску с затиркой. Малышка разевала жадный рот, и каждая вторая ложка отправлялась ей, пока мама не прикрикнула. Все ждали, когда Петруша расскажет все сам.
— Иди- ка спать, царевна- лягушка! — легонько хлопнул сестру пониже спины, Петруша повернулся к матери, — Кривоносов сидит под замком в сельсовете. Из-за письма.
— Оказывается, не соврали про Федула, — протянула Анютка.
— Вот черт хромой! — всплеснула мать руками.
Оказалось, что почтальон Федул отнес «куда надо» письмо фронтовика Кривоносова фройлян Бонке в Штудгарт. И завертелось! Сёмка когда-то вывернул карманы у пленного немецкого солдата, нашел там портсигар, фотографию и письма от немецкой невесты. Умолчав о бессмысленном трофее, Сёма привез его в Малыхино, как говорится «до кучи», а потом взял да и написал письмо немочке: «Не ждите своего Ганса, мы наголову разбили поганые фашистские орды и водрузили над побежденным Берлином красный советский стяг».
— Не для детских ушей! — грозно посмотрела на всех мама и отправила спать.
Дети затихли, только Любаня прислушивалась к негромкому разговору, всё больше наполняясь неясным смятением. Вокруг еле горевшей керосинки витали косматые страшные тени.
— Сынок, я прошу тебя, отойди в сторону, — тихо сказала мама, и Любаня удивилась ее странному тону, — ты не знаешь, какие это люди, Кривоносовы. Пусть Тимофеевна сама с Федулом решит, по- бабьи.
— С Федулом уже поздно говорить, — немного помолчав, решительно ответил Петруша, — Сёмка – фронтовик, после контузии. Я его не оставлю. Завтра уполномоченный приедет. Я хотя бы с ним перетолкую.
— Ну, ради меня, сынок, не надо! — мама положила ладонь поверх его ладони, стараясь убедить, уберечь, — нам ещё отца искать. У нас своя беда, у них — своя.
Взрослые еще что-то бормотали, но так тихо, что Любаня не расслышала, хоть даже шею вытянула из-за занавески. Наконец они загасили керосинку и отправились спать, но мама еще долго всхлипывала на лавке.
Наутро Петруша ушел в сельсовет, а к Павловым прибежала воющая Тимофеевна с чемоданом трофейного барахла. Мама стояла у двери, широко расставив ноги, уперев руки в боки. Любаня никогда не видела ее такой рассерженной. Катюшка смотрела на соседку поверх кружки разбавленного козьего молока.
— Твой Пётр коммунист, вон вся грудь орденами сверкает. Вам чего бояться? А за моего дурачка кто заступится? Кто? — Тимофеевна падала в ноги, выла. Её цветастый платок сбился на затылок, обнажив седые косматые прядки.
— Забудь сюда дорогу! Забирай свое добро! Вон из избы! — мать сердилась и рукой показывала на дверь. Любаня почувствовала, что мама не только сердита, но и не меньше соседки напугана.
— Посмотри на детей, голые и босые! — Тимофеевна утерла слезы и подвинула чемодан к ногам мамы, — мне не жалко ничего, бери хоть всё. Хочешь, иди ко мне в избу, выбери, что надо тебе. Только пусть Пётр поможет!
Из-за печи вышел Василёк и волоком вытащил чемодан за ручку на порог. Следом вышла завывающая Тимофеевна.
Стараниями Петруши Сёмку вскоре отпустили. Непутевый дурачок два дня отлеживался дома, а на третий шустрая Тимофеевна отвезла сына в областной госпиталь. Через неделю, когда соседи устали чесать языками о Сёмке, Петрушу неожиданно вызвали в военкомат.
Он быстро и хмуро собрался, перецеловал всех и посмотрел на маму долгим взглядом. Когда за ним закрылась дверь, Василёк ляпнул:
— Если бы его из-за Сёмки, то в милицию бы вызвали или в НКВД…
— Ишь, умник! — хлопнула мама Василька по спине полотенцем, — слова- то какие знаешь! Языком не трепли!
Но сама не выдержала и закрыла лицо ладонями. По Петруше заплакали в три голоса, а Любаня обнимала ничего не понимающую Катюшку и держалась. Только когда мама ушла на ферму, слёзы полились сами. Даже, как казалось навсегда, замолчавшая после болезни Катюшка четко произнесла: «Беда!» и уткнулась носом в плечо сестре.
Радоваться ли тому, что малышка заговорила? Сказать маме или нет?
До позднего вечера в избе царила тягостная тишина, изредка прерываемая скрипом двери. Это Василёк мотался к косогору, пока мама не пригрозила ему всеми небесными карами.
Наутро, едва старшие ушли на прополку колхозного поля, Любаня с Катюшкой погнали обиженную козу на пастбище. Бог знает сколько дней бедная животинка объедала скудную траву перед двором, а теперь резво трусила впереди девчонок как собачонка. Всегда хмурая Катюшка улыбалась странной, счастливой улыбкой. Любаня прикрикнула на неё, копируя маму, потом неожиданно опустилась на землю и горько- горько заплакала. Катюшка обвила шею сестрёнки тонкими, почти прозрачными ручонками и что-то залепетала, потом стала дергать за плечо, а когда Любаня отмахнулась – сдернула косынку с её головы. Сквозь мокрые ресницы Любаня посмотрела вдаль с косогора. По грунтовке пропылил грузовик и остановился возле избы Павловых. Силуэт мужчины, спрыгнувшего с кузова, узнала даже Катюшка. Любаня заметалась под чахлыми яблоньками, наспех привязывая козу. Поволокла Каюшку за руку, а потом и вовсе посадила себе на спину и, ожесточенно пыхтя, обзывая сестру толстухой, побежала к своей избе.
Петруша готовил тюрю в большой плошке. Он засмеялся, встречая чумазых и запыхавшихся сестер.
— Кто это такие? Кажется, Золушка и Царевна- Лягушка пожаловали?
Любаня и плакала, и смеялась одновременно. Она увидела свое чумазое лицо в осколке зеркала над умывальником и смутилась. Потом умылась и села на лавку рядом с братом. Ей и в голову не пришло побежать за старшими на поле. Катюшка немедленно вскарабкалась к Петруше на колени. Брат прижимал к себе ее бритую головёнку.
— А я подарки привез. От королевы. Знаете, в Великобритании живет королева Мария, а правит ее супруг – Георг четвертый, — сказал он шутливо, когда девчонки немного успокоились. Доверчивая Катюшка таращила глаза, а Любаня подозревала подвох.
— А как же милиция? — робко спросила она, шмыгая носом.
— Да не был я в милиции! — поднял брови Петруша, — в военкомат вызывали. Всем офицерам-участникам Парада Победы королева Мария прислала посылки. Прямо из Великобритании. А я не получил вовремя, попал в госпиталь, когда рана открылась. Вот посылка и нашла меня.
Петруша кивнул на огромный ящик возле окна, который сёстры в спешке не заметили.
— А что там? — робко спросила Любаня.
— Разное. Шинель из сукна, костюм штатский, ботинки, всякие отрезы материи. Но главное – там подарок для Катюшки.
— Разве королева знает о нашей Катюшке? — с сомнением посмотрела Любаня, но у сестры уже заалели щеки, и она захлопала в ладоши со всей энергией, на которую была способна.
Петруша ссадил сестру с колен и вытащил из ящика что-то белое, невесомое. Это были детские носочки, отороченные по верху вязаным кружевом. Катюшка вертела их в руках. Она никогда не видела ничего подобного. Петруша поднял палец вверх и сказал:
— Придется помыть лягушачьи лапки. Ради такого дела…
Вскоре Катюшка ехала на шее у брата, свесив тощие ножки в бесполезных, но невыносимо великолепных носочках. Её глаза искрились улыбкой, пальцы сжимали ворот гимнастерки брата, а губы лепетали: «Не беда, не беда».

ПЕРВЫМ ДЕЛОМ САМОЛЕТЫ…

Вот, мама, взгляни на своего Андалеба. Я на чужой земле, с чужими людьми. Разве этого ты хотела? Всегда говорила, что в мире даже пылинка находит пристанище. Где же мой приют в этом мире?
Мальчишкой я пас с Валижоном овец и думал, что нет ничего хуже выжженной степи, пекла, вечной тропинки в гору да нашей старой собаки, которая совсем меня не слушается. Я ошибался, мама, та степь была мне родной, и впереди была надежда. Теперь я не молод и снова пасу отару фермера Красильникова. И степи под Воронежем такие же пыльные и однообразные. Тощие овцы разбредаются и ищут укрытия в овраге, а лохматая собака спит под скрюченным тополем, вывалив язык.
Мама, не кори меня за то, что говорю с тобой, а не молюсь. Я жду, что ты донесешь мои беды до ушей Аллаха, и поможешь своему отчаявшемуся Анда- лебу.
Гулдаста заставила меня построить тандыр во дворе. Можешь себе представить? Моя Гулдаста, которая изучила все премудрости кухонь мира. Она стала сварливой и изображает из себя настоящую таджичку. В пику мне! Что же, пришлось подчиниться. Глуп тот мужчина, кто спорит с женщиной. Мне удался только третий тандыр: жар держит долго, хворосту почти не требует, и не перегревается. Хотя стены не полопались при кладке, Гулдаста все равно не довольна. Смотрит косо, будто я виноват, что лепешки ее подгорают. Здесь совсем не купить свежего хлеба, пекарня закрылась еще до нашего приезда, а в район ездить за хлебом – мороки не оберешься.
Иногда я смотрю на Гулдасту исподтишка: она сидит, безвольно опустив руки на колени и плачет. Она так не плакала, когда врачи сказали нам: детей не будет, живите друг для друга. Мы просто крепко с ней обнялись. Теперь же Гулдасту согнула беда, а меня – вина, и мы отдалились друг от друга.
Натираю наждаком крупные деревянные бусины для тасбих. Когда- нибудь четки будут готовы: тридцать три круглые и одна овальная. Придется вспоминать все девяносто девять имен Бога, которым ты учила меня, мама.
Возможно, всё случившееся со мной от того, что я усомнился.
Знаешь, мама, когда я в детстве смотрел на небо, у меня текли слёзы. Бьющие в глаза яркие лучи не давали мне рассмотреть размытые очертания кучевых облаков. Мне казалось, что там, в вышине, в белых небесных чертогах ждет меня прекрасная принцесса. Однажды я спросил брата, верит ли он в сказку про кузнеца, победившего семь дивов и золотого дракона, забравшего в награду красавицу Есмин. Знаешь, что сделал Валижон? Он рассмеялся, хлопнул меня по затылку так, что слетела тюбетейка. Мама, он сказал, что сыну кузнеца суждено молотом махать, сыну пастуха – стеречь отару а красавица Есмин достанется сыну падишаха. А мне, Андалебу, сыну чабана, бродить до конца дней по степи и выкликать стадо: «Где вы мои козлятки, Алюль, Булюль и Хиштаки Саританур?» Я разозлился тогда.
Мама, ты решишь, что я назло Валижону стал ботрпроводником? Нет. Он и думать забыл о том разговоре. Я хотел посмотреть на белые чертоги, оттолкнуться от пыльной и горячей степи, скрипящей песком на зубах, и взлететь к ним.
Через двадцать лет на похоронах дяди Эргаша наш плешивый староста Сархат, похожий на скрюченный саксаул, покачал головой: «Человеку место на земле. Эдак ты возгордишься, перестанешь Аллаху хвалу возносить! Возомнишь себя подобным богу!» Я не ответил ему, что молюсь, когда поднимаюсь на борт списанного Боинга, потому что только ладоням Всевышнего дано удержать этого ржавого индюка в облаках.
Мама, когда я поднялся в вышину в первый раз, мы пролетели над Душанбе. Лоскутное одеяло города мелькнуло под нами, а следом распахнулась степь, но всего лишь на пару минут. Её серо- жёлтые тона скоро сменились зеленью Г иссарского ущелья и причудливым узором трех рек – Кафирнигана, Каратага и Ширкента. Я вспомнил твои слова, мама: «Чтобы соскучиться, надо уехать». И понял, как остро скучаю по нашей степи.
Мама, ты знаешь, что я побывал в тридцати двух странах, изучил девять языков, увидел долины и горы, озера и океаны, людей всех цветов кожи и волос, что можно себе вообразить, мне не удавалось подняться над собой. Цвела моя гордыня, я устал желать, иной раз мне было скучно. А теперь я снова пасу отару и забыл о скуке. Горе и нужда без устали обихаживают меня, и я стал ближе к небесному чертогу. Жаль одного: мне не по зубам не только изнеженная принцесса Есмин, но и моя суровая Гулдаста – женщина, которую ты выбрала мне в жёны.
Мы ссорились с Гулдастой из-за моей работы. Ревнивой женщине свойственно видеть дива в каждом ягненке. Я убеждал её в том, что в небе мои мысли о земле, но она бросала в ответ: «А на земле все мысли о небе!» Мама, я не рассказывал ей о слепящем свете, тумане, молниях, кромешной тьме и безотчетном желании приземлиться на спокойную твердь. Она не знала о списанных бортах, вынужденных посадках, воздушных ямах и сердечных приступах. Моя Гулдаста ни за что бы не пустила меня дальше порога! Я решил, мама, пусть жена ревнует меня к гуриям в синих пилотках!
Свой последний полёт я помню очень хорошо: мы доставили Саида Абдулло Нури для высоких переговоров с Эммомали Рахмоном. Знал ли я тогда, что больше не поднимусь на борт, что меня назовут вором? А что я украл, мама? Ни куска пирога, ни толики власти.
Я вырезаю бусины, добиваюсь гладкости дерева наждачной бумагой. Собака пригнала очередную глупую овцу в стадо и устало легла рядом. В ее глазах вопрос: «Когда ты покормишь меня, человек?» Я улыбаюсь и достаю из кармана лепешку Гулдасты и ломаю ее надвое.
Так когда-то я все делил пополам с Валижоном. Когда Саид Абдулло Нури предложил твоему Андалебу перейти из гражданской авиации под свое крыло, я думал: а какое мне дело до его мятежа против президента? Но война и мой брат решили за меня. Валижон сказал: «Полбеды, если тебе небо закроют. Будешь упираться – никому из рода Хасановых места на земле не будет». И я пошёл за ним, брат есть брат. Мама, не ты ли учила нас быть вместе? Или только я услышал твои слова: «Валижон и Андалеб – бусины тасбих на одной нити»?
Мой гордый язык ни разу не повернулся назвать Валижона предателем. Для этого была мне дана моя Гулдаста, а она никогда не отличалась сдержанностью. Она и теперь кричит на него и трясет кулаком, но Душанбе далеко, и ее обвинения услышать некому.
У Валижона вся грудь в орденах! Ты бы гордилась таким сыном, мама, или бросила ему под ноги свой платок? Когда подписывали «Общее согласие о мире», Валижон сидел по правую руку с Саидом Абдулло Нури, а я охранял аэропорт. Гулдаста спросила меня: «От чего же ты, болван безвольный, молчал? Когда пришли за тобой, отчего не сказал о брате?» Я сто тридцать дней звал его из камеры, но охранник насмехался и кормил меня черствым хлебом и чечевичной похлебкой. И тогда я выбросил свои тасбих, которые еще в детстве выточил мне старший брат из засохшей алычовой ветки. И я не молился Аллаху целых три года.
А здесь, мама, никто не знает о том, что седой и горбатый беженец Андалеб Хасанов — бывший начальник службы бортпроводников Ленинабадского отряда воздушной авиации. Наверное, ты бы смеялась, если бы услышала, как меня здесь называют. Чурка! Это такое бревно, годное только на щепу топить очаг. Теперь я часто слышу: «Следите за ним, как бы этот чурка чего не утащил».
Сегодня ко мне приехал фермер Красильников: «Андалеб, поедем к следователю. Украли прицепное с сеялки». Я сказал: «Ты меня знаешь, Красильников, я не вор». Тогда хозяин рассмеялся, показав золотой зуб сбоку: «Знаю, Андалеб. Украл не ты, а Салех. И теперь дурака валяет: не знаю русского, ничего не понимаю. Нам переводчик нужен. Я знаю, что ты тоже из Душанбе. Помоги». Мама, впервые за три года ко мне обратились за помощью! До этого только я обивал пороги.
После переезда в Воронежскую область наша диаспора помогла нам с Гулдастой оформить гражданство, дали заём на покупку дома. Помнишь, мама, как ты говорила мне: «Одной рукой двух арбузов не поднять»? Все три года я только и знаю, что жонглирую арбузами. И почему проблемы не встраиваются ко мне в очередь?
О всякой мелочи мне не с руки просить нашу диаспору! К тому же земляки разузнали обо мне кое- что: «Брат Валижона Хасанова? Отчего же ты не обратишься к нему?» Они говорят мне с усмешкой: «Бери пример с брата, Ан- далеб! Себя ругай, а не солнце за то, что сад твой так и не зацвел».
Мы приехали с Красильниковым к следователю. Молодая женщина, совсем юная, в мятой юбке, замызганных туфлях и с мешками под глазами встретила нас в обшарпанном и прокуренном кабинете и спросила, как чабан может быть переводчиком. Она насмехалась над фермером и назвала его фантазером, а эта насмешка прозвучала как площадное ругательство. Я вспыльчиво ответил этой девчонке, что не имею диплома и сертификатов не потому, что ничему не учился, как чурка, а потому, что мой дом в Душанбе сожгли. Я произнес это на трех языках, а мог бы и на девяти! Анна Петровна замолчала. Мама, это был первый в моей жизни случай, когда мне удалось переспорить женщину. Видела бы это моя Гулдаста!
А через три дня я снова приехал с Красильниковым в район. Но уже не Анне Петровне, а к ее подруге – Вере Александровне, адвокату, и мы направили запросы в нужные инстанции. О моей работе, о моем образовании. «Владеешь языком – облизывай конверты», — посмеивался Красильников надо мной, но я не обижался. Я назвал про себя его перстом Аллаха, и в этом, мама, совсем не было богохульства.
Вера Александровна спросила: «Отчего вы так долго ждали обращения к юристу?» Я растерялся. Не мог же я сказать, что все мои сбережения растаяли быстрее, чем ожидалось. Адвокат кивнула головой, а в такт ее движениям качнулись крупные коралловые серьги. Мама, я не удержался и рассказал ей историю о вынужденной посадке на Фиджи, где нас оштрафовали на кругленькую сумму за нарушение экосистемы коралловых рифов. Штраф в триста раз превышающий стоимость доставленного груза. После этого полтора года авиакомпания «Точикистон» заставляла нас летать бесплатно. Вера Александровна засмеялась, сняла серьги и бросила их в ящик письменного стола.
Мама, я знаю, что придется ждать результата, писать снова и снова. Прошло немало времени, мама, и я был бы рад рассказать тебе о том, что безбедно живу на гонорары переводчика. Увы, пока у Аллаха на меня другие планы. Да и пенсию мне никак не назначат. Молчание свободного Таджикистана весьма красноречиво: он не спешит помогать выкидышам. Но мы с адвокатом не теряем надежды и стучимся во все закрытые двери.
Мама, когда-то я смогу сказать своей жене: «Гулдаста, мытарствам конец! И это значит, что я потратил мои сорок лет- часов не только для того, чтобы летать в молодости, но и для того, чтобы осесть на земле в старости».
Кстати, все бусины для тасбих выточены. Даже та, крупная овальная. Я украсил ее едва заметной вязью: «Аллах не оставит нас».

РЕВОЛЮЦИЯ

– Северный ветер спутник всех Йети, – бормотал Роман Трофимович Баринов и улыбался дурацкой фразе, пришедшей к нему во сне. Других поводов для радости у него не было. Вода в доме плескалась на уровне плинтусов и поднималась с каждым часом на пару миллиметров. Колеса инвалидной коляски были на треть погружены в воду.
Котя, согревавший одиночество Баринова, был рядом с ним. Сначала Котя сидел возле люка в полу, словно собирался порыбачить, но потом он забрался на спинку дивана и смотрел на окружающий мир выпученными от ужаса глазами, и места своей дислокации не менял.
Жили так уже пять дней, перебиваясь случайной едой и случайными новостями.
Батарейки Бариновского смартфона сели от беспрестанных звонков дочери, а электричество предусмотрительно отключили. Заботливые соседи Баринова опустошили его холодильник и положили агрегат на бок на дубовом столе кухни.
Роман Трофимович уже неделю питался только китайской лапшой, бутербродами и кефиром, которые на лодке привозила ему по вечерам Маринка Хлопова.
Из всех развлечений у Романа Трофимовича остался радиоприемник на батарейках, Котя, водка, привозимая той же Маринкой, и унылый вид из окна. Он видел, как бабы шли домой в костюмах химзащиты и несли бутылки с питьевой водой, как ездили по улицам эмчеэсники, выясняя нет ли желающих эвакуироваться, видел, как вынесли на брезенте из соседского дома умершего инсультника Борискина. А больше никаких новостей.
Баринов смотрел в окно, и в его голове роились тоскливые мысли. Неожиданно по дороге, поднимая высокую волну, проехал военный грузовик. Огромные борта заканчивались где-то выше окна дома Романа Трофимовича, и он, даже привстав на инвалидном кресле, не смог разглядеть машину получше и оценить её размеры. Волна ударила в ворота Баринова.
– Эх, Котя, – сказал диванному жителю Роман Трофимович, – снесут мне и забор, и ворота эти чертовы спасатели!
Котя благоразумно промолчал, видимо он был лоялен к представителям власти. Просидели до вечера молча, слушая хлюпанье воды в доме да ловя радиоволну МЧС. Когда Роман Трофимович уже отчаялся получить хотя бы какую- то новую информацию, на моторной лодке к дому Баринова приплыла корреспондентка с любительской камерой. Баринов смотрел в окно с улыбкой: такой цацы он давно не видел. На яркой желтой жилетке – надпись с логотипом телеканала, на голове – такая же желтая шапочка. Девушка с густо намазанными губами улыбчиво махала ему рукой. Баринов потянулся к окну, дернул за шпингалет, покачал туда-сюда створку и отворил ее. Запах стоячей воды и бензина ударил ему в нос.
– Добрый вечер. Вам чего? – спросил он.
– Вы Баринов? Мне надо интервью взять, – сказала девушка весело, – меня Катя зовут, Малышкина, я с ВГТРК.
– Не, я не хочу, – помотал головой Роман Трофимович и махнул на нее рукой, мол, уплывай.
– Зря вы так, соглашайтесь! Я узнала в администрации, что вы инвалид, и вы отказались эвакуироваться.
– Не отказывался я, про меня забыли, – сказал сварливо Баринов.
– Тем более! – запротестовала девушка, – пусть все видят, какое у нас в стране отношение к инвалидам!
Баринов стал закрывать окно, но девушка снова закричала
– Я вам покушать привезла, только не знаю, как передать. Боюсь из лодки вывалиться. Тут термос с супом и второй термос с кашей перловой.
– Ко мне вечером приедет соседка, у нее костюм химзащиты есть, она в нем в дом проходит и приносит еду. Ей отдайте. Её фамилия Хлопова, – сказал Баринов и закрыл окно. В волнении он даже не спросил, прибывает ли вода, и что власти решили делать дальше. Малышкина покрутилась на лодке, чуть не перевернувшись, оттолкнулась веслом и поплыла обратно.
По радио транслировали веселые песни, рекламу и юмористические программы. О наводнении говорили раз в сутки, и информация всегда была вчерашней, как щи у ленивой хозяйки.
Баринов вздыхал и читал «Окаянные дни Бунина», закладывая страницы старым лотерейным билетом, который ему напоминал о ненадежности удачи.
К вечеру Котя начал завывать. Его утробный голос тревожил Баринова сильнее, чем прибывшая на пять сантиметров за сутки вода. Котя наконец-то захотел жрать. Все два дня он не ел, чувствуя, приближение смертушки, но теперь отчего-то решил побороться за свою жизнь. Он хотел мяса, рыбы, молока, на худой конец сухого корма.
– Молчи, Котя, – взмолился Баринов, – ничего у меня нет.
Кота было не так- то просто смутить. Как истинный борец за свои права он выл, вынимая душу из Баринова. Баринов подъехал к дивану, создавая мелкую волну и, взяв Котю на руки, принялся его гладить, но такая замена ужину Коте была не по нутру, он оцарапал хозяина и прыгнул обратно.
Когда окончательно стемнело, пришла Марина в огромном резиновом комбинезоне с капюшоном, с ненужным респиратором, болтавшимся на груди и с фонариком на лбу. Она в очередной раз пожаловалась на жизнь: до паводка костюм химзащиты продавался в магазине спецодежды за три тысячи, а теперь стоил почти десятку. Хлеб и спички подорожали, мясо с рынка пропало. Кому война, а кому мать родна…
Однако, Хлопова принесла не только привычные бутерброды и кефир. Вытащив из сумки два термоса, буханку хлеба и бутылку водки, она прокомментировала:
– А от главы поселка вам привет и даже свечки.
Поискав в комнате подсвечник, она разочарованно вздохнула и, насыпав пшена в пустую поллитровую банку, всунула туда парафиновый столбик свечи. Зажгла его и села на влажный диван. Стало немного уютнее, по воде на полу пробежали яркие блики. Баринов засмеялся, жуя кусок свежего хлеба.
– Капец какой-то в городе. Эмчеэсники пьяные жгут костры на площади, варят кулеш. Катаются по всему поселку на машинах. Забор у Громовых сшибли, спасатели, капец.
– Что говорят про воду? – спросил Баринов, хлебая суп и давая коту смоченный в супе хлебный мякиш.
– Говорят, что начала спадать.
– Что-то незаметно, – хмыкнул Баринов, – у меня поднялась вон в доме.
– Пристройка ваша из пеноблока на фиг отвалится от деревянной части, глина от стен отпадет, штукатурка тоже. Капец дому, – пессимистично заметила Маринка, в ее речевом арсенале, видно, не было более яркого приличного слова для обозначения всего происходящего, – чо делать будете?
– Не думал пока, – пожал плечами Баринов.
– Может, к сестре поедете? – с надеждой спросила Маринка.
– Нужен я ей! – снова хмыкнул Баринов и принялся ворковать с Котей, кормя его остатками супа из своей же тарелки.
– Что вы делаете? Ну, не гигиенично же! – возмутилась Маринка.
– Ты больно- то о гигиене думаешь? – спросил Баринов, – мне про тебя рассказала Петровна по телефону вчера, как ты со спасателями…
– Мне зарабатывать надо, – оскалила зубы Маринка. – Петровна что ли меня кормить будет или моего охламона? Была бы помоложе, сама бы поскакала, да только годы ее вышли.
– Не злись, – примирительно сказал Баринов.
– Звонят вам, сочувствуют. И это помощь? Где же порядочные помощнички? – продолжала злиться Марина. – А?
Она картинно заглянула за диван и приподняла лежавшую сбоку подушку.
Баринов молчал.
– Вот не буду к вам ходить и что? – спросила Марина уже тише.
– И ничего, похудею, но не сдохну. Вода и вправду скоро сойдет. А вообще, спасибо, что ходишь. Не обижайся на старика.
Марина встала, вздохнув, засунула оба опустошенных термоса в сумку, прошлась по комнате, разгоняя воду, подошла к зеркалу вплотную и пригладила мизинцем брови.
– Капец, мешки под глазами, – сказала она, – можно я у вас подрыхну пару часов?
– Можно, – сказал Баринов, – но темно уже, как назад поплывешь?
– Как русалка, – засмеялась Маринка и пошлепала в кухню. Там стоял диван на кирпичных подставках, на котором она и уснула, предварительно сняв комбинезон.
Баринов за ней не двинулся, решив, что Маринка о себе позаботится сама. Он давно не мог пробраться в кухню, из-за того что коляска не проезжала в узкий дверной проем, но если раньше он ковылял туда на костылях, то теперь боялся замочить ногу.
Роман Трофимович не представлял общий масштаб разрушений дома, в котором прожил всю сознательную жизнь, и старался об этом не думать. Дом был старый, деревянный, с тонкими стенами, и всегда, даже в детстве, казался Баринову неуютным. Большие проходные комнаты, узкие высокие окна. Дом опровергал собой миф о том, что деревянные строения – теплые. Он был построен из тонких досок в заборку, обмазан глиной и оштукатурен. Хотя зимой котел включали на полную мощь, в худом доме тепло не задерживалось. Заботливый зять заменил все деревянные окна на современные, пластиковые, чердак утеплил пенопластом, но одно окно оставалось деревянным. Баринов его называл «Котино окно», так как через него Котя выходил на улицу и возвращался обратно. Из-за кошачьих променадов горе- строители не придумали, как сделать нестандартную форточку, и окно оставили в прежнем виде. На зиму Баринов завешивал его толстым ватным одеялом, у него для этого и гвозди по периметру рамы были прибиты. Не до красоты, зато теплее.
Дочь и зять часто уговаривали Романа Трофимовича продать семейную халупу, но Баринов был против. Перспектива переселиться в дом престарелых его не радовала. Сестре в Курске он был не нужен, а с дочерью не ужился бы, потому старик дал себе зарок дожить свои дни в халупе.
При свете свечки Баринов откупорил бутылку водки и налил себе в стакан треть. Отпил, долил снова и незаметно выпил в одиночестве полбутылки.
Наутро он проснулся, едва забрезжил свет, и по привычке, которая выработалась у него за эту неделю паводка, посмотрел на уровень воды. Вода медленно убывала. Баринов крикнул новость Маринке, разбудив ее.
Непутевая девица радостно распила с Бариновым остаток водки, несмотря на утро, и весело похлюпала к себе домой, рассекая волны.
Через три дня вода ушла полностью, оставив в доме ил, мусор, запах гнили и полное уныние. Колеса инвалидной коляски плохо крутились, Роман Трофимович понимал, что виной тому не только вода, в которой он просидел больше недели, но и сама дешевая коляска, выданная отделом соцзащиты. Починить ее самостоятельно Баринов не мог, и стал совсем беспомощным. Попробовал было передвигаться с костылями, но они скользили по илу, и он два раза упал, попытавшись выйти в туалет.
Как только вода спала, в тот же день к инвалиду потянулись ходоки: корреспондент местной газеты, соседи, представитель главы поселка и даже библиотекарь, на которую возложили обязанности подворного обхода с целью сбора заявлений и жалоб. Всем он говорил о своей сломанной коляске и получал свою толику бездеятельного сочувствия.
В пятницу пришла комиссия по оценке ущерба. Три толстых тетки в резиновых сапогах с электронными планшетами в руках охали и фотографировали.
– У вас дом застрахован? – спросила специалист администрации.
– Нет.
– Почему?
– Страховка моего дома составляла одиннадцать тысяч, а у меня пенсия четырнадцать, – пояснил Роман Трофимович.
– Глава поселения Вахтин Дмитрий Сергеевич сказал, что если дом не был застрахован, то матпомощи вы не получите, – агрессивно сообщила специалист, – зачем строились в подтопляемой местности?
– Ну и ладно, – пожал плечами мужчина, – не я тут строился, дом этот родительский. А паводка двадцать семь лет не было.
Комиссия переглянулась, такой реакции они совсем не ожидали. Во всех домах, которые они посетили на этой улице, их встречали проклятьями и воплями. А тут сидел одноногий старикан, который не высказал ни малейшей просьбы, да еще и откровенно насмехался над ними.
– Ну, можно привлечь депутатов к решению вопроса, Роман Трофимович, – сказала вторая тетка, – не все потеряно.
– Пусть моя матпомощь Вахтину пойдет, если ему мало, – покивал Роман Трофимович и развернулся на коляске спиной к женщинам.
Комиссия потопталась- потопталась и вышла.
После комиссии пришла Маринка Хлопова и до полуночи вывозила грязь, чертыхаясь и матерясь. Она убрала только в комнате и в коридоре, но теперь Баринов мог хотя бы доковылять на костыле до туалета. Хлопова и Баринов распили бутылку водки, отпраздновав окончание паводка.
Утром из Ростова- на- Дону приехала дочь Леночка, бесцеремонно выгнала Маринку и со слезами и причитаниями обрушилась на отца.
– Что ты за человек такой! Не мог сообщить, позвонить! Я узнала по телевизору, что поселок затопило, потом смотрела в интернете – а там ваш борец за правду Костюков видеоролик выложил, с дрона всё заснял. На ролике увидела наш дом, Господи! Я давай звонить тебе – ты трубку не берешь. Я в администрацию давай звонить – они говорят, что ты отказался от эвакуации! Ясно почему – водку тут со всякими шалавами пить! Как тебе не стыдно! Ты же инвалид, на возраст свой посмотри!
Роман Трофимович ласково смотрел на дочь и улыбался, словно не слышал ее оскорбительных слов.
– Ну что ты улыбаешься, что ты улыбаешься! Ты знаешь, как мне трудно с работы отпроситься? Ты знаешь, как мне тяжело до тебя добираться! – причитала Лена, уже смягчившись, поглаживая его небритую щеку, – я тебя заберу к себе, там решим, что будет.
– Нет, доченька, я никуда не поеду, – сказал Роман Трофимович, – даже и не думай!
***
Полтора месяца Роман Трофимович пожил у дочери в Ростове-на-Дону. Мимо него прошли все дрязги и мытарства, связанные с последствиями паводка. Лена предпочитала не говорить с отцом на эти темы, и только пару раз на его вопрос, когда же ему позволят вернуться в поселок, махнула неопределенно рукой.
Роман Трофимович любил Лену и своего тихоню-внука Трофима, названного в честь прославленного прадедушки, вполне уживался с зятем, но его тянуло домой, в неустроенный быт.
Ворчливый зять написал в несколько инстанций жалобы на невнимательность властей, на необходимость замены инвалидной коляски, сильно истратился на ремонт дома. Дом Баринова был ему совсем не нужен, и о своем бескорыстии зять регулярно напоминал Леночке. «Все в отпуск в Турцию едут, а я ремонт у тестя делаю!», – повторял он в телефонных разговорах.
Леночка уже была ничему не рада: ни капризному отцу-диабетику, ни хлопотливому, но озлобившемуся мужу. А более всего ее расстроил новый кредит, взятый на ремонт отцовской халупы.
«Вот сидит отец, улыбается, кота гладит, и не думает, за чей счет вообще эти все проблемы решаются. У диабетиков не только кровь как кисель сладкая, у них и с мозгами не все хорошо. Знакомый эндокринолог говорила, что у диабетиков происходят необратимые изменения с психикой. Просто жуть. Ну, как мы будем жить дальше, в этой двушке, за которую еще пять лет ипотеку платить? Хорошо, что он еще неинсулинозависимый, пьет какие-то таблетки. А что, если его колоть надо три раза в день? Вот Люция забирала бы его к себе. И коротали бы век два старика. Да еще Марина Хлопова привязалась к нему, а ведь одноклассница моя, постыдилась бы!» – так раздумывала Леночка, но ни с кем не делилась мыслями.
Однако тревога подтачивала ее, и в один прекрасный день Леночка спросила отца:
– Папа, не пойми меня превратно, но скажи мне, пожалуйста, зачем эта Маринка Хлопова к тебе таскается? Что у тебя с ней?
– Ничего, – пожал плечами отец, – таскается и таскается. Пропащая девчонка, конечно, но добрая.
– Папа, – укоризненно покачала головой Леночка, – просто так никто таскаться к тебе не будет. Ей что-то надо от тебя. Ты ей обещал дом переписать на нее?
– Нет, – удивился отец, – с чего ты взяла?
– Перебираю ее возможные мотивы, – цинично ответила дочь, – я ж не могу заподозрить тебя в любовной связи с ней.
– Ну, это ты зря, – попробовал вяло отшутиться Роман Трофимович, – старый одноногий конь борозды не портит.
– Вообще не смешно! – фыркнула Лена.
Лена перестала спрашивать о Маринке, но Баринов задумался, а что если и вправду его Мария Магдалина ходит к нему неспроста? Конечно, он ей занимал тысчонку- две, и она почти всегда возвращала, но… А вдруг права Лена?
Баринов наслаждался общением с внуком, наверстывая упущенное за период двухлетнего скитания по больницам (до и после ампутации) время. Трофим рос добрым и плаксивым. В детском саду ему доставалось от сверстников, а дома – от отца, который укорял мальчугана за то, что тот не может дать сдачи обидчику и распускает нюни из-за любого синяка. Теперь, когда зять был в отъезде и занимался ремонтом, Трофима никто не наказывал и не ругал. Он стал спокойнее, доверчивее. Часто приходил к деду, влезал ему на коленку, не обращая внимания на дедово увечье, и тихо шептал свои секреты на ушко.
– У меня есть такая мечта, деда, – говорил мальчик, – иметь волшебный ларчик. Я бы его открывал и давал каждому из ларчика то, что ему было бы нужнее всего.
– А что бы ты хотел себе? – спрашивал удивленный дед.
– Ничего, ведь у меня уже был бы ларчик.
Роман Трофимович гладил внука по голове, а сам пускал украдкой слезу, потому что понимал: внуку придется в этой жизни не просто. Нынче надо иметь не мечту о волшебном ларчике, а мечту о волшебной дубинке, что отлупит и прогонит всех претендентов на ларчик.
Наконец-то ремонт в доме Баринова был закончен, старика и его растолстевшего Котю вернули в родные пенаты. Леночка удовлетворенно вздохнула, раз отец решил уехать – так тому и быть.
Роман Трофимович приятно удивился цветению вишен и зеленой травке на обочинах дороги, развороченной армейскими машинами. Двор халупы был очищен от мусора, и только на заборе и воротах сохранилась серая полоса, как напоминание об уровне стоявшей воды. В доме все еще пахло сыростью, хотя продолжали обогревать комнаты. Зять обстоятельно рассказал Баринову, что и как он сделал в отсутствие хозяина, да Роман Трофимович и сам видел новые обои и линолеум, свежеокрашенные дверные коробки без разбухших дверей.
Администрация поселка кинула, как подачку, жалкие двадцать тысяч каждому пострадавшему подворью, но денег не хватило даже на новую штукатурку и вывоз мусора. Все соседи Баринова подали коллективный иск в суд, ссылаясь на то, что паводковая ситуация была усугублена действиями главы поселения Вахтина. Ни для кого не было секретом что он, будучи владельцем каскада прудов, поднял плотины, и освободившиеся мегатонны воды хлынули по полям в реку, что значительно подняло уровень паводковой воды. На соседних улицах тоже было неспокойно, жители готовились к судам.
Поселок жужжал, как улей: признают ли за главой вину или нет? Кто будет гасить ущерб населению?
Роман Трофимович слушал новости от приходивших к нему соседей- агитаторов, кивал им и улыбался, понимая, что людям надо о чем-то говорить, давая выход накопившейся обиде и злости. Сам же он отказался от участия в судебных процессах и даже выставил вон общественного мстителя Костюкова, который пришел его укорять, обозвав старика штрейкбрехером. Однако остаться в стороне от скандала Роману Трофимовичу не удалось.
В одно солнечное майское утро на пороге дома Баринова появилась та же журналистка Катя Малышкина и депутат областной думы от правящей партии – Марков. Они привезли Роману Трофимовичу новую инвалидную коляску, сделали несколько фотографий крупным планом для новостного портала и засняли видеосюжет, после которого Леночка позвонила отцу и сказала:
– Какой же ты неблагодарный! Я, конечно, понимаю, что мы для тебя никто, но мог бы и не говорить такой верноподданнической ерунды на камеру. Просто перед родственниками стыдно и перед соседями!
Леночка бросила трубку, оставив Баринова в полном недоумении. Он нашел видеосюжет в сети Интернет и просмотрел его в гробовом молчании. Радостным голосом корреспондент Малышкина прокомментировала страшные кадры паводка, а затем – кадры с отремонтированным домиком инвалида- Баринова, указав, что на ремонт была израсходована материальная помощь, выплаченная из областного и районного бюджетов. Торжественное вручение депутатом инвалидной коляски одиноко живущему в поселке инвалиду Баринову было бессловесным, но сопровождалось приятной музыкой. Баринов глупо и благодарно улыбался Маркову и корреспондентке. Баринов трясущимися руками выключил ноутбук и поехал в кухню пить цикорий с сахарозаменителем.
На следующий день к нему пришла Маринка Хлопова и спросила:
– Ну, как оно ваше «ничего»?
– Прославился, – процедил сквозь зубы Баринов.
Маринка постучала по поручню новой коляски и вынесла вердикт:
– Хлипкая коляска. Китай. Скоро ей капец.
– А твои дела как? – попытался перевести разговор на новую тему Баринов.
– Нормас, я замуж выхожу, – сказала развязно Маринка и покраснела.
– Ну, удивила, поздравляю, – сказал Баринов.
Маринка неожиданно окрысилась:
– Чо, думали, что я совсем подзаборная? Никто не возьмет меня уже? Мол, таскалась со всеми подряд?
– Да что ты, что ты! – Баринов взял Марину за руку, но та выдернула ее и заплакала.
– Знаете, что ваша Лена про меня говорила всем соседкам? А что она лично мне говорила? Маринка плакала и вытирала нос рукавом ветровки. Тушь с ее густо накрашенных глаз потекла и размазалась.
– А мне просто вас жалко, вот и все. Я ж помню, как вы нас в пионеры принимали, как мы в походы ходили. Все повыросли, успешные стали. А я что? Отрепье? Будто я виновата, что папаня мой бухал да по пьянке соседа ножом пырнул, а мать была уборщицей в больнице и тоже бухала, домой спирт дармовой носила. Брата споила…
Маринка села прямо на пол и плакала, слегка подвывая, размазывая по щекам черные полосы. Баринов что-то бормотал утешающее, но она не слушала. Потом успокоившись, словно закончились все накопившиеся слезы, Маринка встала и сказала:
– Хватит реветь, толку- то. Живите, как хотите. Я в Калугу уезжаю. Замуж меня берут, с ребенком, между прочим. Работать буду на автомобильном заводе. Простите меня, если что.
– Мариночка, – беспомощно сказал Роман Трофимович, – ты хоть напиши, как устроишься, ладно?
Но Марина только махнула рукой и вышла вон.

***

– Папка, привет, – извиняющимся тоном сказала Леночка в телефонном разговоре, – как ты там? Какой у тебя сахар?
Баринов обрадовался, что дочь уже не злится. В самом деле – не чужие же люди! Мало ли что по телевидению наврали.
– Сахар? Ну. Семь и восемь.
– Папка, ты когда мерил сахар в последний раз? – строго спросила дочь.
– Сегодня утром до завтрака, – соврал отец.
– Вот что, – сказала так же строго Леночка, – как бы мы с тобой не ссорились, но так не годится. Вообще, не понятно, почему до сих пор ты на таблетках, а не на инъекциях. Это страшное упущение. И опять же диета…Ты же ее не соблюдаешь!
Баринов положил смартфон на стол и подпер руками голову. Он не любил, когда его воспитывала его собственная дочь. Конечно, она была во всем права, но слушать нотации он не собирался. Когда поток слов иссяк, он ухватил вопрос Леночки.
– Ты меня не слушаешь? – спросила она.
– Слушаю, конечно, но не знаю, что и сказать тебе.
– В общем, папка, тут такое дело.. К тебе мама вернется, ну то есть твоя жена.
– Не- не- не! – запротестовал Баринов, – мы так не договаривались!
– Понимаешь, ты же не можешь жить совсем один, без ухода. Без заботы, – начала выкладывать свои обстоятельные доводы Леночка.
– Лена! – прервал ее громко Баринов, – если Галина вернется, имей в виду – я уйду в дом престарелых. Так и знай, я с ней на одном километре не сяду …!
– Какой же ты грубиян! Какой же ты неблагодарный! – закричала дочь, – ты в бомжа скоро превратишься. Кто тебе готовит? Кто лекарства покупает? Кто стирает и убирает?
Баринов отключил смартфон и поехал в кухню пить цикорий с сахаро- заменителем. Он трясущимися руками налил воды в чайник, пролив на пол, не смог насыпать из колбочки таблеток сорбита и бросил колбочку на стол.
Конечно, Лена была права. Пол в кухне и комнате он мыл раз в неделю, возя тряпкой, напяленной на механическую швабру. В углы он этой шваброй не доставал, под кроватью оставалось тоже много пыли, но зато стирку он себе устраивал по субботам, стиральная машинка работала без особых проблем. Сухое белье он не гладил, но штопал регулярно, и все его четыре клетчатые рубашки выглядели достойно. С покупками он тоже справлялся, подъезжая к маленькому магазину «Авоська», Баринов отдавал деньги выходившей к нему продавщице, и та по списку выносила покупки, вместе со сдачей.
В ближний супермаркет Баринов ходить не мог, из-за вертушки турникета на входе, и хотя сбоку был пандус, это выглядело как изощренное издевательство.
С лекарствами было труднее. В больнице после ампутации ему кололи три дня инсулин, но по приезду домой Баринов достал ящик бесплатного диабетона и пил его по мудреной схеме, занимаясь самовнушением. Он не хотел торчать в поликлинике в очередях за рецептами инсулина, искренне ненавидя бюрократические препоны, презирая себя за немочь и невозможность доехать на инвалидной коляске через весь поселок в поликлинику. В отделе соцзащиты Роман Трофимович стыдился просить о помощи, но теперь, когда над ним нависла угроза возвращения домой Галины, он всерьёз задумался, а не лучше ли будет, если заботу о нем возьмет на себя приходящий соцработник?
Баринов прятался в доме, как улитка в раковине, желая, чтобы его оставили в покое. Он не хотел видеть никого, кто напоминал бы ему об увечье, он ненавидел сочувственные и брезгливые взгляды, а потому отклонял редкие приглашения на чаепития в библиотеку и на встречи общества инвалидов. Он не жаловал волонтеров, которые о каждой вымытой тарелке писали сообщения в местную газету. В общем, в глазах окружающих он снискал славу социопата. Единственным человеком, о котором он скучал, кроме внука Трофима, была Маринка Хлопова. Но та после отъезда в Калугу, ни разу не написала и не позвонила.
Баринов был обузой дочери, теперь ему предстояло стать обузой бывшей жене, но ничего не мог поделать с этим и малодушно ждал, когда все разрешиться само собой. Он предчувствовал, что ждать не долго: в своей ампутированной ноге Баринов чувствовал фантомное покалывание, а палец на второй ноге уже чернел.

***

Галина приехала через день после разговора с Леночкой. Она была сурова, молчалива и деловита, ничего не объясняла и делала вид, будто бы и не уходила к другому мужчине. Она заправила глюкометр новыми пластинами, больно и бесцеремонно уколола палец Романа Трофимовича. Глюкометр показал пятнадцать единиц
– Так я и знала, Чумичка ты этакий! – с невыразимым презрением сказала она и вызвала «скорую помощь». Пока Галина рылась в шкафу в поисках чистого белья для больницы, Роман Трофимович, смирившись с тем, что его снова прозывают домашним прозвищем Чумичка, достал из комода паспорт, полис и СНИЛС. К обеду он уже лежал в терапевтическом отделении районной больницы, а старый знакомый, врач Алексей Федорович, укоризненно смотрел на него.
– На что жалуемся, Рева? – спросил он, присаживаясь на краешек кровати, называя друга старым именем.
– На то, что я больше не субъект, а объект. Меня изымают из моего дома, привозят за тридевять земель, укладывают как чурку в поленницу… и всё для моего же блага.
– Тут ты не прав, Рева, – похлопал врач по руке пациента, – в твоем положении ты теперь человек подчиненный – и семье, и врачам. Раз не хочешь лечиться – мы тебя заставим. Вот покапали тебе, а ты порозовел, посвежел. Лежишь яко агнец, только взбрыкиваешь. Тут и медсестры знакомые, и няньки, и обезболим, если потребуется.
– Я здоровую ногу не чувствую, – пожаловался уже серьезно Роман Трофимович, – только в обрубке ноги фантомные боли.
– Плохо, – покивал врач и ушёл.
Потекли серые будни с капельницами, уколами, овсяной кашей на завтрак, куриного супа на обед и минтая на ужин. Баринов лежал возле окна, что считалось козырным местом, и наблюдал, как мимо него проходит лето. Галина его не навещала почти неделю, она оформляла бумаги на получение инсулина на дому. На ее плечи легла беготня по медицинским чиновникам. Оказалось, что Баринов не чувствителен к определенной марке инсулина, и процедуру оформления пришлось повторить. Роман Трофимович перечитал от скуки «Белые одежды», всю серию про Волкодава и даже кусок про Ведьмака. Но Сапковский ему не пошел впрок, факты о гуситских войнах перемешались в голове, оставив неприятное ощущение, что память у Баринова стала слабее.
– Алексей, скажи, а снижение интеллекта для диабетиков – норма? – спросил он полушепотом однажды вечером.
– Тут много мнений, – уклончиво сказал Алексей Федорович, да и зачем тебе голова теперь-то, на старости лет? В телевизор смотреть мозгов хватит.
– Я книгу не дописал, – уныло вздохнул Баринов.
– Сколько я тебя знаю, ты эту книгу пишешь, – засмеялся Алексей, – Люция вон сколько добилась, а ты… Ты всегда был более одаренным. Отчего же не стал знаменитым?
– Стал, – усмехнулся Баринов, – спроси у любого, знают ли они одноногого старикана, которому за счет бюджета дом отремонтировали – каждый в поселке на меня покажет.
Когда Баринова выписали, он с неудовольствием встретил дома не только бывшую жену, но и сестру. Люция растолстела, сделала себе «брежневские брови», вместо химической завивки на ее макушке красовались пер- гидрольные локоны, собранные в пучок.
– Зачем приехала? – с неудовольствием спросил он сестру.
– Так- то ты встречаешь меня! – засмеялась Люция и поцеловала его в лоб, оставив отпечаток красной помады, который тут же затерла ладонью.
Она тут же защебетала обо всем и ни о чем: как можно бы устроить Ре- вочку в Курский диагностический центр на обследование, притом совершенно бесплатно, как Ревочке нужно срочно в Кисловодский санаторий для диабетиков, как бы ему завести себе молодую сиделку. Галина слушала ее, нервно теребя фартук, сдерживая колкости, просившиеся на язык. Роман Трофимович морщился и молчал. Он ждал, когда Люция сообщит истинную цель своего приезда.
На следующее утро Люция сварила себе в закопченной кастрюльке кофе по- турецки, заляпав при этом всю плиту, села напротив брата и спросила:
– Ревочка, а скажи мне, ты с Галиной тогда .оформил развод?
– Нет, мы до сих пор не разведены, – с неудовольствием ответил Роман Трофимович.
– А что с документами на дом? – продолжила Люция вкрадчиво.
– Изменений нет. Отец его мне завещал, на меня дом и оформлен, – снова пояснил Роман Трофимович.
– А вот тут у тебя Марина какая-то была. – начала было Люция.
– Так, Люся, – строго сдвинул брови Баринов, – оставьте вы все Марину в покое! Дом оформлен на мое имя. Я не имел и не имею намерения дарить его или продавать.
– Понятно, понятно, – похлопала Люция по руке Баринова, чем вызвала крайнее раздражение, – я это к тому говорю, что мужчины в возрасте часто совершают странные поступки.
– Люся, давай закончим этот разговор, – сказал Баринов, – это дом Героя Советского Союза, подполковника Трофима Ильича Баринова. Так впредь и останется. Я никому его не продам и не подарю. После моей смерти тут будет филиал краеведческого музея. Я об этом тебе сказал еще двадцать лет назад, и с тех пор решение не изменилось. Если ты ради выяснения отношений приехала, то могла бы не приезжать!
Люция выпрямилась и сверкнула густо подведенными очами.
– Да, я всегда считала, что отец меня обидел своим завещанием. И ты почему-то не хочешь ничего исправить. А мы ведь близнецы! Почему ты совсем не ощущаешь нашего кровного родства? Даже имя изменил. Мы теперь не Рева и Люция! Ты всегда считал меня прагматичной стервой, дорогой братец, а себя романтичным бессребреником. Хочу тебе напомнить, – голос Люции зазвенел слезой, – ведь я тоже не забыла, что мой отец – Герой Советского Союза, и я многое сделала для увековечивания его памяти. И мемориальная доска на военкомате, и его имя на Стелле Героев. Не ты этим занимался! Не ты!
– Надо же! – поддельно изумился Баринов, – а кто же, если не я? Я в рай- газете работал. Бегал по всем инстанциям, спонсоров искал. Ты только прошение подписала.
– Неблагодарный! – Люция выпрямилась, одернула кофту и вышла из кухни, картинно всхлипывая.
– И библиотеку отца ты разбазарила! – крикнул ей вдогонку Баринов, – и планшет офицерский отцовский на толкучке продала, и орден Красного Знамени! Хорошо, что Звезду Героя не продала!
– Мне кормить детей было нечем! – выскочила из комнаты Люция, – я копейки в школе получала, по году зарплату в девяносто третьем году не платили. Это ты был у нас в шоколаде – заведующий отделом образования! Шишка на ровном месте. А я полы готова была мыть, чтобы кусок хлеба принести детям.
– Люция, каким детям? – Баринов даже завыл от презрения, – это были дети твоего очередного сожителя, не твои!
– Нет моей вины в том, что я своих детей не родила! – Люция уже не кричала, а гремела. – Ты всегда попрекал меня бездетностью. Сам- то многодетный? Дочь одна, и той не нужен!
Скандал принимал безобразные формы, из комнаты выскочила Галина и начала всех успокаивать, но Бариновы успокаиваться не желали. Роман Трофимович кричал, махал руками. Люция брызгала слюной, трясла кулаками. Наконец, когда все угомонились, Баринов стал по привычке растирать культю, а Люция села, всхлипывая, на кухонный диванчик, все еще пахнувший тиной, и сказала.
– Вот, приехала брата повидать. Как цербер на меня кинулся. А я хотела повесть его пристроить в издательство. Уже договорилась почти… Неблагодарный.
Когда Люция уехала, Г алина сказала мужу с укоризной:
– Зря ты ей флешку отдал. Сколько раз она тебя обманывала? Никто твою повесть никогда не издаст, не нужен ты никому и воспоминания твои не нужны! Ты – не Ольга Бузова, чтобы твои мемуары читали!
– Да, я не Ольга Бузова, – задумчиво протянул Баринов, несколько успокоившись. Он подозревал, что от обещаний сестры не будет толку, но почему- то отдал ей файлы с повестью, поверив в последний раз. Люция работала руководителем детской литературной студии в Курске, рецензировала рукописи в журнале местного отделения Союза Писателей. Она не столько имела вес в окололитературной среде, сколько любила напустить вокруг себя атмосферы таинственности и намекнуть на сопричастность к загадочным литературным «верхам». Наверное, Баринов надеялся на то, что его повесть хотя бы прочтут и дадут рекомендации для ее исправления. Может, что-то сократят, может, что-то перепишут. Он писал ее тринадцать лет, не веря в свое писательское предназначение, но льстя себя тщеславными мыслями. То доставал разрозненные листки, тетрадки и папки с материалами и работал долго и самозабвенно, то вновь убирал их на несколько лет в дальний угол книжного шкафа. Галине его записки были не интересны, дочь выросла и уехала, и прочесть ей хотя бы главу, не удавалось. Друзья- приятели по редакции и школе о колясочнике и его проблемах забыли. Из читателей у него была только Маринка Хлопова, которая восторженно сказала ему по прочтению рукописи: «Круто, чесслово!». Но что с нее взять…

***

Галина прочно заняла свое место в доме Баринова. Теперь, когда у Романа была диетическая пища трижды в день и уколы инсулина в положенные сроки, глаженное белье и прогулки на свежем воздухе, жизнь должна была наладиться. Но Роман необъяснимо для окружающих словно сдал свои позиции болезни. Всё больше ощущал себя больным, немощным и состарившимся.
Галина тяготила его. Они почти семь лет прожили врозь, в новой семье у нее не сложилось, и она год мыкалась одна, не решаясь прийти назад к мужу. Да и много ли радости было в том, чтобы вернуться к капризному и пьющему калеке. Теперь же, когда Галина, узнала о том, что жилой дом все- таки будет филиалом краеведческого музея, она и вовсе не вид ела смысла в том, чтобы «носить горшки» за бывшим мужем. Не уходила только потому, что думала переубедить Романа.
Баринов слышал, как она тихо разговаривала с дочкой по телефону, жалуясь на жизнь и решение Баринова пустить все по ветру. Не бог весть, какая избушка, но все- таки жилье и денег стоит, а деньги нынче не лишние. Баринов сжимал зубы и кулаки, но молчал.
– Хорошо тебе, я смотрю, вон щеки как порозовели, и отъелся, – похвалил Алексей Федорович пациента на очередном осмотре, – сахар почти в норме.
-Да, хоть сейчас на ВДНХ.
– Не гневи бога. Ты не один, Рева, это уже плюс.
– Не один, – подтвердил Баринов, – близкие решили меня докормить до гроба.
– Мне всегда не нравилось эти слова: «докормили», «доглядели», – усмехнулся Алексей Федорович понимающе, – ну, так принято говорить в народе, что поделать!
– Скорее бы уже все кончилось, – неожиданно для себя сказал Баринов, и по его спине пробежал холодок.
Он всегда гнал от себя мысль о кончине, и чем старше становился, тем упорнее избегал разговоров о болезни, смерти, похоронах. Не любил шуток и анекдотов на эту тему.
– У нас эндокринолог новый, Проклова, – сказал Алексей Федорович, ощупывая стопу и качая головой, как бы пропустив мимо ушей последнюю реплику Баринова.
– Дома новы, да предрассудки стары, – буркнул Баринов, показывая своим видом, что лечиться он будет только у старого хирурга.
– А всё же я талончик тебе принесу, раз ты приехал в больницу. Два раза тебе не ездить сюда, и может, польза какая-то от Прокловой будет.
Галина ожидала мужа в коридоре больницы. Сложив руки на животе, она сидела на скамейке, прислушиваясь к голосам за дверью. Галина стала худеть, ворочая неповоротливое тело мужа, купая его и обрабатывая рану, усаживая в инвалидное кресло, помогая одеться на прогулку. Но похудение было не в радость, как и новая- старая замужняя жизнь. Её мучило чувство вины: ушла от цветущего мужчины, а вернулась к развалине. Баринов потускнел, стал молчаливым, раздражительным, пристрастился к выпивке. В случившемся с Ревочкой Баринова винила, прежде всего, себя. Галина понимала, что ему грозит вторая ампутация, и её нутро холодело при одной мысли о том, что предстояло пережить.
Алексей Федорович бодро выкатил старого друга в инвалидной коляске в коридор и сказал с деланной веселостью:
– Галочка, отвези нытика к эндокринологу в пятый кабинет на втором этаже, а сама вернись ко мне, чаю выпьем.
Бариновы поняли, что за улыбкой Алексея Федоровича кроется нешуточная тревога, но Роман только молча вздохнул и покатился по коридору, сопровождаемый женой.
Вернувшись в кабинет хирурга, Галина заплакала, закусив кончик шифонового шарфика, которым кокетливо украсила старый свитер в затяжках и катышках. Ей рисовались страшные картины.
– Неужели ничего нельзя сделать? – причитала она.
– Галочка, – сказал проникновенным голосом Алексей Федорович, – если бы Рева не набрал в молодости веса в сто сорок килограммов, да слушал бы мои советы о похудении, если бы не пил, если бы следил за здоровьем, не подорвал свое сердце, то… Это теперь он задним умом крепок, а я его еще пятнадцать лет назад предупреждал, а Рева только смеялся. Как его оперировать, если у него мерцательная аритмия? Еще один наркоз он просто может не пережить.
– Ну, а если сначала прооперировать сердце? – спросила вяло Галина.
– Я бы и квоту вам выбил, Галя, теперь это не проблема. Но операция на сердце – это тот же наркоз.
– Ну, что вот теперь делать? Сидеть и смотреть? – в отчаянии спросила Галина.
– А что я тебе могу сказать? Я и так говорю с тобой откровенно, потому что тысячу лет знаю тебя. Ну, можно попробовать иглоукалывание, травы. Кому-то помогает.
Галина махнула рукой и пошла по коридору в сторону лестницы.

***

Тянулись тоскливые дни ноября, чернота в пальце выше не поднималась, словно застыла на одном месте. Леночка нашла специалиста по китайской медицине и забрала отца в Ростов- на- Дону. В тесной квартирке дочери Галина и Роман Трофимович не уместились, и потому сняли жилье по соседству с дочкой. Накопления жены таяли, как первый снег. Ежедневные болезненные сеансы давали какую- то призрачную надежду на то, что болезнь отступит.
– Что же твоя Люция, обещала нам помощь со специалистами в Курске, а когда звоню, то и трубку не берет? – возмущалась Галина, вычитывая Романа, словно он был виноват в том, что его сестра такая непутевая.
– Это Люся! Чего от нее ждать? – отмахивался Роман. Он целыми днями приводил свой архив в порядок, терзая старый ноутбук. Тысячи папок с набросками, начало без конца, конец без начала, заметки и записки, которые он вел многие десятилетия, не решаясь прочесть кому-то, кроме Марины, не решаясь отослать в какое-то издательство. У Романа Трофимовича был неприятный опыт общения с издателями, вдвойне неприятный от того, что оплеуху он получил от знакомого. Редактор областного журнала «Вперед!», с которым вместе немало водки было выпито, снисходительно похлопал его по плечу и сказал: «А кто теперь не прозаик, тот, Ревочка – поэт!», но рукопись даже не взял. Оставалось совсем немного: дописать эпилог и исправить явные ляпы в именах героев, когда второстепенный персонаж носил на одной странице имя Денис, а на другой – Даниил. Баринов читал свои записки и хмыкал, безжалостно выбрасывая в «корзину» ненужные файлы, пока его не остановила дочь.
– Зачем стираешь файлы? – удивленно спросила она. – Пригодятся еще!
– Информационный мусор, – безапелляционным тоном ответил ей Баринов и продолжил с упоением разрушать созданное им годами.
Он словно видел себя со стороны: доживающий и потухший циник, окруженный обреченным спокойствием домашних. От скуки Баринов задумывался о самоубийстве, но зная свою слабость и трусость, он размышлял только о безболезненном уходе из жизни. Он утратил интерес к общению с покинувшими его друзьями и сослуживцами, перестал читать. Цены в книжных магазинах его пугали, а чтение в интернете утомляло глаза. Он сравнивал себя с мокрецом, описанным братьями Стругацкими, потому что чувствовал страшнейший эмоциональный и интеллектуальный голод, который не мог утолить. Иногда ему казалось, что он умрет не от диабета, а от того, что ему уже не доступно живое и доброе книжное слово.
Вечерами Баринов играл с внуком в дартс, прикрепив к двери мишень из плотной резины.
– Деда, я – индеец Зоркий Глаз, а ты? – спрашивал Трофим.
-А я – индеец Одноногий Чумичка, – грозным голосом отвечал Баринов, и Трофим весело смеялся.
Внук оставался единственным утешением в жизни Баринова, но гармонию в их отношениях нарушил случай, когда семья решила сфотографироваться в день рождения зятя. Выкатив деда-колясочника на середину комнаты, все сгруппировались вокруг него, и получили фотографию, в центре которой восседал одноногий дед, что не понравилось зятю. Было решено пересадить Романа Трофимовича на диван и прикрыть туловище ниже пояса пледом. Через десять минут, когда все угомонились и сделали снимок, Трофим с детской непосредственностью прокомментировал:«Вот, так лучше. А то мама выставит фотографию в социальную сеть, а там дед на коляске, нехорошо». Все переглянулись, но замечание малышу никто не сделал. Роман Трофимович просидел за праздничным столом букой, ничего не ел, косясь на котлеты и картофельное пюре. Пожевав маринованный помидор, он поковылял на костыле в кухню, где из холодильника достал йогурт и жадно съел его, предварительно посолив.
Когда сеансы иглоукалывания закончились, зять отвез неблагодарного Баринова и Галину в поселок. Роман Трофимович смотрел в окно автомобиля, передвигаясь в плотном потоке на трассе М4 и уныло молчал. Мимо мелькали голые рощи и посадки, казачьи станицы Ростовской области, поклонные кресты у дороги и памятники советским воинам. Раньше он всегда заезжал на могилу к отцу, похороненному так далеко от родного поселка. Но зять торопился, и Баринов даже не стал его просить заехать в Старочеркасскую.
Дом встретил сыростью и холодом, а также скорым гостем. К удивленному Баринову, не успевшему отдохнуть от поездки, пришла Маринка Хлопо- ва. Она поправилась, под курткой был заметен округлившийся животик.
– Привет, – сказала она коротко, сняла куртку, бросив ее по обычаю на пол и села рядом со стариком.
– Не ожидал тебя увидеть, Маринка, рад очень, – улыбнулся Баринов.
– Я б сроду не пришла, обидела ваша дочь меня крепко, – сказала Хло- пова безапелляционно, в своей обычной манере, – но дело важное.
Сбивчиво Марина рассказала, что приехала хлопотать о доставке вещей в Калугу из своего старого дома, видно было, что на новом месте жизнь ее наладилась. Покрутившись вокруг да около, она достала смартфон из кармана и сунула его под нос старику. Тот не слишком понял, что Марина хотела ему показать, но пробежал взглядом страницу какого-то сайта.
– И что? – спросил он в недоумении.
– Эх, Роман Трофимович! – с досадой ответила Маринка. – Не поняли? На этом сайте список авторов, произведения которых вошли в короткий список литературной премии «Золотой возраст». Там есть ваша сестра – Люция Баринова.
– Ой, ну я очень рад, – как-то по-детски отозвался Баринов.
– Чему вы рады, Роман Трофимович? Тому, как вас обкрадывают?
Маринка рассказала, что прочитала новость о премии в ленте новостей и прошла по ссылке, заинтригованная упоминанием знакомого имени. Так она набрела на сайт организаторов, а там был выложен знакомый текст «Сын героя», но только под чужим именем. Маринка показала Роману Трофимовичу на смартфоне, что в коротком списке премии «Золотой возраст» для авторов старше пятидесяти лет значится повесть «Сын героя», выставленная от имени Люции Бариновой с перечислением всех ее регалий. Дрожащими руками Баринов полистал страницы и отдал смартфон Маринке. Сомнений не было – Люция выставила повесть брата, дописав эпилог и исправив мелкие грехи текста.
Галина, подслушивавшая под дверью, не выдержала и вбежала в комнату к глупо улыбавшемуся Баринову и его протеже.

***

– Вы адвокат Баринова? – спросил недовольным голосом представитель оргкомитета конкурса.
– Нет, я его жена, – с напором ответила Галина.
– Я бы мог вообще с вами не разговаривать, раз у вас нет полномочий, но я вам дам пояснения. Оснований для снятия произведения с конкурса не имеется. Ваш Баринов может защищать свои права в суде, а мы не разбираем вопросов, связанных с нарушением авторских прав.
– Но позвольте же, – начала было Галина, – какой суд? Все же очевидно!
– Что вам очевидно? – сухо и холодно спросил мужчина, – если у вас есть черновики, файлы, записки и наброски, свидетельства обнародования произведения – что угодно! – то вы можете защитить свои права в суде. Принесете нам решение суда – будем разговаривать на ином уровне. А так… Так каждый может заявить порочащие сведения об авторе и самой премии!
Галина повесила трубку и заплакала. К ее вороху проблем прибавилась еще одна, к решению которой она была не готова.
Леночка пыталась поговорить с Люцией, но та не брала трубку. Баринов лежал в больнице с экстремально высоким уровнем сахара в крови.
– Откуда вообще эта Маринка взялась на нашу голову, – с непостижимой женской логикой восклицала Галина.
– Мама, проблема совсем не в Маринке, а в тете Люции! Как ты это понять не можешь! – с жаром убеждала ее Леночка, но Галина и слушать ее не хотела, руководствуясь принципом «чего не вижу, того и нет».
Зять съездил в Курск, но получил отпор от тети и ее пузатого адвоката. Люция была готова к разговору. «Я читала разрозненные наброски брата, который просил меня отредактировать книгу. Там и редактировать- то было нечего! Просто заметки, зарисовки, без сюжета и характеров героев. Но я благодарна Ревочке за то, что он подвиг меня написать свою книгу. Я написала новую повесть буквально «с нуля». Это мои воспоминания о брате, об отце, о своем детстве! Это моя кровная память сердца, которую вы – алчные родственники решили захватить своими грязными лапищами!» – выкрикнула Люция и выставила посетителя вон.
Баринов предательство сестры не обсуждал, он замкнулся, затих и смотрел куда-то вдаль, словно сквозь стены, не слушая собеседников. Чернота второй ноги поднялась от пальца по стопе до щиколотки.
Алексей Федорович покачал головой и выписал направление в областную больницу. А там с Бариновым церемониться не стали и назначили дату новой операции.
– Один мужик решил собаке хвост купировать, но ему было жаль пса, и он отрезал от хвоста по кусочку, – мрачно шутил Баринов, заселяясь в вонючую палату второго отделения гнойной хирургии. Сосед по палате – тощий мужичонка без обеих ног со свежими повязками, порадовал Баринова экзотической фамилией. Над незадачливым Ротшильдом Баринов подшучивал до поздней ночи. Сосед, впрочем, веселья не разделял, а злобно посверкивал глазами в сторону Баринова, справедливо полагая, что скоро Баринова уравняют с ним в правах и укоротят его пыл в прямом смысле слова.
Леночка проплакала в кабинете молодого, но знаменитого хирурга, который обрисовал неутешительные перспективы лечения. Было решено привезти в больницу внука, позвонить Люции, в общем собрать всю семью. На всякий случай.

***

Баринов лежал у окна четвертого этажа, и каждый день к нему прилетал упитанный краснопузый снегирь. Он клевал гречневую кашу и крошки хлеба, подолгу сидел на ржавом подоконнике, заглядывая мутным глазом в палату, через окно. Баринов постукивал по стеклу, пугая толстяка, но тот только отпрыгивал подальше, всегда возвращаясь на прежнее место.
– Я не даю своего согласия на операцию, – упрямо известил Роман Трофимович своего лечащего врача.
– Вы последствия понимаете? – спросил тот, поправляя очки, – у вас облитерирующие поражения сосудов конечностей. Начнется гангрена, и вы умрете.
– Мы все когда- нибудь умрем, – философски ответил Баринов молодому врачу, – у меня мерцательная аритмия, и я умру во время операции.
Врач поправил очки и сказал строго:
– Я вас выпишу под расписку, раз вы отказываетесь лечиться. У нас не хоспис, у нас больница, тут находятся пациенты, которые борются за свою жизнь.
– Вы читали рассказ Льва Толстого «Смерть Ивана Ильича»? – спросил Роман Трофимович.
– Это неуместный вопрос, – ответил доктор и вышел в коридор.

***

Люция колебалась по поводу приезда на похороны брата. Всё произошло слишком быстро, она и сориентироваться не успела. По жалобе в прокуратуру какой-то сельской дурочки, которая даже не была родственницей Бариновым, повесть «Сын героя» была снята с конкурса, оргкомитет не пожелал развития скандала вокруг престижной премии. Через три дня после этого унизительного и без сомнения скороспелого решения оргкомитета состоялось внеочередное собрание в Союзе Писателей Курской области, где Бариновой для начала погрозили пальцем. Люция с мигренью слегла дома, зашторив окна плотными занавесками. СМС-сообщение племянницы о смерти Ревы стало последней каплей в горестной чаше Бариновой. Она не хотела ехать к гробу и не могла не поехать, в итоге не придумав ничего лучше, Люция легла в больницу и выложила на стене в соцсети сообщение об этом.
Ей незачем было встречаться с племянницей, содержание завещания Ревы она знала.

Опубликовано в Дрон №1, 2022