Ханох Дашевский. РОГ МЕССИИ. ОТРЫВОК ИЗ ТРЕТЬЕЙ КНИГИ РОМАНА

Жена поэта Йосэфа Цимермана Джуди уходит из дома, чтобы участвовать в борьбе против британцев, закрывших Страну Израиля для беженцев из оккупированной нацистами Европы. Отношения Джуди с мужем на грани разрыва, и она возобновляет старую связь с руководителем подполья Даниэлем. Последний погибает, Джуди арестована, а Йосэф знакомится с молодой художницей Риной Кан.

Хотя Джуди находилась в заключении на Кипре, и никто не знал, освободят ли её и когда это произойдёт, Йосэф больше не чувствовал себя одиноким. Только реакция читателей на его творчество беспокоила Йосэфа в последнее время. Речь шла не обо всех, а лишь о тех, кто поддерживал расхожий стереотип «идущих на бойню овец» – обречённых на гибель евреев Европы. Среди них были «ханаанеи» Йонатана Ратоша и были «сабры» – рождённая в Стране Израиля молодёжь, охотно ухватившаяся за возможность отмежеваться от облачённой в кровавые одежды истории еврейского рассеяния. Эти сыны и дочери древне-новой родины уже в первом поколении плохо понимали, что такое изгнание. Конечно, не все, но Йосэфу пришлось нелегко. И когда на поэтической сходке в Тель-Авиве он прочитал стихотворение «Долина костей»:
«О, темнота, скрывающая день,/ В тоске склоняюсь к твоему подножью./ Растоптана измятая сирень,/ И ящеры ползут по бездорожью./ Под маскою безжизненной луны раскинулись кровавые погостья,/ А в небесах пусты и холодны/ Мерцают звёзд опаловые гроздья./ Не будет больше радостных вестей,/ Не будет свадеб, и не будет песен./ Стал целый мир долиною костей,/ Где образ смерти бродит, бестелесен./ Из ямы не восстанет ни один,/ Не вытащит из липкой грязи ногу,/ И только вопль из сумрачных глубин/ Достигнет слуха, поднимаясь к Богу./ Вопьётся в сердце и сведёт с ума,/ И ужасом оденет, как покровом,/ И будет долгой в этом месте тьма,/ И лишь она на зов ответит зовом./ И только в день, когда настанет срок,/ Когда Земля свой гиблый путь изменит,/ Свершится то, о чём сказал пророк,/ И эти кости снова плоть оденет./ Тогда вернутся наши братья к нам/ В свой древний край, навеки возрождённый,/ К садам цветущим, к вспаханным полям,/ К святой Горе, увенчанной короной./ И ты придёшь туда, где я живу,/ Где беспрестанно о тебе тоскую,/ И я, тебя увидев наяву,/ Твои ступни босые поцелую».¹

Мнения слушателей разделились. Одни восхищались, другие так же горячо критиковали.
– Ущербная декадентская поэзия, – заявил высокий красавец-поэт по имени Александр, славившийся богемными загулами и скандальной связью с примой Национального театра актрисой Ханой Ровиной. Злые языки говорили, что романтическую биографию, согласно которой он родился в Сибири и был потомком шведской графини, эпатажник Александр сочинил, потому что на самом деле звали его Абраша, отцом его был мела́мед, и родился он в Мелитополе. Те же злые языки утверждали, что и свою фамилию Пэнн Александр выдумал, потому что настоящая его фамилия Пепликер. Правда или нет, но богемный Абрам-Александр напал на Йосэфа:
– Твои стихи, уважаемый, отстали на сто лет. На таком иврите поэты Гаскалы писали. Мы нового человека создаём, культуру новую, и поэзия должна соответствовать: быть новаторской, свежей. И что это за увенчанная короной гора? В мессианский бред потянуло? Тогда поздоровайся с фашистом Ури Цви Гринбергом!
Йосэфу показалось, что в лице Александра восстал завлит газеты «Давар» Ицхак. Это были его слова.
– Как ты смеешь?! Ури Цви – большой поэт!
– Реакционный романтик и шовинист! И ты туда же!
– Я пишу об истекающем кровью еврейском народе. А ты о чём?
– А я – о стране, где живу и которую люблю.
Йосэф вспомнил, что Александр действительно много пишет о любви, в том числе любви к Стране Израиля. Некоторые стихи ему нравились.
– У тебя хорошие стихи, – примирительно сказал Йосэф, – но разве можно молчать, когда твой народ уничтожают? Сестёр и братьев? Плоть и кровь нашу?
Но забияка Александр мириться не желал. Слова Йосэфа распалили его ещё больше.
– А почему ты думаешь, что мне всё равно?! Да, я не пишу об этом, но не потому, что не хочу, а потому, что не могу! Таланта для таких стихов не хватает! А ты можешь, но делаешь недостаточно! Пафоса много, а слова не те! В глаза тебе говорю!..
Йосэфа взял под защиту Натан Альтерман. Что именно он выговаривал Пэнну, Йосэф не слышал, но Александр стушевался. Альтерман взял Йосэфа под руку.
– Пойдём в «Коси́т», посидим…
В кафе Альтерман заказал коньяк, который ему принесли почему-то в большом бокале. Осушив половину и закурив трубку, он заговорил:
– Хорошие стихи, мне нравятся, но откровенно тебе скажу: и Пэнн где-то прав. У тебя недосказанность, что само по себе признак высокого поэтического уровня, но тут, братец, конкретность нужна. Чувствуешь? Если хочешь на молодых воздействовать, другой стиль нужен. Ну, может, не совсем другой, но поэтического тумана надо бы поменьше. Хочешь, прочту тебе кое-что? – И Альтерман полез во внутренний карман пиджака, доставая сложенный вчетверо листок:
«Видя наших детей беспощадный убой,/ Равнодушно молчит мир гуманный,/ Ибо избраны мы из народов Тобой,/ И любимы Тобой и желанны./ Ибо избраны мы из народов Тобой,/ Не норвежцы, не чехи, не бритты./ И когда наши дети идут на убой,/ Одиноки они со своею судьбой,/ В грош не ставит их кровь мир, довольный собой,/ И они просят мать: “Не смотри ты!”/ И голодный топор ест и ночью и днём,/ А наставник святой, крест повесив на грудь,/ Молча в Риме сидит и, увидев погром,/ Не спешит преградить ему путь./ Не оставил дворец ни на день, ни на миг,/ Чтоб с иконою к плахе бежать, где поник,/ Как готовый к закланью ягнёнок,/безымянный еврейский ребёнок./ И спасеньем бесценных скульптур и холстов/ Весь взволнованный мир озабочен,/ А шедевры разбитые детских голов/ Черепками гниют у обочин./ Не смотри! – их глаза матерям говорят –/ Как по улицам кровь наша льётся!/ Это пали бойцы, только рост маловат,/ И уже подрасти не придётся./ И ещё говорят эти взоры у них:/ “Бог отцов наших, вечный, незримый!/ Ибо избраны мы из народов иных,/ И желанны Тобой и любимы,/ Ибо избраны мы умереть пред Тобой,/ Собери же из из праха земного,/ Кровь идущих во Имя Твоё на убой,/ Ибо нет у нас Бога другого!/ Ты её сохранишь в самой лучшей из чаш,/ И когда день приблизится мести,/ За неё Ты рукою своею воздашь/ Палачам и молчальникам вместе».

Внезапно Йосэф понял то, что давно объясняла ему Джуди, доказывал Пэнн и пытался втолковать Альтерман. То, что едва начало вырисовываться, теперь, словно душа, облачённая в плоть, приобретало чёткие очертания. Лишь только Альтерман начал читать, как сидевшие за столиками повернули к ним головы, а когда закончил – столпились вокруг. Каждый хотел ещё раз услышать эти стихи. Альтерман сказал, что в ближайшие дни стихотворение «Из всех народов» появится в колонке, которую он ведёт в газете «Давар».
Йосэф окинул взглядом кафе. Ему, как никогда, нужна была поддержка, чьё-то веское мнение, которое подтвердило бы, что его стихи звучат не хуже. Но читать после Альтермана он не решался. К Йосэфу подошла молодая женщина, которую он замечал в этом кафе и раньше. Иногда в компании, но чаще одну.
– А ты, мар Цимерман? – спросила она, – разве не прочтёшь нам что-нибудь? Такой известный поэт…
«Мар» было высшей формой вежливого обращения.
– Хорошо, гвирти́, – после небольшого замешательства ответил Йосэф, радуясь тому, что его узнали, – если ты просишь…
Он снова прочитал то, что уже читал сегодня. И хотя присутствующие аплодировали, Йосэф понял: стихи Альтермана понравились больше. Ему захотелось незаметно исчезнуть. Права была когда-то Джуди, и Натан прав: иначе надо писать. Ругая себя за то, что поддался женскому обаянию, Йосеф вышел на улицу. Он был расстроен и шёл, не выбирая направления. Кто-то следовал за ним. Йосэф обернулся. Та, что просила почитать, смотрела на него.
– Ты разочарован, мар Цимерман? Извини. Это я тебя подбила. Но мне кажется, люди довольны.
– Люди? – переспросил Йосэф. – А ты? – Ему надо было что-то сказать.
– Я? Мне давно твои стихи нравятся. Может быть, ты считаешь Альтермана лучше себя, но я считаю, что ты лучше. И не только я.
Они стояли напротив друг друга в свете фонаря, и лишь теперь Йосэф как следует разглядел женщину. Это была среднего роста брюнетка с красивым матово-смуглым лицом и жгучим «у́гольным» взглядом. Неброское, но хорошо сшитое платье, подчёркивая фигуру, сидело на ней, как дорогой наряд из модного салона.
Йосэф не знал, как себя вести. Слова этой черноволосой красавицы льстили уязвленному авторскому самолюбию, а также давали ощущение, что он, несмотря ни на что, всё ещё видный мужчина и может рассчитывать на женскую благосклонность. Только нужно ли ему это, когда существует и хочет вернуться Джуди?
– Я забыла, что мы незнакомы, – снова зазвучал низкий волнующий голос. – Меня зовут Рина. Рина Кан. Я – художница.
– Очень приятно, – вежливо ответил Йосэф. – Больше всего ему хотелось распрощаться. – Ну а мне, если не ошибаюсь, представляться не надо?
– Конечно не надо. Ты меня не проводишь, мар Цимерман?
Это было неожиданно и никак не входило в планы Йосэфа. Но мог ли он сказать «нет»?
Нужно было о чём-то говорить, только слова, как назло, не шли. Молчала и спутница, и это ещё больше сбивало Йосэфа с толку.
– Рина, – заговорил он наконец, – хорошее имя. Музыкальное.
– И моим родителям нравилось. Потому и выбрали.
– А родители здесь?
– Остались в Литве. И братья, и сестры. Ничего о них не знаю. Каждый день с ума схожу, – голос Рины задрожал.
Йосэф не знал, что ответить. Евреев в Литве убивали с невероятной жестокостью, главным образом местные коллаборационисты. Информация об этом недавно поступила в Американский Еврейский Комитет. Но Рина быстро справилась с собой и продолжала рассказывать. В Стране Израиля она семь лет. Приехала из Шяуляя с мужем-фотографом. Открыли в Иерусалиме ателье, постепенно наладили дело, а через два года муж погиб. Несмотря на то, что начались волнения, пошёл за покупками в Старый город, и на арабском рынке его зарезали.
– В Литве всем доказывал, что уезжать надо, что там нас раньше или позже уничтожат, а самого здесь убили.
Дружить пытался с арабами. Говорил, что удержимся в стране, только если с арабами договоримся. Они его в тот день в кофейню позвали. А там – ножом.
Кое-как оправившись, Рина пыталась продолжать семейное дело, но не смогла. Одолевали воспоминания. Продав ателье, поступила в академию «Бецале́ль». Талант к рисованию у неё был с детства, к тому же она освоила художественную фотографию, но ей хотелось заниматься настоящей живописью. Закончив курс, переехала в Тель-Авив.
Даже о тяжёлых вещах Рина говорила спокойно, без надрыва. Мягкость и женственность сочетались в ней с большой внутренней силой, но имелось что-то ещё, чему трудно было дать определение. Оно завораживало, влекло, и Йосэф почувствовал доверие к этой женщине, хотя только что познакомился с ней. Сам того не замечая, он начал рассказывать о своей жизни, об Эстер, о Джуди. Рина слушала, не задавая вопросов, а на прощанье коснулась его руки.
– Я рада, что мы познакомились. Если станет грустно – вот мой адрес.
Дома Йосэфа ждало письмо от Джуди. Пробегая набросанные знакомым почерком строки, Йосэф неожиданно подумал, что Джуди считает верность мужа, которого покинула, ничего не объяснив, само собой разумеющейся. Значит, – продолжал думать он, – для Джуди важны лишь те решения, которые принимает она. Решила – ушла, решила вернуться – муж её ждёт. Верно, Джуди ушла в подполье, и в то же время к любовнику ушла. То, что Джуди – героиня, не отменяет главного в их отношениях: Джуди предала его.
И что из этого следует? Надо окончательно расстаться с Джуди.
Но как договориться с совестью? Джуди в тюрьме. В такой ситуации затеять развод – значит бить исподтишка. Тогда чем он, Йосэф, лучше Джуди? Не лучше, а хуже. Гораздо хуже. Нет, так нельзя поступать. Отношения нужно выяснить, а для этого он должен ждать, пока выпустят Джуди. Даже придя к такому выводу, Йосэф не мог успокоиться. Он начал думать о Рине. А не повлияла ли на него сегодняшняя встреча, не она ли заставила задуматься? Вне всякого сомнения, Рина проявила интерес. И не столько к его поэзии, сколько к нему самому. И тактику разработала: попросила проводить, но домой не пригласила, хотя затея принадлежала ей. Значит, что? Ждала, что он проявит настойчивость? Или хотела заставить его поскучать? И то, и другое может быть верно.
Нащупав в кармане листок с адресом, который дала ему Рина, Йосеф забросил его подальше. Иногда, – сказал он себе, – лучшее, что можно сделать, – это не делать ничего. По крайней мере, пока Джуди в лагере.
Но долго бездельничать Йосэфу не пришлось. В один из особенно жарких тель-авивских дней, вернувшись под вечер домой, он понял, что в квартире кто-то есть. Заглянув на кухню, откуда доносился запах готовящегося ужина, Йосэф увидел жену. Джуди дома!
Много раз представляя себе их встречу, Йосэф ожидал, что Джуди бросится к нему. Ведь она решила вернуться, и хотя не писала об этом прямо, только так можно было понять содержание её писем. Он, конечно же, вначале будет холоден и сдержан, но потом, если увидит, что Джуди ведёт себя искренне, долго мучить её не будет. В конце концов оба они заинтересованы в примирении.
Но сложившийся в мыслях сценарий так и остался в воображении Йосэфа. Джуди на шею не бросилась. Йосэф даже не успел по-настоящему удивиться. Ничего не объясняя, Джуди произнесла так, как будто не выходила из дома:
– Я тут приготовила кое-что. Поешь, Йоси, – и видя, что Йосэф рвётся что-то сказать, добавила, – поешь, разговоры потом.
Ничего не понимающий Йосэф повиновался, как школьник. Мельком он подумал о том, что Джуди всё больше проявляет свой истинный характер. Готовила она не часто, но если бралась за дело, то делала его хорошо. После ужина Джуди не закурила, как прежде, и Йосэф внезапно обратил внимание на её слегка округлившуюся фигуру. Джуди изменилась. Но что всё это значит?
– Йосеф, – сказала Джуди ровным будничным тоном, как будто собиралась обсудить скучный бытовой вопрос, и Йосэф напрягся, предчувствуя недоброе, – я не кривила душой, когда давала понять, что хочу остаться с тобой. Но теперь это невозможно, потому что я беременна. Беременна от Даниэля.
Йосэф почувствовал, что задыхается. Ярость и гнев закипели в нём, заглушая все прочие чувства. Обман! Снова обман! Ложь и ещё раз ложь! Оказывается, Джуди не бесплодна! Просто не хотела детей от него, Йосэфа. Тогда зачем она вышла замуж? Да ещё сочеталась еврейским браком?
Йосэфа можно было понять. Джуди лгала, придумала трогательную банальную историю… Но особенность ситуации состояла в том, что Джуди говорила правду. Врачи действительно вынесли вердикт, только она не хотела верить.
Даже консилиум в одной из лучших больниц, куда она попала благодаря связям первого мужа, – это ещё не приговор, считала Джуди. Желая сохранить свой брак и ничего не говоря Йосэфу, она решила действовать.
Необьяснимое чувство подсказывало Джуди, что её случай поддаётся лечению. Но специалисты качали головой, и отчаяние, овладевшее Джуди, стало одной из причин, подтолкнувших её к Даниэлю.
Чудо совершил бежавший из Австрии профессор. Его обнаружил Сэм: он активно помогал в Нью-Йорке евреям-беженцам. Но произошло это тогда, когда между Джуди и Даниэлем всё уже было решено. В Палестине светило немецкой медицины, после прихода нацистов сменивший Берлин на Тель-Авив, подтвердил успех, и хотя Даниэль настаивал, что в подполье должны существовать лишь товарищеские отношения, ни он сам, ни Джуди не смогли устоять. Словно чувствовали, что будут вместе недолго.
– Дважды обманула! – воскликнул Йосэф. – Твоё бесплодие – ложь! А настоящая любовь – Даниэль! От него ты забеременела сразу!
– Я не обманывала тебя, Йоси, – тихо произнесла Джуди. – Всё было: и неудачный аборт, и медицинское заключение… Но мне хотелось остаться с тобой. Не хочешь верить – не верь. Я понимала, что без детей наши отношения рухнут, и решила лечиться. Ты прав: я любила Даниэля, но разыскала его лишь тогда, когда лучшие нью-йоркские доктора заявили мне, что бессильны. Даниэль не хотел детей, да и какие в подполье дети… Но ты же знаешь меня: я не отступаю. Нашёлся беженец-врач, вернее, нашёл его Сэм: он пробивал ему лицензию. И этот человек, не имевший в Нью-Йорке ни имени, ни клиники, только маленький кабинет в тесной квартире, сумел мне помочь. Но я уже наладила связь с Даниэлем, и обратного пути у меня не было.
Джуди поднялась. Разговор давался ей с трудом.
– И в письмах я не лгала. Просто о беременности узнала поздно. А теперь – хочу вернуться в Америку. Будь счастлив, Йоси, и прости. Я не сумела стать достойной женой и не снимаю с себя вины. Ты же всё это не заслужил.
Она отвернулась и стала смотреть в окно. У Йосэфа не было никакого желания продолжать разговор. Ну что ещё можно сказать? Не лучше ли поберечь друг другу нервы? Им предстоит заново выстраивать свою жизнь, но теперь уже каждому в отдельности.
– Йосэф, – неожиданно заговорила Джуди, – я приняла решение, но существует возможность его изменить, и это зависит от тебя. Под хупу́ я пошла ради тебя и твоих родственников, для меня сам обряд не имел большого значения, но теперь я прошу: не отсылай меня навсегда, не давай разводное письмо.
Это было неожиданно. Йосэф не знал, что ответить. Быть мужем неверной раскаявшейся жены? На это он фактически согласился. Но воспитывать ребёнка, которого она родит от другого, видеть каждый день её растущий живот – на это Йосэф не был готов. Он – интересный мужчина, нравится женщинам, а Джуди в его глазах утратила не столько шарм, сколько доверие. И это важнее всего. Но что ответить ей сейчас? Согласиться? На это он не пойдёт! Отказать? Оставить надежду?
– Я думаю, – сказал он наконец, – ты приняла правильное решение. Нам обоим нужно время. После всего, что произошло, трудно как ни в чём не бывало продолжать совместную жизнь. Но просьбу твою выполню, и никаких действий предпринимать пока не буду. Подождём…
«И завтра же встречусь с Риной», – подумал он.
Только встреча не состоялась. Йосэф точно знал, что бумажка с адресом должна находиться дома, но её не было нигде. Словно кто-то украл этот листочек из-под носа и теперь веселился, наблюдая за его страданиями. Но страдала и Джуди. Она рассчитывала, что Йосеф согласится с её идеей, и, получив отказ, решила действовать по-другому. Через десять дней кипрский пароход, похожий на «Ифигению» как близнец, увёз Джуди в Гибралтар. Хотя имя героини подполья было на устах, она никак не афишировала ни своё появление в Тель-Авиве, ни отъезд. Ей хотелось покоя.
А Йосэф в тот же вечер пошёл в «Косит». Он решил, что либо встретит там Рину, либо выяснит, как её найти, но чувствовал себя отвратительно. Йосэф дал себе слово, что между ним и Джуди не будет никаких отношений, кроме формальных, и вновь убедился, что настоящую Джуди он не знал. Она не только без труда вернула Йосэфа в свою постель: Джуди раскрылась перед ним так, как не раскрывалась даже Эстер. В лучшие дни их совместной жизни ничего подобного не происходило. Почти целомудренная скромная Джуди больше не существовала, а раскрывшаяся Йосэфу таинственная и страстная исчезла внезапно, когда он уже готов был принять её обратно. И отправившись разыскивать Рину, Йосэф испытывал раздвоение. Он сомневался, что ему нужна Рина, он не был уверен, что хочет расстаться с Джуди, и только обида толкала его. Неожиданно Йосэф вспомнил доктора Гольдштейна. Соблазнив в своё время жену этого человека, он сам оказался на его месте, и уже не в первый раз подумал, что воздаяние есть, и согрешивший получает по заслугам.