Игорь Федоровский. ЧЕЛОВЕК, ОТРАСТИВШИЙ НОГИ

Рассказ

Странная у него была фамилия – Тумасов. Вроде как кто-то надавал от всей души тумаков, и тело размякло, опухло, стало чем-то напоминать кусок залежалого мяса на рынке. Было у него и имя, да только на Хитром все его окликали неловко, грубо, будто давали тумаков. «Тумасов! Помоги разгрузиться! Тумасов! Постой за меня, я на обед! Тумасов! Помоги дядь Вите снег сгрести!» Наверное, у него было длинное, неловкое для рынка имя Иннокентий или Святослав, впрочем, он об этом никому не говорил, а его не спрашивали. Тумасов! И всем всё ясно.
Рынок-инвалид поднимался с колен заспанный, зевающий, почёсывающийся. Люди, которые появляются чуть свет, когда забулдыга-сторож только-только отпирает ворота, будто бы пропадают вместе с недосмотренными снами. Мухи, обленившиеся жужжать, стукающиеся о грязные стёкла, невидящие, да и не понимающие скользкого, приевшегося уже плена.
Рынок рано умирает, запрятанный среди коротеньких домишек, он и сам становился ниже, невзрачнее. Жизнь будет коротка, потому нужно стремиться успеть охватить хотя бы базарную площадь. Тумасов выходил на неё и не ощущал пространства, уже здесь толкался, бился неугомонный торговый дух, провонявший соломой, кожей, подсолнечным маслом.
– Бешбармака хочу, самое нежное мясо, – звенит из вагончика Карена Суреновича, – беш, беш, беш.
Собаки всего базарного района знали, что там за нежнейшее мясо, и потому обходили стороной вагончик, где готовилось самое лучшее кушанье. Суреныч оживал лишь на рынке, лишь здесь его тусклые, глубоко запавшие глаза горели страшным мангальным огнём. Тумасов знал, что у него была огромная семья, все занимали общую комнату, где его не привечали. Вагончик стал его миром, случалось, что он и ночевал там, хотя это и было запрещено. В десять сторож дядя Ипат запирал похолодевший уже рынок на ржавый замок. Директор рынка уже третий месяц пугал всех тем, что скоро будет установлена сигнализация, да только ничего нового здесь не знали, даже мобильные телефоны у каждого были старые – «сименсы» и «мотороллы» из нулевых.
Рядом с вагончиком под вывеской «Товары повседневного спроса», оставшейся здесь ещё со времён застоя, располагался инвалид – помятый дядька с мокрыми осоловелыми глазами, в которых пряталось серое повседневное небо. Он рассказывал продавщицам небылицы, частенько забывая, с чего начал историю.
– Я родился, а ноги в матушке остались. Много толкался, вот господь меня и наказал.
– Да ты их спьяну отморозил! – проходящие бабы пучили глаза, мелкие монетки летели в тарелку. Легче было поверить, чем не поверить, потому как поневоле приходилось тогда придумывать свою историю, а она оказывалась беднее и скучнее, чем у инвалида. Наверное, он обжуливал в напёрсточки, когда был молод, предсказывал покупателям успех и богатство, но рынок не менялся, а люди слабели, не все могли удержаться даже здесь, исчезали, приводили своих детей и внуков, а инвалид был прежним. Без него рынок и не работал, в санитарный день ветер прогуливался меж пустых прилавков, опрокидывая картонки с полустёршимися ценами.
– Тебе бы ветерана войны играть, да больно молод, – говорил, вздыхая, молодой хозяин инвалида, забиравший две трети его выручки, – но была ещё Чечня, Афган. На Донбасс мог угодить, сейчас здесь героев оттуда любят. Может, что и сообразим, если что, наш доктор наук поможет.
Тумасов небрежно кивнул инвалиду: лишние слова лень было произносить. И так нападут сейчас шумные шустрые продавщицы, будут оценивать его внешний вид и спрашивать, когда он вступит в брак, забывая о своём собственном. Но сегодня им было не до него.
– Плащ на высокую женщину, турецкий. И хороший, да никто не берёт, – жаловалась полная, одышливая продавщица. Кажется, её звали тётя Боня, он плохо запоминал имена, собственное казалось ему потерянным ещё в детстве, когда в первом классе учительница обращалась ко всем строго по фамилии. «Тумасов! Почему доска грязная?» Он не знал и бесполезно тёр въевшуюся с незапамятных времён надпись на парте, что Гришка козёл. «Тумасов! Почему шумишь?» Он не знал и молчал, опустив глаза в первобытную запись. Хорошо Гришке, у него хоть было имя.
– Понятно, хотят на халяву всё получить, – пожимала плечами (тётя Клава? Тётя Шиффер?), она и зимой и летом носила поистёршийся меховой воротник, уверяя всех, что это настоящая лисица, которую якобы подстрелил её хахаль ещё в девятьсот лохматом году.
– Ничего не покупают, шубки меряют, селфи делают да уходят, – возмущалась тётя Боня, – у нас тут фотозона теперь или я ничё не соображаю?
– Я вобще в шоке, – продавщица подозрительно поглядела и на него, но потом признала и кивнула.
Он и сам оценивал себя невысоко, о безразмерном импортном плаще бы говорил куда охотнее. Не попал в экономический, всем говорил, что хорошо подготовится и попробует поступить на следующий год, говорил, чтобы сказать. Давно прошёл и следующий год, и тот, что был за ним. Его спрашивали без выражения, изымали слова, будто гвозди на складе. Если бы он пропал, не появлялся бы пару месяцев, на рынке про него бы и не вспоминали.
– Резиновые сапоги не берут. Говорят, не модно. Это у нас сейчас дожди не идут, как раньше бывало, – дядя Паша любил приходить к «девочкам», хотя обувной ряд находился в другом конце рынка, – умные и модные все до первой распутицы, потом посмотрим на них!
Среди прилавков с одеждой затерялся киосочек «Ключи». Дядь Витя уже высунулся из покосившегося окошка, болтал с ранним покупателем, сплёвывал тяжёлую табачную проржавевшую слюну.
– Кудрявый замок, – покрутил он дужкой замка, – открыто. Лысый замок – закрыто.
– Я принёс с десяток ключей, – безразлично проговорил Тумасов, даже не глядя на собеседника дядь Вити, – все отдали бесплатно, одна бабка упёрлась, ни в какую: память старика – ключи, пришлось пообещать, что сто рублей занесу.
– Ну сегодня обещал, а завтра отказал, – дядь Витя лениво отгонял его, точно муху, – где живёт, не знает, кто такой – непонятно.
– Я потом зайду, – несостоявшийся покупатель бросил замок на прилавок и быстро ушёл. Дядь Витя поглядел на Тумасова так, словно он был виноват в том, что сделка не состоялась.
– Значит, верну из своих, – он не искал споров, ключи лишь оттягивали его карман, без них он зашагал ровнее и увереннее.
– Чё, каво? – запыхавшись, наткнулся на него Донбёныш, уже готовый выполнить любое поручение. Глаза его бегали по всему рынку, цеплялись за каждый киоск, звенели в дядь Витиных ключах, мокрые зрачки прятались среди монет, отпущенных на сдачу, пальцы подрагивали, пересчитывая несуществующие деньги.
Показалась газетчица, пугливо прижимая к телу стопку лёгких, шуршащих букв. «Новая», – вскользь отметил он, сразу теряя к ней интерес. Газеты шевелил ветер – вот-вот унесёт, но оживление в воздухе скоро утихло, тяжёлая, сопящая духота прибила рынок к земле.
– Домашняя газета, – сказала торговка, протягивая пацану газету.
– Он читать не умеет, – махнул рукой дядь Витя.
– С этой газетой научится. Здесь такие сплетни! – большой палец совершил в воздухе нечто непристойное. «Ищем указующий перст, – подумалось ему, – а получаем давно известное и надоевшее направление».
Донбёныш всё же смог договориться с торговкой и убежал за ворота рынка, где была брошена другая пачка газет. Ему было 10 лет, он распространял листовки, газеты, рекламные буклеты, был на рынке мальчиком на побегушках, но читать не умел, в школу не ходил, да и родители не настаивали, благо ещё пять мелких ребятушек копошились в халупе. Быть помощником всех подряд, даже самого Карена Суреновича, всегда почётно. Ещё год, и может оставить за себя в фургончике, пока тот жрёт пахлаву в соседней забегаловке. Потом можно и совместный бизнес замутить, если рынок не загнётся и если собак хватит на всех.
Может быть, что скоро он будет у Донбёныша на побегушках, впрочем, ничего унизительного для себя Тумасов в этом не находил. Он был на подхвате. Работал за еду, иногда за книги, реже всего за россыпь тяжёлых, подрагивающих в ладони монет. Здесь звенела простуженная, дурно пахнущая, но всё же жизнь, здесь его помощь могла кому-нибудь пригодиться.
У северного, самого бойкого входа на рынок пузатый Чирик торговал орденами. Здесь инвалиду можно было подобрать любой, на некоторые имелись даже документы – распадающиеся на хлопья серые бумажки. Шишковатый лоб Чирика сам был похож на медаль, пузо можно было бы оценить в орден, но оно пряталось за вовсе уж не героическим пыльным бесцветным прилавком. Когда в шесть часов Чирик уходил, сворачивая свои орденские планки, никто бы и не сказал, что здесь можно стать Героем Советского Союза.
– Медаль «Ветеран труда», – голос Тумасова холодно звенел, и без того поникший взгляд тонул в пыли, не успевая ухватиться за очередную награду.
– Точно «Ветеран труда»? Не Герой Социалистического Труда? – Чирик не верил даже себе, по сто раз перекладывая с места на место свои честно завоёванные медали. – Чё по деньгам?
– Отдаст за бормотуху, – равнодушно процедил он, – я бы уже вам принёс вашу медаль, да только денег у меня не было, а честное слово дёшево стоит. Говорил же: сперва деньги, потом товар.
– А сам он прийти не может? – пытался ещё сопротивляться Чирик, но ставший в один миг цепким тумасовский взгляд уже ощупывал высовывающуюся из кармана брюк пухловатость бумажника: «Сколько даст? Сто? Двести?» Отслюнявил одну бумажку, потом подумал и нехотя прибавил другую. Не глядя на деньги, он скоро смял их в кулак и зашагал дальше. Большой наш рынок, чертовски большой.
Сперва ему показалось, что пугливые торговки, ожидая проверки, свалили возле баков бракованную одежду. Куча тряпья шевелилась, будто бы невесть какой ветер заблудился здесь.
– Смотри, шкура от банана ещё свежая, – ребятёнок извлёк из мусорного бака что-то пыльное, облепленное чеками и окурками. Его бесполый спутник часто кивал, скорченная, старушечья рука уже тянулась к кожуре.
– Брось ты её, – подошёл к ним Тумасов, – подойди вон к Галке, она тебе бананов этих даст – обожрёшься. Правда, подгнившие, но мне они нравятся куда больше свежих зеленоватых.
Он умолчал, что Галка предлагала бананы ему, надеясь, что он переспит с ней. Помятые, перезревшие, но без намёка на гнильцу. Надо было взять, но сухие горячие губы обманчивы, заведут за прилавок да там и оставят.
– Бомж к нам завалился, – дядя Ипат вдруг вспомнил, что он вообще-то здесь сторож, – гони его!
– Не бомж, – упрямо проговорил он, заслоняя собой детей.
– А кто?
– Кто, кто. Человек, – он сунул ребятушке скомканную бумажку, – бегите, сюда нельзя сегодня. У нас санинспекцию ждут, все злые, ужас.
У главного входа скалился бомж, он пытался что-то сказать, но выходили лишь влажные нечленораздельные звуки.
– Ну-ну, погоди, – он понимал, что человек хочет опростаться на глазах у всего рынка. Туалет здесь был платный, и все ходили по нужде за сарай, где сваливали солому, – пошли, я покажу, куда надо.
– Ну ваабще! Чё они ахренели? – продавщица, закутанная в меховой воротник, ёжилась, словно на рынок не бомжи нагрянули, а самая настоящая зима. – Где охранники? Когда надо, никогда никого нет.
– Еееи! – человек уже сделал свои дела, не стесняясь собравшейся на базарной площади толпы. Впрочем, собрались в основном скучающие продавщицы, дядь Витя сделал вид, что очень интересуется принесёнными Тумасовым ключами, Суреныч вообще не показывался из вагончика, увлечённый своими, не менее примечательными запахами. Никто не хотел разбираться с бомжами, во всяком случае, на это есть охрана. Он тоже махнул рукой, решил выбраться на птичий двор. Может, зерна принести надо будет или вместо Лушки за прилавком посидеть.
– В прошлый раз ты говорил, что хочешь канарейку, – обиженно, тоном капризной девочки протянула мама. Вероятно, она видела всю эту канитель с бомжом и десять раз уже пожалела, что привела сюда сына.
– Ну маам! – он готов был устроить здесь форменную истерику, затопал ногами, пустил сопли. Однако глаза его смотрели нагло и хитро, ни одной слезинки Тумасов в них не обнаружил.
– Мне приходится за ней ухаживать, хоть ты её покупал, – укоризненно выговорила мама.
– За человеком тоже приходится ухаживать, хоть ты его и не покупаешь, – улыбнулся им Тумасов, – а если вы хотите собаку, то вам не сюда. Тузики у нас в соседнем отделе.
– Ой-ой-ой, а кто это тут у нас упал? – донёсся до него ещё голос тёти Вали и рваный отчаянный плач ребёнка, а потом звуки пропали, потерялись в птичьем умиротворяющем щебете.
Кареглазая бойкая Лушка обрадовалась его приходу и убежала на свиданку с Чао Бомбиной из музыкального киоска. Тумасов рухнул на засыпанную зерном лавку и не заснул, а выключился, принимая птичье чирикание за колыбельную, которую ему никто не пел.
В двенадцать на горизонте показалась мадам Кончита, местная знаменитость. Поговаривали, что видели мужские причиндалы под чёрным балахоном, говорила она редко, скрипела что-то, будто бы переваривала спёртый рыночный воздух. Она любила птиц и общалась с ними на своём языке. Надо было попросить её удалиться, но он берёг голос, позёвывал, не решаясь пока принимать увиденное за реальность. Никто не купил у него удивительных волнистых попугайчиков, безголосую канарейку и видно поссорившихся, забившихся по разным углам неразлучников. Дождался Лушку, покрасневшую, растрёпанную, указал ей на мадам Кончиту, затянувшую, видимо, долгий птичий диалог, и вышел, набив карманы зерном.
На прилавке овощного притулилась знакомая табличка «Буду через 15 мин», и лёгкий ветерок играючи возился с этими минутами, разносил горячий бесцветный песок. Пришлось выйти за ворота, напомнить Галке о рано просыпающихся Фёклах – любительницах овощей. Девушка кормила голубей, бросала слишком крупные куски, ей лень было разорвать на мелочь горбушку, и он представил, как кашляют голуби, давятся крупными купюрами хлеба. Хрупкая, тонкая, вся какая-то незащищённая, она пыталась делить хлеб справедливо, но голуби все были на одно лицо, она сбивалась, самым робким доставались крохи, а то и совсем ничего.
– Одним хлебом можно накормить всех, – подошёл к ней, вытянул кривоватую улыбку.
– У меня ещё есть, – улыбнулась ему девушка, – могу и тебе дать.
– Только не горбушку, а мякушек, пожалуйста, – он только сейчас понял, как давно не ел, – я не хочу клеваться и отбирать хлеб у голубей.
– У тебя бананы на глазах, – Галка достала влажную салфетку и вытерла сухие козявки его снов, – они заспанные. Ты бы хоть умылся, доктор наук.
– Я понял, здесь нет времени, – он поглядел на старые, давно не работающие часы у входа на рынок.
– Как это? – удивилась Галка. – Время есть всегда.
– Я не помню, когда первый раз попал на рынок. Плакал ли я или смеялся, было ли мне страшно или интересно.
– В мясном на крюках туши висят, – девушка наморщила лоб, припоминая, – я их всегда боялась.
Он не мог избавить её от страхов, потому глядел по сторонам, боясь сам столкнуться ненароком с её взглядом. Они умерли, Галя, и не смогут нас бояться. Незнакомая бабка озиралась, часто останавливалась, вглядывалась в соседние дома, понятно, что искала чего-то.
– Может, вам подсказать что-то? – Галка выдала свою привычную фразу и закашлялась, словно сама проглотила ненароком разбухшую корку.
– Наш дом тут был. Потому и Хитров рынок, что мы Хитровы.
Теперь официально рынок назывался «Радж Капур», и позолоченные буквы беззастенчиво переливались вечером и пропадали в темноту, когда нужно было осветить дорогу. Он смотрел, и дом прорастал сквозь треснувший асфальт. Сначала дым из трубы, потом угадывалась крыша, вечно протекающая из-за частых осадков…
– Как они ухитрились сохранить рябины? Они росли у нас в палисаднике.
Теперь там была стоянка. Разбухшая от битых-перебитых колымаг. Лада – Сатана, – называл их в детстве Тумасов. «Теперь в городе их уже не встретишь, – подумалось ему, – а на нашей стоянке – сколько угодно. И ведь не назовёшь точно, кому принадлежат, но знаешь точно – наши, дух нашего рынка».
– В этом уголке мне всегда было хорошо, – он не хотел ей говорить, что машин становилось всё больше и скоро вместо рябин будет торчать чей-нибудь Лексус. Но бабка, добравшаяся домой, словно светилась, седые волосы легонько приглаживал ветерок.
– А я и не знала, что тут вокруг стояли дома, – Галка ещё была здесь, стряхивала крошки с влажных, пахнущих овощами рук.
– Тогда на Хитром Михалыча не было, – он оглядел кочковатую пыльную, давно ожидающую ремонта дорогу, – Михалыч, здешний барыга, перепродавал автомобили. Ходил по частному сектору с заветной бутылочкой и всегда готов был поделиться, но… за машинку.
– И дураки отдают! – хвастался Михалыч. – Правда, ихние тачки так себе, на кладбище не доехать.
– Нам пора, – устало проговорил Тумасов, – пятнадцать минут прошли. Тебя ждут.
В его груди бились свои минуты, отличные от рыночных недвижимых. Хотелось подольше побыть с Галкой, прикоснуться к её спутанным волосам, но рынок был где-то рядом, он следил за каждым его шагом. Тумасов!
– Завтра слетай к дяде Мурату, – не глядя на него, бросил Чао Бомбина, – он говорит, что-то важное.
Значит, уже начался таджикский сезон. Когда-то на окраине города раскинулся целый таджикский посёлок, проржавевшие вагончики наполнялись десятками копошащихся детей, велась весёлая торговля овощами, фруктами, даже рабочей силой без банковских карт. «Скоро и забудут, что так можно», – подумалось ему. Он не жалел погибший городок, весной он был там с дядей Муратом, но видел лишь голое помертвевшее поле.
– Дыни? – только лишь спросил он у Бомбины, и тот кивнул.
Он не удивлялся, откуда в июне появились дыни, с сегодняшней химией скоро и на Марсе будут яблони цвести. Значит, завтра он узнает реальные цены на клятые дыни, и почём их будут продавать здесь. Весьма ценная информация.
Голод неустанно почёсывал его желудок. Когда дома нечего было жрать, он брал в горсть семян и жевал, сглатывая горечь. Благо тётя Валя, которая продавала семена, жалела его и иной раз подкидывала огурцов и картошки. Жевать сейчас зёрна с птичьего двора ему не хотелось, а Галку загрузили покупатели, и она забыла о нём.
– Мне хочется, чтоб моего сына лечил именно доктор Лапушкин. А тут какой-то Беззубцев, – возмущалась нахальная, вымазанная яркой косметикой продавщица Верка, – так представляешь, эта дура мне отвечает, что доктор Лапушкин нас принять не может. Я в шоке.
– Это название сети детских клиник, – вклинился Тумасов, – у них и доктора такого нет.
– Охранник ихний ваще ноль уважения! – будто бы и не слышала его Верка. – Ржёт, с секретуткой перемигивается, вот тут татуха и тут тоже. Как такого к детям поставили?
– Эти охранники вообще ничё не делают! – вставила свои пять копеек (тётя Клава? Тётя Шиффер?). – На чердаке рынка живёт сова, а они не чешутся.
– Во второй половине дня она всё ухает и ухает, вот так: «Ух! Ух!»
– Не к добру, – кивала головой тётя Боня, – надо подняться попугать её, может, она улетит.
Тумасов не пошевелился. Он выполнял только конкретные поручения, а не пожелания измученных жизнью женщин, для которых сплетни лишь вынужденная необходимость.
– Правда, что наш базар закроют скоро? Что мы никому не нужны, что город от нас отказался?
– Да мы и так никому не нужны, – пожал плечами Тумасов, – так что мы ничего не теряем.
– Но как же, – оглядела свой контейнер Верка, – нам обязаны предоставить другие точки в центре. Наш рынок же практически в центре.
– Наш рынок – инвалид, – он знал, что никому из них новых мест не дадут, но даже Галке раньше срока ничего не говорил, боялся спугнуть собственные едва живые минуты здесь.
– А чё, а чё? – товары повседневного спроса оживились. Инвалид, которому его хозяин велел собирать свежие сплетни, зашевелился, в усталых покрасневших глазах загорелся интерес.
– Чё, а чё? – не поняла продавщица, обмахиваясь облезшим меховым воротником, словно веером.
– Чё-та сёдня людно-голливудно, – ему не нужно было выходить за ворота базара, чтобы понять, что что-то затевается.
– Выпускной жи, – оторвался от своей собачатины Суреныч, – сегодня сам приедет с выпускницами гулять. Вот я думаю: чё, может, он на наш рынок зайдёт?
– Ум собачий, – постучал по башке дядь Витя, – такое ему не покажут.
– У нас вроде кот умеет ходить на задних лапках, – усатый дядя Паша сам напоминал поднявшегося с четырёх лап кота, – для него самое то!
– А сардельки «Популярные» за сорок девять рублей кило у вас есть?
Они называли эти сардельки поп-механика, потому что в их составе было страшное слово «механическая обвалка», значения он не понимал, сам этих сарделек не брал, да и денег у него не водилось.
Женщина, спросившая про сардельки, ожидала ответа, которого ей никто не давал. Все уже забыли про её существование: кто-то думал о том, ждать в панике санинспекцию или теперь она точно не придёт, кто-то уже подыскивал варианты с переброской товара на новую площадку, кто-то втайне ругал своё «временное» торгашество, понимая, что от рынка никуда не денется, что рынок давно в нём ухает, словно напуганная сова на чердаке.
– Поехал штампики ставить, – пробурчал дядь Витя, – Михалыч! Докинь до Бархотки.
Валентина Бархатова была легендарной героиней их города. Мало того что на всех маршрутках ей поменяли пол, так ещё и писали с буквой о – «Бархотова» вместо «Бархатовой». В народе конечка давно получила название «Бархотка», мало кто знал, в честь кого она вообще названа.
– Алё, гараж! – неохотно процедил Михалыч.
Он Донбёныша иначе не называл, а тот уже был тут как тут. Последит за крутыми, налитыми мясом шинами. «Наши титьки», – тоскливо шутил Михалыч, не видя на горизонте ни намёка на покупателя.
– Смотри, пропадёт что – мы тебя вкатаем в асфальт, – на всякий случай пробубнил дядь Витя, проваливая с рынка.
– Ты сам – штампик, – на прощанье бросил дядь Вите Тумасов, – смотри, не получишь лицензию – кому я ключи таскать буду?
В пустом летнем кафе он углядел забытый кофе. Подошёл, сел за столик, нехотя отхлебнул первый глоток, почувствовал слабое, дрожащее тепло, второй пошёл уже уверенней, легче.
– Тумасов! – он съёжился: сейчас его будут бить. Конечно, это покупатель-идиот вспомнил, что не допил кофе. Но появился совершенно чужой для рынка коротенький пухленький парень. Здесь в костюмчиках ходил только директор, да и то лишь когда ожидалась проверка.
– Мне сказал, что ты наверняка здесь.
Он узнал Самвела, суетливого, туповатого одноклассника. Пожал мягкую потную ладонь, кивнул на свободный стул рядом.
– Выручи, – тот рухнул на стул обессиленный, капли пота стекали с макушки по залысинам, редкие волосы где-то кудрявились, где-то безнадёжно торчали.
– Ты говорить умеешь? Внятно, связно, по порядку, – он ещё отхлебнул остывшего кофе, молочная бледность наполнила его глаза, – не волнуйся, не спеши, здесь время почти не движется.
– Я взялся доставить сегодня вечером пакет, – вороватые глазки ощупывали всех на рынке, – но…
– Молодец, – перехватил его взгляд Тумасов, – сейчас у нас выгодней дела не найти.
– Мост будет перекрыт, но там рядом есть заброшенный, – вымученные фразы толклись в его рту, – говорят, по нему пройти можно.
– Допустим, – пожал плечами Тумасов, поймал на дне стаканчика несколько кофейных капель. – Но мне-то от этого ни жарко ни холодно.
– Нужно оставить пакет на другом берегу, возле заброшенной будки подъёмника.
– Сам-то ссышь? – кофе кончился, и он злился. От нескольких глотков проснулся бешеный аппетит.
– Ну, по старой дружбе…
Он не помнил, что они с Самвелом дружили. Да, тот списывал у него контрольные по математике, вместе они залезли в девятом классе на бабу, потому что так было дешевле. Но чтобы жертвовать чем-то ради друг друга – это не было принято в их поколении.
– Я не помню, когда последний раз переходил на тот берег. А что там делать? Рынок здесь, моя хата тоже.
– Но ты знаешь все обходные пути. А меня заметут сразу.
– И браться тогда не надо было, – зевнул Тумасов, отбросив сухую прядь, – пожалуй, надо взять ещё кофию. Угостишь?
– Сейчас, – засуетился Самвел, – где тут…
– Гарсон! – расхохотался он, в воздухе таяли горячие хрипловатые хлопья смеха, но глаза его были пусты, даже горячий кофейный цвет обошёл их стороной.
– Там бабосики нехилые, – вытянул Самвел последний козырь, когда пара кружек с дешёвым растворимым кофе уже стояла перед ними. – тридцать процентов тебе, семьдесят мне.
– Значит, так, – впервые в его глазах появилось что-то осмысленное, он даже придвинулся к приятелю ближе, – если по старой дружбе, то я с тебя ничего не возьму. А ты просто мне отдашь всю сумму. Сам.
– Ты что, – он даже возмутиться толком не мог, у него получилось отчаянное бульканье, – я верного человека нашёл, сколько за ним бегал. Да на твоём рынке сроду таких не водится.
– Если твой заказчик узнает, что ты справился, он будет тебе поручать другие подобные дела, – он попытался поймать бегающие глаза приятеля, – а ведь не все заказчики живут на том берегу. И выпускной бывает раз в жизни. А меня всегда можно найти на рынке, и я уж по старой дружбе найду для тебя минутку-другую.
– Но ты можешь потерять работу здесь, – огляделся Самвел, – я смотрю, ты на рынке незаменим.
– Я здесь на подхвате. Но никто не заставляет меня тащиться среди ночи на другой берег, – Тумасов понимал, что приятель пытается издеваться над ним, но не обижался, лениво потягивал кофе, прикидывал, как будет обходить метущийся выпускной вечер, слушал пустые бессмысленные советы.
– Транспорт не будет ходить… можно добраться до моста на такси.
– Может, ты сядешь за руль? – над ним даже издеваться было скучно. Хотелось пожрать, да только Самвел не предлагал, лишь отнекивался, что на сегодняшний вечер у него уже планы. Хорош! Взялся доставить груз, кучу бабла отхватил и на то же время бабу себе выписал.
– У неё такие сиськи! – всё это ему было противно, а приятель щёлкал языком, расписывая все прелести, пухловатые пальчики его восторженно сжимались. – Вспоминаю – умираю, чёрные глаза!
– Может, выпьем за встречу старых друзей? У тебя есть? – небрежно предложил Тумасов, прерывая затянувшийся оргазм приятеля.
– Сегодня у школоты выпускные. Ничего путного в магазинах не продают. Я сунулся в два магазинчика – руками разводят.
– Места надо знать, – пожал плечами Тумасов. Пить с Самвелом ему не очень-то хотелось, но интересно было услышать его ответ, да и закуску он бы мог организовать. «Дай пожрать, скотина, и отвали от меня!»
– Может, после того как всё кончится? – нерешительно пробубнил его однокашник.
– У нас с тобой всё только начинается, – дружески похлопал Самвела по плечу, – мне говорили, диплом купил? Сколько сейчас стоит?
– Да я… нет.
– Насосал, значит, – разговаривать с Самвелом ему надоело, да и обход по рынку не мешало бы сделать, – у тебя товар с собой?
– Да, – оживился тот, – пройдёмся до машины?
– Ну и придурок, – не выдержал Тумасов, – я же тебя могу сдать. Вон как раз Огольцов дядя Вася, наш участковый, прохаживается. Бравый оголец мы его зовём! Мой тебе совет: никогда больше не занимайся этим делом. Баб щупай, машинки меняй, но в курьеры не лезь, а то попадёшься и меня за собой потянешь.
Оголец действительно жрал шаурму и болтал с Суренычем, но его здесь никто не боялся. Все знали, что он крышует рядом с рынком дом удовольствий и неплохую копеечку имеет с этого. Как-то Тумасов побывал в этом борделе, его попросили подкинуть модерновых игрушек из секс-шопа. Деревенские бабы перебрасывались матерками, поносили и Огольца, и жадных туповатых клиентов.
– Вот в девяностые годы и в меха одевали, и золото дарили, а сейчас за копейку удавятся. Всё им по прейскуранту, даже не угостят нормально.
Рынок продолжался, когда уже его ворота были закрыты на замок, выплёскивался сквозь щели забора, бродил как чёрт по частным домам, заглядывал в купленные на том же рынке стеклопакеты, поднимал юбки местным проституткам, изголодавшимся по доброму слову. Это были неприкаянные дети рынка, бежавшие из вымирающих деревень, а покупали их такие же дети, нагловатые хаповатые барыги.
Он не знал, что в этом свёртке. Наркота? Он брезгливо оглядел тяжёлый пакет, сунул его в рюкзак и сразу сгорбился, стал ниже ростом. Надо идти. Рынок скоро закроется. Можно, конечно, помочь кому-нибудь собраться, но долгие июньские дни на рынке надоедали, давили, хотелось поскорее удрать, посмотреть на пьяных, раскрашенных девок.
– В субботу Христа распяли, – донеслись до него прощальные голоса рынка, – потому пить нельзя.
– Правда, что ли? – Правда-правда. Голоса жухли, выцветали, а он шёл по частному сектору, собирая унылые, обязательные визги собак.
Тот берег. Надо перенести пакет. На тот берег.
Что-то загудело рядом, мимо него пронеслась, звеня сиреной, скорая. Злейший враг его тишины реаниматор. Ключ старика. С ним в кармане и умер. Опять кого-то увезли. А ведь ходил наверняка на наш рынок, может, они даже бросали друг другу ничего не значащие слова. Где тут старые книги? Да в подвале. А изделия из резины? Где плакат с голой бабой. Ходил, бросал дяде Грише из рыболовного киоска советы, на что лучше удить, Верку уверял, что она красивее всех, засыпал комплиментами. А теперь увезли, и вопросы к нему будут другие, а ответов, возможно, вообще никто не даст.
Солнце давило сильно, казалось, оно целиком спустилось с небес, чтобы достать его. Он обнял колонку, опёрся на неё, чтоб не свалиться. Долго пил тяжёлую пыльную воду, фыркал, готов был выть от отчаяния, когда напор воды иссякал. Смочил высохшие бесцветные пряди волос, плеснул воды на грудь. Если и у реки будет такая же духота, я не перейду на тот берег.
В киосочке на окраине частного сектора он купил сосиску в тесте. Попросил рассчитаться мелкими монетками, ему дозволили. Вот же оно, счастье, когда у тебя забирают все мелкие монеты и они больше не оттягивают карман.
Из одного из окон на первом этаже раздалось привычное постукивание. Здесь жил его знакомый инвалид. Пухлый, чем-то напоминавший Чирика с рынка, он улыбался, пускал слюни из облитых болячками губ, как только видел его. Он не умел говорить, зато начинал стучать, шевелить губами, жмуриться, как только на горизонте показывался Тумасов. Тот обычно показывал ему свёрнутую из пальцев букву О или стандартное V. Никакого желания постучать в квартиру не возникало. Он знал, что увидит там наспех прикрытую нищету, подозрительные взгляды, затаённые огоньки надежды, которую он никак не сможет разжечь.
Недалеко от его слуха что-то упало, будто бы в него кинули бутылкой. Он взорвался, взгляд его скоро нашёл виноватых, взлетел на балкон второго этажа. Готовый уже помочиться с верхотуры подросток, поймав его взгляд, напугался и ужом скользнул в комнату под свист и ржание его приятелей.
Ссыкло! Бросай его вниз!
С балкона кидали куски мела, учебники, полетел даже классный журнал – Тумасов думал, что такими уже не пользуются. Надо было что-то крикнуть, но слова его не готовы были даже лениво шевелиться на языке, не то что к выпускному. Потащили бросать трусливого приятеля, тот упирался, с языка его слетали скользкие матерки. «Второй этаж, не убьёшься», – подумал Тумасов и зашагал дальше.
На площадке перехода инвалид играл на губной гармошке. Зачем они запихнули его в этот грязный переход? Ведь здесь теперь почти никто уже не ходит, все прут поверху, не разбирая цветов светофора.
От автомобилей некуда было деться. Неужели народ стал жить лучше? Он сам еле сводил концы с концами, все те, кого он знал, тоже перебивались кое-как. Выпускники орали что-то непотребное, высунувшись из окон, проносясь мимо, не зная, как бы ещё сократить такой длинный день.
Им же не может быть больше восемнадцати, откуда у них машины?
Инвалид невозмутимо играл, хотя мимо него никто не проходил. Жизнь летела мимо. Кто кого пересигналит? Больная, уродливая жизнь заползала к нему в уши, пряталась в нём, чтоб проявляться тупой оглушающей головной болью, выворачивающей душу ломотой в костях.
На центральной площади глаза зацепились за табло с градусами. Его установили недавно, он никогда не доверял цифрам, которые оно показывало. Часы, например, здесь всегда опаздывали, виновато дрожа, когда наступал очередной час.
Дети купались в фонтане. Он кинул им пять копеек на счастье. Самый крупный показал ему большой палец. «И вы пропадёте, – подумалось ему, – утонете, когда придёт утро и фонтан отключат». Подросток одобрительно рыгнул, попытался показать V, но пальцы, скукоженные, слитые вместе от холодной воды, не разгибались, получалась безобразная фига. «Ну и то победа», – он сам задрожал от будущего холода, который поджидает его на мосту, съёжился, стал ещё короче, кулаки прятались в длинной, растянувшейся джинсовке.
На площади десяток выпускников отжали у детей детский паровозик. Из окон высовывались кулачки с зажатыми в них телефонами. Делитесь фото в инстаграме! У него за всю школьную жизнь осталось три фотографии общеобразовательного средней паршивости класса, успевшие пожелтеть, выцвести, растерять своих героев, улетевших кто из этого города, а кто и вовсе из мира. Паровозик навалился на него всей своей обывательской тяжестью, выпускники, занявшие все места для маленьких детей, завизжали. Он отпрыгнул, но поезд уже проехался по нему, разорвал, расплющил его душу. Ничего не греет, не радует, хочется пройти, наконец, этот путь поскорее, отмучиться, сбросить тяжелый, сгорбивший его груз. Может, тогда для него найдётся место, отличное от привычной рыночной площади.
Возле здания думы выпускника измазали зелёнкой, он шипел, кошачьи глаза терялись на обезображенном лице.
– Да его ещё и обоссали на счастье, – гыгыкал, приняв его за выпускника, наголо обритый подросток, – давай ему добавки, он не против!
«А что, если до утра остаться с ними, раствориться среди сотен теней? – священная вакханалия захлестнула его. – Заказчики меня не знают, весь спрос будет с Самвела, а его слово дёшево стоит».
Отдай ему пакет, скажи, там соль и спайс, и вали домой, пока не поздно.
– Шшш, – то ли это прошипел выпускник, то ли набиралась смелости, чтобы взорваться, первая хлопушка. Лениво, безо всякой охоты разбрасывала она разноцветные искры. Выпускники истерично завизжали, предугадывая вторую-третью, но их не было, а он вздохнул, кривенько улыбнулся лысому и двинулся дальше.
У Миллениума его остановила группа пьяных подростков, предложили выпить, он понюхал бурду в банке, сказал, что сейчас его ждут на том берегу, но на обратном пути он точно выпьет с ними.
– Пройдёшь ты на тот берег, – рассмеялся крупный большелобый подросток, – ну, беги быстрее!
– А что? – насторожился он.
– Рамка стоит, – размахивал руками выпускник, – ментовская пикалка.
– Это не пикалка! Это пукалка! – маленький вихрастый паренёк, совсем по возрасту не похожий на выпускника, орал под мышкой у приятеля.
– И что, через неё не пройти? – на всякий случай спросил он. Огольцы эти постоянно здесь шмыгают, может, знают какой ловкий ход.
– Этой пукалке даже менты не доверяют. Шмонают по десять раз. Ну ты же знаешь почему.
Он знал. Поговаривали, что на выпускной в их город должен был приехать глава государства. Все правоохранительные органы были приведены в полную боевую готовность. Да только врагом оказалась обкуренная малолетка, отмечающая то, что временно стала никем.
Кто не попадёт в институт, придёт на рынок. Доктор наук там уже есть, вшивых кандидатов подготовим. Одни учёные люди будут торчать на рынках и возмущаться, что мало осталось медалей Героев Социалистического Труда.
Глава государства с плаката свысока наблюдал за выполнением его указов. Он должен был пройти вместе с выпускниками по мосту, но близилась полночь, и никого ещё не было. Цементный бык ревел, какой-то идиот залез туда и включил музыку на телефоне. Тупица, тебя же сейчас оттуда снимут да и в ментуру. Тумасов пробрался к берегу, стараясь вести себя непринуждённо, весело. «Вот Галку мне бы, – бросилось ему в голову, – тогда бы я точно не вызывал подозрений».
Брось пакет тут! Он не твой, а того парня, что залез на быка.
Сняли. Поспешно, суетливо, вернее даже парень слез сам, показав напоследок средний палец всем ментам. Друзья героя одобрительно завизжали.
«Я всегда любил долго спать, скотина, – прошептал он, обращаясь к рынку, поворотившись в его сторону, – ты меня выдернул из сна, где всё всегда было хорошо, потому что можно было проснуться. Куда ты меня отправил теперь?»
Тумасов понимал, что менты могли выставить посты и возле заброшки. Тогда меня точно возьмут. Он не знал, что с ним будет потом, но даже мысли теперь у него не возникало вернуться, бросить где-нибудь в кустах словно приросший к нему пакет.
Что там в этом свёртке? Наркотики? Чтобы отправить сразу со школьной скамьи в мир иной? Но тогда заказчики малость припоздали, ведь веселье в самом разгаре.
Он ступил на заросшую тропку, асфальт здесь отпечатался потрескавшимися следами, коричневой травой. Воздух здесь был безжизненный, колючий, тот берег темнел, редкие фейерверки вызывали одинаковую радость, переспевшие, вывороченные наизнанку крики. Он понял, почему отдал дело за так: ему хотелось перейти реку. Самвел ничего ему не отдаст, загасится, пока снова жадность его не одолеет. Вот тогда к нему будет двойной, а то и тройной счёт.
У старого моста отдыхал брошенный вагон, хотелось ухватиться за дверцу, но страшно было не успеть, повиснуть, соскользнуть в двигающуюся пустоту. Холод реки и рельсов похож: сперва обжигает, затем холодит. Когда-нибудь он набьёт этот вагон выпускниками и уедет из города.
Нарядный светящийся соседний мост взрывался аккуратными, разрешёнными петардами, переливался в двух шагах от него. Проверенная молодёжь вполне себе украдкой поглядывала на часы. Многие хотели бы домой или на худой конец влиться в хулиганистую рябь обычных выпускников, но желание увидеть главу государства перевешивало. Они путешествуют по мосту, но им лень перебраться на берег. Они ждут президента, чтоб погулять с ним под ручку.
Брошенный киосочек у старого моста ждал своего дядь Витю. Тумасов смутно помнил, что когда-то здесь продавали замки для желающих оставить их навсегда на перилах.
Он выбрал дальнюю дорожку от нового моста, чтоб его не увидели. Кто не спрятался, я не виноват. Чтобы попасть на рассыпающийся асфальт, нужно было прыгнуть: между берегом и мостом таилась метровая щель, готовая вцепиться ему в ноги.
Он пытался уйти от рынка, но тот настигал его, косматый древний мужик в резиновых сапогах и турецком плаще. Он прыгнул, тяжело, без разбега, зная, что рынок на такую авантюру не решится. В глазах у него потемнело – вот и промазал. Мост был полон подводных камней, на кроссовки наваливались куски асфальта, уродливые наросты на перилах хватали его за ладони. Это были замки. До которых уже никто не доберётся, собери он все брошенные ключи на свете. Влюблённые с этого моста перебрались на новый, и там сейчас замков не меньше. Проще повесить новый, чем рисковать, прыгая на готовый сорваться с места Титаник.
На перилах висела маленькая иконка. В субботу Христа распяли. Он смутно помнил, что распяли его ещё в пятницу, а в субботу он умер, но мысль пролетела и не дала ему покоя. В Бога он не верил, так как не мог представить его на Хитром рынке. Он знал о воскрешении, но видел на прилавках горы сваленных, обвитых мухами туш, не имевших ни пола, ни времени. Ставшее неодушевлённым мясо не вязалось в его сознании с Богом, а иконка с едва различимым лицом уж точно не могла ему помочь, как не спасла она и этот мост.
Если меня увидят, будут показывать пальцами, как на дрессированную обезьянку. Плотный солёный комок трясся в его рту. Это крик, затаённый крик. Ой-ой-ой, а кто это тут у нас упал? Левая его нога провалилась. Застряла среди колючих проплешин асфальта. Он ухватился за перила, те оскорбительно заскрипели. «Сейчас и вторая увязнет». Кричи, и тебя снимут и спасут. «Иди так, будто в ногах нет костей, – повторял он себе, – летай, пари над рекой». Но пригибала его к земле дешёвая жизнь, не давал развернуться огромный рынок. Уханье раздалось с противоположной от нового моста стороны. «Сова», – почему-то подумалось ему. Её прогнали, а деваться ей некуда. Сейчас, сейчас на неё обратят внимание и меня заметят.
Но выпускники на новом мосту словно опасались глядеть в сторону старого, словно будущее теперь зависело от их равнодушных взглядов. Когда он вернётся на тот берег, города не узнает. От его рынка останется площадка, огромное чёрное пятно, похожее на увеличенную в размерах автостоянку на месте дома старухи. Когда он вернётся назад, не обнаружит даже места, где рынок стоял, дворы будут огорожены тяжёлыми металлическими заборами, не подойдёт ни один из ключей, которые он собирал всю жизнь. Где живёт, не знает, кто такой – непонятно.
Заболела нога в том самом месте, куда угодил Витька Голишин, когда они играли в футбол в детстве. Ветер рванул его джинсовку, сейчас опрокинет, сковырнёт в реку, если сесть на корточки, будет не так страшно. Во всяком случае, никто тебя с того моста уж точно не увидит. Можно было и двигаться гусиным шагом, но страшно было вообще не подняться потом, жить на корточках. Даже кот на рынке научился ходить на задних лапках, а он… Чёрт, что ты такой кисель? Нужно будет прыгнуть ещё раз на тот берег. Ноги его дрожали, оторвать их от асфальта было трудно. Ничего. Воздуха в нём не осталось, но и река пропала за его спиной. Следующие задания будут легче.
Он ждал, что пакет прилипнет к его ладони, но тот послушно упал в траву. У будки подъемника догорал последний выпускник. Он завалил сразу двух баб, но не знал, с какой начать. Можно было присоединиться, но не было сил даже предложить свои побегушечьи услуги. Он бы дал пять косарей за бутылку дешманского вина. Лишённые дара речи женщины давились зелёными, недозревшими яблоками. Нет, друзья, прощайте. Сегодня мой лимит доставок исчерпан.
Кажется, ещё только пробила полночь, но мост был пуст, рамки сняты, полиции не было, он ступил на него, ожидая, что сейчас асфальт провалится под ним и он упадёт в реку. Прошло больше чем две тысячи лет, а президент так и не приехал. Время здесь больше не имело власти: куда подевались в один короткий миг выпускники и полицейские, он не знал. Возможно, их сегодня и не было здесь, а всю эту историю он придумал на птичьем дворе от безделья.
Хотелось есть, но не было денег даже на набитую бумагой сосиску в тесте. Да и знакомые киоски, в которые он часто заглядывал, либо исчезли совсем, либо были закрыты. Сунул руки в карманы, но зерна там не было, наверное, оно высыпалось, когда он прыгал на мост. «Надо было остаться на том берегу, – подумалось ему, – вдруг у тех красоток нашлось бы и для меня яблоко».
Когда он добрался до рынка, солнце лишь назревало, норовя соскользнуть в очередной провал между контейнерами. Продавцов ещё не было, даже фургончик Суреныча оказался заперт. И лишь инвалид, поскрипывая коляской, доказывал кому-то с пеной у рта, что когда-то у него были ноги.