Игорь Фролов. ОХОТА НА ЛЬВОВ

Главы из романа

Легат, не скрыть мне слез – чуть свет уйдет когорта в Рим!
Я прослужил здесь сорок лет. Я буду там чужим!
Здесь сердце, память, жизнь моя, и нет родней земли.
Ну как ее покину я? Остаться мне вели!
Редьярд Киплинг, «Песня римского центуриона»

Гибель колонны

Все началось на Дороге. На ее бетоне, недалеко от сторожевой заставы Каравангах, я впервые встретился с Тихим, и встреча не понравилась нам обоим. Однако не стоит торопить события – начало повествования должно быть неспешным, как выстраивание колонны перед выходом на маршрут. Нужно задать систему координат и начальные условия. А они следующие.
Бетонная лента Дороги петлей накинута на предгорья Гиндукуша – она в прямом смысле связывает всю горно-пустынную страну. Дорога то вьется между холмами, то взбирается на отроги, то вытягивается в долине, перескакивая мостами и мостиками через горные реки и сухие русла, то ползет по скальному карнизу над пропастью, то змеей свивается вниз. Дорога была всегда, даже когда здесь не было страны. По этому пути шли караваны из Персии в Индию и назад, двигались воинские фаланги и когорты, тумены и лашкары, и путь этот, хотя и шел в обход, а не прямо на юг, несмотря на свою кривизну, был наикратчайшим, как это бывает в геометрии Лобачевского-Римана. Единственным из веера возможных его делало Солнце. Туманно-нежное на восходе, оно становилось беспощадным Ярилом еще до полудня и, даже теряя к закату свою мощь, успевало раскалить пустыню так, что горячий воздух отрывался от песка и в его мареве на горизонте возникали прекрасные миражи – зеленые леса, голубые озера, белые дворцы с золотыми куполами и даже искрящиеся под солнцем заснеженные поля, – наверное, так в аду грешникам показывают рай, чтобы придать приевшимся мукам новую остроту. Местность, простирающаяся на юг от Дороги издревле называлась красивым именем Дашти Марго – Пустыня Смерти. Ранним утром, пока тень гор еще укрывала пустыню прохладой, караваны и войска шли по влажной от ночной росы дорожной пыли, и на их пути лежали маленькие оазисы – у подножия гор всегда есть вода, она течет с ледниковых вершин, а значит, есть растительность, в благословенной тени которой путники могли переждать послеобеденное пекло.
Солнце, горы и пустыня определили само существование этого пути, а уже путь создал страну, объединил горные и пустынные племена, а тот, кто смог установить контроль над главной дорогой, стал править племенами, сделал их одной нацией. И мы, войдя сюда, сразу встали по всей длине Дороги сторожевыми заставами, обеспечивая проводку колонн – все тех же караванов, пусть и на колесном и гусеничном ходу. Если взглянуть на штабную карту, станет ясна платоновская идея Дороги в контексте нашей войны. Автоколоннами со складов Сабзавара доставлялись боеприпасы, топливо, продукты, строительные материалы на заставы и в конечный пункт – город Кандагар. А выходить колоннам на маршрут нужно было, как и тысячи лет назад, сразу после восхода солнца, чтобы к полудню успеть доползти до оазиса у моста через Фарахруд, – там, прикинувшись отдельным мотострелковым батальоном, стоял отряд спецназа – и начать готовиться к ночевке, превращаясь из стада машин в крепость, с выставленным вокруг боевым охранением. А следующим утром колонна, развернувшись в походный порядок, снова пускается в путь к следующему оазису – теперь у моста через Хашруд – чтобы снова встать лагерем на ночь перед броском на Кандагар.
Пока она ночует под мохнатыми афганскими звездами, ощетинившись пушками и пулеметами боевых машин, мы отступим во времени еще на шаг – к моему рождению. Я родился – на тридцать градусов севернее и на шестьдесят восточнее, если свериться с глобусом, – когда строительство Дороги уже заканчивалось. А познакомился я с Дорогой, когда бетон ее плит еще не затвердел окончательно, – и у меня есть тому свидетельство. За два дня до начала этой истории наша пара привезла в фарахрудский отряд спецназа начальника генштаба генерала Ахромеева со свитой и охраной. Сухой, подвижный, похожий, как мне показалось, на Суворова, он выпрыгнул из вертолета навстречу командиру отряда со словами: «Ну что, орлы, готовы?» И командир отряда, вытянувшись и приложив ладонь к козырьку, ответил: «Так точно, товарищ генерал армии, всегда готовы!» Тогда я не понял, к чему были готовы эти вооруженные до зубов фарахрудские пионеры. Генерал меня тоже интересовал мало: я уже успел повозить разных генералов, в них ничего интересного, в общем, не было – дедушки как дедушки, разве что штаны с лампасами. Меня заинтересовал вид с вертолетной площадки, где мы сели и где стояло приданое отряду – звено безномерных вертолетов. Глядя на торчащий невдалеке скальный зуб, на каменные домики с ромбовидным орнаментом фасадов, я вдруг узнал картинку. На фоне этой самой скалы и этих самых домиков был сфотографирован мой детский товарищ Толик Рябинин, который и показывал мне эту фотку, когда мы были в старшей группе детсада.
После полугода отсутствия он появился загоревший до черноты, с белым ежиком волос, в не по-нашему яркой одежде и рассказал восхищенным однокашникам, что вместе с родителями-геодезистами был в далекой стране и строил там дорогу Дружбы. На фотках была восточная сказка: в объектив смотрели белобородые, в белых чалмах старики-хоттабычи, молодые аладдины в просторных рубахах, колдуны из Магриба, принцессы будур с огромными глазами, женщины в темных паранджах; там же кривлялись мальчишки, грустно косили ослы, надменно опускали белые ресницы верблюды. Тогда я позавидовал Толику и подумал, что никогда не попаду в эту сказку. И вот попал. И, глядя на знакомый с детства фарахрудский пейзаж, я подумал о наших дорожниках: они выстилали этот древний путь не только бетонными плитами, но и благими намерениями. Разве могли они предполагать, что через двадцать лет их детям придется вести свои грузовики и бронемашины по бетону, лететь над этим бетоном в боевых вертолетах и дети даже не вспомнят, какое имя дали Дороге их родители. Дыры в плитах, торчащая арматура, пятна копоти от сгоревших машин, сами машины, вернее, их обгоревшие искореженные скелеты, громоздящиеся на обочинах, маленькие краснозвездные пирамидки – памятники погибшим в местах засад – любой, хоть раз проехавший по Дороге или пролетевший над ней, понимал, что у Дороги та же фамилия, что и у прижавшей ее к горам пустыни.
Боялся ли я Дороги? Лейтенант ВВС, борттехник-воздушный стрелок, хозяин могучего вертолета Ми-8МТ с его шестью блоками по тридцать два реактивных снаряда в каждом, с двумя крупнокалиберными пулеметами Калашникова танковыми – носовым и кормовым, с автоматическим гранатометом «Пламя», со своим штатным оружием – пистолетом Макарова и автоматом Калашникова укороченным, двумя ящиками гранат, с грузовой кабиной, вмещающей 24 десантника в полном вооружении, – я сам попросился сюда, чтобы испытать себя и данную мне в пользование боевую машину. И не просто испытать, а – будем честны – совершить подвиг во имя настоящих и будущих прекрасных дам. Как ни дерись на дискотеках или общежитских пьянках, как ни побеждай в соревнованиях по боксу или каратэ, но если в твоем времени возникает Война – так всплывает вдруг в спокойном море чудовище из неведомых глубин – оказывается, настоящая мужская инициация возможна только в битве с этим драконом. Начинающий рыцарь с доспехами, оружием, крылатым конем и верой в собственное бессмертие, я искал дракона и нашел его.
Но дракон поначалу обманул рыцаря – он прикинулся мертвым. Через три недели после того как моя эскадрилья прибыла на войну, эта война вдруг закончилась. Всем частям и подразделениям Сороковой армии был зачитан приказ о прекращении огня и зачехлении стволов вследствие объявленной в стране политики национального примирения. Конечно, рыцарь расстроился. Выходит, мы прибыли сюда к шапочному разбору и уже не будет ничего экстраординарного, кроме загоревшегося в полете керосинового обогревателя да сломанной о континент передней стойки шасси, – и то все это случилось не с моей машиной. Так и буду развозить почту из Гундей, забрасывать на заставы продукты, сопровождать грузовые Ми-6 в высокогорный Чагчаран, возить афганских аксакалов и аксакалок с их козами и овцами, отмывая потом грузовую кабину от блевотины и навоза…
«Так думал молодой борттехник, летя в пыли на почтовых», – бормотал я, занимаясь чисткой пулемета от пыли, а не от порохового нагара.
Но грустил я недолго. Однажды ранним февральским утром, когда небо на востоке только начало розоветь, а силуэты гор еще были темны, пара вертолетов поднялась с аэродрома древнего Сабзавара и, выйдя из охраняемой зоны, взяла курс на древний Кандагар. В кабине ведущего борта за носовым пулеметом сидел возбужденный, как перед первым свиданием, борттехник. Он уже знал, что примирение не задалось, и там, куда они летели, началась настоящая войсковая операция по разгрому перевалочной базы духов. Перед поворотом на Кандагар, срезая угол, прыгнули через похожий на зуб мамонта хребет и прошли над отрядом спецназа. Территория его была пуста – ни вертолетов на площадке, ни боевых машин в парке. Как я понял, генерал Ахромеев прилетал сюда не просто так – он забрал отряд на войну. Мне показалось это странным. Мало того что генерал оголил фланг – отряд контролировал северо-запад до самой иранской границы – он и саму точку оставил без защиты: тут недалеко горный массив Луркох, где не так давно в очередной раз громили духовскую базу, раз за разом воскресавшую из пепла, как птица Симург. «Значит, – продолжал я шахматный расчет позиции, – должна быть засада где-то рядом». Так всегда делали в фильмах про басмачей: часть уходила из гарнизона якобы на поимку банды и, сделав крюк, возвращалась, и банда, соблазненная легкой победой над опустевшим гарнизоном, попадала в огненный мешок…
Пока я считал ходы за гроссмейстера, мы просвистели мимо сторожевой заставы возле Галамеха. На танке сидели два бойца и махали нам руками. Я тоже приветственно поднял руку. Но ее тут же опустила властная длань сзади. Я совсем забыл, что наша пара везла в штаб кандагарской мотострелковой бригады командира сабзаварской мотострелковой дивизии и несколько полковников, прибывших, судя по мучнистой белизне лиц, даже не из Ташкента, а из Москвы.
– Не машите руками, товарищ борттехник, – сказал сидящий за моей спиной на откидном сиденье комдив. – Лучше возьмитесь ими за пулемет и шмальните во-он по тому столбику из камней, – он вытянул над моим плечом руку с целеуказующим перстом. – Вперед двести, вправо пять!
Я кинул свой взгляд по направлению командного пальца, уже делая поправку на встречную скорость цели (от двухсот осталось сто), уже доворачивая ствол, увидел и нажал на гашетку электроспуска, и строчка пыльных фонтанчиков полетела навстречу каменной пирамидке на обочине и … прошла мимо на расстоянии в длину ладони. Я не успел вернуть ствол, чтобы поддеть цель очередью со второго раза, – мелькнув справа, она пропала. Штурман, высунувшись в открытый блистер, проводил ее взглядом, втянул голову в кабину и посмотрел на меня сочувственно, как бы говоря: ничего не попишешь, брат, сейчас комдив тебе вставит…
Я ответил ему едва заметным пожатием плеч и скорчил гримасу, означавшую готовность к неизбежному. Вообще-то без ложной скромности работа с курсовым пулеметом мне удавалась, я даже не пользовался зенитным прицелом, всегда ориентировался на подводку трассы либо по трассерам, либо по фонтанчикам, но тут времени на прикидки и подводки не оставалось, все началось и закончилось мгновенно. И комдив, привстав сзади, успел увидеть результат.
– Молодец! – крикнул он мне в шлемофонное ухо. – Почти попал! Духи такими знаками предупреждают друг друга о проходе колонны. Но наши «наливники» уже в Кандагаре, слились и назад идут. Опоздали бородатые…
И, действительно, скоро мы увидели колонну порожних «наливников». Она еще только выползала из отстойника после ночевки возле кишлака Диларам. Перед кишлаком, у моста через речку, стояла наша застава. Два дня назад, оставив Ахромеева на фарахрудской «точке», мы привезли сюда начальника разведки мотострелкового полка. Здесь, в каменных домиках автокемпинга, построенного все теми же болгарами, что возвели мотель возле Фарахруда, квартировали разведчики. Над кемпингом возвышалась водонапорная башня, в которой не было воды, зато на верхушке угнездился наблюдательный пост с парой мощных прожекторов и пулеметом Дягтерева-Шпагина крупнокалиберным. Сухая Башня – так ее называли в эфире, используя в качестве псевдонима заставы у кишлака Диларам, – стояла как маяк на берегу пустыни, предупреждая плывущие по пескам караваны, что сюда им лучше не причаливать. Хотя я не знал, светят ли прожекторы ночью, или включаются в экстренной ситуации для внезапного ослепления решившихся на штурм. Разведчики напоили нас отваром верблюжьей колючки, и один из них, веселый взводный с русыми вихрами и железной фиксой на левом верхнем резце, поведал, что название Диларам с персидского переводится как «успокоение сердца».
– Здесь всегда был караванный отстойник, – сказал он, показывая через дорогу, – а вон там с древности караванщики и верблюды успокаивали свои сердца после опасных переходов, и та горушка вся сложена из окаменевшего человеческого и верблюжьего навоза. Так и называется – Дерьмо-гора…
– Кончай, Василий, свои байки травить, – укоризненно сказал начальник разведки. – Иди лучше проверь еще раз готовность группы к выходу на задачу.
– Есть, товарищ капитан! – весело козырнул взводный. – Как сказал поэт: «На задачу еду плача, возвращаюсь хохоча!»
Закинув на плечо автомат, он пошел к стоящей неподалеку БМП с рисунком пантеры на броне.
– Не сглазь, балабол! – крикнул ему в спину капитан.
Не останавливаясь, лейтенант трижды поплевал на нас через левое плечо.
– Дуракам везет, – сказал капитан. – И слава богу…
Сейчас мы прошли над цепочкой цистерн с головным танком и замыкающим КамАЗом с зенитной установкой в кузове, бойцы махали нам, я, помня о комдиве за спиной, отвечал им сдержанной ладонью. Пролетели мимо башни на уровне ее прожекторов – боец у пулемета тоже махал – и я заметил, что площадка перед кемпингом пуста – все боевые машины, стоявшие здесь два дня назад, теперь исчезли. Значит, разведка ушла на работу.
К моему разочарованию, комдива мы до Кандагара не довезли. Он пожелал свернуть к Лашкаргаху, где стояла бригада спецназа. Дракон был совсем рядом, но чужая прихоть поворотила коня рыцаря за мгновение до встречи. На аэродроме, сдав комдива с полковниками комбригу-спецназовцу, решили, что как раз успеем домой к обеду. Можно было найти попутный бронетранспортер или машину советников и скатать на главную улицу городка, прошвырнуться по дуканам, но у нас нечего было предложить дуканщикам – в полет с начальством на борту мы не брали на продажу никакого товара: ни конфет, ни сигарет, ни соков – а тратить деньги без восполнения не хотелось. К тому же, если сейчас задержимся, то придется здесь обедать, а потом лететь домой навстречу солнцу, то есть почти вслепую, да и кабину, несмотря на февраль, солнышко прогреет до температуры запекания молодого барашка. Не стали даже дозаправляться, чтобы не тратить время на поиск топливозаправщика: керосина хватало как раз на полет домой с двадцатиминутным запасом.
– Раньше выйдем, раньше сядем, – сказал командир. – Давай к запуску…
Взлетели, пошли над дорогой. Солнце светило в правый глаз, но через несколько минут пара довернула к Гиришку, и Солнце уплыло нам за спины. Движки пели песню силы, машины шли ровно, вскоре после Гиришка миновали Диларам, а еще через несколько минут дорога начала взбираться на перевал. Здесь она довольно круто поворачивала вправо, петляла в неровностях отрога и на спуске возвращалась на прежний азимут. Между подъемом и спуском колонны теряли много времени – наверное, не меньше часа. Вертолеты же, идя напрямик, сшивали дорогу до и после перевала за минуты. Здесь бетон был густо уляпан черными пятнами: некоторые вытягивались в длинные языки, свешивающиеся в ущелья и распадки – следы огненных рек, текших из взорванных бензовозов.
Я был занят осмотром исключительно ближней сферы, поводя стволом пулемета, давал ему обнюхивать подозрительные складки местности в радиусе полутора километров – его убойной дистанции. На горизонт мне смотреть было некогда, но мозг мой фильтровал не только зрительную информацию. В это время пустыня в тени гор еще пахнет влажным камнем, а ее уже нагретая солнцем часть источает запах глиняно-песчаной обмазки горячей печи, к тому же соли здесь сколько угодно, она проступает на сухих желтых почвах белыми разводами, как на солдатском хэбэ, а значит, февральское утро на берегу Пустыни Смерти пахнет как июньское утро на черноморском побережье Кавказа. Конечно, если закрыть глаза. Но вот этого делать здесь не рекомендуется.
Над перевалом в букет афганского позднего утра вдруг начала подмешиваться серая горечь, будто на пляже зажгли автомобильную покрышку.
– Чем пахнет? – спросил правак, оторвавшись от карты. – Горим, не горим?
– Если кто и горит, то не мы, – сказал командир, показывая подбородком вперед. – Вон там, где-то в районе фарахрудской «точки», что-то дымит… А может, ближе, там дорога петляет, за скалами не видать. Подпрыгнем, посмотрим, заодно эфир послушаем…
Вертолет только начал подниматься, и сразу вдалеке, за поворотом, стали видны черные столбики дымов, верхушки которых трепал ветер, размазывая по небу серую грязь.
– Колонна горит, командир, – сказал правак, глядя в бинокль.
– Утро перестает быть томным, – пробормотал командир и нажал тангенту внешней связи: – «Пыль», я три-пятнадцать, как слышите?
Эфир молчал: наш аэродром закрывали горы. Мы поднялись выше, командир запросил снова.
– …Да, слышу вас, триста пятнадцатый, – отозвалась «Пыль».
– Нахожусь азимут сто десять, удаление двести, прошли Сухую башню, наблюдаю впереди на дороге, ориентировочно километрах в пятнадцати по полету, горит «ниточка». Через пять минут буду в районе работы, прием…
– Вас понял, триста пятнадцать, сейчас запрошу дивизию, у нас пока никаких данных. Подлетишь, осмотрись, сориентируй нас по обстановке. Сразу в драку не лезь…
– Понял вас, – буркнул командир и, посмотрев на нас с праваком, уже по внутренней связи сказал: – Что, воины, опять бронежилеты не взяли? Впрочем, я тоже… Давайте хоть «горшки» наденем, – и когда все трое были в тяжелых защитных шлемах, он сказал: «Поехали!» – и отдал ручку циклического шага. Мы нырнули к дороге.
Я выписывал стволом пулемета вензеля, казалось, что так я готов среагировать на опасность с любой стороны, страха не было, я чувствовал себя как вратарь в тот момент, когда форвард разбегается, чтобы пробить одиннадцатиметровый. Вратарю казалось, он знает, куда полетит мяч.
Форвардом сейчас была неизвестность, поджидавшая нас в районе горящей колонны.
На подлете к заставе у Каравангаха я увидел, как на бетонку рывками на поворотах выруливают две боевые машины пехоты, облепленные бойцами в касках, бронежилетах, с автоматами. Мы прошли низко над ними, и бойцы подняли стволы, то ли приветствуя нас, то ли показывая нам туда, где в небо упирались черные колонны дымов.
– «Воздух», я «Броня», – вдруг ожил эфир. – Сразу за поворотом прямой участок, там бородатые рвут «нитку». Духи – слева по ходу, наши – в сухом русле справа. Связи на дорожной частоте нет. Мы идем туда двумя «коробочками».
– Понял вас, «Броня», мы тоже идем туда, но двумя «пчелками», – чуть улыбнулся командир и, уже обращаясь к ведомому: – Двести пятый, займи две со стороны солнца, не теряй связь с «Пылью», а мы залезем туда, посмотрим, что и как…
Мы упали еще ниже и шли в двух метрах от бетона – в наушниках пищал выставленный на пятерку радиовысотомер. Навстречу летели две скалы, за которыми дорога довольно резко поворачивала, – я понял, что командир хочет сделать духам сюрприз, появившись без стука. Мои ладони, державшие резиновые ручки пулемета, взмокли так, будто я силой сжатия выдавил из твердой резины воду.
– «Воздух», опять «Броня» беспокоит, – быстро сказал в наушниках уже знакомый голос, – осторожно, бородатые могут сразу за поворотом засаду устроить, может, вам не напролом, а побоку облететь?
– Какая вежливая и умная здесь пехота, – ехидно сказал командир по внутренней связи и взглянул на нас с правым: – А вы оба смотрите у меня в оба!
И он свалил ручку вправо. Войдя в вираж правым креном и едва не чиркнув лопастями о бетон, мы влетели в ворота.

За воротами был ад. Во всяком случае он должен выглядеть именно так: все было в черном дыму, и в его пахнущей горящей резиной тьме мелькали оранжевые лоскуты огня.
Командир выругался, закашлялся и потянул ручку на себя. Мы продолжили вираж уже с набором. Через мгновение, пробив дымную пелену лбом, вертолет вырвался в синь. В кабине воняло бензиново-резиновой гарью, ветер продолжал нести дым на нас, и мы поднимались все выше, чтобы увидеть, что под нами творится. Я смотрел вниз и среди грязных клочьев дыма видел не дорогу, а облезлые, как верблюжьи горбы, холмы, и не понимал, где мы находимся, где дорога, куда смотреть. Сначала холмы под носовым остеклением бежали влево, потом земля качнулась, и они заскользили вправо. Мы куда-то разворачивались.
– Три-пятнадцать – двести пятому, – сказал командир по внешней, – не теряй меня из виду, зайду с подветренной стороны… – и, уже по внутренней, мне: – Как развернемся, сразу работай по правой обочине, видишь, не видишь, все равно долби, пока я смотрю, куда бить…
Выбравшись наконец из дыма, мы развернулись флюгером на вершине «горки» почти на сто восемьдесят и, валясь в правый крен, заскользили вниз. Я увидел дорогу, на которой в разных позах, будто их в момент разбегания по сторонам застала команда: «Замри!», застыли десятка два машин с цистернами. Половина горела, некоторые уже лежали в сухом русле за обочиной, там же, опрокинувшись на бок, горел танк без башни: из моторного отсека валил дым, дыра на месте башни сверкала молниями, выстреливая дымные щупальца, – и с нашей высоты метров в триста все это выглядело побоищем игрушечных машинок и танчиков. Людей я нигде не видел, но, помня о приказе командира, направив ствол пулемета за правую обочину дороги, нажал на гашетки. На фоне нижних дымов я увидел свои трассы – они были кривыми, словно, упираясь в скальные обломки у дороги, выгибались, как раскаленные металлические прутки. По этой выгнутости я понял, что мы пикируем с боковым скольжением: в летящий юзом вертолет труднее попасть с земли, но и мне тоже никак не прицелиться по любому ориентиру на скользкой земле.
– Двести пятый, вызови звено «шмелей» для начала, а я сейчас… – сказал командир, откидывая ногтем большого пальца красный колпачок с кнопки пуска неуправляемых реактивных снарядов. Не переставая давить на гашетки, я водил стволом, стараясь не задеть дорогу, засевая горячим свинцом обочину до скальной гряды. Вдруг трассы оторвались от ствола моего пулемета и закружились вокруг вертолета, мелькая то справа, то слева, перекрещиваясь, сплетаясь в красную, с большими прорехами сеть, кривой трубой уходящую куда-то в придорожные скалы. Я не сразу понял, что это не мои трассы, что они тянутся к нам с земли. Было похоже, наш борт, как огромный глупый карась, сунул морду в гигантскую вершу – еще немного, и… Я повернул голову к командиру, но он уже давил на кнопку пуска ракет. Вертолет сказал: «Ффуршш!», вздрогнул, будто налетел на невидимую преграду, и кабина окуталась пороховым дымом. Его тут же смыло набегающим потоком, я даже успел увидеть, как две дружные стаи ракет, пущенных командиром сериями по восемь с каждого блока, ушли вниз. Вертолет, трясясь от перегрузок, вышел из пике и шел влево вверх, прячась от метущих по небу трасс в дымы горящих машин. Глядя себе под ноги, я видел, как правая обочина вскипает разрывами. В наушниках трещало – то ли от разрывов, то ли от помех – и сквозь треск был слышен голос ведомого, он просил «Пыль» прислать звено «шмелей» и пару «пчел» с «таблеткой»; что отвечала «Пыль», мы не слышали, только ведомый после паузы говорил: «Понял вас, понял вас», и я даже не сразу уловил, когда он, прервав переговоры с базой, обратился к нам.
– Три пятнадцать, – сказал ведомый, – второй заход сделай по скальной цепи, бородатые туда ушли с обочины…
– Понял, двести пятый, – сказал командир, – если бы я еще мог нормально зайти… Тут бомбы нужны, может, пару «свистков» вызовешь?..
Мы сделали круги снова зашли на боевой. То ли ветер усилился, то ли мы своими винтами оказали ему содействие, но со стороны нашего захода небо и земля совсем очистились от дыма, его пелена, причесанная ветром, почти легла и, просачиваясь между горушками, вытягивала серые пряди до самого перевала. Первая из подожженных машин горела ярким пламенем, сильно чадила и сверху была похожа на брошенный смоляной факел. Пока мы разворачивались, я вставил в пулемет новую ленту – старую, в которой осталось патронов десять, я бросил себе под ноги, на остекление, и, передернув затвор, приготовился к новой атаке. До сих пор никаких духов, как и наших, я не видел: то ли высота мешала, то ли дым, а может, они все хорошо маскировались – за камнями, машинами, в ямах. Или сразу, услышав звук наших винтов, ушли за скалы, как и сказал ведомый, а мы молотили по обочине впустую.
На этот раз командир заводил борт на боевой повыше, чтобы ударить нурсами сверху, – закинуть их за скалы, как за крепостную стену. Когда мы были на вершине, и вертолет уже перевалился на нос, чтобы начать пикирование, а я готов был нажать на гашетки, правак заорал, выбрасывая руку за борт:
– Командир, по нам пуск, вижу шлейф, уходи на солнце!
Я даже не успел взглянуть, куда показывал правак, как все мгновенно изменилось. Земля вдруг опрокинулась и завертелась перед моим лицом, словно была не огромным пространством с пустыней и горами, а всего лишь листиком, сорвавшимся с дерева и падающим на нас, беспорядочно кружась и переворачиваясь. Мой вестибулярный аппарат даже не успел понять, что это не земля, а наш вертолет, послушный руке командира, то ли падает в штопоре, то ли пикирует, одновременно выполняя «бочку», – я только видел, что земля закрыла собой все носовое остекление и прямо на меня, стремительно увеличиваясь и вращаясь, летели горящие машины. Чтобы не всплыть над сиденьем, я вцепился в пулеметные ручки и вдвинул колени между труб пулеметной станины. И зажмурился, потому что невозможно смотреть, как падаешь в огромное пламя.
– Не ссать! – прохрипел в наушниках голос командира, и тут же меня приплющила к сиденью многотонная тяжесть. Мои внутренности, налившиеся вдруг свинцом, припечатались к спине и тянули меня назад. Держась за ручки пулемета, как за рога взбесившегося быка, и упираясь лбом в чугун защитного шлема, я едва разлепил веки и сквозь щелки увидел, что стена земли передо мной опускается, как рампа военно-транспортного самолета, открывая дымное небо. Я чувствовал, что мои щеки стекают и трясутся студнем, а сердце и легкие, тоже трясущиеся, упятерившаяся сила тяжести вытягивает из грудной клетки в живот, сдавливая так, что я не мог дышать. Вертолет, нырнув почти до самой земли, теперь судорожно рвался вверх, отчаянно загребая горячий дымный воздух лопастями, и казалось, земля побеждает, но – потом я вспомню – все трое орали, толкая машину вверх этим криком, и вертолет вырвался. Мы вышли из пике над левой обочиной дороги – справа мелькнула стена огня, в блистер дохнуло жаркой гарью. Тряска вдруг кончилась, словно мы вылетели с небесной брусчатки на гладкий небесный асфальт, и через мгновение вертолет всплыл над дымом в синее небо – судя по куску ландшафта под моими ногами, где-то за скальными воротами, в которые влетели несколько минут назад. Легкие вернулись в грудную клетку, и я смог наконец вздохнуть.
– Ушли? – спросил командир, вертя головой.
– Ушел, ушел, – сказал голос ведомого. – Ты обманул ее!
– Я даже асошки не успел отстрелить, – сказал правый. – Хорошо еще, при таком маневре сам в блистер не вылетел!
– Просто до горящих машин нам было ближе, чем до солнца, – сказал командир. – А вот и наша змея…
Мы уже развернулись, и там, куда командир ткнул пальцем, я увидел плывущий нам навстречу уже распушенный ветром, дымный след – его серо-перламутровая, безвольно повисшая петля действительно была похожа на мертвую змею в голубой воде. Теплонаводящийся глаз ракеты вел ее на жар выхлопа двигателей, но огонь и дым от горящих цистерн, видимо, показались ей добычей поинтересней, на что и был мгновенный расчет нашего командира.
– Показывай, откуда был пуск, – сказал командир. – Сейчас с этой стороны зайдем, хватит подставляться.
– Да вон из тех камней у отдельной скалы, – показал правый. – Оттуда, кажется, и пулемет по нам работал, а потом и зенитчик…
На этот раз мы зашли со стороны дыма и, дав залп, снова правым разворотом ушли в дым. О результате нам сообщил ведомый:
– Хороший удар, три-пятнадцать, бородатые побежали к кишлаку у дороги.
– Работай, двести пятый, – сказал командир, – а я потом заполирую…
– Наконец-то, – облегченно выдохнул ведомый, – а то керосин скоро кончится…
Откинувшись назад, я посмотрел на топливомер – керосина, и правда, оставалось впритык, а может, и меньше, – в любом случае нужно было уходить.
– Командир, – сказал я, – топлива осталось только дотянуть, и то…
– Ничего, в Фарахруде присядем, – сказал командир, – у нас еще нурсов на пару заходов…
Мы увидели, как ведомый, отработав, свалил с боевого правым креном, и разрывы его нурсов покрыли холм, отделяющий скалистый развал от кишлачка в пять дворов, давно нежилого, с проломленными, опаленными дувалами.
Мы не успели набрать нужную высоту для атаки, как в эфире возник знакомый голос:
– «Воздух», я «Броня», нужна ваша помощь! Мы перед поворотом с духами бодаемся, они тут горушки оседлали, не дают нам к колонне пройти. Попробуйте их сбросить оттуда. Вы как раз только что над нами пролетели…
– Понял вас, «Броня», – сказал командир, – только обозначьте себя, чтобы мы по вам не долбанули…
– Заходите от перевала прямо вдоль дороги, – сказала «Броня», – я группу на правой обочине спешил, сейчас бородатых «Тучей» накрою, бейте прямо по дымовой завесе…
– Попробуем, «Броня», – сказал командир и, уже по внутренней, добавил язвительно: – Нам как раз дыма не хватало…
Поднявшись на четыреста, мы развернулись у перевала и пошли над дорогой. Ветер нес дым на северо-восток, и до скальных ворот воздух был чистым, хоть и пах гарью. Я увидел на дороге две боевые машины пехоты: держа дистанцию в полсотни метров, они неслись к воротам, и их пушки плевались дымками. Первая БМП стреляла в сторону ворот, вторая, повернув башню, длинными очередями поливала вершины невысоких холмов – от дороги их отделяла уже зазеленевшее, ровное, как футбольное поле, пространство. Верхушки двух холмов пыхали ответными дымками, от них тянулись дымные нити в сторону дороги, но, не дотянувшись, утыкались в футбольное поле, выбрасывая фонтанчики земли. Вдруг вторая машина резко остановилась и, вращая башней, выплюнула в сторону холмов все свои дымовые гранаты. Они рвались над холмами, дымные цветы, распускаясь, заволакивали гряду по всей длине темно-серой завесой, действительно похожей на грозовую тучу с тянущимися к земле черными космами.
– Работаю, «Броня», – сказал командир и, едва отдав ручку вперед, нажал кнопку пуска. Опять вертолет вздрогнул, опять ракетные хвосты мазнули по кабине, а когда видимость вернулась, наши снаряды уже рвались на склонах холмов, а дымовую завесу ветер уже оттащил на середину футбольного поля. Мы вошли в правый разворот прямо над двумя нашими «коробочками», и, прежде чем дорога ушла нам за спину, я успел увидеть, что обе БМП, свернув с дороги, уже мчатся по футбольному полю навстречу редеющей стене дыма и впереди идущая забирает чуть влево от тех двух холмов, где еще вспухали взрывы наших ракет.
– «Броня», у меня еще один залп остался, – сказал командир. – Могу повторить…
– Сейчас, «Воздух», – быстро и прерывисто сказала «Броня», – я под дымок с фланга зайду, а вы уже вдогонку бейте, когда с холмов побегут…
Мы развернулись и вышли на боевой. Дымовую завесу ветер уже подтащил к дороге, она посерела и разлохматилась. На поле боя картинка тоже изменилась. Одна БМП уже поднялась на пологий холм и молотила из пушки и спаренного с ней пулемета по двум холмам перед ней. А вот вторая все еще была на футбольном поле – она продолжала двигаться на большой скорости в сторону холмов, и сзади, из десантного отсека, выбивались языки пламени и тянулся черный шлейф, и можно было подумать, что это какая-то новая секретная машина с ракетным двигателем. Я знал, что там, в дверях десантного отсека, находятся баки с топливом и сейчас они должны рвануть. Не успел я подумать: «Что там внутри, где люди?» – как из открытого люка машины показалась голова в шлемофоне, потом руки с автоматом, потом вверх, как вытолкнутый пружиной, взлетел человек в серо-зеленом комбинезоне и в одно касание ноги о броню продолжил полет уже к земле, коснувшись которой, перекатился клубком, дал с колена длинную очередь в сторону холмов и побежал. Он бежал в сторону первой машины, а с духовских позиций к нему тянулись две дымные нити, и было видно, что одна – недолет, другая – перелет. Человек упал, перекатившись через голову, два взрыва – до и после – взметнули землю почти одновременно – и человек, вскочив, снова побежал, то и дело высоко подпрыгивая.
– Воин херов, – пробормотал командир, – сейчас они его накроют… – и уже мне: – Отсекай их, чего смотришь!

И тут я наконец увидел их. Несколько человек быстрыми скачками, полубоком лавируя между еще дымящихся воронок от нашего залпа, спускались с холма по направлению к горящей машине и уже были в мертвой зоне для бээмпэшки, стреляющей по каменным брустверам на вершинах соседних с ней холмов. Они прикрывались от ее очередей склоном холма, а горящая машина заслоняла их от огня спешенных на правой обочине бойцов – я видел боковым зрением дульные вспышки за бетонкой. До бегущего человека им оставалось чуть больше ста метров – один из преследователей, остановившись, опустился на одно колено и поднял к плечу трубу с наконечником. Я успел подумать, что перед ним есть три цели: «коробочка» на холме, бегущий к ней человек и уже пикирующий вертолет – эта мысль была мгновенной, но все равно медленнее, чем уже достигшая моих пальцев на гашетках команда: «Огонь!». Все вообще замедлилось вдруг – я видел, как плавно летят мои пули в сторону спускающихся с холма духов, теряясь где-то на подлете, и я не мог понять, как скорректировать свою стрельбу, где фонтанчики, которых, скорее всего, не видно на уже травянистом северном скате, я видел, как плавными длинными прыжками летела прямо на духов горящая машина, видел, как вставший на колено взмахнул трубой гранатомета и упал на бок, скользя ногами по траве, будто бежал лежа; и тут же с направляющих наших ракетных блоков сошли нурсы, вертолет споткнулся, но не ушел в вираж с выходом с боевого, а продолжал резкое снижение прямо к упавшему человеку в комбинезоне. Беря ручку на себя, командир осаживал машину, она снижалась, задирая нос, ветер винта трепал комбинезон на спине лежащего, я продолжал стрелять в наши разрывы на склоне холма, где только что бежали духи, давя на ручки пулемета уже всем телом – инерция стремилась опустить ствол – и правак, высунувшись в блистер по пояс, стрелял туда же из автомата, а голос командира в наушниках кричал мне, чтобы я вышел в грузовую кабину и открыл дверь этому идиоту, пока нам в лобешник не закатали…
Мне казалось, что я очень долго выбираюсь из-за пулемета, путаясь коленями и остальными частями ног в переплетении труб его станины, потом, разворачиваясь на своем сиденье между левой и правой приборными досками – а наши ракеты все рвали с треском холм – и уползая от пулемета на коленях по сиденью, я думал, что сейчас можно получить собственный осколок прямо в подставленный ему зад, и я то ли икал, то ли хихикал, когда выпал из пилотской в грузовую, как раз в тот момент, когда основные колеса шасси коснулись земли, пол был покат, и, чтобы не укатиться на створки, я ухватился за откидное сиденье у двери, потом дотянулся до дверной ручки и рванул. Дверь открылась, когда земли коснулось переднее колесо, и вертолет присел на амортстойках, и передняя продолжала обжатие под давлением переносимого на нее веса машины, и тут же, с разбегу, грудью на металлический пол, в длинном прыжке с автоматом в вытянутых руках влетел человек в комбинезоне, и, схватив его за капюшон, я помог ему втянуться, и когда закрывал дверь, вертолет уже оторвал от земли задние колеса, вставая на переднем, почти роя винтом землю перед собой, повернулся на одной точке и пошел, пошел вверх, все еще носом книзу, постепенно выправляясь…
Человек лежал на полу лицом вниз и хрипло повторял:
– Охренеть!.. Охренеть – не встать…
– Не ранен? – потряс я его за плечо, увидев, что он помотал отрицательно головой, перешагнул и вошел в кабину.
Мы летели непонятно где – ни тех скал, ни той дороги – только степь с шариками верблюжьей колючки. Но пока я садился за пулемет и подключал к шлемофону фишку переговорного устройства, слева в поле зрения начал вплывать задымленный перевал.
– Ну что? – спросил командир. – Как там наш герой, надеюсь, по-прежнему с одной дырой? Я видел в зеркало, как он в дверь впорхнул, – и командир засмеялся. – Пока вы там копошились, «крокодилы», наконец, подошли, попросили нас удалиться, не мешать их боевой работе. С Галамеха бронегруппа прискакала, так что на сегодня наша война окончена, мы свободны. Сейчас только раненых заберем…
Мы медленно заходили на посадку к заставе перед перевалом. Там, рядом с выносным постом, нас уже ждали два бронетранспортера. Возле них суетились солдаты, один выбежал на дорогу и махал ладонью вниз, показывая нам, что садиться нужно здесь.
Погрузку раненых я помню плохо. Когда открыл дверь и выставил стремянку, по ней первым сбежал наш пассажир – он сразу начал помогать грузить раненых. Я сошел за ним, но меня тут же повело, как будто это был не бетон дороги, а палуба корабля в шторм. Я даже не смог устоять – упал, ударившись коленом. Поднялся и стоял, держась за трубу подвески ракетных блоков, и меня все еще качало. Мимо меня в грузовую кабину заносили и заводили раненых, на которых я почему-то не смотрел, глядя на дым за поворотом, где мы еще несколько минут назад кувыркались так, что мой вестибулярный аппарат до сих пор не привык к твердой земле. Запомнились только двое, шедшие на своих ногах: один нес перед собой согнутую в локте, обмотанную набрякшим кровью бинтом культю, другой был по пояс гол, на красном лице не было ни ресниц, ни бровей, грудь и плечи были в лохмотьях кожи, и пузыри продолжали вздуваться и лопаться. Ко мне подошел человек в «эксперименталке», пропитанной кровью на животе и на коленях, кисти рук тоже были в крови, как будто он упал в лужу крови. На боку у него висела сумка с красным крестом.
– Я доктор колонны, – сказал он мне, – я лечу с ранеными, нет ли у вас промедола, мой весь вышел…
Я кивнул, отцепился от трубы, сделал шаг – равновесие возвращалось.
– Всех погрузили? – спросил я сипло и прокашлялся. – Промедол сейчас дам, он в аптечке в кабине. Можем взлетать?
– Да, – сказал доктор, – все трехсотые на бортах, двухсотых потом заберем, им уже не к спеху.
Подняв перед собой окровавленные руки и как бы показывая их мне, он попросил у меня ветошь, смоченную в керосине. Не поднимаясь в вертолет, я вынул из мешка под огнетушителем у двери кусок чистой портяночной ткани, которую использовал для протирки лобового остекления, залез под подвесной бак, повернул вентилек сливного крана, смочил тряпку, выбрался, подал доктору. Старший лейтенант медслужбы был спокоен, он мыл руки, как хирург после рядовой операции, и розовый керосин стекал на бетон. Я достал еще одну чистую тряпку, подал ему, чтобы он вытер прокеросиненные руки насухо. Он поблагодарил кивком.
На ведомом уже убрали стремянку и захлопнули дверь, и от него по дороге быстрым шагом к нам приближался наш пассажир в сетчатом комбинезоне и махал нам рукой, чтобы мы не улетали. Подойдя, сказал:
– Извините, мужики, свой автомат на борту оставил, – заглянул в грузовую, достал из-под сиденья автомат, закинул его за спину, подал мне руку: – Спасибо, что подобрали, а то бы точно к богу в гости сегодня попал.
Он улыбнулся чумазой улыбкой, и я увидел железную фиксу на правом верхнем резце.
Тут на обочине остановилась БМП с рисунком волка на броне. С нее спрыгнул человек в таком же комбезе, что и мой собеседник, и подбежал к нам, чуть пригибаясь, как делает почти вся пехота, приближаясь к вертолету с вращающимся винтом. Он хлопнул своего двойника – у обоих были русые короткостриженые волосы и закопченные лица – по плечу, а когда тот обернулся, обнял его и прокричал:
– Не знал, что ты так быстро бегаешь!
Судя по голосу, это был человек с позывным «Броня». Еще улыбаясь, он отпустил своего товарища и повернулся ко мне:
– А вам что, нурсов жалко? – крикнул он. – Если бы сразу всеми долбанули по верхушкам, то мы бы машину не потеряли…
Это было неожиданно. Меня бросило в жар оттого, что я уже протянул ему руку, думая, что и он скажет нам «спасибо», но моя рука повисла, и я выглядел идиотом, – к тому же он еще и посмотрел на мою руку с презрительным недоумением, и это меня взбесило, но я не знал, что ответить сейчас по существу. Я сказал первое, что всегда приходит в таких случаях мужчине на язык.
– Да пошел ты на…, пехота!
– Что?! – прищурившись, он шагнул ко мне одной левой ногой, оставляя правую чуть сзади, и по его стойке я понял, что сейчас он ударит меня правой в челюсть. Но я продолжал стоять, не двигаясь, мне почему-то казалось, что я успею среагировать, уйти нырком влево, – время опять замедлилось, как там, у холмов.
– А ну, петухи! – сказал доктор, вставая между нами и толкая своим окровавленным животом моего оппонента. – У меня там четыре тяжелых, а они тут бои собрались устраивать, вам войны мало было?
– Кончай, Тихий, – сказал Вася с Диларама – когда он вытер свое лицо рукавом комбеза, я окончательно удостоверился в том, что это был он. – Ребята славно поохотились…
– Ладно, – сказал Тихий, отступая. – Но я тебя запомнил, Червонец, – и он, глядя на меня исподлобья, показал пальцем на номер моего вертолета.
Я ничего не ответил, на меня вдруг накатила апатия, хотелось забраться в кабину, сесть за пулемет, лететь домой и курить – и я подтолкнул доктора к двери: из блистера нам махал командир. Двое, не оглядываясь, пошли к БМП с волком.
Когда летели назад, я, сидя за пулеметом, хотел закурить, но оказалось, что пачка «Явы» в нагрудном кармане моего комбинезона промокла насквозь. Мокрой была куртка, мокрым был верх штанов, даже карманы, мокрыми были носки в лётных сандалиях. Я попросил сигарету у правого, и он достал пачку из своего портфеля. В кабину заглянул доктор, я бросил ему аптечку с промедолом. Потом мы с праваком закурили.
– В такие минуты всегда жалею, что некурящий, – сказал командир. – Выпить охота, да за рулем нельзя…
Я курил, и мне казалось, что где-то внутри все начинает болеть, словно там все удалили, как больной зуб, а сейчас укол новокаина перестал действовать. Боль распирала, вызывала тошноту, ее не заглушали глубокие затяжки сигаретным дымом, и я понимал, что утолить эту странную боль сейчас я мог бы только нажав на гашетки своего пулемета. Стрелять, стрелять, лить одну длинную очередь, и боль будет стихать, боль пройдет. Но стрелять было некуда – мы уже садились в расположение фарахрудского отряда на дозаправку.

Кино

Холодало. Тихий поднял воротник куртки, дунул в «беломорину», прикурил, глубоко затянулся. На фоне заката папиросный дым был особенно густ и сед.
– Тридцать лет прошло, а память будто спиртом протерли – видно все до мелочей, – сказал он, глядя вдаль на голый весенний лес.
– А что, ты тогда и в самом деле хотел мне в морду дать? – спросил я.
– Конечно, хотел, – усмехнулся Тихий. – Как сказал Вася, успокаивая меня: «Кому же не хочется дать в эту наглую рыжую морду». Правда, бить я не собирался. Так, пугнуть хотел, чтобы ты сыканул, отшатнулся. Но ты, видимо, был в прострации после боя, даже не моргнул…
Солнце уже село. Ветер усилился, гнал с севера темные тучи. Леденел в стаканах самогон, леденели пальцы.
– Пошли в дом, – сказал Тихий, поднимаясь. – Печку затопим, мясо будем жарить, интересное кино тебе покажу…
Мы вошли с балкона в большую мансарду, спустились по деревянной лестнице. Первый этаж был почти одним залом – его единство изящными вторжениями нарушала двухпролетная деревянная лестница на второй этаж, выступ печи, покрытый изразцовой плиткой, и по центру – несущая стена, но в виде двойной арки. Два дивана, мохнатый палас, несколько картин на стенах – присмотревшись, я узнал пейзажи, открывающиеся с утеса, – написанные весьма импрессионистически, я бы назвал их этюдами; обстановка была в духе минимализма, но ее аскетизм смягчал полумрак, подсвеченный печным пламенем, особенно, когда хозяин открывал дверцу, чтобы пошерудить кочергой, и волна смолистого жара растекалась по прохладе выстуженной с утра комнаты.
– Печка, конечно, для души, – сказал Тихий, выкладывая на решетку куски мяса. – Дом отапливается газовым котлом, котельная в банном пристрое. А сейчас, пока мясо жарится, пойдем, поставлю тебе кино, посмотришь…
– Один? – спросил я.
– Да. Я его наизусть знаю. Лет десять назад мой сослуживец генералом стал, сейчас, правда, в отставке уже, но тогда я, ни на что не надеясь, ему написал, спросил, и он быстро из архива ГРУ добыл копию пленки. Я ее тогда и посмотрел, а оцифровал только перед твоим приездом, возьмешь себе диск. Копию эту у договорных духов купили через полгода после той заварушки. Плохая фильма, посмотришь – сам поймешь.
Он усадил меня на диван перед большим плазменным экраном, поставил на столик у дивана тарелочку с хлебом и салом, стакан с ракией, стакан с томатным соком, ткнул пультом в сторону экрана и со словами «Приятного просмотра!» ушел к своей печи. Экран засветился, и на нем долго ничего не было, кроме света. Я ждал. Сильно захотелось курить, и я грыз ногти, чувствуя, как ускоряется мое сердце. Передо мной было окно в прошлое, и сейчас я увижу тот, случившийся больше тридцати лет назад, бой – но не моими глазами. Те из наших, кто лежал тогда в сухом русле под огнем и видел духов, подходивших к дороге, говорили потом, что среди них был то ли негр, то ли китаец, короче, иностранный инструктор, снимавший расстрел колонны на камеру, чтобы показывать в лагерях моджахедов как учебный материал. Сколько лет потом я думал, что где-то есть эта пленка, и на ней запечатлена и моя шайтан-арба, мечущая с неба огненные стрелы, и бешеная молотилка Тихого, молотящая позицию духов своим огненным цепом калибра 30 мм, – и жив ли сейчас тот негр, уже преклонных годов, и смотрит ли он сам свое кино, мусоля во рту огрызок гаванской сигары и запивая ее горечь их дурацким джин-тоником…
Я взял стакан и сделал обжигающий глоток. И на голубом сиянии экрана возникла арабская вязь. Строки сменяли друг друга под восточную музыку, потом некоторое время стояла картинка с видом на черную Каабу, а когда она исчезла, появилась пустыня. Там, на экране, было раннее утро: шарики верблюжьей колючки отбрасывали длинные тени, небо было нежно-голубым, даже зеленым, а островерхая горная гряда в правом углу экрана розовела под первыми лучами солнца.
– Это они с вида на Мекку начали, – сказал Тихий от печи. – Узнаёшь сестрицу Марго?
Я пока ничего не узнавал, но кивнул. Тут же камера поехала по кругу вправо, в кадре промелькнули дальние горы, потом пустыню закрыли ближние скалы, и, наконец, выплыла Дорога. Камера проехала по ее прямому участку слева направо – по ту сторону бетонного полотна тянулось сухое русло, усыпанное кустиками верблюжьей колючки, – остановилась и наехала на скальные ворота, поднялась к перевалу и остановилась у мостика через сухое русло. Я уже все узнал: и прямой участок, где жгли колонну, вернее, скоро будут жечь, потому что здесь пока что было прошлое прошлого, узнал те ворота, из которых мы выскочили – выскочим! – сюда, и, наконец, тот мостик за поворотом, перед которым наша пара села, чтобы забрать раненых. Съемка велась с высокой точки, скорее всего, с одной из придорожных скал, и отсюда хорошо был виден почти весь театр предстоящих военных действий. Почти – потому что нагромождение скал все же закрывало вид на те холмы, по которым мы выпустили свои крайние нурсы, что и стало причиной нашей с Тихим ссоры.
– Да-да, – сказал сзади Тихий. – То самое местечко… А теперь смотри внимательно…
Экран сморгнул, и кадр переменился. Камера смотрела в левую сторону, правда, уже не с вершины, а из какой-то расселины – по обе стороны кадра шторами расходились каменистые склоны, а между ними был клин неба с кусочком дороги в самом низу. И там, в небе, плавали две темные точки. Глухой голос за кадром что-то сказал, другой голос ему ответил, камера снова наехала, я услышал, что к ровному гудению ее моторчика добавился посторонний звук, он быстро превратился в рокот, а точки выросли в два вертолета. Я привстал с дивана и нагнулся к экрану, чтобы рассмотреть поближе, попробовать увидеть самого себя за пулеметом, но увеличение размывало изображение, стекла бликовали, да и крупный план длился мгновения, потом вертолеты ушли за правый склон, камера метнулась, в кадре все смазалось, заскрежетали камни под ногами бегущего, снова возникло небо с куском дороги и две уже уходящие к перевалу точки.
– Ты понял, что они вас пропустили? – сказал Тихий. – А ведь могли завалить два вертолета с целым комдивом! Да и без комдива был бы нехилый улов. Вон, смотри…
В кадре появился бородатый, с орлиным носом дух в бежевой «пуштунке», провожающий вертолеты вскинутым к плечу реактивным гранатометом. Он сделал губами «пух!», подкинул трубу РПГ вверх, имитируя пуск гранаты, и, оскалив белые зубы, повернул лицо к оператору. За кадром засмеялись, камера затряслась.
– Заметь, – сказал Тихий, и я услышал, как он чиркнул спичкой прикуривая и выпустил дым после первой затяжки, – они прямо показывают кому-то, что вы им не нужны. Пока не нужны. Если вас сейчас завалить, спугнут колонну, которую им велено забить… Вот, кстати, и она. Отсюда детям до шестнадцати смотреть запрещается…
Камера опять сморгнула, и я увидел, как с перевала сползает колонна, ведомая танком, – вот он прошел мостик, скрылся за горушкой, а в ворота уже выскочила боевая разведывательно-дозорная машина – весьма легкий, подумал я, головной дозор. Кадр снова сменился, и машины уже мчались по прямому участку, растянувшись через все поле зрения. Танк уже ушел за левый край. Камера наехала на БМП, идущую за шаландой из двух цистерн, голос за кадром пробормотал: «Аллах акбар!» – и тут же БМП подпрыгнула, вскидывая корму, под кормой вспух огненный шар, камеру тряхнуло, оранжевый шар лопнул с хлопком, машину развернуло в воздухе, ее сорванная башня, кувыркаясь зеленым ковшиком, уже падала с неба куда-то за дорогу, машина падала боком, одной гусеницей в черную воронку дыма, скрылась в ней, снова что-то грохнуло – и началось.
– Фугас в центре колонны, – сказал Тихий. – И шквал огня по всей длине со всех огневых точек…
В кадре все трещало и хлопало, цистерны рвались со стоном лопавшихся басовых струн, тут же над машинами поднимались оранжево-черные грибы, потом пламя охватывало всю машину, включая колеса, стекало на дорогу. Целые еще машины, пытаясь объехать горящие со стороны сухого русла, натыкались на установленные там мины – иногда камера наезжала на кабину такой машины: оттуда вываливался водитель, зажимая руками голову, падал на бетон, уползал за колеса.
– Видишь, нет ответного огня со стороны боевого сопровождения? – сказал Тихий. – Одновременно били из ДШК по триплексам, из гранатометов в боковые проекции, ослепляя водителей и наводчиков, пробивая броню. Сразу и зенитку подавили, если всмотреться, в правом углу ее молотят из ДШК, правда, зенитчики успели под огнем один короб отстрелять, пулеметное гнездо искрошили, но перезарядить не успели… Потом смотрел, там дуршлаг. А вот глупый ход сопровождения – нет, чтобы на обратную сторону съехать, за машинами спрятаться и оттуда долбить…
Откуда-то с хвоста колонны с обочины сполз БТР и, прыгая на ухабах, поехал по диагонали к скалам, прямо на камеру. Его крупнокалиберный пулемет разбрызгивал трассы, видимо, водитель и наводчик поняли, что толку от такой стрельбы нет никакой, бронемашина остановилась и начала бить длинными очередями спаренных пулеметов, медленно и педантично поворачивая башню, кроша скалы и насыпь у их подножий, за которой оборудовали свои огневые точки духи. Камера была выше и сейчас показывала сверху, как из ближней к ней отрытой щели встал гранатометчик и, едва вскинув гранатомет, сразу выстрелил. Взвихрился дым реактивной струи, закрыл видимость, а когда рассеялся, БТР уже медленно уезжал к дороге, припадая на левую сторону и клюя носом, – у него не было двух передних колес с левой стороны. С соседней точки вылетела еще одна граната, ударила в корму, в двигатель, корма лопнула, выбросив огонь и белый сначала дым, машина замерла, открылся люк, из него выбрались двое, скатились на землю, побежали к дороге, пригибаясь, стараясь держаться в тени своей подбитой машины.
– Обрати внимание, – сказал Тихий, – их не стараются добить.
И в самом деле, мотострелки добежали до дороги и скрылись за одной из горящих машин.
– А сейчас танк опомнится и вернется, – сказал Тихий. – Он поумнее, чем этот бэтэр, по сухому руслу пойдет, но у них грамотная засада в том кишлачке у дороги, прямо на крыше дома. Сосредоточенный огонь из безоткатки и двух гранатометов…
И, в самом деле, с левого края в кадр, обгоняя поднятые гусеницами и несомые попутным ветром клубы пыли, ворвался танк. Он летел по сухому руслу, и ствол его уже смотрел почти прямо в камеру – камера даже опустилась ниже: оператор явно занял горизонтальное положение. И танк выстрелил: из ствола вырвалось пламя, воздух лопнул, земля дрогнула, будто из ее недр исполин, поднатужась, выдернул исполинскую пробку, тут же бахнуло, и камера закачалась, но не повернулась, хотя, судя по замутившемуся воздуху с правого края кадра, снаряд ударил в скалы справа от укрытия оператора. Камера продолжала снимать танк – он уже остановился и опускал ствол, чтобы ударить ниже. Но не успел: с левого края в чуть наискосок сверху вниз влетели, перекрестившись, несколько белых стрел, башня танка покрылась вспышками, полыхнула моторная часть, и через секунду бахнуло так, словно по танку все тот же исполин грохнул исполинским молотом. Многотонная башня вылетела, как пробка, и тяжелой сковородой улетела к ближним холмам, а безбашенная коробка, подпрыгнув от удара, опустилась боком; когда громада вонзилась в землю, камера снова задрожала, и земля загудела, как глухой колокол, – и так и осталась стоять на одной гусенице, разорванным днищем к зрителю.
– Боезапас сдетонировал, – сказал Тихий. – Даже пострелять как следует не успели… Не устал еще на это побоище смотреть? Ничего, скоро конец, теперь смотри с удовольствием…
Здесь камера подняла свой глаз к небу, зашарила по дыму и скоро захватила цель – стрекочущий вдалеке вертолет. Его стрекотание было видно, но не слышно: за кадром все трещало и бабахало, отражаясь от гор, возвращаясь и вмешиваясь уже в новые звуки дорожного боя. Вертолет выскочил из дыма довольно далеко и продолжал удаляться куда-то в сторону предгорья. Потом, словно опомнившись, вошел в разворот. Я опять привстал, сердце мое билось, я вдруг понял, что сидящий сейчас там, за пулеметом, намного спокойнее меня, смотрящего с этой стороны из далекого будущего, а на самом деле не из будущего, а прямо в тот же момент, только из какого-то другого измерения, из какой-то потусторонности, сам будучи какой-то копией, отпечатком, проекцией на другом листе времени, и мое преимущество только в том, что я знаю о существовании того, первого, кто сейчас сидит в кабине разворачивающегося к нам вертолета, а тот не знает обо мне ничего, он даже представить не может, что между нами пропасть в тридцать три года и я смотрю на него с того берега глазами духа…
Вертолет наконец развернулся – а его стрелку там показалось, что разворот был почти на месте, без тангажа и крена, одним рысканьем, – и замер. Я понял, что он уже пикирует на нас, а, значит, стрелок уже нажал на гашетки своего пулемета. По-прежнему звуки с неба заглушал грохот земли. Я уже давно стрелял, но сюда мои пули не долетали. Камера даже опустила свой взгляд вниз, на левый фланг духовских позиций, и я увидел там, за насыпью, как два духа поворачивают пулемет на станке, задирая его ствол к небу. В этот момент над их головами два раза щелкнуло о скалу, невидимая струна пропела «пиу», и пулеметчики присели, оглядываясь. Оператор, видимо, тоже присел в своем укрытии: камера запрокинула голову, слепо посмотрела в небо.
– С ума сойти, – сказал я, приближая лицо вплотную к экрану, чувствуя его тепло, словно его грел с той стороны жар того боя. – Все-таки я их пуганул малость! А то все переживал…
– Вполне приличный результат для таких условий, – улыбнулся сзади Тихий.
Камера, очнувшись, повернула голову и посмотрела на правый фланг – там другой ДШК уже посылал свои очереди вверх.
– Врешь, не возьмешь! – бормотал я. – Давай, командир, жми!
Но момента пуска ракет камера не сняла. За кадром кто-то крикнул, на экране метнулись дымные горы, небо, потом весь кадр закрыла каменная кладка, и тут же камни заходили ходуном и раздалось трескучее рычание «ррррр-рах-ах-ах!», потом еще и еще, и в кадре взвихрилось что-то – то ли дым, то ли пыль. Еще какое-то время все было неподвижно, потом экран погас.
– Конец фильма, – сказал, подходя, Тихий. – Тут вы хорошо положили, ничего не могу сказать. Скорее всего, и оператору конец. Я обратил внимание, что он еще до нурсов перестал снимать, – либо его кто-то из колонны успокоил, либо твоя шальная пуля…
– Жаль, – сказал я, возвращаясь на диван. – Жаль, если это я не дал кино доснять. Пуска по нам не увижу. А вторая серия, когда вы с ними бодались, тоже интересная была бы…
– Ну, мы с ними столкнулись далеко от места съемки, – сказал Тихий. – Туда группа вышла конкретно нас встретить, ну, не именно нас, а вообще помощь с Каравангаха. На левом фланге у них тоже засада была – на случай прихода подмоги со стороны Галамеха – в кишлачке у дороги затихарились. Оттуда по танку и лупанули… А нас они задержали, чтобы те, кто колонну долбил, ушли. Так что, когда «крокодилы» прилетели, а потом и две роты с Фараха прикатили, у банды в скалах только хвост оставался из тех, кто отход прикрывал, – его и прищемили со всей набежавшей и налетевшей силой.. Потом в рапортах эти несколько духов были умножены до сотни, так что орденов на всех рапортовавших хватило…
Я взял со столика стакан, сделал большой глоток ракии, запил томатным соком, подошел к печи. Там уже подоспело мясо на решетке под вытяжкой. Но его красиво запеченные жаром углей куски сейчас не действовали на мои центры голода или удовольствия. Я взял с металлического разделочного стола полупустую пачку «Беломора», вытряхнул папиросу, сказал:
– Я не курил двенадцать лет. С тех пор, как зрение мое забастовало. Думал остановить атрофию, замедлить. Не курил и дальше не буду. А сейчас, после просмотра, есть такая необходимость…
Тихий молчал. Я прикурил и затянулся. Присев на корточки, выпустил голубую струю в красный зев печи. Голова закружилась мягко и сильно, как в пятом классе, весной, после первой затяжки украденной у отца «Лайкой», так же закололи кончики пальцев тысячи иголочек. Я почему-то думал, что сейчас возникнет то же самое ощущение, как тогда, за пулеметом, когда тело не могло успокоиться, оно хотело стрелять, лететь, пикировать, чтобы хоть каким-то внешним действием заглушить бурю, царящую в моих нейронных и нервных сетях, – но сейчас расслабление пришло сразу, после первой затяжки. Тогда расслабиться удалось только вечером, в кубрике у командира, когда к нам заявились гости…

Дух этиловый

…После дозаправки на фарахрудской «точке» и посадки возле госпиталя, где ждали три «буханки» с красными крестами, которые увезли раненых и доктора, мы наконец добрались до своей стоянки, когда выключились, я увидел, что топлива нам бы хватило и без фарахрудской доливки. Это означало, что мы крутились в районе боя не более пятнадцати минут. Сказал об этом командиру.
– Нормально, – засмеялся он. – Как доказал Эйнштейн, если человека посадить голой задницей на раскаленную плиту, мгновение покажется вечностью.
Мы обошли вертолет, осмотрели его на предмет пулевых отверстий, ничего не нашли, если не считать свежей царапины на лопасти хвостового винта. Я предположил, что такую царапину мог оставить осколок боевой части гнавшейся за нами ракеты после ее самоликвидации.
– Хрен его знает, – задумчиво сказал командир, покачивая лопасть и разглядывая царапину, – может, и камушек при взлете-посадке чиркнул…
Летчики ушли докладывать начальству о проделанной боевой работе, я остался с машиной. Скоро появились наземники: кто проверял радиостанции, кто снимал оранжевый «черный ящик» с записью параметров протекшего полета, кто, подкатив на тележке ящики с нурсами, заряжал опустевшие блоки. Ко мне подошел техник звена, сказал:
– Смотрю, вы хорошо поработали, а ни одной дырки… – он сам заполнил журнал подготовки, расписался, отдал мне и, уходя, добавил: – Пол помыть не забудь, скоро завоняет, «кожедубы» будут жаловаться. Сейчас водовозку пришлю…
Приехал «ЗиЛ-130» с цистерной, водила сунул гофрированный рукав в бочку возле моего контейнера, наполнил ее холодной водой. Пока он наполнял, я смотрел на цистерну, представляя, как ее пробивает граната, думал, успевает она взорваться при контакте с металлом или влетает внутрь и взрывается там, – интересно посмотреть, как выглядит взрыв цистерны с водой…
И правда, кровь на полу грузовой кабины уже начала тухнуть. Морщась, – запах проникал даже через мокрую тряпку, которой я обмотал нос и рот, – я тер щеткой вафельно-рельефный металл пола. Несмотря на применение технической соды, холодная вода плохо отмывала бурые пятна запекшейся крови. Пока мыл, в кабине начали появляться мухи; думая, что так вкусно пахну я, садились на мою голую спину, шею, ползали по лицу, и я отмахивался и бил их сырой розовой ветошью, размазывая по круглым бокам дополнительных топливных баков.
Пока я мыл, прилетело звено «двадцчетверок» и пара «восьмерок». Когда выключились все движки и замерли все лопасти, экипажи начали вываливаться из кабин, шумно обсуждая, как здорово они «покаруселили».
– …Я выскакиваю из-за скалы, а он остановился, на меня свою пукалку направил, ну я из пушки как жахну!.. – возбужденно говорил один.
– А у меня, как назло, пушку заклинило, нурсами на такой дистанции работать – себя своими осколками посечь, ну я просто по кругу пошел, дал бортачу из пулемета с двери пострелять, – вторил другой, – потом ушел подальше, развернулся и уже залпом!..
Посчитав помывку законченной, я вылил остатки чистой воды из ведра на пол, закрыл и опечатал дверь. Из щели между грузовой кабиной и задними створками еще текло, ребристое железо стоянки под вертолетом было мокрым. На левом подвесном баке я написал мелом информацию для водилы топливозаправщика, если он приедет без меня: «Заправить по полной без одного дополнительного», – и пошел в столовую. Мы и в самом деле успели к обеду.
После обеда я спал до вечера, проснувшись, сходил на вечернее построение, где всех участников сегодняшней заварушки похвалили и поздравили с благополучным возвращением. Комэска предложил всем командирам участвовавших экипажей написать и сдать начштаба представления на ордена членам своих экипажей.
– Ну, эти ордена мы до конца войны вряд ли получим, – повернулся к нам с праваком командир, – а вот сто грамм наркомовских выдам вам сегодня. После построения оба экипажа – ко мне в кубрик! Будут и гости…
– Девочки? – оживился правый.
– Точно не знаю, не проверял, – сказал командир. – Больше похожи на мальчиков, и они требуют продолжения банкета…
Когда оба экипажа после построения собрались в командирском кубрике, там уже был накрыт стол. Стояла кастрюля, полная макарон с тушенкой, вокруг расположились открытые консервные банки с сыром, маслом, шпротами, а в центре стола на столовском подносе дымилась гора жареных козьих ребрышек.
– Наши аллигаторы сегодня, возвращаясь с войны, подстрелили пару джейранов, – сказал командир. – Вот дань принесли. Спасибо, говорят, вам за вызов на помощь, за доброту, а то могли сами всех победить и товарищам не дать орденок-другой заработать. Боезапас у них, как видите, остался, и на коз хватило еще…
– А пить что будем? – спросил ведомый, недоуменно глядя на стол без спиртного.
– А пить, – сказал командир, – мы сегодня будем не их поганую кишмишовку, не нашу брагу и даже не сцеженную у «свистков» массандру. Сегодня нам презентуют благороднейший из напитков. Ребята, выноси!
Занавеска из парашюта осветительной бомбы, отделявшая кухонный угол от комнаты, колыхнулась, и появились двое с четырьмя поллитровками – по бутылке в каждой руке. Они были уже не в сетчатых комбезах, а в новой, еще не застиранной горчичной «мабуте».
– Это называется – драку заказывали? – сказал я насмешливо, глядя на всякий случай только на улыбающегося Васю.
– Минуточку, – сказал Тихий, ставя бутылки на стол. – Теперь разрешите представиться – Тихий…
– А я, соответственно, Громкий, – засмеялся Вася. – Но зовите меня просто Вася. Я своего имени не боюсь услышать…
Знакомились, пожимая руки. Дойдя до меня, Тихий сказал:
– Извини, вспылил, был неправ, прошу дать возможность загладить, искупить…
– Это ему боевая моча в голову ударила, – сказал Вася. – Однажды он так же целого генерала послал. Хорошо, был в рваном комбезе и, как обычно, чумаз, так что тот потом его среди построенного личного состава не опознал, но командиру туркменскую дыню вставил, а как же! Я, говорит, не потерплю, чтобы меня, генерала, чумазые лейтенанты попрекали за эту, как ее – фурустрацию подчиненных вследствие непрофессионального командования! На меня наехал: «Это ты, – говорит, – сказал! А ну повтори, я тебя по голосу узнаю!» Я отвечаю по всей форме: «Никак нет, тащ генерал, повторить не могу, деревенский я и словов таких не знаю! Просрация – знаю, а вот фрусрация – никак нет!» Кажись, поверил…
Мы ржали, рассаживаясь вокруг стола.
Тихий улыбался, откупоривая бутылки и разливая прозрачную жидкость по сдвинутым кружкам.
– Спирт? – понюхав воздух, спросил правак.
– Чистейший, – кивнул Тихий. – Только что из госпиталя – наших проведали, ну и разжились по своим каналам. Спиритус на латыни – дух, значит, по совпадению, это (он встряхнул бутылку) есть дух этиловый питьевой. Никого не призываю изображать суровых мужчин – вот вода, а вот «Си-си», – он вынул из большой синей сумки «Монтана» упаковку голландской апельсиновой газировки, резанул ножом полиэтилен, выставил баночки на стол. – Пузырьки, как мне сообщили госпитальные специалисты, усиливают всасывание алкоголя в кровь, поэтому выходит приличная экономия спирта.
– Ничего, – сказал командир, нюхая содержимое кружки, – если не хватит, у нас есть чем догнаться. Ну что, предлагаю выпить за взаимовыручку и взаимодействие видов и родов, что мы сегодня и продемонстрировали!
Все кивнули и, сдвинув с лязгом кружки, выпили. Откупорив баночку «Си-си», я залил сухой огонь спирта глотком холодной газировки.
– Кстати, о взаимодействии, – сказал командир, обгрызая ребрышко джейрана. – Как это вы умудрились с нами на связь выйти? Честно, сколько в таких заварушках бывал – еще по первому Афгану – связи с землей нет никогда. Вроде и станции у вас есть, но, видимо, представления об их предназначении у нас разные. Шутка!
– Учимся помаленьку, – сказал Тихий, – у меня в группе радист из бывших курсантов – ваш несостоявшийся коллега: выгнали из летного училища, у нас срочную дослуживает. Так он сразу врубился, достал у авианаводчиков их радиостанцию, таблицу частот, и теперь мы с воздухом без проблем вяжемся.
– Есть повод по второй, – сказал командир, разливая спирт по кружкам. – За правильно выбранную, настроенную и ухоженную матчасть! Без нее мы просто славы-пети-васи, а с ней – грозные бойцы первоапрельской революции!
– И снова о связи, – сказал Тихий. – Оказалось, у колонны не было радиостанции дальней связи. С Кандагара они шли с колонной пустых бомбовозов, у них станция была. Но в районе пустынного батальона бомбовозам поступил приказ остановиться, подождать группу бронетранспортеров, которые гнали менять на новые в Туругунди. Кажется, могли и наши подождать, но у них комбат всегда такой наскипидаренный, вот они и рванули. Самое интересное, это мне сейчас раненые в госпитале рассказали, что, когда стояли у Геришка, по всей длине колонны пацан на велосипеде проехал, останавливался, с водилами говорил, спрашивал, не продадут ли керосин, а те ему – слились уже, пустые идем. Короче, все разузнал, пересчитал машины, броню и укатил вперед…
– Разведчик, – сказал командир.
– Он самый, – кивнул Тихий. – Да и водилы это знали, потому и говорили ему, что колонна порожняя, – в самом деле, зачем духам пустую колонну жечь, рискуя при этом, все-таки там боевое охранение идет. Еще интереснее то, что сегодня, когда уже все успокоилось, мы духовские окопы посмотрели. Они их прямо под скалами в естественной осыпи оборудовали – отрыли, укрепили – с дороги и не видно, скалы как скалы, торчат себе из осыпей. На скалах были из камней выложены противопульные сооружения, между скалами в россыпях больших валунов – следы от станков ДШК, кучи гильз. И до того наглые, что от скал еще и к дороге прорыли ходы со щелями в конце – для гранатометчиков, чтобы почти в упор садить гранаты в проезжающие по прямому участку машины. Так вот, посмотрел я все это и сделал вывод, что они там уже сидели, когда полная колонна еще туда, в Кандагар, шла…
– Это как? – спросил командир, недоверчиво прищуриваясь. – Газету недельной давности для подтирки нашел, что ли?
– Почти, – сказал Тихий. – По тому, как завяла трава на снятом дерне, как высохла вынутая и высыпанная за скалами земля, как, наконец, дерьмо заветрилось, не за столом будь сказано. Короче, ждали они именно пустую колонну…
– – А, по-моему, горе от ума, – сказал командир. – Ты сам сказал, что комбат у них психованный…
– Был, – сказал Тихий. – Погиб в том танке…
– Ну пусть земля ему будет пухом, – сказал командир. – Следующий тост – за них. А сейчас мысль закончу. Я эти места хорошо знаю, два года назад в Кандагаре был, летали по всему Регистану, Дашти Марго, да везде. И я знаю практику местных духов – они жгут пустые колонны, если эта колонна кого-то обидела: бурбухайку снесла со своего стремительного пути, ребенка сбила, старика, все равно что – главное, не извинилось начальство перед местными, выкуп не заплатило. Они тебе сбитого ребенка простят, если придешь к старейшинам, несколько мешков муки привезешь. Люди в командиры разные попадают. Одни понимают, как себя вести, другие считают, что война все спишет. И война обычно этих других и списывает. У каждого старейшины сын или внук в банде, чуть что не так сделали, и – пожалте бриться… Наверняка эта колонна, когда туда шла, набедокурила, вот о чем нужно было у раненых вызнать…
– Я же говорю, – Тихий поморщился, – они готовились еще до того, как колонна туда прошла. И, между прочим, как мне раненые сказали, жгли матчасть, а водил, которые из кабин прыгали на дорогу, в общем, огнем не прижимали, давали уйти за обочину.
– Тогда еще понятнее, – усмехнулся командир. – Возможно, договорная банда помогла за определенную мзду списать какому-то нашему ворюге проданную горючку. Сейчас запишут, что в бою сгорело сто тонн бензина, керосина, соляры, поменяют в докладной направление маршрута, дадут на лапу проверяющему, и все, война списала…
– Возможно… – сказал Тихий задумчиво, вздохнул, снова разлил. – Давайте тогда за тех, кого война сегодня списала…
– И за всех, кого раньше, – добавил командир, поднимая кружку.
Выпили стоя, не чокаясь, не запивая и не закусывая, – только выдохнули.
– У вас сегодня кто-то погиб? – спросил командир.
– Нет, – сказал Тихий. – Двое легко раненных и одна сгоревшая бээмпэ, вон его, – он кивнул на Васю.
– Да уж, – сказал Вася, – не повезло. Я ж, по замыслу, должен был с фронта их поливать, чтобы головы не поднимали, пока Тихий на левый фланг ворвется, да сманеврировал неудачно – смотрю, граната летит с расчетом, что через две секунды я буду в точке ее приземления, ну я резко левый разворот, вроде ушел, а она в корму воткнулась, бак порвала, как я вверх выпрыгнул, не помню, только дал штурвал вправо, думаю, если грохнет, пусть уже у духов. Так и вышло… – Тут он засмеялся, качая головой. – Это я так в объяснительной сегодня написал. А на самом деле ни хрена не помню. Как рвануло, даже не помню, как вылетел. Помню уже, как бегу, через фонтанчики перепрыгивая, автомат за голову забросил, чтобы, если что, пуля не в голову, а в автомат попала, а он, сцуко, меня по затылку бьет не слабже пули, вон весь кочан в шишках и ссадинах, – и он морщась потрогал затылок. – Зато теперь пару новых комбезов спишу, начвещ не придерется – как-никак в бою сгорели…
– Напиши еще, – сказал командир, – что к тебе в люк с пролетающего вертолета упали и сгорели три куртки кожаные, три шлемофона…
– …Куртки меховые – тоже три, – добавил правак, и комната грохнула.
– Мальбрук в поход собрался, набрал с собой вещей, – простонал сквозь смех командир…
– Сам ты мальбрук, – обиделся уже захмелевший правак. – Я же твою шутку подхватил…
– Ладно, не рычи на командира, – ткнул его кулаком в плечо командир. – А то гости подумают, что в авиации никакой субординации…
Скоро все смешалось. Экипаж ведомого налег на макароны с тушенкой, не забывая запивать спиртом, командир с правым, раздвинув посуду на другом конце стола, разбирали сегодняшний полет, и пьяный правак тыкал вилкой банку с сыром, изображавшую скалы, говорил, горячась, что бить нужно было сюда, но с обратной стороны, а командир, отбирая у него вилку, показывал, что нурсы при перелете попали бы по колонне, по сухому руслу. Вася взял гитару штурмана ведомого и сидел на кровати, привалившись спиной к стене и что-то тренькая. Мы с Тихим вышли на улицу покурить. Стояли на крыльце модуля, выпуская дым в звездное небо.
– Февраль, он и в Афгане февраль, – сказал Тихий, ежась. – Райская погода, пока можно наслаждаться, уже в апреле будет жара…
Я курил и молча кивал.
– Смотрю, ты мало пьешь, – сказал Тихий полувопросительно.
– Не люблю пьянеть, – сказал я. Вроде все понимаешь в своей черепной коробке, как в танке, у которого то ли гусеницу сорвало, то ли башню заклинило. Я не пьянею, а вот тело перестает слушаться: чего ж тут хорошего?
– Интересно, – сказал Тихий, повернув голову и рассматривая меня. – Со мной примерно та же история. Бывают же странные сближения… Вот и номер твоего борта – я, когда утром увидел, как вы над нами пролетели, подумал, что «десятка» – к счастью. Во всяком случае, это мой счастливый номер, я под ним в хоккей играл, хотел, как Мальцев быть. Хоккей бросил, но потом другим видом спорта занимался в обществе «Динамо» – Мальцев тоже динамовцем был…
– А я – спартаковец, – сказал подошедший неслышно командир. – Греко-римлянин. Мы «Динамо» всегда душили, – и он изобразил борцовский захват. – А ты чем занимался?
– Бегом, – сказал Тихий. – Легкой атлетикой.
– Да, вы ребята шустрые, мы видели, – сказал командир.– И точные. С вами работать приятно. Не то, что с десантом. У тех гонору много, пальцы веером, сопли пузырем. Один «берет» на меня как-то в первом Афгане наскочил – тоже вот по пьяни – пришлось ему невзначай руку сломать. Так что, если кто на тебя шелупнется, говори мне, как старшему брату, – руку или ногу я ему сломаю.
– Спасибо, обязательно, – сказал Тихий. – И нам с вами работать приятно и отдыхать тоже. Если подвернется интересное задание, где без вертолетов не обойтись, обязательно вашу пару буду просить у начальника разведки – он напрямую на вашего комэску выходит. Кстати, забыл сказать – завтра вместе работаем, мы с Васей пока безлошадные, мой боливар две группы не вынесет, а с утра нужно кяризы чистить – духи сегодня по ним ушли, но хадовцы говорят, что выходы заблокировали. ХАДу верить все равно, что тем же духам, но начальству виднее.
– Не понял, – сказал командир. – С утра летим, а до меня не доводили?! За дурака держат? А готовиться кто будет, карты получать, клеить?
– Да карты те же, – сказал Тихий. – А начальство ваше само еще не знает, ему утром срочно как бы начраз позвонит, попросит свободную пару – я пожелал, чтобы это были вы.
– Он пожелал! – хмыкнул командир. – Кто ж тебя послушает, лейтенант ты мабутный! Ну, даже если правду говоришь, чего ж тогда мой летно-подъемный состав спаиваешь? Не летал еще с летунами с бодуна?
– После боя выпить, как после бани, – святое дело, – сказал Тихий. – Вроде все основные силы в норме, никто не перебрал. Вот и мы уже уходим, нужно готовность групп проверить.
В коридор из кубрика вывалился наш правак. Его придерживал за плечи Вася.
– Погоди, – выкручивался правак из его рук, – ты так и не дорассказал. Значит, он говорит «хорошо лабаешь», а ты?
– А я, – обнимая правака за плечи одной рукой, сказал Вася, подмигивая нам, – говорю «Владимир Семеныч, тогда благословите!»
– А он?
– А он взял у меня гитару из рук и ка-ак звезданет ею по моей голове, она аж загудела, как царь-колокол. И, поверишь, с тех пор только его песни и пою.
– Офигеть! – покрутил правак головой.
Двое попрощались и ушли. Я закурил вторую, командир стоял рядом, держа правака, приказывая ему дышать глубже.
– Представляете, – все мотал головой правак, – как Василий Высоцкого поет! Такие люди – и в армии…
– Ну не все ж дураков сюда набирать, – засмеялся командир.