Ирина Ентальцева. СТОЯНИЕ В ВЕРЕ

Уфимский Сергиевский собор в годы Великой Отечественной войны

Небольшой деревянный храм, стиснутый высотными зданиями, стоит в Уфе неподалеку от Монумента Дружбы. Построен он в 1868 году на месте древней церкви, основанной еще в 16 веке на пологом склоне реки Белой. Тогда прибыли на этот берег московские стрельцы и пушкари, чтобы воздвигнуть здесь Уфимскую крепость для защиты местного населения от набегов ордынцев. С ними прибыли и попы-черноризцы из Троице-Сергиевой лавры, были построены первые храмы, монастыри.
Наш великий земляк, художник Михаил Нестеров, с детства любил этот простой Сергиевский храм, он почитал преподобного Сергия Радонежского, в котором видел «черты лучшего человека древних лет». Всю жизнь М.В. Нестеров искал и находил таких лучших людей своего времени. С благодарностью вспоминал он в своей книге «Давние дни» о «батюшке Сергиевском», отце Федоре Троицком из Уфимской Сергиевской церкви, человеке талантливом, бескорыстном, «воодушевленном», к которому шел народ в горе и радости.
Сейчас, когда говорят о Сергиевской церкви, в первую очередь называют имя преподобного Моисея Уфимского, чьи мощи находятся в храме. Он много лет прослужил в Сергиевской церкви. К нему приезжали люди издалека, ища совета и утешения, и для всех он находил нужные слова, помогал молитвой, имел дар пророчества и исцеления. Столп православия. Так еще при жизни его называл старец Савва (Остапенко), схиигумен Псково-Печерского монастыря. Он говорил уфимским паломницам, приезжавшим к нему для совета: «У вас же есть в Уфе столп православия – от земли и до неба! Отец Моисей. Идите за советом к нему».
Как же смог вырасти в Уфе такой столп православия в советское время, когда были закрыты многие храмы и монастыри?
В годы духовного становления отец Моисей нашел себе достойных учителей в Сергиевском храме. О подвиге жизни их в военное время и пойдет речь в этой статье.
Маленькая деревянная Сергиевская церковь еще в 1933 году после закрытия Воскресенского собора и других каменных храмов в центре Уфы получила статус кафедрального собора Уфимской епархии. Здесь служил епископ, здесь был центр управления епархией.
К началу Великой Отечественной войны в результате сталинских репрессий в стране были закрыты почти все храмы и все монастыри, священнослужители были арестованы, многие из них погибли в тюрьмах и лагерях. «Общее состояние епархии к этому периоду являлось удручающим», – писал протоиерей Владимир Сергеев в своей статье «Судьбы святынь и подвижников Уфимской епархии в период 40-50-х годов».
В 1937 году архиепископ Уфимский Григорий (Козлов) вместе со всем причтом Сергиевского собора был арестован, и вскоре многие из них были расстреляны. Храм стоял пустой.
Ксения Глухарёва рассказывала, что матушка Маргарита (Чумакова), бывшая игумения Бугабашского монастыря, хлопотала о том, чтобы храм снова открыли, ходила по домам, собирала подписи, ведь без решения «двадцатки» церкви не открывали. И без священника тоже. Она пришла к иеромонаху Ксенофонту (Синютину), которого освободили из заключения с больными ногами, отмороженными на лесоповале, и попросила его пойти служить в пустующий Сергиевский собор. «Вы сперва сухари сушите и котомку мне шейте, а потом я пойду», – тяжело вздохнул отец Ксенофонт, ожидая за это скорый новый арест. Но пошел. И случилось чудо, его допустили до служения в храме.
Протоиерей Владимир Сергеев писал о дальнейших событиях так: «Митрополит Сергий (Страгородский) 2.03.1938 г. назначил протоиерея Николая Бардукова настоятелем кафедрального собора и исполняющим обязанности благочинного г. Уфы. По епархии оставались незакрытыми еще 51 церковь. В 1940 году в результате гонений осталось только 9 незакрытых церквей. Но открыто действующей в пределах трех епархий осталась только одна – Сергиевская церковь в Уфе. Конечно, духовная жизнь не прекратилась. По ночам совершались нелегальные богослужения заштатными священниками в частных домах.
В апреле 1941 года была предпринята попытка закрытия Сергиевской церкви в городе Уфе… Власти столкнулись с упорным сопротивлением». Настоятель храма, протоиерей Николай Бардуков, был арестован и осужден 11 апреля 1941 года на 5 лет. В тот же день в Сергиевском соборе назначается настоятелем иеромонах Ксенофонт (Синютин). Через месяц отца Николая Бардукова неожиданно освобождают, но уже через полгода, 6 января 1942 года, в канун Рождества, отца Николая все-таки удаляют из храма, его мобилизуют на фронт. В храме остается служить один иеромонах Ксенофонт. Его арестовывают 5 марта и он находится под судом до 21 июня 1942 года. В это время политика Сталинского правительства по отношению к церкви начинает меняться, иеромонаха Ксенофонта освобождают, и он возвращается в уфимский Сергиевский собор.
«Благодаря его удивительной стойкости церковь удается отстоять… Вокруг отца Ксенофонта сплачиваются верующие люди, помогают оплатить непомерно высокие поборы», – писал протоиерей Владимир Сергеев в своей статье.

Игумен Ксенофонт (Синютин)

Рассказы старожилов об отце Ксенофонте похожи на жития святых первых веков: «Он был афонский монах. На Афоне явилась ему Божия Матерь и сказала: «Ступай в Уфу, в Сергиевскую церковь и сохраняй ее, ты там нужен». Говорили, что он был мощный, грузный, огромного роста, и не давал милиции закрыть церковь, усевшись в алтаре в кресле – не сдвинешь его, отказываясь уйти из храма. А ведь эта мощь была не физическая, а духовная. Его могли застрелить на месте. Говорили, что такое «сидение» повторялось не раз. А потом долгие годы отец Ксенофонт платил огромные, нескончаемые налоги на церковь, иначе храм бы закрыли за их неуплату. Это была обычная практика для закрытия храмов с двадцатых годов.
Между службами отец Ксенофонт плотничал, делал печи в окрестных частных домах, выполнял там любые работы взамен ушедших на фронт мужчин. Мастер был на все руки. Все заработанные деньги отец Ксенофонт отдавал налоговой. И все деньги, которые приносили в церковь ее прихожане – сразу в мешок и относил в налог: «А мне довольно два ломтя хлеба с кануна и я сыт». Это был бесконечный подвиг смирения среди всеобщего голода и усталости.
В Сергиевскую церковь приезжали верующие не только со всей Башкирии, но и из Челябинской, Оренбургской, Самарской епархии. Отовсюду, где были закрыты храмы, приезжали, чтобы креститься, исповедоваться, причащаться, отпевать заочно покойников, привозили записки на литургию от тех, кто сам не мог приехать, помянники разоренных монастырей. «Крестилось людей полный храм», – вспоминал иеросхимонах Аарон (Дудинов). Часто верующие до Уфы шли пешком многие километры. Отец Ксенофонт был духовником монашествующих. После закрытия монастырей, отбыв сроки в тюрьмах, ссылках и лагерях, монахини и монахи добирались до Сергиевской церкви. Преподобный Моисей Уфимский был с молодых лет учеником отца Ксенофонта и разделял все его труды.
Иеромонах Ксенофонт жил в строгой аскезе, соблюдая афонский устав, был требователен к себе и милостив к другим. На исповедь к нему всегда стояла большая очередь. Говорили, что он никогда не терял присутствия духа, и приветливая улыбка не сходила с его лица. А ведь это свидетельство высокой духовной жизни. Впрочем, он мог быть решительным и суровым, когда это было нужно. Он был немногословен, выражался простонародно. Занимался церковным хором, был прежде певчим, регентом, всю жизнь писал иконы. Все свои многочисленные таланты он отдал на служение Богу.
Иеросхимонах Аарон (Дудинов) называл отца Ксенофонта спасителем Сергиевской церкви и говорил, что он многих людей «держал и направлял» в Уфимской епархии. От него первого я услышала рассказ о том, что в Уфу отца Ксенофонта прислала с Афона Божия Матерь. В послужном списке отца Ксенофонта указано, что он принял постриг в Свято-Николаевском монастыре Челябинской епархии, где и подвизался до закрытия монастыря. В этом монастыре был афонский устав. Он был связан с Оренбургским афонским подворьем. Его иноки ездили на Афон. Были случаи, когда монахи перебирались через границу и в советское время. Так преподобномученик Гавриил (Гур) после закрытия Николаевского монастыря выехал на Афон и вернулся потом в Россию, где вскоре был арестован. Возможно, что так был арестован и отец Ксенофонт (Синютин). Но когда он был на Афоне, выяснить не удалось. На Афоне много монахов жило без регистрации.
В некрологе игумена Ксенофонта, опубликованном в «Журнале Московской патриархии» в 1959 году, указано, что он «с 1930 по 1956 год нес пастырское послушание при кафедральном Сергиевском соборе г. Уфы». Некролог составлен был в годы очередного усиления гонений на церковь. Он очень краток, в то время не принято было перечислять в официальных публикациях, каким подвергался репрессиям человек. Цензура бы не пропустила. Вероятно, что здесь дата «1930 год» означала первое появление отца Ксенофонта в Сергиевском соборе как пастыря, духовника. Ведь 1930 год указывается на сайте «Открытый список», как дата его ареста в Уральской области. Затем был арест в 1932 году. Сколько раз и лет он был в заключении, неизвестно. Штатным священником Сергиевского собора он упоминается в послужном списке только с апреля 1941 года.

Все для фронта, все для Победы

Этот лозунг с начала войны был воспринят всем народом. В военкоматах толпились добровольцы, требуя своей скорейшей отправки на фронт. Люди, оставшиеся в тылу, на работе перевыполняли нормы за тех, кто на фронте. К станкам становились подростки и старики. Для Церкви лозунг «Все для фронта, все для победы» обернулся временным ослаблением репрессий. Практически все действующие храмы собирали у прихожан средства для помощи фронту уже с лета 1941 года, хотя всецерковный призыв трудами и пожертвованиями содействовать фронту митрополит Сергий (Страгородский) огласил 14 октября. Возможно, что это послужило одной из причин, которые побудили Сталина разрешить вновь открыть небольшую часть храмов. Сталин вынужден был доказывать союзникам свою лояльность к церкви. И нужно было воодушевить людей на защиту Отечества в самой России в месяцы стремительного захвата гитлеровцами нашей земли. Планировалось, что откроют вновь храмы только на время войны.
Из мест заключения для служения в храмах была возвращена часть священнослужителей, в основном, старики и инвалиды, других отправляли на фронт.
Новый архиепископ Уфимский Стефан (Проценко) освободился из заключения в 1942 году и был назначен к Сергиевской церкви. Владыка Стефан отбывал срок в Красноярском исправтрудлагере, где он к тому времени пробыл уже 5 лет и 10 месяцев вместо 5 лет заключения по приговору. И неизвестно, сколько он там находился бы еще, и выжил ли там, если бы его не отправили служить в Уфу. Красноярский лагерь – это лесоповал в тайге среди непроходимых болот, полчища гнуса, высокая смертность среди заключенных. «Летом 1941 года в Краслаг пригнали многотысячный этап литовских граждан. Немалая их часть погибла в 1941-1942 годах… В январе 1942 года в Краслаг в трудармии загнали несколько тысяч поволжских немцев… Строительство лагерных пунктов не прекращалось ни днем, ни ночью…», – написано об истории Красноярского лагеря в «Открытом списке», в фейсбуке. Впрочем, такая картина была в лагерях повсеместно.
Лозунг «Все для фронта, все для победы» обернулся полной беспощадностью к людям со стороны властей. Было ужесточение мер наказаний за опоздания. Дети работали у станков вместо взрослых, ушедших на фронт, бывало, что по две смены. Они с 12 лет, как и взрослые, получали реальные сроки в лагере – за опоздание свыше 20 минут – на 6 месяцев или на год, и до 8 лет – за прогул. Проспав от усталости выход на работу, опоздав на трамвай или забежав по дороге к матери, бывшей на работе круглыми сутками на другом производстве, они оказывались в заключении вместе с уголовниками.
Так Аврора Кропинова, cтавшая в будущем матерью протоиерея Бориса Развеева, в 1943 году, в возрасте 16 лет была арестована за опоздание на работу и отправлена в лагерь на Колыму на 5 лет (опоздала она, потому что у нее в этот день рожала сестра). Чудом выжив в лагере и освободившись по окончании срока, Аврора Кропинова вышла замуж там же, на Колыме, за Бориса Развеева, отбывшего в заключении 18 лет, и в честь него дала имя своему старшему сыну, будущему священнику. Мы с Авророй Ивановной вместе в начале 90-х годов разгружали кирпич для колокольни храма Рождества Богородицы, стоя в одной цепочке. Она приветливо встречала дома несметное количество духовных чад отца Бориса, неизменно усаживала их за стол, очень вкусно кормила, но, бывало, вдруг испугавшись, что кто-нибудь из посетителей, возможно, «стучит» на отца Бориса, подчеркнуто игнорировала нежеланного гостя. Годы заключения не прошли для нее даром.
Но вернемся к событиям военного времени.
Уфа была переполнена эвакуированными, их подселяли к семьям местных жителей. Бывало, что семьи уфимцев выселяли из их жилья, чтобы разместить особо важных работников эвакуированных предприятий. Часто приезжие рыли себе землянки и жили семьями в них годами. К.М. Кастелина вспоминала, как к их семье в комнату подселили семью с двумя парнями из Рыбинска, которые ездили на работу с улицы Менделеева около Сергиевского собора на моторный завод в Черниковск. Можно себе представить, как они торопились на трамвай утром, чтобы успеть на работу вовремя! А ведь трамваи шли переполненными. Многие оставались ночевать на работе. Жили трудно, не хватало хлеба. На школьников выдавали в день по 50 граммов хлеба, но люди старались помогать друг другу, бывало, что делились последним с чужими детьми. Кастелина подчеркивала, что у них «никакой неприязни к эвакуированным не было». Люди жили дружно. Когда она, молоденькая девчонка, устроилась работать на почту и разносила телеграммы, часто и по ночам, ни разу никто из прохожих ее не остановил и не попытался обидеть.
В годы государственного террора, тяжелого военного времени, люди оставались людьми, но в то же время у них было чувство гнетущего страха перед властями.
Время было голодное. За несколько колосков или картофелин, унесенных с колхозного поля, давали срок. За неосторожное слово или анекдот можно было получить политическую статью.

Протоиерей Димитрий Логачевский

С 1943 года в Сергиевском храме стал служить протоиерей Димитрий Логачевский. К началу Великой Отечественной войны отец Димитрий, как и другие священнослужители, прошел тюрьмы и лагеря. Куда бы его ни высылали, везде за ним следовала его супруга Мария: «Ведь без меня он там не выживет, у него с детства здоровье слабое». Они знали друг друга с рождения, их отцы, протоиерей Андрей Логочевский и диакон Венедикт Агров, много лет служили вместе в Христорождественском храме села Поляны (потом Бедеевой Поляны), и дети дружили. Выросли, обвенчались. Отец Димитрий стал сельским священником в 20-е годы, в разгар гонений на церковь, вскоре он был арестован, потом опять… Матушка Мария искала его по тюрьмам, делала для него передачи с продуктами, потом поехала вслед за ним в ссылку в Сибирь. Детей у них не было, и всю свою жизнь без остатка она посвятила мужу, а он – служению Церкви. После очередного срока шел вновь служить в храм. Отец Димитрий не мыслил своей жизни без литургии. По воспоминаниям тех, кто их знал, отец Димитрий и матушка Мария до самой смерти являли собой образ любви к Богу, к ближним. И друг к другу. В их обращении всегда была интеллигентность, отец Димитрий умел держать дисциплину в храме, не повышая голоса на молодых. Он приглашал всех служащих церкви к себе домой на Пасху и Рождество. Любого зашедшего в их дом человека прежде всего усаживали за стол, угощали.
Матушка Мария в конце жизни с горечью говорила Галине Старухиной, что, когда отец Димитрий был в Уфе в тюрьме, она пришла переночевать к родственнице и та испугалась: «Прости, Маруся, но не ходи к нам ночевать, у меня дети малые». Больше она ни к кому из родных не стучалась. Зачем людей подводить, и, правда, пострадать могут, ведь отца Димитрия объявили врагом народа. Спала на скамейках на речном вокзале, в других местах.
Потом Логачевские принимали радушно у себя дома всех своих родных, которые с ними боялись общаться в годы гонений, и радовались, когда кто-то из них опять начинал ходить в церковь. Так одна из младших сестер Марии, спортсменка и комсомолка, в газете отреклась от веры в Бога и от отца-диакона, бывшего в заключении, жизнь ее не сложилась, и позже она стала снова ходить в храм. Приезжала она и к Логачевским.
Когда в начале Великой Отечественной войны отца Димитрия забрали в трудовую армию, по официальным источникам он был «на строительстве оборонительных сооружений в защиту героического Ленинграда и там же получил ранение», был «отправлен на излечение в Уфу». Отец Димитрий рассказывал в старости, что «был в штрафбате и там, куда их послали, вообще есть нечего было, только было рядом поле с мороженой картошкой. Ее и ели… В 1942 году меня вдруг вызывают в штаб и говорят: «Ты – поп?» – «Поп» – «Давай, собирайся, езжай». И его послали с фронта в Уфу, служить в Сергиевский собор. Приехал он в Уфу хромой, от нагноения на ноге пошла гангрена, от ампутации ногу чудом спасла на фронте местная жительница, накладывая повязку с березовыми листьями, и он потом всем советовал так лечить нарывы. В Уфе сначала он был в заключении «в Уфимских лагерях», работал там маляром, с больной ногой.
Уфимские старожилы рассказывали, что на первые службы отца Димитрия приводили под конвоем солдат. Потом разрешили жить с семьей дома. Снимали жилье они в полуподвале недалеко от храма. Матушка Мария стала в военное время передовой швеей, она шила рукавицы для фронта. Хотя в Уфе не было такого голода как в блокадном Ленинграде, но даже у Сергиевского собора была съедена вся крапива и лебеда. В годы войны в Уфе были засажены картошкой и овощами все пригодные для этого места. Матушка Мария занималась огородничеством, садоводством. У нее были золотые руки, и она всегда «могла из ничего сделать вкусный обед». Она выходила еле живого от истощения мужа.
Отца Димитрия вскоре назначили настоятелем Сергиевской церкви и он стал помогать владыке Стефану вновь открывать храмы в Уфимской епархии.

Как открывали вновь храмы в годы войны

В годы войны священников и монахов освобождали из заключения далеко не всех, комиссовали инвалидов и стариков, а многих священников из лагеря посылали сразу на фронт. Не прекращались аресты и священнослужителей, еще остававшихся на свободе, за тайные совершения треб и богослужений на дому у верующих.
«Гонения не прекращались. Так иеромонаху Иосафу (Миронову) к 10 годам лагерей в 1944-ом добавили еще 5 лет. Небольшие поблажки властей, выражавшиеся в открытии всего 9-ти храмов [в Уфимской епархии], никак не отражали насущных духовных потребностей значительной части населения.
Стали поступать ходатайства верующих об открытии храмов. К 1944 году таких ходатайств (по Башкирии) было уже 58. Семь из них было удовлетворено. В Уфе в 1943 году была открыта вторая церковь, Крестовоздвиженская. Открыты были церкви в селах Байки, Силантьево, Константиново-Александровка, Ново-Петровское, Иткули, Знаменка, Ломовка, в г. Белорецке. За 1944-48 гг. было подано более 150 заявлений об открытии церквей, из которых удовлетворено было 34. Такое соотношение – всего 7 ходатайств удовлетворено из 58 к 1944 году, 34 – из 150 в 1944-48 годах было не случайным. В 1944-45 годах в целом по СССР было удовлетворено всего около 17% ходатайств», – писал протоиерей Владимир Сергеев.
Открытие храмов тщательно дозировалось властями, все бумаги пересылались для окончательного решения в Москву, в этой волоките порой проходило до трех лет. Зато списки людей, ходатайствующих за открытие храмов, с указанием их точного адреса, и сейчас хранятся в архивах. А в годы войны люди, подписывающие такие ходатайства, знали, что могут поплатиться за это годами заключения или жизнью.
208 ходатайств от групп верующих было в годы войны об открытии православных храмов в Башкирии, а закрыто их было в советское время по свидетельству историка Павла Егорова более 700. 208 ходатайств – много это или же мало? Ведь нужна была не только личная храбрость людей, ставивших подпись под заявлением. Когда повсеместно закрывали храмы в 30-х годах, то от местного руководства требовали, чтобы церковные здания не оставались пустыми, а сразу же были заняты под клуб или под школу, детсад. Церковная утварь, иконы сразу же вывозились или уничтожались тут же.
Подавая заявление об открытии церкви, люди брали на себя обязательства на свои средства восстановить, а чаще заново построить храм или молитвенный дом, собрать заново церковную утварь, иконы, которые удалось спрятать по домам при разорении прежнего храма. Надо было платить налоги на церковь, участвовать в сборе средств для фронта, когда дома были свои голодные ребятишки. И от зари до зари эти люди, женщины и старики, работали на колхозном поле или в городе на производстве.
Руфина Ключникова вспоминала, что, когда в Башкирии стали открываться храмы во время войны, «налоги на них были кошмарные», и отец Ксенофонт ходил с ее братом, Георгием Черных, и Николаем Чигвинцевым, будущим старцем Моисеем Уфимским, «деньги зарабатывать на налоги, они печки клали. Отец Ксенофонт, наверное, вообще не спал. Все время служил, работал».
Священнослужителей катастрофически не хватало. «В начале 1945 г. все православное духовенство Уфимской епархии состояло из 23 священников и 2 диаконов. Возрастной состав священников был следующим: до 40 лет – 1 человек, от 40 до 50 лет – 3 человека, от 50 до 60 лет – 3 человека, от 60 до 70 лет – 12 человек, старше 70 лет – 4 человека. Оба диакона были старше 70 лет». Не случайно художнику Петру Храмову запомнилось, что в Сергиевском соборе его в военном детстве крестил «очень старенький священник». Возвратившиеся из тюрем и лагерей, священники были изможденными и седыми. В 50-60 лет они выглядели стариками. Но на церковной фотографии 1944 года их лица светятся от благодати, а праздничное убранство храма радует глаз.

Архиепископ Стефан (Проценко)

Степан Проценко учился в Киевской духовной академии на 3-м курсе, когда в 1918 году она была закрыта, и он окончил историко-филологический (или по другим данным историко-археологический институт) в 1922 году. В это голодное время, время усиленных гонений на церковь, он принял священство, а затем монашество, и вскоре стал архимандритом, потом епископом. Прошел тюрьмы и лагеря. Он не проводил без богослужения ни одного воскресного и праздничного дня, служа и в городских, и в сельских храмах. Всегда много внимания уделял благоукрашению собора. Был отзывчивым, добрым человеком, любил детей, никто из посетителей не уходил от него, не получив утешения, о нем шла молва как о «благостном владыке». Эти черты его характера, отмеченные впоследствии харьковским протоиереем Евгением Садовским, были присущи ему на протяжении всей его жизни. Ни годы, проведенные им в заключении, ни тяжкие условия жизни военного времени не изменили его взглядов на служение в церкви.
Он требовал от себя и священников не только благоговейной уставной службы, но и непрестанной работы над собой. Он писал в «Памятке священнослужителя»:
«Проводи жизнь чистую и нравственно безукоризненную, потому что пример скорее влияет и оставляет в душах пасомых несравненно более глубокий след, чем самые красноречивые поучения и длительные наставления…»
«Твердо помни, что, если дело Христово во вверенной тебе пастве падает, то ответственность за это ложится только на тебя, ибо твоему попечению вверены драгоценные человеческие души, а потому будь особенно бдителен к себе, – будь трезвым, честным, смиренным, кротким, целомудренным, примерным семьянином и любвеобильным. Как «добрый пастырь», ты должен, по слову апостола, быть «всем вся» и делить с твоей паствой как радость, так и особенно горе, – «где горе слышится, будь первым там…»
Его «Памятка священнослужителя», насчитывающая 9 подробных разделов, была опубликована в «Журнале Московской Патриархии» в 1947 году и стала основой «Пастырской этики», предмета для обучения в семинарии, разработанного позднее. Она напоминала новому поколению священнослужителей, пришедших после войны на смену потомственным священникам, погибшим в тюрьмах и лагерях, о многовековых традициях служения Богу и людям – от преподобного Сергия Радонежского до скромного «батюшки Сергиевского», отца Федора Троицкого, и сонма других.
Были слова в этой памятке, явно написанные в военные годы. «Свято исполняя вверенное тебе служение Богу, не менее добросовестно выполняй и свой гражданский долг, неуклонно воспитывая в своих пасомых любовь к Отчизне.»
Вот свидетельство тому из хроники военных лет: «Ко дню проведения праздника Пасхи 16.04.1944 г. архиепископ Стефан Уфимский вечером в Сергиевской церкви произнес речь: «Гитлер – враг христианства и всего человечества». Специальные молебны о победе над врагом были проведены в Сергиевской и Крестовоздвиженской церквах Уфы. Общее количество присутствующих в обеих церквах и оградах около 2500 человек всех возрастов». Любовь ко Христу и любовь к Отчизне здесь были явлены неразделимо.
Возможно, именно в этот торжественный пасхальный день и был сделан в 1944 году снимок священнослужителей и детей в Сергиевском соборе. Такое праздничное убранство храма бывает на Пасху или на Троицу, скорее, на Пасху.

Помощь Церкви фронту и госпиталям

В архивах сохранились документы военного времени. Уполномоченный Совета по делам Русской Православной Церкви при СНК СССР Н. Козлов, назначенный в 1943 году, писал в отчете: «По Уфимской епархии Русской Православной Церкви по двум церквам и по двум молитвенным домам за период с 22.06.1941 по 1.07.1944 г. патриотическая деятельность в материальном выражении была следующей:
1) собрано духовенством и верующими на цели обороны деньгами – 442048 руб.;
2) собрано духовенством и верующими на подарки в Советскую Армию деньгами – 286200 руб., продуктами и вещами – 630 руб.;
3) собрано духовенством и верующими больным и раненым в госпитале деньгами 10000 руб., различными предметами – 50 р.;
4) собрано духовенством и верующими на помощь семьям воинов Советской Армии – деньгами 54500 руб. Итого: деньгами – 792748 руб., натурой – на сумму 680 руб.».
В 1944 году, «в Башкирии разразился сильнейший голод, а тем временем епархия сдает более 1 миллиона рублей в фонд обороны, оказывает помощь госпиталям и семьям погибших», – писал священник Владимир Сергеев.
«За патриотизм и материальную помощь делу обороны церкви Сергиевская и Крестовоздвиженская г. Уфы, Татьянинская г. Стерлитамака и Троицкая г. Белорецка были удостоены благодарности Главнокомандующего И.В. Сталина».
3 июня 1944 г. архиепископом Стефаном (Проценко) была получена телеграмма с благодарностью Сталина верующим Сергиевской церкви г. Уфы, собравшим 200 тыс. руб. в фонд Обороны Союза ССР и 140 тыс. руб. на подарки воинам. В 1945 г. Настоятелю Сергиевской церкви протоиерею Дмитрию Андреевичу Логачевскому, а также всему духовенству и верующим Сергиевской церкви была вынесена благодарность командования госпиталя №4018 за переданные в госпиталь средства, подарки и помощь раненым. В 1946 г. весь причт церкви награжден медалями «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.». Только за 1945 г. приходом Сергиевской церкви было пожертвовано 119500 руб. Неоднократно благодарности за патриотическую деятельность получались от руководящих органов Кировского района и от госпиталей. Протоиерею Логачевскому, а также всему духовенству и верующим Сергиевской церкви была вынесена благодарность командованием госпиталя № 4018 за переданные в госпиталь средства, подарки и помощь раненым.
Приход Сергиевской церкви по своим пожертвованиям занимает первое место среди остальных приходов Башкирской АССР. За период 1945 года по настоящее время приходом Сергиевской церкви было пожертвовано 919500 рублей, приобретено облигаций на сумму 300000, сдано облигаций в государство на 240000 рублей».

Церковная жизнь в Сергиевском соборе

В Сергиевском соборе в богослужениях участвовали и «стар и млад». Много было эвакуированных. Иподиаконом владыки Стефана с 1942 года был 14-летний Николай Ведерников, эвакуированный из Москвы, в будущем известный церковный композитор, протоиерей, «человек высочайшей музыкальной и духовной культуры», как писал о нем Семен Сегаль.
На богослужениях пели три хора. По воспоминаниям Л.М. Курамшиной, в правом хоре пели профессиональные певцы, эвакуированные из Москвы и Ленинграда. Ее детская память запечатлела, что «там были две тети Кати, заслуженные артистки из Москвы, тетя Катя большая, у нее был дискант, сопрано, у тети Кати, которая была поменьше, был альт, а тенора были из Ленинграда». Фамилии их она не запомнила.
На левом клиросе пели монахини, добравшиеся до Сергиевского храма из своих разрушенных монастырей и снимавшие, а потом и покупавшие вскладчину комнаты в частных домах вокруг Сергиевского собора. Сама Лариса Курамшина росла в семье отца Димитрия Логачевского, она была племянницей его жены и с шести лет пела на клиросе в храме. Она вспоминала, что с ней «целый год занимался регент правого хора Федор Иванович, композитор из Москвы», для того, чтобы маленькая Лариса могла выходить на клиросе петь соло «Да исправится молитва моя». У нее был сильный и чистый голос, дискант.
В Сергиевском соборе был и отдельный детский хор из пяти человек, руководил детским хором Николай Михайлович Черных, сын расстрелянного священника и сам впоследствии священник. Руфина Ключникова, его сестра, пела на клиросе Сергиевского храма с восьми лет. Она вспоминала, что дети пели на ранней литургии, и что «архиепископ Стефан (Проценко) очень любил наш детский хор и приходил на раннюю службу, чтобы послушать наше пение». У всех детей из семьи Черных были красивые сильные голоса, в отца. Они любили церковь. Руфина и ее старшая сестра Нина (впоследствии схимонахиня Рафаила) многие десятилетия пели на клиросе Сергиевского собора. Преподобный Моисей Уфимский часто бывал в их доме еще с довоенных лет, он помогал вырастить в трудное время детей, давал деньги, продукты, укреплял их духовно. Почти каждый день прибегал он проведать семью Черных, ведь мать все время была на работе. А отец Моисей любил детей, и дети любили его. Георгий Черных ходил вместе с ним и игуменом Ксенофонтом класть печки.
На Пасху и Рождество в Сергиевском соборе тайно устраивали для детей праздники, ребятишки ходили колядовать по домам священников и прихожан.
Поминала добрым словом Руфина Ключникова и регента Федора Ивановича: «Федор Иванович – очень хороший был человек, но его, бедного, мучали, часто таскали к уполномоченному, и он рано умер. Их всех мотали-мотали, и отца Дмитрия, и отца Моисея, потому что очень уж много человек стало к ним в церковь ходить. Уж больно люди они были хорошие». Отец Ксенофонт помимо службы все больше молчал, «за день скажет несколько слов и все». К 65 годам он стал абсолютно седым и выглядел стариком. У него все сильнее болели ноги, отмороженные на лесоповале в лагере. Хотя его в 1943 году наградили саном игумена, а в 1944 году пришла телеграмма с благодарностью Сталина за помощь фронту всем верующим Сергиевского собора, но к ним продолжали ходить милиционеры и вели себя нагло. В любую минуту священники могли ожидать ареста. Храмы, открытые во время войны, были под надзором властей. После каждого прихода милиции отец Ксенофонт зычно кричал местной монахине: «Нюрка, суши сухари, да побольше».
Кто же был регент Федор Иванович, о котором все вспоминали с такой любовью? На Сергиевском кладбище в одной ограде с могилой игумена Ксенофонта (Синютина) стоит еще один крест с надписью «Феодор Иванович. 1868-1944». Почему они похоронены в одной ограде? Ведь отец Ксенофонт умер в 1959 году. У отца Ксенофонта был брат, которого звали Федор Иванович, все братья Синютины с детства пели на клиросе, у них в крестьянской семье был целый домашний оркестр – от балалайки до скрипки. Родные рассказывали, что у всех братьев были золотые руки, они сами строили себе дома, толково хозяйствовали на земле – «прямо как фермеры», и их всех потом раскулачили. Но о судьбе Федора после 1932 года ничего не известно. Может быть, он тайком перебрался в Москву? Но Федор Синютин родился в 1886 году, а не в 1868. И Руфина Ключникова говорила, что он «рано умер». Тогда на кресте написана дата с ошибкой? И почему на кресте не указана его фамилия, он скрывался? Но фамилия не указана и на кресте игумена Ксенофонта. Таблички на крестах, похоже, сделаны позже и написаны одним почерком. Может быть, просто на прежних табличках фамилии стерлись, а с течением лет и забылись? Здесь много вопросов. Возможно, кто-нибудь из краеведов еще сможет дополнить эту страницу истории Сергиевской церкви, найдя более полные списки эвакуированных в Уфу музыкантов. Среди архивных материалов по Сергиевскому собору сведений о тех, кто пел на клиросе в годы войны, не обнаружено.

Преподобный Моисей Уфимский

Имя преподобного Моисея (Чигвинцева) неразрывно связано с историей Сергиевской церкви с начала 30-х годов. До принятия иночества он носил имя Николай, работал на железной дороге, приходил на богослужения раньше всех и уходил позже всех, мечтая стать монахом. Но все монастыри были уже закрыты. Старенький странник вручил ему большой деревянный крест и сказал никогда не снимать его. Так и ходил Николай с большим крестом на груди, в деревенском кафтане, в лаптях, терпя на улице насмешки и оскорбления от взрослых и от детей. В тридцатые годы, когда везде уже вовсю шли гонения на церковь, он поднял на себя подвиг юродства.
В 1936 году Николая Чигвинцева призвали на срочную службу в армии. Он стал дисциплинированным солдатом, но когда у него отобрали Евангелие и крест, он потребовал их вернуть и объявил голодовку, не ел, не пил, не вставал с койки, отказываясь без них выполнять приказы. Его отправили в психиатрическую больницу в Уфе. И хотя ему в больнице сразу выбили зубы, но вскоре выяснилось, что в его присутствии успокаиваются самые буйные больные. Он помогал разносить еду по палатам, мыл посуду и чистил снег во дворе, на повозке с лошадью доставлял в больницу воду и хлеб, его одного стали выпускать за стены больницы. Врачи понимали, что у него психических заболеваний нет, и что сидит он за веру. К нему в психиатрическую больницу стали приходить люди за духовным советом. Его лечащий врач, татарочка, тайно приняла православие.
Из психиатрической больницы его взяла на поруки – под расписку – та же матушка Маргарита (Чумакова), бывшая игумения Бугабашского монастыря, которая хлопотала и об открытии Сергиевского собора. В армию Николая Чигвинцева после психиатрической больницы больше не мобилизовали, он работал чернорабочим и помогал отцу Ксенофонту во всех его трудах.
По воспоминаниям Руфины Ключниковой, в 1940 году Николай Чигвинцев уже работал сторожем в Совбольнице и в свободное время бывал на службах в Сергиевском соборе, скромно стоя у входа в храм. Но люди замечали все больше, что слова сторожа с детскими голубыми глазами сбываются, и все больше обращались к нему за советом.
В 1944-45 годах матушка Маргарита (Чумакова) устроила Николая Чигвинцева сторожем в Крестовоздвиженский храм, где она стала церковной старостой. Вскоре оттуда его забрали в Сергиевский собор, где он и принял столь долгожданный постриг. Протоиерей Димитрий Логачевский и игумен Ксенофонт (Синютин) хлопотали о нем перед новоприбывшим на уфимскую кафедру владыкой Иоанном (Братолюбовым), сменившим архиепископа Стефана (Проценко), которого перевели на Харьковскую кафедру. В 1945 году Николай Чигвинцев стал монахом, затем иеромонахом, приняв в монашестве имя Моисей.
Строгий пост и молитва в жизни отца Моисея были очень похожи на афонский устав в жизни отца Ксенофонта. От зарплаты он отказывался в пользу других монашествующих. Многие монахини пели на клиросе бесплатно, работая санитарками в госпиталях или на другой тяжелой мало-оплачиваемой работе. Им нужно было платить за жилье.
У отца Моисея своего жилья не было, он жил в церковной сторожке, потом в сараюшке, в старой баньке. Толком не спал, полусидя подремлет, и все. Когда захотели его в архиерейский дом поселить, то он не согласился: «Куда мне, убогому!» Согласился он жить там только в подвале. Спал он на досках, подложив под голову чурбачок.
Так он делал до самой старости. Два раза в жизни ему строили и дарили дом, но каждый раз он отдавал его молодым женатым священникам. Протоиерей Борис Развеев рассказывал, что как-то в отсутствии отца Моисея он в его келье решил прилечь на его топчан и крепко ударился головой о чурбак в наволочке. Да и под стареньким покрывалом чувствовались доски.
Постился отец Моисей смолоду так, что первый раз в день ел в три часа дня. Куска черного хлеба, двух картофелинок и одной луковицы ему хватало на день, иногда добавлял он немного квашеной капусты или огурец, чеснок или квас. Чай он не пил никогда. Еду, которую приносили ему, он раздавал детям или нуждающимся матерям семейств. Не разговлялся он даже на Пасху, а в первую неделю Великого поста и в Страстную седмицу ничего не ел. В войну, бывало, подолгу он обходился одним куском хлеба.
Матушка Мария Логачевская, когда он заходил к ним, всегда пыталась его заставить хоть что-нибудь съесть, но он отказывался. «Мы послушники, я уже съел просфорку и сыт», – говорил он. Отец Димитрий вздыхал: «Он же голодает»! И записал даже потом, в 1954 году, в личном деле отца Моисея, что «он имеет некоторые странности. Старается выполнять правила Василия Великого [аскета-подвижника четвертого века]. Как помощник незаменим». А через год отец Димитрий записал в его личном деле просто: «Истинный монах-аскет».
«Среди нас живет монах четвертого века», – сказал об отце Моисее патриарх Алексий I, когда, приехав к нему с архиепископом Иоанном, за одним с ним столом отец Моисей взял только гроздочку винограда, подцепив ее по незнанию вилкой. «Моисеюшка, виноград рукой берут», – сказал Патриарх и подарил ему на память икону и облачение.
Отец Моисей проводил время в непрестанном труде и молитве. Он с детских лет был кротким, но на исповедь и причастие в начале его служения к нему подходить боялись, ведь он мог выкрикнуть на весь храм своим звонким тоненьким голосом: «Я не допускаю Вас до причастия, вы не сказали вот этот грех!» Дар прозорливости проявился у него рано, и порой он не мог сдержать горьких слов, не зная еще, что человек растет из меры в меру, и постепенно дается ему видение своих грехов. Поэтому поначалу «все шли исповедоваться к отцу Ксенофонту, он добрый был, всех допускал до причастия», а к отцу Моисею идти боялись. Это была хорошая школа. Отец Моисей учился у игумена Ксенофонта быть требовательным к себе и милостивым к другим, учился говорить людям то, что им поможет стать лучше, а не вгонит в уныние. Это были отношения старца и ученика, ставшего впоследствии старцем.

«Я увидел неискажённое лицо Родины – милосердное, простое и вечное…»

Сохранилось описание Сергиевской церкви военного времени в автобиографическом романе «Инок» художника Петра Храмова.
«Несколько раз, возвращаясь из детсада по вечерам, я слышал плывущее из неё непривычное, совсем не похожее на радиомузыку, стройное, тихое и ласковое пение. Я полюбил это пение поразительно быстро, и оно уже не мнилось мне странным, а казалось естественным, как звуки жизни, и изначально родным, как глаза матери. У ограды садика, росшего у церкви с трёх сторон, я останавливался, бывало, чтобы послушать это пение и ещё раз испытать благость сердечной растроганности. Дабы меня не заподозрили, что я слушаю именно церковное пение (как же, сын учительницы – позор), мне приходилось перешнуровывать ботинки или нетерпеливо озираться, делая вид, что я кого-нибудь поджидаю… Я приучался жить в родной стране, как в тылу врага – таинственно, скрытно, молчаливо».
Это свидетельство современника важно. Хотя во время войны власти разрешили временно открыть часть храмов, но отношение государства к церкви как «к религиозным предрассудкам», подлежащим искоренению, не изменилось, даже слушать церковное пение считалось «позором» и могло повредить родителям. Это понимали даже детсадовцы.
А вот как описывал Петр Храмов свое крещение в Сергиевской церкви в 1945 году. «Мы подходили к церкви. С каждым шагом она становилась всё больше и больше, и я невольно залюбовался ею: была она бирюзового цвета, стройненькая с густо-синими куполами и ажурным крестом, который сиял в ясные дни, а сейчас выделялся сложными и тёмными своими узорами. У самого порога храма мы остановились. Елена Григорьевна присела передо мною, оправила моё пальто и сказала, что сейчас меня будут крестить. Заметно волнуясь, она призвала меня к спокойствию и пояснила, что так делали со всеми русскими людьми сотни и сотни лет, что после крещения я стану настоящим русским мальчиком, и всю оставшуюся жизнь меня будет вести и защищать Бог. Я вообще доверял Елене Григорьевне – доверял её доброте и незаметности, и тому пристальному вниманию к маленьким традициям жизни, которое так ценится детьми – и поэтому послушно кивал и её словам, и той интонации, с которой приобщают слушателя к хорошей и важной тайне. Смутившись горячей благодарностью, я глянул ей в глаза – она была первым человеком, который не отделил меня, такого маленького, от того немыслимо великого, что называется Россией и христианскою её верою. Я почувствовал, что она поняла мой взгляд и как-то жалко растрогалась.
Мы вошли в храм. Я – первый раз в жизни. Елена Григорьевна сняла с меня картузик и не машинально, а вроде благословляюще, замедляя движение руки, пригладила мне вихры и, попросив обождать, куда-то ушла, озабоченно ссутулившись. Я огляделся и вздохнул: было красиво, но очень уж непривычно. Дома я видел голые беленые стены, на коих висели два отцовых пейзажа и портрет Сталина. Поэтому отсутствие чистых, не изукрашенных пространств показалось мне странным.
Я осматривал обилие красот, но невнимательно – предстоящее событие меня волновало. По этой причине я не отчётливо помнил обряд крещения: смутно помнилось, что сначала меня обнажили и поставили в таз с водою, потом очень старенький священник попросил меня присесть и поливал меня святой водою из очень красивого ковшика. Я хорошо помнил холодную щекотку воды, озноб моего стыда и слёзы растроганности в глазах Елены Григорьевны. Она стояла с новеньким белым полотенцем наготове и тотчас же по окончании обряда вытерла меня, приговаривая что-то одобрительно-облегчающее[…] Впервые в жизни мне захотелось всплакнуть не от обиды, а слезами умиления и добра. Что говорить, такие мгновения (или воспоминания о них) и привязывают нас к этой жизни. Священник надел на меня оловянный крестик. Перед выходом из храма Елена Григорьевна дала мне денежку. Когда мы вышли под громадное небо, я понял для чего – на ступенях крыльца сидела бедная женщина, с укутанным в тряпье ребёнком. Она тихонечко пела. Около неё стояла кружечка. Елена Григорьевна опустила (именно опустила) в неё свою денежку, я – свою. По дороге домой я впервые назвал Елену Григорьевну крёстною. Мы бодро шли по тугой весенней грязи, и было нам хорошо обоим. Мы знали, что участвовали в деле несомненном и праведном, а я чувствовал – чувствовал, что через немыслимо сложные отражения времён и судеб не столько взором, сколь догадкою души увидел, впервые в жизни увидел неискажённое лицо Родины – милосердное, простое и вечное. Я впервые понял, что моя Родина – это не только гордый, алый, отважно взметнувшийся, несдающийся флаг, но и смирнёхонько притулившаяся нищенка, поющая колыбельную.
В общем-то (как я сейчас полагаю) произошло чудо: пшеничное зёрнышко догадалось, что оно – часть бывшего и, может быть, будущего урожая. Дома крёстная, медленно и волнуясь, рассказала маме и бабушке о «таинстве» и сняла свои руки с моих плеч. Важные и сильные места из её рассказа я дополнял жестами и мимикой. Нас выслушали и поздравили без особого воодушевления. Мама спросила, не видел ли нас кто – она боялась, что сознательные граждане донесут «о религиозных предрассудках» и у неё будут неприятности в школе и техникуме, где она работала по совместительству. С несвойственной ей твёрдой суровостью, крёстная, не глядя на маму, сказала одно только слово «нет». Потом мы впятером попили шиповнику и стали ждать вечерней сводки фронтовых новостей. Ожидания наши были не напрасны – Берлин пал».
Маленький Петя Храмов, приняв крещение, почувствовал себя частью того «немыслимо великого, что называется Россией и христианскою её верою», и это чувство слилось для него воедино с победой в Великой Отечественной войне.
Он «впервые в жизни увидел неискажённое лицо Родины – милосердное, простое и вечное». Вряд ли Петр Храмов знал тогда, когда писал о вечном лице Родины, что о «лице земли нашей» говорил и его великий собрат-художник Михаил Нестеров.
Еще в октябре 1941 года, когда гитлеровцы стояли у стен Москвы, М.В. Нестеров выступил в печати с обращением к защитникам Отечества, где вспоминал лучших сынов России – преподобного Сергия Радонежского, Минина и Пожарского, Кутузова. Они в грозные часы истории возглавляли защиту Москвы как символа русского духа, общенародной святыни. И «хотя лицо земли нашей… изменилось до основания», М.В. Нестеров призывал новых героев на защиту святыни и выражал уверенность в их победе.
Залогом победы было небесное заступничество преподобного Сергия Радонежского, игумена Земли Русской, и всех ее святых. И возвращение к неискаженному, милосердному, христианскому лику России.

Опубликовано в Бельские просторы №9, 2020