Ирина Михайлова. ГОЛОС

Рассказ

Толстая некрасивая девчонка ревет, судорожно сжимая руками горло. Лицо — красное от стершейся помады, с черными пятнами от туши. Вместо голоса — хриплое страшное шипение.
— Шире открой рот! Шире! Что ты жмешься?! Ты петь пришла или рыдать? — орет на нее директриса — женщина, которую все ждут, все боятся, все мечтают попасть к ней на прослушивание.
Дверь зала открыта — и мы все видим, как девочка стоит навытяжку и, пытаясь быстро успокоиться по знакомым с детства упражнениям, снова и снова начинает свою арию. И снова и снова срывается.
Директриса гремит:
— Следующий!
Мы стоим в очереди. Девочки, только что окончившие школу, и один парень. У парня бас. Его точно возьмут — парней всегда не хватает. А нас — десять.
И всего одно место.
Полчаса назад директриса ходила мимо нас и всех оправляла.
— Покороче не было? — одергивала она подол чьего-то мятого заношенного платья, которое едва достает до колен. — Петь надо выходить в концертном, а не в этом рванье.
Смотрела на худые щиколотки, торчащие из-под джинсов, и кроссовки.
— А шорты чего же не надела? Вас кто одеваться учил? Вы из какой деревни приехали? Вы входите в зал! В зал! Вы понимаете это?
Она вскидывала руку вверх так, как будто через эти деревянные рассохшиеся двери мы попадем в Большой театр, а не в маленькую душную комнату с потрескавшимся роялем.
— Следующий!
Медленно, с достоинством, идет высокая девочка в длинном черном платье. Мы прижимаемся к двери.
Нас уже восемь, и мы думаем — а вдруг она? Вдруг одно-единственное место достанется этой — красивой, на каблуках, с русыми волосами и густо накрашенными глазами?
— Представьтесь, — говорит директриса.
Она сидит подальше от раскрытого окна, чтобы не продуло, подальше от рояля, чтобы не мешал. Она слушает.
— Лена, — гордо говорит девочка и вскидывает голову.
— Лена… — передразнивает директриса. — И на сцену так же выйдешь — «Лена»… Фамилия, отчество.
— Синицына Елена Николаевна. — Голос уже дрожит.
— Что представлять будете, Елена Николаевна?
— Песню.
Директриса вздыхает. Песню… Нет такого понятия в опере. Ария. Оперетта.
Мы, толкаясь, всматриваемся в щелочку. Лена поет.
Директриса качает ногой. Когда она качает ногой — она недовольна. Это уже все знают — первокурсники доложили. Директриса смотрит в окно и морщится, как от зубной боли. За окном — июнь.
Все лето впереди. Вся жизнь. А кажется, что есть только эта минута. И не было ничего до. И не будет после.
Лена поет.
— Спасибо! — Ее прерывают. — Все понятно. Следующий.
— Голос есть, — уже когда Лена вышла, — но… не то, не то. — Директриса вздыхает.
Она тучная, в ярком желтом платье и шелковом шарфе, который она набросила на толстую шею. Шея всегда закрыта. Простужаться нельзя. Голос, хоть уже и не поет давно.
— Как думаете, кого выберут? — галдят в перерыве девчонки.
Здесь всегда шумно. Распеваются, разыгрываются, тянут связки, делают упражнения, наигрывают на рояле.
— Говорят, будут спрашивать про известных вокалистов. Давай погуглим.
— Русских?
— Ну, наверное…
— Шаляпин, Вишневская, Архипова…
— А у тебя какой голос?
— Меццо-сопрано? А у тебя?
— Колоратурное…
Колоратурное — редкость. У Марии Каллас было колоратурное сопрано. И Мария Каллас его потеряла. Об этом мы никогда не говорим. Это — запрещенная тема. Об этом — только маме, ночью, чтобы никто не услышал.
— Иди! Иди! Твоя очередь!
Я иду в зал. Встаю напротив нее. Представляюсь.
Начинаю петь.
Голос сразу несется вверх. Я распевалась, как и положено, тридцать минут — не больше. Голос бежит, как волна. Я думаю о море, об Италии, про которую сейчас пою. Голос уже далеко отсюда — отражается от раскаленных камней и уносится дальше. Жаркий Рим, фонтаны, вода, Святой Петр, стены, узкие улицы… И вдруг. Голос замирает. Он зацепился. Он не может освободиться и полететь дальше. Он боится, он мечется вокруг себя, запутываясь все больше. Он сорвался.
И уже не голос, а жуткий хрип, который слышно сейчас всему коридору, всей Москве, всему миру, летит вниз и падает, разбиваясь сухим кашлем.
Она качает ногой. Она качает ногой. Я уже не вижу ничего — Италия рухнула вместе с моим предательским голосом. Она качает ногой.
«Пошла отсюда вон», — хочет сказать она.
— Следующий!
Потом мы стоим все той же очередью к ней в кабинет.
Директриса сидит в кожаном кресте, и ее лоб блестит от пота. На столе фотография молодой — на сцене какого-то театра. На стене рыжие афиши двадцатилетней давности.
— Мать есть? — спрашивает она меня.
— Есть.
— А отец?
— Тоже.
— Работает где?
— В фирме своей. Юрист.
Я все вру. Нет у меня никакого отца. Мать одна — регистратор в поликлинике.
— Сто тысяч в семестр потянете?
Я быстро-быстро киваю.
Она протягивает мне договор и квитанцию.
— Отдашь матери на подпись. В сентябре жду.
— Спасибо, — шепчу я судорожно.
— И хватит ныть. Ты вокалистка, так что нечего мне тут сопли разводить. Шоколад любишь?
Я мотаю головой.
— Правильно. Забудь. Тебе нельзя. Запомни — тебе теперь ничего нельзя.
Я выхожу на улицу. Только начало июня, и еще все лето впереди.
Мне интересно — а кого возьмут на бесплатное?
Кто — эта девочка?
Кабинет директрисы на первом этаже. В открытое окно я вижу ее и какую-то девчонку рядом.
В белом платье в пол, с высокой прической, взгляд еще детский, но уже гордый. Она совсем не похожа на всех нас. Она не смотрит на директрису, не смотрит в ноты, она не боится, что голос сорвется, она знает, что будет петь и что ее будут слушать.
Она закрыла глаза. Голос не дрожит, не мечется по кабинету, не улетает, он плавно висит в воздухе, как облако, над всеми нами, и то опускается, то поднимается, но всегда ровно, как и должно быть.
И я понимаю — до нее нам всем еще очень далеко.
Директриса не качает ногой и не кивает одобрительно. Она просто слушает. И я стою и слушаю.
И все вокруг замерло и слушает. Ее голос.