Геннадий Васильев. МОЗГОВАЯ ТРАВМА

Удар был такой силы, что на полминуты он потерял сознание.
А когда очнулся в сточной канаве, сквозь застилающий глаза туман сумел разглядеть уходящую квадратную спину. Замутило: не от боли — от ненависти. Невзначай нащупал под рукой булыжник — и кинулся.

Он был маленький, про таких говорят: метр с кепкой. Не метр, конечно, но невысокий. И неуклюжий: хромал на правую ногу. Всем рассказывал: в четырнадцать лет ехал в поезде один, плацкартный вагон (в каком он мог ещё ехать один в четырнадцать лет?) загорелся, какой-то отважный спасатель из пассажиров сумел выбросить его в окно, сам выскочить не успел… Он сломал ногу, её долго сращивали, в результате — одна короче другой.
И верили.
Все, кроме тех, кто его знал ближе.
Жена Тося не верила никогда. Замуж за него вышла не из сочувствия, как думали подруги,— нет, совсем нет! При всей своей коротконогой хромоногости был он, как ни странно, красив. Тёмные глаза — не то еврейские, не то цыганские. Крутой высокий лоб, гладкие, зачёсанные назад волосы не кучерявились, ни евреем, ни цыганом не отдавали — но глаза!.. Такие, что не влюбиться невозможно.
А ещё он играл на гитаре. Приносил свою, хотя на стене в общежитской комнате висела местная, девчачья, с кокетливым бантиком на грифе. Он на неё косо поглядывал, бормотал: «Мебельная фабрика, Большая Мурта… отходы производства…» — и доставал из самошитого кривого брезентового чехла свою, ленинградскую. И пел:

В Москве, в отдалённом районе,
Семнадцатый дом от угла,
Красивая девушка Тоня
Согласно прописке жила…

Ему хотелось спеть «Тося», но тогда рифма не выходила, и он злился, что не удался поэтом, не способен заменить слово, чтобы угодить любимой девушке. Была бы Антонина, можно было спеть «Тоня», хоть и звали её Тося. Но была — Анастасия.
Она же, понимая, что ´ он хочет спеть, счастливо улыбалась.
Родителей у неё не было, оба умерли рано, и любое проявление ласки она принимала как милость Божью.
Школа медсестёр, где она училась, и фельдшерское училище, где учился он, находились в одном здании, и общежитие было тоже одно на всех. Только крылья и входы разные, и внутри общежитие делилось на «мальчиков» и «девочек» крупной железной решёткой, ночью запертой. Можно было дать взятку вахтёру — и он, погремев ключами, пропускала к девушке (юноше) в запретную половину.
Грозил: «Обратно не успеешь до утра, до смены — сменщик вдвое спросит! Или там останешься». Приходилось соглашаться: или вовремя возвращаться, или платить сверхурочную мзду.
Но и толку от взаимных посещений было немного. Ну многое ли можно сделать с любимой девушкой, когда в комнате — ещё троечетверо и они тоже кем-то любимы? Как-то выкручивались, и это «как-то» приводило часто к тому, что замуж выходили скорее, чем могли бы и хотели, и не столько по любви, сколько по желанию.
Тося вышла именно так. В какой-то момент прикушенные от страсти губы, сдерживаемые стоны, напоминающие глухие рыдания, стали вовсе невыносимы, а гитарные аккорды начали пронзать и без того неспокойный сон, и она поставила условие: женись или уходи вместе с гитарой. Он выбрал первое.
Так она и вышла — за гитару.
Позже поняла, как сильно ошиблась в выборе.
В его балладу о горящем вагоне перестала верить довольно скоро.
Врать он был мастер. Он рассказывал о причине своей коротконогости так навязчиво часто, так при этом просительно заглядывал в глаза, и так отчётливо в этом заглядывании читалась просьба, даже мольба поверить, что поверить было никак нельзя. Через месяц после свадьбы они поехали к его родителям, которых на свадьбе не было. От городка Усмань Липецкой области до сибирской провинции дорога неблизкая и даже в те времена расходов требовала порядочных. Родители жили небогато, большую семью кормили двое его младших братьев, старшая сестра и родительские пенсии. Вот и поехали они уже после свадьбы показаться, познакомиться. И тогда поняла она, что не просто за хроменького замуж выскочила, а ещё и за недотёпу, за олуха. Он не только телеграммой о приезде своём не предупредил, но и потом уже, когда приехали, когда встретили их растерянные родственники, не наказал, о чём рассказывать молодой жене, о чём промолчать. На второй же день утром, когда он сам пошёл за опохмелкой, Тося спросила как бы между прочим: правда ли, что пассажир, выбросивший из окна четырнадцатилетнего пацана, сам-то не успел выпрыгнуть? Мать, с которой они на кухне вместе разгребали посуду из-под вчерашнего встречного веселья, так и застыла с миской в руках. А потом стала смеяться.
— Ох, фантазёр!.. С детства таким был.
Отсмеявшись, рассказала, как было дело:
— С койки свалился. Пьяный. Усмань — что та деревня. Дружок затащил, напоил самогонкой. Напился первый раз в четырнадцать лет — ну и свалился. Так, что ногу сращивать пришлось. И срастили неправильно — ну, вот и хромает.
Тося вздохнула уже с готовностью: «Судьба… хромая…» Хотела сказать ему, когда придёт, что думает, но хватило девичьей мудрости: скажешь — и что потом? Жить-то жизнь, и как он будет тебе в глаза смотреть каждый раз, когда, например, на работе задержится, выпьет с мужиками или с бабой застрянет где-то (и об этом уже она, девушка, думала: ну мужик ведь!), придёт, станет врать и будет точно знать, что ты знаешь: врёт! Как жить-то при этом вместе? Пусть уж лучше…
Да и правда — вдруг его судьба наказала вначале за что-то — может, и не за его грехи,— а дальше… Дальше — всё хорошо будет! Она улыбнулась свекрови:
— Да Бог с ним, пусть фантазирует! Мне-то что? Главное, что сегодня мы вот так… вместе… семья будет…
Она стеснялась почему-то говорить слова: «люблю», «любим»…
Свекровь усмехнулась:
— Пусть так,— и, помолчав, добавила как бы самой себе: — «Будет» — значит, нет ещё семьи-то?
И махнула рукой.

Семья всё-таки состоялась. И не вышло бы ничего, может, да сроднило горе. Ребёнок зачался очень скоро. Полубесов холил жену, берёг, как умел, будущего ребёнка… Не уберёг. Девочка родилась больной, с родовой травмой, ночами кричала, и, чтобы как-то уберечься от этого её почти непрерывного крика, укладывали её меж собой в родительскую постель. Так она кричала меньше, сначала теребила титьку, потом просто засыпала.
Однажды Тося проснулась, по привычке обняла дочку… и отдёрнула руку. Сквозь пелёнки ладонь обожглась о смертный холод. Родители заспали девочку. Кто именно повернулся и придавил — неизвестно, да и неважно.
Врачебная экспертиза никакого криминала не нашла, такие случаи с младенцами в возрасте до года бывали раньше и сегодня бывают, хотя и нечасто. Причиной установили «синдром внезапной детской смерти» — диагноз международный, туманный, ничего не объясняющий, но и вполне безопасный для родителей.
Для них — не для совести. Целый год потом Тосе слышался ночами за окном, в палисаднике, крик голодного младенца, пытающегося отыскать мамину грудь. Она вскакивала, подбегала к окошку, распахивала — крик прекращался. Полубесов утешал её, как мог, объяснял: слуховая галлюцинация, вызванная шоком, нет никакого младенца, никто не кричал… Она ревела, уткнувшись в его плечо — сверху (он был ниже ростом), пыталась что-то сказать и не могла, только ревела…
Через год прошло.
За год стали ближе.

Но ребёнка больше не случилось. Хотя были и жаркие ночи с охами-ахами, но вот не вышло. Ходили по врачебным инстанциям, врачи говорили: причина в нём, в Полубесове. Советовали лечиться, но о результате умалчивали. Они оба, будучи хоть и не врачами, но всё-таки в белых халатах, догадывались: лечиться без всяких гарантий — только тратить деньги зря. В те времена медицина была, конечно, бесплатной, но лекарства и тогда стоили денег, и немалых. И решили: ладно, была попытка, почему-то судьба ли, Бог ли распорядились иначе — что ж, так тому и быть. И сами — хороши, и любим друг друга, и… чего ещё-то?!
Вечерами пели песни под гитару, читали книжки, понемногу выпивали.
Так бы и шло всё чередом, да вмешался случай.
Работали они после окончания школы и училища в разных больницах, на разных специализациях. Он угодил в травматологию, её направили в поликлинику. Она работала от восьми утра до шести вечера, он дежурил — сутки через двое.
И влюбился же!
В ночное дежурство привезли в травматологию девушку. Вывих, в общем, пустячный, но глянул в лицо — сердце куда-то прыгнуло…
Понял: вывих — серьёзный. У него. Мозговой вывих. Травма мозговая.
Иван Николаевич сопротивлялся страсти недолго. Сердца у них с девушкой — звали её Ира — прыгнули навстречу друг другу одновременно. Потом, правда, выяснилось, что — не совсем, что два сердца одним не стали… так это — потом. А в тот момент показалось: жизнь или кончилась, или, наоборот, начинается как раз с этого места.
Какое-то время встречались как бы тайком — именно «как бы»: очень быстро весь посёлок узнал о новой страсти доктора. Его звали — «доктор», хотя был он фельдшер, но работал не только в травматологии, но и в поликлинике подрабатывал, и когда вёл приёмы за врача-терапевта, к его кабинету выстраивалась очередь, которой терапевт завидовал. Полубесов был прирождённым диагностом, и почему он не пошёл в институт — все дивились.
Ну вот, тайком встречались, он приходил к Ире, путая для же – ны график своих дежурств в травматологии… в конце концов сам запутался, пришёл на дежурство в неурочное время, понял: пора сознаваться. Сознаваться, собственно, было уже не в чем: посёлок маленький, врачебные круги хоть и узкие, а расходятся широко, жена узнала обо всём раньше, чем он надумал сказать. Дома ждали два собранных чемодана.
Он посмотрел, оценил. Виновато глянул на жену.
— Тося…
— Молчи. Давай бери — и уходи.
Он ещё помолчал, помялся.
— Я сегодня с дежурства. Может, как обычно, покормишь напоследок?
Тося посмотрела на него почти восторженно:
— Ну ты и скотина… Давай садись.
Положила отварную картошку, мясо, поставила квашеную капусту.
Налила рюмку. Себе наливать не стала. Он понял, выпил, закусил капустой. Стал есть мясо с картошкой и вдруг выдал:
— Знаешь, а Ира в жареное мясо ещё чесночок добавляет…
Договорить и доесть ему не пришлось. Тося молча взяла тарелку и разбила о голову Полубесова. Тарелка лопнула пополам. Тося посмотрела — и добила остатки. Окаменевший супруг сидел, не двигаясь, пока она бинтовала ему голову. Надела шляпу — он тогда носил пижонскую шляпу, как называется — не знал, но всем говорил: канотье.
Шляпа едва налезла на забинтованную голову. Сказала:
— Убирайся к своей шлюхе! Чтобы я тебя больше не видела!
Он что-то ещё хотел сказать, она опередила:
— Гитару на голову надеть? После за ней придёшь, сейчас чемоданы неси.
И, хлопнув, закрыла двери на крючок. Жили они в четырёхквартир – ном доме для медиков, в маленькой квартирке с проходной кухней, печкой и комнатой, посреди которой красовался деревянный люк, закрывавший лаз в подпол.
Тося, проводив мужа, поплакала всласть.

В посёлке был филиал института, который располагался в областном городе. Ира училась на биолога. С его точки зрения, профессия бессмысленная, жизнью не востребованная. Иван Николаевич ей об этом не говорил, щадил, хотя был в своём представлении уверен.
Квартира у неё была от родителей: оба рано умерли, а две комнаты и кухня в старом, деревянной постройки, доме — это добро досталось ей. Они сидели рядом в длинной, непропорционально вытянутой кухне, пили красное вино, радовались будущему. Чемоданы стояли рядом, не разобранные.
— Давай хоть чемоданы разберём, что ли? — весело предложил он.
— А надо? — её зелёные глаза смеялись, в то же время было в них что-то настораживающее.
Но он этого не видел, видел только, что она смеялась над ним.
— Что ж я — с не разобранными чемоданами у тебя жить буду? — удивился он.
— А ты будешь у меня жить?
Он расширил грудь, чтобы обидеться. Она засмеялась, обняла его.
— Ладно, ладно, шучу! Сейчас шкафчик освобожу, давай разбирать.
Ирина, даром что студентка, была настолько же прагматична, насколько — с виду — проста. С начала совместной жизни она поставила условие, соблюдения которого требовала потом неукоснительно:
— Давай договоримся: живём мы вместе, но жизнь у каждого своя.
— Это как? — удивился Иван Николаевич.— Как же можно жить вместе раздельной жизнью?
— Очень просто: у тебя — свои интересы, у меня — свои. У тебя — свои друзья, у меня — своя компания друзей-подруг.
— А общих интересов, что же, и быть не может?
— Могут. Но мне комфортнее, если даже общие интересы мы будем реализовывать порознь.
Она говорила серьёзно, и «реализовывать» прозвучало даже не казённо, а как-то для неё естественно. Добавила мягко:
— Мне так комфортнее будет, понимаешь? Может, со временем что-то изменится, но пока — вот так.
Выбора не было.
Стали жить.
За гитарой к Тосе он так и не зашёл. Всё откладывал, откладывал — и не зашёл. Неясно, чего боялся. Да ничего не боялся, а просто… Ну, не пошёл. Не смог. И придумал этому оправдание: жизнь началась другая, не похожая на прежнюю, и не надо из той, прежней, жизни ничего с собой тащить. Вся она уложилась в два чемодана — и ладно.
И хватит. Прежняя музыка отыграла, песни отпелись. Теперь — другая музыка, другие песни.
На работе о его уходе от жены узнали сразу. Публично не обсуждали, сочувственно и понимающе заглядывать в глаза не старались, и ему даже досадно стало, что он такой непубличный, никому не интересный, даже сплетни на нём экономят. Раз как-то услышал разговор в сестринской. Одна говорила:
— Я понять только не могу: сам-то ведь… ну, не зря зовут — метр с кепкой,— чем он её купил? Она ж в полтора раза его моложе, да больше чем в полтора! Парней мало неженатых? Этот мелкий, хромой, без перспектив…
Другая задумчиво отвечала:
— Чем купил, не знаю, а вот перспективы свои он укрепил. Ну, жил в казённой квартире с женой, с ребёнком вон что вышло, теперь уж ей и рожать поздновато. А он зато нынче — при молодой жене и при её квартире, частной, не казённой. Может, и детьми обзаведутся, получится. Что, что хромой? Остальное на месте.
Дальше слушать он не стал; не заглядывая, негромко сказал в приоткрытую дверь:
— Двери закрывать надо!
И прошёл мимо. Больше ничего о себе не слышал.

Ира, как и обещала, жила своей собственной жизнью. Уходила на учёбу к восьми утра. Красилась, напевая песенку, чмокала его в щёчку.
— Люблю тебя! — говорила.
А вечером возвращалась не сразу. И он не сразу это заметил. Увлечён был новой жизнью, новой, как думал, судьбой. Всё-таки заметил.
Он в этот день не дежурил. Приготовил ужин, сел ждать. Листал машинально что-то — не то книгу, не то альбом — и ждал, когда зашебуршит в замке ключ или запоёт звонок. Не дождался и забеспокоился.
Время не то чтобы позднее, но с занятий Ирина должна была прийти ещё пару часов назад. Звонить было некуда, и он стал метаться по комнате. Вспомнил, что когда-то в юности курил,— пожалел, что не курит теперь. И впервые пожалел, что не забрал у Тоси гитару. Сидел бы, перебирал струны, жить не так противно и ждать — короче.
Ирина пришла. С порога чмокнула в губы:
— Прости, задержалась!
Пахло от неё снегом… и вином. Он отстранился.
— Где ж ты была, что от тебя вином пахнет?
— Одноклассницу встретила, в кафе посидели.
Врала, и он знал, что врёт, и она понимала, что он знает. Он вздохнул:
— Ладно. Давай ужинать. Я пока тебя ждал, не ел.
— И я — голодная, как волк! — сказала и осеклась.
Он иронически прищурился:
— В кафе не кормили? Санитарный день?
Она надулась.
Ужинали молча. Он внимательно смотрел на неё, она взгляда избегала. После ужина молча вымыла посуду, пошумела краном и душем в ванной, вышла в ночнушке, улеглась, отвернувшись к стенке.
Он тронул плечо:
— Ира…
Она дернулась:
— Ну?
— Ира, что происходит? Мы всего несколько месяцев вместе, но такое впечатление, что уже…— он не закончил, замялся.
Она повернулась:
— Ну, что уже?
Вздохнула, привстала на кровати, поправила подушку. Он молчал, мялся рядом. Сел наконец. Не на кровать — на стул. Она внимательно смотрела. Потом сказала медленно, так детям делают внушение за недостойное поведение:
— Ваня, дорогой, мы же с тобой с первого дня условились: живём каждый своей жизнью. Мы можем вместе ходить в кино или театр, можем гулять… иногда. Но со своими друзьями и подругами я встречаюсь без тебя. Я не намерена тебя с ними знакомить. И причин объяснять не хочу: не буду знакомить — и всё. Это моя часть жизни, я ею дорожу и тебя в неё впускать не стану. Хочешь — живи со мной так, не хочешь…
Она замолчала.
Он осторожно спросил:
— «Не хочешь» — дальше?
Ира вздохнула.
— Дальше — сам закончишь и додумаешь. Спокойной ночи.
Она отвернулась. Вдруг повернулась снова:
— Если ты меня подозреваешь в измене, поспрашивай посёлок. Он всегда всё знает. Мы с тобой в фокусе,— Ира вдруг нехорошо засмеялась.— Посёлок до сих пор твоё предательство обсуждает. И осуждает.
Она опять отвернулась к стене: разговор окончен.
Слово «предательство» его обожгло. Он вскочил, рывком повернул её:
— Предательство? Так я, по-твоему, предатель? Ты, значит, меня как предателя приняла?
Ему захотелось её ударить. Она это поняла, побледнела, спокойно смотрела на него. Он медлил. Она опять внушительно не сказала — произнесла:
— Ты, если хочешь меня ударить, сначала чемоданы собери.
Он отпустил её плечо, криво улыбнулся, оделся, вышел на улицу.
Медленный пушистый снег садился на лицо, плавился, стекал по щекам. Казалось — слёзы. Но слёз не было. И злости, и обиды не было.
Была пустота. Он ходил по темноватым улочкам, казалось — думал, на самом деле — пустота царила и в голове. Мыслей не было. Ни мыслей, ни желаний. Одно желание, впрочем, было: напиться. Но стоял уже поздний вечер, в посёлке в это время не работало ничего, даже единственное кафе. Не покупать же отраву у спекулянтов? Да он и не знал — где, в какое окно стучаться…
Постучался. И в первом же попавшемся ему за гроши продали мутный вонючий самогон. Он бродил допоздна, периодически отпивая из бутылки, что-то бормотал про себя, смеялся и плакал. Остатки, когда уж совсем на дне плескалось, всё-таки выкинул в сугроб. Как вернулся домой — не помнил. Но ещё хватило сил: осторожно разделся, лёг на старом продавленном диване в другой комнате. Провалился.
А утром Ира разбудила его поцелуем. Она села на край дивана, стала гладить его по голове, по лицу, по рукам. Дала какие-то таблетки:
— Их разжевать надо, съешь, это янтарная кислота. Она помогает от… вчерашнего.
Он не сдержался:
— Из практики, из личного опыта знаешь?
Она не обиделась, усмехнулась:
— Нет. Из курса биохимии.
Он съел кислые таблетки, откинулся. Голова не болела, но сознание оставалось мутным, да и внутри было нехорошо. Давно он такой дряни не пил.
Ира медленно и ласково гладила его, смотрела сочувственно:
— Бедный мой…
Стала ласкать, вызывая желание.
…Он по-настоящему очнулся, только когда всё кончилось. Застонал мучительно:
— Что ж ты делаешь?..
Она засмеялась почти беззаботно:
— Дурачок ты, Ваня, дурачок, хоть и старше меня! Ну неужели ты и впрямь думаешь, что я стану гулять от тебя? Я правда была с подругой, правда-правда!
И — через поцелуй, долгий, жаркий:
— А за «предателя» прости меня, пожалуйста. Я ведь только с виду такая — весёлая да беззаботная. Я же слышу разговоры — и в институте нашем, и на улице взгляды ловлю. Я ж не дура совсем. Думаешь, мне так уж легко?
Она всхлипнула. И такая жалось к ней охватила его! Он прижал её, стал целовать волосы, глаза, губы:
— Девочка моя, девочка! Прости меня! Ну прости…
Не знал, что ещё сказать.
Расстались они в то утро особенно нежно. Долго глядели в глаза друг другу, долго друг друга не отпускали. «Так расстаются навсегда»,— мысль мелькнула, но он её прогнал.
Ирина ушла на учёбу.
У него было ночное дежурство.

Тося освоилась со своим новым положением — не так скоро, как хотелось, но привыкла. Приходить в пустую, одинокую квартиру, самой себе готовить ужин и завтрак (обедала в больничной столовой) — привыкла. Приучилась не замечать на кабинете терапевта временную табличку «Сегодня принимает доктор Полубесов» и очереди перед кабинетом. Привыкла видеть на работе сочувственные взгляды, хотя разговоры на эту тему пресекала.
Однажды главный врач поликлиники попросил её остаться после утренней пятиминутки. Это был высокий пожилой человек, степенный, чем-то напоминавший профессора Преображенского не из книги — из фильма. В отличие от Преображенского, носил всё-таки очки, не пенсне. И ещё отличие: был не совсем лыс, вокруг головы нимбом кучерявилось серебро, особенно завиваясь над ушами. Он встал из-за стола, подошёл к Тосе, сел рядом. Заговорил; голос — густой театральный бас:
— Анастасия, я знаю, у вас неприятности.
Она отреагировала сразу:
— Сергей Мефодьевич, давайте не будем говорить о моих, как вы их назвали, неприятностях. Я не очень люблю обсуждать их публично.
Он усмехнулся:
— Ну, я — не публика…
Тося спохватилась:
— Простите, не хотела обидеть. Я действительно не очень хочу об этом говорить.
Он кивнул:
— Хорошо, говорить не будем. Думал помочь. Естественное желание нормального руководителя,— и вдруг рассмеялся как-то по-детски: — А вот чем помочь — не знаю, хоть убейте! В должности вас повысить не могу, вы хороший специалист, прекрасная сестра, но образование медицинское — только среднее, и номенклатурная линейка не позволяет. Но я вот что могу: если захотите, я могу помочь вам поступить в медицинский институт. Правда, я при этом лишусь ценного сотрудника… зато подниму свой рейтинг в собственных глазах.
Он снова засмеялся, и она поддалась — засмеялась вместе с ним.
Потом сказала сочувственно:
— Сергей Мефодьевич, у меня же возраст уже… не институтский.
Не возьмут. Ещё на заочное — куда ни шло, так ведь в мединституте заочного не бывает.
Он изумлённо посмотрел на неё:
— Какой же возраст, смею спросить?
Тося сказала. Главврач снял очки, смущённо покрутил их.
— Простите, думал — значительно меньше. Что ж — да, боюсь, не получится…
Он был так огорчён, что теперь уже ей хотелось его утешать.
Сергей Мефодьевич встряхнулся, снова надел очки. Опять коротко засмеялся.
— Знаете, мы, старые люди, многому не хотим верить, даже тому, что знаем наверняка. Ладно, помочь вам и правда ничем не могу.
Тогда… тогда хотя бы просто рассчитывайте на меня, если что. Вот!
Приезжайте ко мне на дачу.
— Зима же, Сергей Мефодьевич…
— Так нет — вы летом приезжайте! Мы с супругой там вдвоём, у нас много всякого — приезжайте, угостим, чайку выпьем, а то и наливочки — я их сам делаю. Приезжайте, Анастасия… Кстати, всё время забываю ваше отчество.
Тося вышла от главного. Ей стало хорошо и легко, и только слёзы подступали — к глазам, не к горлу. Лёгкие слёзы, не горькие. Она легко отработала смену, шла домой, напевая.
И даже пустой дом в этот вечер не казался ей пустым. Она подумала: «Отпустило наконец. Спасибо старику».
Впервые за несколько месяцев взяла в руки книгу. Попалась ей, правда, «Анна Каренина». Что ж, пора и чужому горю посочувствовать.

Полубесов шагал на смену. Шёл мягкий снег, пушистый, как котёнок, которого они с Ириной решили завести, но пока не завели. Ветра не было совсем, лёгкий морозец даже не бодрил — так, сопровождал, напоминал, что — зима. Полубесов шёл, подпрыгивая,— так он ходил, когда очень торопился. А сегодня он торопился.
Ирина пришла из института рано — и немедленно соблазнила его, как утром. Ласкались долго и страстно, пока она сама не спохватилась:
— Тебе же на дежурство!
И вот теперь он почти бежал.
Свежий снег уже успел засыпать тротуар, его ещё не почистили.
Да и кто станет вечером чистить снег в посёлке? Иван Николаевич шёл по едва приметной, уже протоптанной тропинке, шёл — и напевал, и улыбался. Кажется, всё в жизни выправлялось, выходило на правильный маршрут.
Навстречу показалась фигура. Вообще, посёлок в это время уже почти замирал, прохожие были редки, но случались. Случился и этот.
Фигура нетрезво покачивалась. Человек был не просто выше Ивана Николаевича — он возвышался над ним горой. Гора остановилась перед Полубесовым, мешая пройти.
— Куда идёшь, мужик? — пьяно спросил встречный.
— На работу спешу. Дайте пройти, пожалуйста,— Иван Николаевич непроизвольно продолжал улыбаться.
— А чего лыбишься-то?
— Да как-то… хорошо всё! — и он снова улыбнулся.
— Жизнь, значит, удалась? — мужик спросил и задумался.
Иван Николаевич нетерпеливо ждал и оглядывал встречного.
Тот был одет в дублёнку, мохнатую шапку, высокие зимние сапоги с опушкой сверху. Руки при этом были голы, без перчаток и рукавиц.
— Так вы мне пройти-то дайте! Я на дежурство опаздываю.
Мужик вздохнул:
— А вот у меня жизнь что-то не получилась. Ни жены, ни семьи, только баба, да и та чужая.
Полубесов снова нетерпеливо переступил.
— Ну, бывает. Дайте пройти всё-таки.
Тот снова вздохнул глубоко, как всхлипнул.
— Дам, конечно, дам… Значит, каждому своё… Jedem, значит, das Seine…
И вдруг без всякого замаха он огромным кулаком накрыл физиономию Полубесова. От сильного удара тот отправился в канаву, тянувшуюся вдоль тротуара, и на полминуты отключился. А когда очнулся, ощутил под рукой булыжник. Ненависть захлестнула сознание. Он вынул из сугроба булыжник — и кинулся вслед уходящей покачивающейся фигуре. Тот шёл медленно, продолжал что-то бормотать.
Полубесов обрушил булыжник на затылок. Мужик упал сразу, как будто ждал и очень хотел нападения сзади. Иван Николаевич бросил булыжник в сугроб, стряхнул с себя снег. Обошёл лежащую фигуру.
Ему не было ни стыдно, ни страшно.
В травматологии ночная сестра смотрела на него с возрастающим любопытством. Он подошёл к зеркалу в туалете. Оба глаза заплывали лиловыми подушками, в которых утопал нос. Он отыскал в крошечной кухне, в морозилке, лёд, приложил… Не станешь же держать его всю ночь? Вернулся в приёмный покой. Сестра любопытства не скрывала:
— И дрался он, аки лев… Иван Николаевич, что приключилось? Кто это вас?
Он досадно отмахнулся:
— Нина, не приставайте. Шёл, упал…
—…Очнулся — гипс,— иронически передразнила она.— Колитесь уже: кто и за что?
Он молча вышел, улёгся в коридоре на кушетку для посетителей.
И заснул почти сразу.
Под утро Нина его разбудила, растолкала:
— Иван Николаевич, больного привезли. Черепно-мозговая травма плюс обморожение. Обморожение уже сделала — вроде не опасно, мороз несильный; скорее всего, отделается волдырями и слезшей кожей. А с травмой надо утром решать: куда его, в какую больницу, к нам в посёлке или дальше, в область, везти? Пока просто обработала края и забинтовала. Но что-то нужно уже сейчас определить — может, поставить что-то.
Он с трудом проснулся, вертел головой очумело. Очнулся.
— В сознании?
— Да нет, даже не бредит. Хорошенько его треснули. Тело. Но живой.
Полубесов стряхнул сон, поднялся.
— Сейчас, водой себя сбрызну.
Умылся.
— Пошли.
Это странно, но в посёлке — единственном месте в области — в травматологическом отделении была палата для круглосуточных больных. Кто её придумал и зачем построил — не важно. Важно — была.
И в этой палате лежал сейчас единственный больной. Он лежал на спине, дышал ровно, и выпивкой, ещё не принявшей статус перегара, от него несло за версту. Иван Николаевич обернулся:
— Нина, так он же пьян!
Нина пожала плечами:
— Какого привезли…
— Я к тому — он поэтому не приходит в себя. Спит просто. Пьяным сном.
Нина снова пожала плечами:
— Ничего делать не нужно?
Полубесов подумал, сказал:
— Сейчас я ему давление померю, температуру, сердце проверю.
В общем, посмотрю. Вы пока не нужны.
Сестра вышла. Он достал стетоскоп, тонометр, градусник. Осторожно сдвинул с больного простыню, взглянул на лицо — и замер, едва не уронив градусник. На кровати лежал тот мужик, которого он приложил булыжником. Иван Николаевич едва не свистнул. «Вот судьба! Ну, что делать?.. По крайней мере, жив».
Все показатели оказались в пределах допустимого для такой травмы, летальным исходом ничто не грозило, а глубину и степень мозговой травмы пусть уж специалисты оценивают. Он уже собрал инструменты, встал — пациент застонал, зашевелился и открыл глаза. Некоторое время смотрел на Полубесова. И вдруг почти засмеялся:
— Ты?
— Ну я,— а что еще он мог ответить?
— Так ты доктор? Это же ты меня приложил?
— Ну я-то тебе, положим, ответил. А вот ты меня за что?
— А на пути моём встал… скотина…— пациент откинулся на подушку, всё-таки силы были ещё не те, что на улице.
Полубесов разом потерял сочувствие. Сложил инструменты, вздохнул.
— Кто бо ´льшая скотина — я или ты, не важно. Ты мне — я тебе. Завтра отправим башку твою шить в другое место — больше тебя не увижу, надеюсь.
И вышел из палаты.
Досыпал он на той же кушетке.
Утром сначала была пятиминутка, потом он передавал единственного больного сменщику. Стоял десятый час утра. Они вошли в палату — и замерли. На постели травмированного мужика сидела Ирина, целовала его пальцы. Щёки влажно блестели. Она беспомощно взглянула на Полубесова.
Он хотел плюнуть — сдержался. Спросил только:
— Скажи: кто это?
Она всхлипнула:
— Это мой преподаватель, доцент… Я на занятия пришла — его нет, и я…
Дальше он слушать не стал. Насухую сплюнул, кивнул сменщику, сказал:
— Сам разберись.
Дома собрал чемоданы.
Была суббота, и Тося не работала. Он позвонил в двери. Она открыла, не удивившись. Молча пропустила, посмотрела на чемоданы.
— Уезжаешь? Проститься зашёл?
Он сел, снял шляпу.
— Нет, Тося. Жизнь хочу повернуть обратно.
Она помолчала.
— Думаешь, получится?
— Надеюсь.
Подумал.
— Я теперь умный стал.
Она усмехнулась:
— Маловато времени прошло, чтобы поумнеть. Уверен?
Он пожал плечами:
— Пришёл же. Вернулся.
Тося шагнула по комнате, остановилась.
— Ладно, проходи, посмотрим. По крайней мере, я тебя накормлю, ты ж с дежурства.
Он молча удивился тому, что она до сих пор помнила график его дежурств. От этого на сердце потеплело.
Тося накрыла: картошка, мясо, капуста… Рюмочка. Он выпил — один, Тося не стала. Закусил. Жена молча смотрела на него, без выражения, даже без любопытства. Он отложил вилку.
— Не хочется есть, когда ты вот так смотришь.
Она пожала плечами:
— Ты хотел, чтобы я тебя в объятия приняла сразу? Дай хоть привыкнуть к тому, что вообще тебя вижу… здесь.
Он налил себе ещё. Быстро пьянел — сказались ночь и то, что было накануне.
Она наконец спросила:
— Что за морда у тебя, Полубесов? Кто тебя так обработал? За что?
Он спохватился — вот повод рассказать обо всём, покаяться. И рассказал. И покаялся. Тося сочувственно кивала. Потом вздохнула, провела по его волосам:
— Бедный ты, бедный… Как же ты один тут будешь жить?
Он вскинулся:
— То есть? Что значит — один?
— То и значит. Я сегодня уезжаю. К родителям твоим еду. Своих-то нет, а твои — родней тебя.
Полубесов заулыбался:
— Погостить?
Тося внимательно посмотрела на него.
— Нет, Ваня. Жить там стану. Место работы мне нашли в санатории.
Старшей сестрой. Наш главный нашёл. Жаль ему, что хорошую медсестру теряет, но моё будущее ему дороже. Так-то, Ваня. Не заметил?
Вон чемоданчик стоит собранный. Он помельче твоего, да мне много и не надо.
Иван Николаевич растерялся.
— Как же так, Тося?.. Я ведь вернулся, думал — всё будет хорошо.
— А ты и дальше так думай, Ваня. Если надумаешь — сам ко мне приедешь. Нет — будешь здесь жить… в своё удовольствие. Черепа битые бинтовать, обморожения лечить. Квартира-то у нас общая, казённая, тебя из неё не выгонят.
Полубесов машинально налил ещё рюмку. Мысли уже начинали путаться. Он не знал, что надо говорить.
— Ты не мучайся. Ты сейчас поспи, уеду я вечером только. Перед отъездом и поговорим ещё.
Она постелила постель, он послушно разделся и лёг. Уснул сразу.
А проснувшись, Тосю уже не нашёл. Нашёл на столе записку. Подошёл, наклонился, стал читать…
Она ушла, не поверив его рассказу о странном происшествии с мозговой травмой. Она ему высказала в записке всё, с самого начала,— о его кривой ноге и прочем.
Он остался стоять.
Плакал впервые в жизни.