Отрывок из романа
Латвия, 1942 год. Владелец хутора Леон Бренч прячет у себя еврейскую девушку Лию и её отца доктора Залмана Гольдштейна. Непредвиденное убийство заглянувших на хутор полицейских заставляет Леона и скрывающихся у него евреев бежать.
…Наступила полночь, и надо было немедленно что-то решать. В первую очередь – съехать с большой дороги. Ведь как только трупы найдут, поднимется тревога. Леон вспомнил, что его дядя Алоиз Бренч, скрываясь в 40-м от Советов у племянника на хуторе, любил приговаривать: «Главное сейчас – съехать с большой дороги».
Только куда тут съедешь? Дорога на Кру́стпилс, другой здесь нет. Правильно говорил дядя, а что толку?
Неожиданно голова Леона заработала с такой ясностью, словно кто-то влез к нему в мозг и хорошенько его прочистил. Чёрт побери! Ведь Алоиз говорил, что служит в Крустпилсе. Или в Е́кабпилсе, да какая разница?! Они рядом! Главное, что дядя – полицейский чин в этом самом Крустпилсе-Екабпилсе. А это удача и единственный шанс.
Ещё не решив, как будет действовать, возница натянул поводья. В Крустспилс приехали, когда совсем рассвело. Леон знал эти места и, едва не сломав телегу, по какой-то разбитой колее совершил объезд, минуя патрули. В одном из переулков он остановил местного жителя:
– Уважаемый, где найти господина Бренча?
Мужчина лет сорока подозрительно посмотрел на Леона и Лию.
– Полицейского начальника? А вам зачем?
– Я его племянник.
– У моста, – показал в сторону реки подобревший горожанин. – Там найдёте.
Алоиза Леон узнал издалека. Одетый в немецкий мундир, дядя стоял у вьезда на мост. Сердце подсказало, что стоит он там не случайно. Так и оказалось.
– Большевиков каких-то схватили, – объяснил Алоиз после обмена приветствиями и формальных объятий. – Поэтому сам здесь торчу. Не представляешь, какая суматоха. Из Риги бежали двое: женщина и мужчина. Важные птицы. Ну, а ты-то куда?
Это был самый трудный вопрос, и ответить на него следовало так, чтобы у дяди не возникло никаких подозрений. А с другой стороны, Леон – последний, кого Алоиз может заподозрить. Он-то своего племянника хорошо знает.
– Да вот, – Леон показал на Лию, – родственница Зелмы покойной. Помогать приехала, когда жена моя уже и ходить не могла. Теперь домой её везу. В Вие́сите.
– В Виесите? – переспросил Алоиз. – Родственница, значит? Красивая, – он замолчал и зачем-то перевернул, подцепив носком сапога, небольшой дорожный камень. – И молодая, – закончил дядя, глядя в глаза племяннику.
Леону стало не по себе.
– Вас как зовут, барышня? – осведомился Алоиз.
– Ли́лита, господин начальник, – улыбаясь, ответила Лия.
– Ну какой я вам начальник, – расплылся в ответной улыбке полицейский, – я дядя Алоиз. Проверим на всякий случай ваши документы, и поедете дальше. Скоро будете дома.
У Леона упало сердце. Он не ожидал, что дядя захочет проверить документы «родственницы», и был прав. Алоиз доверял племяннику и не стал бы этого делать, если б не акцент, который он заметил у Лии. Всё-таки латышский не стал её родным языком. Как ни старался Залман, Эстер говорила с детьми на идишt и по-русски.
«Виесите, как же… – подумал Алоиз, не сводя с Лии глаз. – Девица явно не латышка. Значит, никакая не родственница. А кто?» Он мог предположить всё, что угодно, только не то, что еврейка сидит рядом с его племянником, а другой еврей лежит в телеге под соломой. Леон и жиды? Кому могло прийти такое в голову? И всё-таки что-то здесь не так.
– Отойдём на минутку, – поманил племянника Алоиз и, обняв за плечи, отвёл в сторону. – Про родственницу другому рассказывать будешь, не мне. Я, парень, в твои постельные дела не вмешиваюсь. Спи с кем хочешь, но мне не ври. Кто она? Говори правду!
Земля уходила из-под ног Леона. Евреи в телеге! Коммунистов схватили – кого?! Может, самого Ма́ртыньша-Ва́лдиса! А у него во дворе убитые полицейские! На нём столько, что никакой Алоиз не поможет и не спасёт, даже если захочет. Ни единого шанса нет…
– Она в самом деле из Виесите, дядя, – непринуждённо ответил Леон. Спокойствие стоило неимоверных усилий. – А вообще-то она из Литвы. Мать её, литовка, во второй раз за латыша замуж вышла и с дочкой в Виесите перебралась. А у Зелмы там действительно родственники. Вот они её и рекомендовали. Ну, а когда Лилита к нам приехала за Зелмой ухаживать…В общем, сам понимаешь…
Леон врал вдохновенно, с ужасом сознавая, что стоит дяде задать Лие хотя бы один вопрос – и небо рухнет на голову. Алоиз колебался. В легенду, рассказанную племянником, он не верил и решил, что тот уволок откуда-то девчонку, но признаваться не хочет. Откуда уволок? Да из какого-нибудь борделя, не иначе. А в борделе – там кого угодно можно обнаружить. Даже жидовку, если не очень похожа и умеет прикинуться христианкой. Так что же делать? Арестовать девицу или закрыть глаза и отпустить? Пусть племянничек потешится…
Алоиз почувствовал закипающее раздражение. Столько важных дел с утра, а тут ещё Леон свалился на голову! Не до него сейчас, пусть катится! Ну, а если девка всё-таки жидовка? У него, Алоиза Бренча, на жидов особый нюх, и раз в душе свербит, значит, в этой «родственнице» что-то есть. С первого взгляда не скажешь, но если вглядеться как следует… Надо эту Лилиту, или как её там по-настоящему, с телеги снять и учинить дознание. Вот только времени сейчас на это нет. А кроме того, если выяснится, что эта шлюшка в самом деле еврейка, то придётся арестовать и Леона. А он – родной племянник, у него та же фамилия. И даже если сдать Леона своими руками, тень всё равно падёт на него, на Алоиза. Да что там тень – полное затмение: когда речь идёт о жидах, немцы не церемонятся. Ухватятся за то, что родственник, им этого достаточно. Увольнение – лучшее, что его ожидает. Но могут и в тюрьму ни за что посадить, в лагерь отправить. А Леона расстреляют, но ведь он – родная кровь. И мог не знать, кого подобрал. Ну конечно же, не знал! Разве его племянник когда-нибудь с жидами путался? Задурила ему эта чертовка голову…
Из полицейской будки, примостившейся рядом со шлагбаумом, выскочил дежурный:
– Господин начальник! Мост приказано перекрыть! Кроме уже проверенных, больше никого не пропускать!
Алоиз ткнул племянника в плечо так, что тот едва не упал и, уже не думая, а повинуясь необъяснимому родственному инстинкту, прошипел:
– Дуй на ту сторону!
Леона не надо было упрашивать. Кобыла взвилась под его плетью, и спустя мгновенье подвода исчезла из виду, оставив Алоиза решать, правильно он поступил или нет. А через короткое время снова послышался голос дежурного:
– Господин начальник! Срочная депеша!
Оторвавшись от тревожных размышлений, Алоиз заскочил в будку. В сообщении говорилось об убийстве полицейских и бегстве хозяина хутора, где было совершено преступление. Подчёркивалось, что бежавший – член коммунистической банды, главарь которой уже арестован. Тут же были указаны имя, фамилия и приметы Леона.
Дядя тяжело опустился на единственный стул. Он жалел, что не удушил племянника и сидевшую с ним рядом рыжую потаскушку. Родная кровь! Алоиз ещё раз прочитал депешу. Сухие казённые слова резали бритвой. Это был приговор.
А упомянутый в сообщении главарь коммунистов, то есть Валдис, вторые сутки находился в подвале рижского гестапо, на улице Реймерса напротив Эспланады. Он уже не сомневался, что выдал его тот, кому подпольщики полностью доверяли, но не Дзидра.
Сразу же после ареста Валдиса начали «обрабатывать» в присутствии самого штандартенфюрера Ланге, и по той жестокости, с которой действовали гестаповцы, он понял, что Дзидра молчит. Но для Ланге дело обстояло ещё хуже. Арестованную за несколько дней до Валдиса Дзидру поместили в тот же подвал, и штандартенфюрер рассчитывал, что проведя холодную ночь в обществе мышей и крыс, эта холёная красотка заговорит на первом же допросе. Но Дзидра не заговорила. Когда за ней явился собственной персоной любивший эффекты Ланге, её в подвале не оказалось.
Произошло то, что невозможно было предугадать. Выяснилось, что Дзидру Блумберг уже через несколько часов после ареста, ночью, вывел из гестапо гауптштурмфюрер Артур Зандерс. Он предъявил приказ о переводе русской шпионки в распоряжение главы СС и полиции Латвии бригадефюрера Вальтера Шрёдера, под началом которого служил. Бумага была с печатью и подписью Шрёдера, так что дежурному осталось только откозырять и собственноручно передать арестованную Зандерсу. Будить шефа и докладывать дежурный не стал: Шрёдер был выше Ланге по званию и должности. Одного только не знал в тот момент дежурный гестаповец: гауптштурмфюрер являлся сводным братом Дзидры, носившим фамилию своей матери – прибалтийской немки. Его чувства к сестре были более чем братскими, и Дзидра отвечала тем же. Артур был единственным мужчиной, которого она по-настоящему любила. Отношения приходилось тщательно скрывать. Получив сообщение о том, что сестра арестована, Зандерс начал действовать немедленно. Терять ему было нечего, его успешная карьера у немцев рухнула: проверяя все связи Дзидры, гестапо неминуемо вышло бы на него. Нашёлся чистый бланк с подписью всецело доверявшего своему помощнику бригадефюрера. Оставалось лишь вписать туда нужное.
Вытащив сестру-любовницу из гестапо, Зандерс смутно представлял себе, как будет действовать дальше, и знал лишь одно: у него есть только эта ночь. Утром Ланге доложат о мнимом приказе Шрёдера. Оценив ситуацию и выжимая всё, что мог дать «опель», Зандерс помчался к побережью. Он вспомнил о жившем недалеко от моря однополчанине. Тот, тоже бывший капитан латвийской армии, служить у немцев не захотел, несмотря на то, что Зандерс дважды делал ему заманчивое предложение. Тогда это раздражало, а теперь пришлось кстати. Артур рассчитывал отсидеться, а когда всё уляжется – переправиться в Швецию. Он понимал, что стал невольным пособником врагов германского Рейха, к которым не испытывал ничего, кроме ненависти, но это не могло повлиять на его чувства к сестре. Артур прощал Дзидре всё: и слухи о её довоенных шашнях с русскими – слухи, которым он, пользуясь покровительством Шрёдера, старался не давать хода, и мужчин, которых она меняла, ни на ком не задерживаясь надолго.
Немец из администрации Лозе явился исключением, и Зандерс догадывался, что здесь что-то кроется. Он знал о причине ареста Дзидры, сообщение для Шрёдера прошло через него, но гауптштурмфюрера это не остановило. Без сестры, которая была для него единственной женщиной, ему не стоило жить. Даже умереть он хотел вместе с ней, хотя в душе надеялся, что им повезёт. Артур мечтал, что попав на другой берег Балтики, он наконец-то сможет открыто жить с Дзидрой.
А Леон, то и дело подгонявший свою усталую лошадь, понятия не имел о Дзидре и её брате, не знал о полученной Алоизом депеше и лишь догадывался об аресте Валдиса. Он прекрасно понимал, что спокойно доехать может только до первого полицейского поста, где их непременно задержат. Увидав уходящую влево просёлочную дорогу, Леон свернул и поехал по ней через поле, за которым виднелась чаща. Кобыла еле тянула, и, проехав немного по лесу, Леон стал оглядываться, подбирая место для привала. Впереди показался одиноко стоящий, словно жилище лесного колдуна, довольно вместительный дом, и Леон повернул к нему. Женщина лет тридцати пяти, в косынке и длинной юбке, возилась у входа.
– Добрый день, хозяюшка! – приветствовал её Леон.
– День добрый! – отозвалась женщина. – Далеко направляетесь?
– В А́книсте добираемся.
– В Акнисте? А что же вы с дороги-то съехали? Там же дорога. Вот и ехали бы по ней.
– А нам через лес больше нравится, – улыбнулся Леон. – Только не знаем, куда этот путь ведёт. Доедем до Акнисте?
Хозяйка испытующе посмотрела на Леона, подозрительным взглядом окинув Лию.
– Может, и доедете, – загадочно сказала она. – Это кто с вами такая красивая?
– Племянница моя, – поспешно ответил Леон. – Значит, доедем?
– Доедете, если я расскажу, где прямо взять, а где в сторону свернуть. Да вы отдохните! Лошадь у вас чуть не падает…
Слышавший разговор измученный Гольдштейн представил себе, как Леон распрягает лошадь, умывается, ест, а он остаётся под соломой. Но доктор больше не мог там находиться. Или задохнётся, или просто сойдёт с ума. Хоть бы Лия этому хуторянину сказала…
И Леон, как будто прочитав мысли своего пассажира, ответил:
– Хорошо бы, да времени мало. Спасибо вам. Еды бы только какой-нибудь. Я заплачу.
Заглянув в дом, хозяйка вынесла хлеб, солёные огурцы, варёную картошку и кусок копчёного окорока.
– Счастливого пути!
– А чей это дом? – поинтересовался напоследок Леон.
– Лесника здешнего. Чей же ещё…
В то время как Леон, отъехав на всякий случай подальше, наконец-то устроил привал, вернувшийся домой лесник спросил у жены:
– Люди какие-нибудь появлялись, Ра́сминя?
– А что случилось? – переспросила Расма. У мужа был встревоженный вид.
– Коммунистов сбежавших ищут. Мне вон тоже приметы дали.
– А ну, покажи!
Взглянув, Расма сразу сообразила, что за любители ездить по лесу навещали её недавно, но ответила коротко:
– Нет, Кри́шьянис. Не проезжал никто.
И проводив взглядом проследовавшего на кухню мужа, тяжело присела на стоявшую у входа в дом скамью. Следы копыт и колёс уводили в лес, но лесник, доверяя жене, проверять не стал.
До Акнисте добрались на следующий день. Леона одолевали сомнения. Еда у них пока есть. Попробовать задержаться тут? Но посёлок не самый маленький, и полицейский пост, наверно, имеется. Конечно, у всякого лесника должна быть лесная избушка, если захочет, найдёт, где укрыть, и всё же…А с другой стороны, настал момент, когда непонятно, куда и как двигаться.
Загнав телегу обратно в лес и оставив там Лию и доктора, Леон отправился разыскивать лесника. Посёлок удалось обогнуть незамеченным, во всяком случае, Леон на это надеялся и вскоре уже стучал в покосившиеся ворота. Хуторок производил удручающее впечатление, и Леон решил, что с хозяином что-то случилось, но старик оказался дома. Мальчик лет восьми играл во дворе.
– Ремонтировать надо усадьбу, – сказал Леон, пожимая леснику руку, – в порядок приводить.
– Зачем? – устало отозвался дядюшка Эгон. – Сколько мне, старому, нужно? У дочки дом имеется в Акнисте. А этот, когда умру, сыну достанется. Вот он его и обновит. Сынок мой в Риге сейчас. Ну а ты-то как поживаешь? Чем занимаешься?
Старый Эгон знал, чем занимается Леон, как и то, что его разыскивают, и это возмущало лесника. Связаться с большевиками, предать свою родину, вместо того, чтобы помогать немцам – защитникам от коммунистической заразы! Сам-то он уже стар, зато сын и зять в полиции. Сын вообще-то не полицейский. Он – бывший студент, а теперь в команде Арайса служит. Очищает Латвию от жидов. И за это Гитлеру – спасибо и низкий поклон. Без немцев латыши б не решились, да и кто бы позволил. А Гитлер сразу указал на врагов: большевики и евреи. Просто и понятно.
– Ну, и чем занимаешься, парень? – переспросил старик, приглашая Леона в дом.
Лесник был давним знакомым. В прежние времена, оказавшись в Лиелварде, обязательно заезжал на хутор Бренчей, и после каждого визита отец говорил, что с такими, как брат Алоиз и этот Эгон, ему не по пути. Он – честный человек, латышский пахарь, и какие бы ни были евреи, они ему не мешают. Если Бог привёл их в Латвию, пусть живут, а если вернёт им родину – сами уйдут. И брату однажды сказал, но Алоиз его высмеял:
– Жди! Уйдут они, как же! Если жид присосался, он хуже пиявки. Не оторвёшь. Посмотри, что в Германии с евреями делают. И нам надо так же.
Леон не понимал, как он мог забыть, кто такой дядюшка Эгон. Не зря колебался, зайти к старику или нет. А теперь как быть? Надо же что-то ответить…
– Крестьянствую, дядюшка Эгон. Что ещё хуторянину делать?
– И куда направляешься? Что-то я ни коня, ни телеги не вижу. Ногами, что ли, землю меряешь?
– Родственницу жены покойной домой везу, в Илуксте. Ухаживала за ней, а теперь что ей у нас делать…Оставил её тут неподалёку с лошадью, а сам решил вас навестить.
– Ну, спасибо. Жену как звали? Забыл уже…
– Зелма.
– Зелма, – повторил Эгон, думая о чём-то своём, и вдруг засуетился. – Да ты присаживайся. Дядюшка твой, Алоиз, как поживает? Слышал я, большим начальником стал. Ну, ты отдыхай, отдыхай, я сейчас…
Эгон вышел во двор, и Леон, осторожно выглянув в окно, увидел, как старик что-то шепчет на ухо мальчику, по-видимому, внуку. Выслушав деда, тот подтянул штанишки на шлейках и выбежал за ворота.
«Послал куда-то, – подумал Леон. – Неужели заподозрил?»
Ещё не зная о том, что час тому назад его приметы сообщил заехавший к Эгону зять-полицейский, Леон нутром почувствовал опасность. Бежать, немедленно бежать! Он бросился к выходу, но старый лесник уже входил в дом. Едва не столкнувшись с Леоном, Эгон изобразил удивление:
– Я думал, посидим сейчас, побеседуем, а ты – за порог. В чём дело, парень? Ведь ты не просто так пожаловал. Говори, что на душе!
Только сейчас Леон заметил в руках у Эгона охотничье ружьё.
– А это зачем?
– А это, – усмехнулся старик, – чтобы ты посговорчивей был. Не знал я, что сын Паула Бренча коммунистам и русским продался. Трёх полицейских убил. Твои приметы на все посты разосланы. Понял? Садись вон туда, – показал Эгон в глубь комнаты, – и жди, пока за тобой приедут. А дёрнешься – прострелю тебе ноги.
Леон сделал шаг вперёд, но лесник вскинул ружьё:
– Я же сказал!
И сел у стола, положив ружьё на колени.
Леон ещё раньше понял, что влип, и судорожно размышлял. Эгон сидит у стола. Если стол опрокинуть и зашибить лесника, тогда удастся сбежать. За ним он не погонится, даже если сумеет встать, – слишком стар. Правда, есть ружьё. И всё равно надо использовать шанс, только медлить нельзя. Потому что он, Леон Бренч, объявлен убийцей трёх полицейских, а ему достаточно было бы одних евреев в телеге. Всё равно верная смерть.
Но Эгон внимательно наблюдал за Леоном и ни разу не отвернул взгляд. Осуществить план на глазах у старика? Не годится: может успеть отскочить и выстрелить. Значит, надо отвлечь внимание, но как, если старый чёрт не отворачивается ни на минуту?
Как будто назло, Эгон поудобнее устроился за столом, по-прежнему не сводя со своего гостя-пленника глаз. Ему хотелось выговориться.
– Вот если б ты, парень, голодранцем был, батраком – тогда понятно. Пришёл твой час, и ты связался с врагами, чтоб у крепких латышских хозяев дома и земли поотбирать. От злобы, от зависти. Но ведь ты – сам хозяин. Тебе отец усадьбу оставил, так что же ты у коммунистов-то искал? Русских ждал? Так они не вернутся больше. Немцы снова их бьют. А вернулись бы – тебя бы первого и обобрали. И не виноват я, что ты такой дурень. Служба у меня, и должен я о тебе заявить. Но если честно, так и так заявил бы. Потому что предатель ты, дружок. Предатель…
Резвившийся на кухне кот с грохотом опрокинул кастрюлю, и остановившийся на полуслове Эгон машинально повернул голову на звук. Этого было достаточно. Перевёрнутый стол придавил лесника, а вскочивший Леон кинулся во двор. Ещё секунда – и он оказался за воротами. Вдалеке виднелась направлявшаяся к хутору повозка с вооружёнными людьми. Прижимаясь к ветхому забору, Леон обогнул владения Эгона и бросился в лес.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №31