Ирина Коваленко. МОЙ ДЕДУШКА

Светлой памяти дорогого моего дедушки
Александра Николаевича Миронцова
посвящается…

Воздух пьянил. Хотелось дышать полной грудью, бежать, прыгать, смеяться и плакать от восторга. Весна! Как же люблю я это время, когда набухают почки, пахнущие абрикосами, в лесных проталинках радуют глаз цикламены и подснежники, подсыхают тропинки и можно надеть куртку вместо надоевшей тяжёлой шубки. А потом солнышка и тепла с каждым днем всё больше, и так хочется вырваться в лес за ландышами, набрать их целую охапку и несколько дней вдыхать дивные терпкие ароматы.
Мой девятый класс, моя любимая школа! Сегодня заметила, что на меня поглядывает Серёжка Чокмосов, сын нашего врача-рентгенолога, и почему-то виновато отводит взгляд.
И в такую радостную пору почувствовалось, что Серёжка что-то хочет рассказать, но не решается. А в сердце легкое нытьё, как предчувствие, что впереди другое время, другие проблемы. Так и оказалось:
– Ты знаешь, я решил тебе что-то сказать, но мне нельзя этого делать.
– Давай, говори, если решил!
– Ты не понимаешь, если ты проболтаешься и меня подведёшь, мне родители никогда не простят.
– Серёж, я не проболтаюсь, можешь не сомневаться!
А сердце – бух-бух-бух, как набат перед бедой.
– Я услышал разговор родителей: у твоего дедушки рак с метастазами, рак желудка.
Так папа сказал маме, но я чётко слышал. Ирка, ты что?
А ничего, просто этого я не ожидала никогда, и не было ничего болючее и хуже.
Мой дедушка – он самый лучший. Я не знаю человека ласковее и добрее. Когда он видит меня, он распахивает руки, и я мчусь в его объятия и, прижавшись к нему, слушаю, как он говорит: «Шейка моя утиная, как ты подросла, милая моя внученька».
Он очень- очень добрый. Нет таких наших детских провинностей, которые бы он не простил. Только один раз, когда мне было уже лет десять, я, здоровая дура, залезла в большое дупло старой груши, увидев издалека идущего по тропинке дедушку, и рявкнула что есть мочи при его приближении. Мне же хотелось, чтобы он посмеялся моей шутке, а он, смертельно бледный, бросился меня догонять со словами: «Ах, ты, негодница! Вот ты у меня сейчас получишь!»
Тогда мне удалось удрать, и дедушка уже в ближайшее время даже не вспоминал о моей проделке, а мне стыдно до сих пор. Ведь он же у меня герой. В вой ну удерживал связь, сжимая зубами провода, за что уже после вой ны ему вручили орден Красной Звезды. Но в тяжёлом 1943-м он попал в плен, про который нам шёпотом рассказывала бабушка, сидел в концлагерях, а когда освободили, свои забрали в Сибирь, выяснять, изменял ли он Родине.
Бабуле после весточки «пропал без вести» больше ничего не сообщили. Все военные годы, в том числе в оккупационное время, она пыталась сохранить семью: свекровь и трёх дочурок: мою маму, Диану, девяти лет на момент начала войны, Галинку двух лет и годовалую Наденьку.
И вот в 1947 году на ступеньках крыльца их дома появился совершенно седой, согнувшийся старичок с палкой в руках. Выбежавшая младшая дочка Галинка, которой уже исполнилось восемь, спросила:
– Вам кого, дедушка?
– Позови маму.
– А мама на работе.
– А бабушка, бабушка дома есть?
– Да, я позову.
Вышла бабуля Паша, дедушкина мама, моя прабабушка, увидев пришельца, успела сказать:
«Сынок…» и потеряла сознание. Так дедуля вернулся домой.
Про его любовь к моей бабушке можно книги писать. Он женился на ней, пятнадцатилетней, когда её семья спасала свою доченьку Полину от ссылки в Челябинскую область.
Самому дедушке было всего двадцать два.
Всю жизнь потом насмотреться на свою жену не мог, как будто боялся поверить в своё счастье. Никогда не отдыхал днем, но бабушкин дневной сон охранял ревностно, особенно от посягательств нас, внучат. Обращались они друг к другу: «Золотко, ягодка, солнышко, радость моя, Поленька, Шурочка». Слушала бы снова, не наслушалась.
Работал дедушка после войны контролёром в сберегательной кассе. Бабуля очень талантливо шила, оказывая услуги местным дамам.
И нам всем перепадало. Мои самые красивые платьица были сшиты её руками. В их доме, принадлежавшем до революции прабабушке Паше, всё было создано бабушкиными руками: шторы, покрывала, занавеси, шикарное постельное белье, салфетки и даже напольные ковры.
В летнее время в доме всегда пахучие букеты цветов, круглый год в огромной кадке плодоносящий золотыми шарами, а при цветении затмевающий лучшие ароматы духов король-лимон. На стене большая картина с девушкой, обнимающей журавля, кожаный диван, комод, зеркальный шкаф.
Я любила их дом. Очень любила праздники, особенно Пасху и Троицу. Перед Троицей дедушка уезжал на велосипеде в лес и возвращался с полным мешком чабреца, мяты и другого разнотравья, которым устилали полы во всех комнатах, а по углам дедуля расставлял спиленные им ветки ясеня. Троица превращала их жилище в сказку.
Ничего не могу рассказать про Рождество, но Пасха была в доме главным праздником, собирающим всех родных и друзей, и мы, внучата, помогали старшим красить яйца и украшать большие столы.
Даже в грозные советские времена отнять Пасху у людей не удалось. Несмотря на запреты, люди шли на кладбище нашей станицы, обменивались куличами и конфетами, как бы встречая каждый своих небожителей и забирая их в семьи и дома. И никому не удалось это запретить.
Завершался мой девятый класс. Родители готовились к давно запланированному переезду из Ярославской в Анапу. А мой дедушка заболел, и я дала слово однокласснику Серёжке никому не говорить про это. Впрочем, достаточно скоро тайна обнаружилась и стала известна всем.
Дедушку взяли на безуспешную операцию, которая заключалась во вскрытии брюшной полости и освидетельствовании множества метастазов. Однако для дедули это был короткий период мобилизации, когда он поднялся, попытался даже выйти на работу, но, увы, совсем ненадолго.
Потом его вновь положили в больницу.
Приехала из Потсдама моя тётушка Галина.
Они с мамой пошли в больницу навестить дедушку. Мы, внучки, пошли с ними: я, моя сестрёнка Лорочка и тётушкины Алёнка и Светочка. Я хорошо помню палату в ярославской больнице: большую комнату с очень высокими потолками, в ней пять кроватей. Был выходной летний день. Дедушка находился в палате один.
Он лежал у окна слева и почти равнодушно среагировал на наше появление, что раньше было просто невозможно. Мама и тётя Галя сели на стулья перед его кроватью и продолжали обмениваться какими-то фразами, мы тоже вели себя шумно. А дедушка приподнял голову и чётко сказал:
– Тише вы, тише! Уже врата открыты и ангелы поют, а вы так громко разговариваете.
Я не знала тогда, о чём он говорит, но, так как это были последние его слова, услышанные мной, они гранитной надписью высеклись в моей памяти.
Больше дедушку я не увидела. Помню, как уводила на соседние улицы младших сестрёнок, чтоб они не находились рядом с плачущими мамами и бабушкой, помню много- много людей, кладбище. А потом я убежала к моей подружке Гале, и уже никто не мешал мне горько- горько плакать у неё на плече, прощаясь с дедушкой и моим детством.