Геннадий Евдакимов. БЕССМЕННЫЙ СТРАЖ

Повесть

Со всех сторон обнеси дом свой стеной и не оставляй скважины в ограде,
чтобы враг, войдя через нее, не разграбил дом твой и ты не стал виной твоей погибели.
Ефрем Сирин. В подражание притчам

В понедельник, на исходе ночи, в деревне завыла собака.
Тоскливый звук уплывал в небо, оставляя внизу дома, огороды, поля, срывался на самой высокой ноте, переходил в короткий скулёж и после недолгой паузы снова тревожил спящую деревню известием о чьей-то кончине, жалобой на утрату хозяина, близкую неустроенность и бездомность. Небо отзывалось на собачью тоску мелким дождем, куры на насестах то и дело вздрагивали, ошалело таращились на потолки сараев, распушали перья, а затем снова впадали в недолгую дрёму. Во дворах собаки нервно таскали тяжелые цепи, щенки зевали и, не находя рядом теплые и мягкие тела матерей, жалобно повизгивали. Люди просыпались, отрывали головы от подушек и по недобрым звукам гадали, в чей дом пришла беда.
За околицей, в лесу, большая черная гадюка выползла из норы, подняла голову с необычным желтым пятном на темени, надолго замерла, повернув морду к деревне и всматриваясь во тьму немигающим взглядом, потом выбросила из пасти раздвоенный язык, поводила им по воздуху, прошипела и, втянув жало в пасть, свернулась плотными кольцами. Рядом, в мокрой траве, шуршали мыши, но змея не обращала на них никакого внимания.
Зорин лежал на спине, заложив руки за голову, и слушал пробудившийся мир.
В последнее время он просыпался рано, в пятом часу. Недолгого ночного забытья хватало: недосыпание возмещалось послеобеденным сном.
Вечерами дом утихал постепенно. Раньше всех, покурив на крылечке, уходил спать хозяин дома Федор; затем, пошептавшись и посмеявшись, стихали дети; а уж ближе к полуночи гаснул свет и в зале, где хозяйка Анна со вздохами и тихим, в ладошку, ойканьем смотрела очередную серию какой-нибудь трагичной телевизионной истории. Пока Анна переживала за чью-то судьбу, Зорин либо читал что-нибудь совсем легкое, либо просматривал новости по Интернету. События в мире не занимали и не трогали его, но вечернее общение с ноутбуком стало за время деревенского уединения привычкой, помогавшей отвлечься от сверлящих мозг мыслей. Помощь была недолгой. Гаснул свет в зале, и это служило сигналом Зорину — он выключал ноутбук, не желая нарушать уклад чужой жизни.
В начале своего уединения Зорин пробовал отвлекаться от навязчивых мыслей, уходя в мир нот, мелодий, гармонии. Он включал ноутбук, находил любимые записи. Но из этого ничего не вышло: то ли увечье не давало воспринимать во всей полноте то, что еще недавно приносило радость, а иногда восторг; то ли компьютер не мог качественно донести живое звучание инструментов и голосов, то ли душа сейчас не требовала музыки. Он отказался от такой терапии, осознав ее бесполезность, и чужая, непривычная жизнь вплотную подступила к нему.
Сон обещал недолгое забытье и уход от всех проблем — на время, на несколько часов. Но заснуть сразу не удавалось: дневная суета, отвлекавшая Зорина от тоскливых мыслей, исчезала, и он оставался наедине со своей бедой. Зорин закрывал глаза, мир гаснул, но продолжал жить в голове. Постепенно действительность отступала, становилась все причудливее, говорила все невнятнее, мысли Зорина путались — он засыпал. Но даже когда природа брала свое и Зорин погружался в затейливое сплетение эфемерных образов и событий, чуткий слух музыканта насторожённо ловил каждый непривычный для него звук: неурочные крики петухов, лай собак, кашель Федора, скрип ставень… Зорин просыпался и долго ворочался, томясь от бессонницы и досадуя на своё решение забраться в деревенскую глушь.
Звуки этого мира казались Зорину грубыми, колючими, они царапали ухо и не складывались в знакомую мелодию той городской суеты, которая окружала его совсем недавно, — будто сменился привычный музыкальный строй. А без мелодии его деревенская жизнь рассыпалась на эпизоды; в чередовании их Зорин не находил ни смысла, ни гармонии и поэтому ощущал себя оркестрантом, который без нот исполняет плохо разученную пьесу.
Утром мир властно напоминал о себе.
Когда ночной мрак начинал ослабевать и близкий восход солнца становился очевиден, вдали раздавался гортанный крик вороны, с каждой минутой он становился все громче: птица перелетала с дерева на дерево, приближаясь к дому Фёдора. Возле него рос высокий тополь, и ворона давно облюбовала дерево для своих утренних экзерсисов. Она будила всю пернатую мелочь, и та отзывалась на карканье докучливой гостьи сначала несмелым и редким, а потом все более оживленным и суетливым щебетаньем.
Вслед за этим просыпался дом. Федор трудился в райцентре и, чтобы поспеть на работу вовремя, вставал в шесть часов, выходил на крыльцо покурить, затем шел в огород, плескался в летнем душе, возвращался в дом, на кухню. Там уже ждал его плотный завтрак: какая-нибудь каша, яичница на сале, поллитровая кружка молока. Ни овощей, ни фруктов, ни кофе, ни чая. По городским меркам утреннее меню Анны грубо нарушало догматы здорового питания, чрезмерная калорийность завтрака обещала неизбежные проблемы с весом, жировыми отложениями и грозила другими неприятностями, которыми так напуган городской житель. Однако высокий, худощавый и жилистый Федор своим обликом оспаривал привычные мнения. Вероятно, тяжелый физический труд — Федор работал кузнецом — оберегал тело от излишнего веса, дряблости и немощей.
Сперва таким завтраком Анна пыталась кормить и постояльца, но он, привыкнув обходиться по утрам крепким кофе, умолял пощадить его уже после каши.
Анна с неохотой урезала утренний рацион, очевидно полагая, что все мужские хвори — и телесные и душевные — невозможно вылечить на пустой желудок. По жалостливому взгляду, который хозяйка иногда бросала на Зорина, он понял, что женщина знает в общих чертах причину его бегства в деревню. «Наверно, Федор что-нибудь ляпнул о несчастной любви», — с досадой думал Зорин в такие моменты.
Женское сочувствие не грело Зорина — напротив, он гораздо острее ощущал свою нестыковку с привычками, интересами и мыслями хозяев. Перспектива провести все лето в таком состоянии пугала его, и он не раз подумывал, не прервать ли странный отпуск.
Но постепенно Зорин оценил и неизменную приветливость хозяев, и их природную деликатность. Он подружился с детьми и иногда ходил с ними на речку искупаться. Зорин уловил ритм и гармонию деревенской жизни, и раннее пробуждение стало для него удовольствием. Сумрак скрывал все краски и формы и оставлял Зорина наедине со звуками. Предрассветные минуты погружали его в атмосферу сродни той, что бывает в оркестре перед началом концерта.
Разменяв шестой десяток и пребывая на музыкальном поприще много лет, Зорин давно сменил романтические мечтания об искусстве, владевшие им в юности и молодости, на спокойное и ответственное отношение к своему ремеслу и на слегка ироничное понимание того, что музыка пишется и исполняется людьми, а не богами. Теперь он относился к знаменитостям (и к умершим, и к ныне здравствующим), которыми когда-то только восхищался, как к людям со своими вполне простительными слабостями, а иногда и пороками. Эти изъяны характера или превратности судьбы гения отражались и в его музыке, прячась в нотах.
Готовясь к исполнению нового произведения и разбирая свою партию, Зорин как профессионал нередко понимал, что некоторые пассажи объясняются вовсе не схождением на композитора божественного огня и не звучанием небесных сфер, воспринятым тонкой материей души земного демиурга, а вполне обыденными обстоятельствами: нехваткой времени, долгами, жаждой денег, скукой, наконец.
Не то чтобы Зорин разуверился в своем призвании и разлюбил профессию, просто он понимал: под ногами земля, и все, с кем его сводит судьба, ходят по тверди земной, а не по облаку, и в подошвы их обуви вгрызается земная, а не звёздная пыль. Зорин никого не осуждал, он и себя не исключал из этого круга.
Когда-то, в детстве и юности, Зорин мечтал стать знаменитым и даже великим, почему-то сразу во всём: и в музыке, и в писательском ремесле, и в искусстве кисти и холста. Хотелось встать рядом с Леонардо да Винчи и, может быть, даже чуть отодвинуть его на задний план. Дима составлял списки гениальных произведений: опер, симфоний, романов, картин — которые когда-нибудь напишет; думал о полученных премиях; в его голове рождались картины будущих интервью и пресс-конференций, на которых он будет остроумно и чуть снисходительно излагать свои мысли; и уж совсем сладко сжималось сердце, когда рядом с собой в мечтах он видел неясные образы красивых и умных женщин. Все романы намечались длиннющими, как правило, четырехтомными; живописные сюжеты заполняли десятки квадратных метров холста; с симфониями и операми всё было гораздо скромнее, может быть, потому, что довольно скоро Дима, проведя не одни десяток часов за разучиванием гамм и другой обязательной азбуки, уже почувствовал, почём труд музыканта.
С возрастом юношеские мечтания исчезли, а затем, после долгих лет рутинной работы, пришло трезвое, а иногда и чуть циничное отношение к своему ремеслу. И все же каждый раз перед концертом у Зорина сладко сжималось сердце от ощущения постепенного и чудесного пробуждения музыки. Осторожные шаги оркестрантов, проходящих по сцене на свои места; шелест нот, протяжное ля гобоя, разноголосые и глухие к окружению звуки настраиваемых инструментов, уверенный стук шагов дирижера, пауза — все это говорило о неотвратимом и чудесном моменте, когда, повинуясь воле человека с дирижерской палочкой, пальцы и губы многих людей извлекут из металла, кожи и дерева потоки звуков, льющихся в удивительном согласии друг с другом. Чудо было и в том, что ещё несколько минут назад те же пальцы держали сигарету или расчёску, поправляли костюм, проверяли инструмент, нажимали клавиши телефона, а с губ слетали анекдоты, вечные жалобы на мелкие и крупные житейские проблемы, сплетни и слухи о всех и вся. Музыка делала людей чуть лучше, хотя бы на время концерта.
Это таинство рождения гармонии стало являться Зорину в предрассветный час здесь, в деревенской глуши, и сначала примирило его с непривычной действительностью, а потом сделало сопричастным ей. Казалось, что вместе с просыпающейся природой по словно обожженным нервам иногда пробегают не болезненные, а живительные импульсы и в голове рождается музыка — обрывочная, тихая и настолько неясная, что Зорин вряд ли смог бы записать ее нотами. Может быть, он обманывался, принимая за музыку ее предчувствие, но и такой обман сейчас лечил душу. И еще Зорин понимал, что безысходная тоска, которая отравляла его последние полгода, уходит в этот час, уступая место грусти.
Сегодня всё было по-другому: гармония, найденная Зориным в неспешном и своеобычном ходе деревенской жизни, разрушалась вторжением нового звука.
Зорин впервые слышал вой собаки вживую. Конечно, он знал народную примету о предвестнике беды и даже, наверное, что-то видел и слышал по телевизору или в кино, но этот звук, сохранивший всю энергию и чувства живой плоти, для него, городского жителя с рождения, был непривычным, чужим, пугающим.
Собака выла где-то неподалёку. Зорин услышал приглушенный говор хозяев, потом скрипнула дверь, и тихая речь послышались уже с улицы.
Зорин надел джинсы, сунул ноги в холодные шлепанцы и, стараясь ступать как можно мягче, так чтобы не скрипели половицы (в детской было тихо, дети продолжали спать), вышел на крыльцо. Моросило.
— Доброе утро. Что-то случилось?
Анна стояла в ночной рубашке, накинув на плечи куртку; Федор — в исподнем и резиновых сапогах — прикрылся ватником.

Хозяева поздоровались.
— Мухтар воет, — Анна кивнула на дом, стоящий напротив на другой стороне широкой улицы.
— Никак преставилась Даниловна, — предположил Фёдор.
Анна перекрестилась.
— Надо сходить. Пойду оденусь.
Анна вернулась в дом.
Даниловну, сухонькую старушку лет восьмидесяти, Зорин встречал каждый день. Когда погода позволяла сходить на речку, чтобы там остаться одному, прикрывая рыбалкой (Зорин не умел удить рыбу) свою тоску и боль, Зорин проходил мимо её дома, небольшого пятистенка, выходящего на улицу двумя окнами, когда-то радовавшими взор веселым ярко-голубым цветом. Краска давно выцвела, облупилась, обнажая сивую древесину рассохшихся рам и ставень. По-видимому, окна давно не открывались, между рамами под серым налетом пыли желтела старая вата — последнее ложе для ссохшихся остовов мух, комаров и еще каких-то букашек, неведомо как попавших в западню. Сквозь мутноватые стекла проглядывали немодные теперь атрибуты скромного быта: белая сетка простого тюля, мясистое раскидистое алоэ в керамическом горшке на подоконнике. И все-таки, несмотря на солидный возраст, дом и весь двор не выглядели ветхими, запустелыми, как это бывает с брошенными постройками. Чувствовалось, что жизнь здесь хотя и не бьет ключом, все же не умерла, а продолжает сочиться иссякающей, но живой струйкой. Изгородь не заваливалась, грядки были засажены и прополоты.
Жила Даниловна одна, как-то справляясь с небольшим, но хлопотным в ее возрасте домашним хозяйством: огородом, козой, десятком кур во главе с огненно-рыжим красавцем петухом и беспородным псом Мухтаром.
Обычно Зорин уходил на речку по утреннему холодку, и уже в такую рань Даниловна копошилась в огороде. Конечно, Зорин понимал, что сам строй деревенской жизни накладывает отпечаток на психологию и поведение здешних жителей и там, где горожанин может позволить себе расслабиться, сельчанин должен потрудиться, несмотря на ставшие доступными и здесь блага цивилизации.
И все же жизнь старушки казалась Зорину бесцельной, катящейся по инерции, повторяющей изо дня в день одни и те же потерявшие смысл действия.
Однажды на речке, лежа в траве, Зорин наблюдал, как крохотная букашка ползла вверх по сухому стеблю увядшего прошлогоднего растения. Несколько раз букашка срывалась с глянцевой поверхности стебля, терялась в траве, но спустя некоторое время Зорин снова обнаруживал черное пятнышко, медленно ползущее вверх. Что заставляло насекомое упорно повторять свои попытки? Стебель не венчали живые цветы; те высохшие, жесткие чешуйки, которые еще держались на нем, не могли накормить букашку живительным нектаром.
Поиск подходящей площадки для взлета тоже отпадал: Зорин не обнаружил у насекомого крыльев. Оставалось все списать на какой-то инстинкт, который гнал букашку вперед — без цели, просто для того, чтобы вращался невидимый маховик жизни.
Вот и Даниловна сначала напоминала Зорину эту букашку. Что заставляло старушку, высохшую от тяжелого деревенского труда и прожитых лет, по-прежнему нагружать себя хлопотами, по меркам Зорина ненужными и несоразмерными ее возрасту и здоровью: выпалывать сорняки, таскать из колодца воду, пасти козу?
Зачем ей большой огород — с избытком хватило бы пары грядок? Деньги? Зачем они ей? Уж наверняка давным-давно все собрано для похорон.
Кажется, Зорин понял смысл ее нынешней жизни, когда неделю назад, в воскресенье, к Даниловне приехал внук с семьей. То, что старушка ждет гостей, обнаружилось уже с утра: Даниловна затопила баню, чисто подмела перед калиткой, потом сходила в магазин, а к приезду родственников повязала новый платок.
К одиннадцати часам к дому Даниловны подъехал легковой автомобиль, и первыми из него выскочила детвора — мальчики-близнецы лет пяти и девочка постарше, а затем вылезли родители троицы. Вся компания двинулась в дом — дети впереди, а за ними взрослые с большими сумками.
Через минут пятнадцать дети снова показались на улице. Вырвавшись из городской тесноты и многолюдья на деревенский простор, они сначала ошалело носились по улице, пугая гусей и кур, а потом скрылись в огороде, и Зорин без труда представил, какой хаос воцарился на аккуратных грядках и дорожках после нашествия этой энергичной и прожорливой «саранчи» и какие хлопоты предстоят Даниловне завтра.
Уезжали родственники, нагруженные пузатыми и тяжелыми пакетами, банками с молоком, корзинками с яйцами.
Даниловна стояла на улице, провожая взглядом машину, и кто же знал, что приезд внука с детьми, по-видимому, был ее последней земной радостью.
Зорин тогда позавидовал Даниловне: она кого-то ждет и все ее хлопоты, казавшиеся Зорину бессмысленными, оправдываются ожиданием родных людей.
А кого ждать ему, спрятавшемуся в деревне от беды?
Зорин вернулся в свою комнату, лег на кровать. Окно выходило на улицу, и он видел, как Аня с Федором пересекли дорогу, зашли во двор Даниловны. В открытую калитку вышел Мухтар, с поджатым хвостом и понуро опущенной головой, потоптался на улице и вернулся во двор.
Захотелось как-то отвлечься от грустных мыслей. Зорин пошарил рукой по тумбочке, стоявшей рядом с кроватью, нашел ноутбук. На прикосновения пальцев экран отозвался мягким голубым свечением, приглашая погрузиться в заманчивые соблазны виртуальной вселенной.
Сначала он просмотрел новости. В мире тоже было невесело: люди хитрили, лгали, предавали, свистели пули, гремели взрывы, лилась кровь.
Взгляд задержался на сообщении: умер участник музыкальной группы, в недалеком прошлом сводившей с ума толпы подростков. Глаз зацепился за слова подруги музыканта, размещенные в Твиттере: «Ты Ангел, посетивший Землю!
Возвращайся на белых крыльях туда, откуда ты послан!!!» Стало невыносимо от напыщенных фальшивых слов. «Неужели ей не больно?» — подумал Зорин, закрывая новостной сайт.
Он нашел фотоальбом, полистал страницы, остановился на одной из них.
С экрана на него глядела большеголовая, как все маленькие дети, девчушка.
Правая щека раздулась от пчелиного укуса, глаз заплыл, но это нисколько не мешало божьему созданию так благожелательно и весело улыбаться, что губы Зорина дрогнули и в который раз сами собой растянулись в ответной блаженной улыбке.
Такой Дина была в детстве.
Утром к дому Даниловны потянулись люди, в основном старики. Федор уехал в райцентр, а Анна до приезда родственников взяла на себя большую часть нерадостных хлопот. К обеду приехал внук с женой, а к вечеру дочь Даниловны. С наступлением сумерек в окнах дома зажегся свет, в одном из окон совсем тусклый, вероятно от свечи или лампадки; за сеткой тюля угадывались редкие и осторожные движения, словно боящиеся нарушить скорбную тишину.
Зорин не ходил в дом Даниловны: не хотелось видеть усопшего человека. Не то чтобы он боялся мертвецов — просто свидетелем слишком многих смертей стал он в последнее время.
Зорин помнил из раннего детства похороны, на которые он увязался за матерью. В том возрасте Дима уже знал, что люди умирают, их относят в место, называемое кладбищем, опускают в глубокую яму и засыпают землей. Ему казалось ужасно скучным лежать в тесном ящике, где не то что не побегаешь и не попрыгаешь, а толком и не повернешься. Лежишь пластом, и все, что остается — это смотреть и слушать. А что там можно увидеть! Тьма сплошная. Да и ни один звук не дойдет сквозь толщу земли. Скукотища! Наверное, и другие люди хорошо понимали, что ничего весёлого в этом нет, иначе как объяснить, что все они на похоронах были сумрачны, а некоторые даже плакали.
Дима догадывался, что это общая участь людей, избежать которой, очевидно, нельзя, и потому будущее неудобство, связанное с ограниченностью движения, его слегка беспокоило, хотя и представлялось весьма отдаленным.
На тех похоронах они с матерью стояли довольно близко к гробу. Провожали в последний путь соседа по подъезду, веселого и толстого дядю Васю. Дима впервые видел мертвого человека так близко. Раньше он наблюдал за похоронами издалека, слышал звуки оркестра, мимо него проходили печальные люди, несли цветы и венки. Сейчас, глядя на пугающе неподвижное желтое лицо лежавшего в гробу дяди Васи, он прижался к матери.
— Мама, а дяде Васе не скучно будет там?
— Нет, сынок, ему там скучно не будет.
— Все время лежать и думать…
— Там никто не думает.
— И я не буду думать?
Мать ничего не ответила, просто наклонилась и поцеловала его. Дима попытался представить, как это — ничего не думать, получилось страшно, и он впервые понял, что люди на похоронах невеселы не потому, что боятся тесноты в будущей жизни, а по гораздо более важной причине. Выходило, что со смертью все исчезало: он сам, мама и папа, друзья по детсаду и двору.
Потом, взрослея, Дима узнавал многое, что заменило его смутные предположения об устройстве мира, но новые приобретения не примирили его с пугающей истиной. Напротив, они только подтвердили то, о чем Дима уже догадался: да, все умирают, и он тоже обязательно умрет и обратится в прах, мир исчезнет, и не может быть для него никакого исключения. Об этом Дима читал в умных книгах, это твердили его наставники — и по школе и по жизни.
Иногда беспощадная истина внезапно приходила к нему ночью, когда Дима, лежа в кровати, уже почти засыпал. Она прогоняла сон, заполняла мозг одной страшной мыслью, заставляла сердце биться часто-часто. Это было жутко и мучительно. Хотелось отбросить одеяло, вскочить с кровати и куда-то убежать и гденибудь спрятаться. Но скрыться было негде, да и пугать родителей он не мог, все, что оставалось, — это свернуться клубком и, накрывшись с головой одеялом, беззвучно кричать: «Нет! Нет! Этого не может быть!»
Ужас проходил, чтобы через какое-то время вернуться.
Избавление пришло неожиданно. Однажды, когда Диме минуло тринадцать лет, в один из майских дней, после школы, он с друзьями пошел в парк, лежащий недалеко от дома. Там, среди сосен, была полянка, на которой ребята часто гоняли футбольный мяч. Вот и тогда мальчишки разделились на две команды, отметили ворота портфелями, сняли пиджаки и пионерские галстуки — и сражение началось!
Минут через двадцать лучший друг, Володька-танкист, отобрав мяч у противника, переправил его вперед, на чужую половину поля.
Володька-танкист заслужил свое прозвище тем, что в холода носил вместо привычных фуражек и шапок танкистский шлем. Среди мальчишек ходили слухи, что шлем достался Володьке от отца-офицера, погибшего в какой-то далекой стране.
Бывало, что весной или осенью, когда мороз не щипал уши, Володька-танкист давал поносить свой шлем друзьям.
Шлем пахнул потом и еще чем-то, что рождало в головах мальчишек смутные мечтания о взрослой и опасной жизни.
Володька-танкист хорошо играл в футбол, но в этот раз мяч, посланный своему нападающему, не достиг цели, противник перехватил его и начал контратаку, завершив быстрый проход опасным и сильным ударом в ворота.
Мяч летел низом, и Дима попытался отбить его. Упругий кожаный шар от ноги взмыл высоко вверх, описал дугу и упал в крону молодой, но довольно высокой сосны, стоявшей прямо на краю поляны. Несколько секунд мальчишки ждали, что мяч скатится к их ногам, однако он застрял в верхушке дерева, в метрах десяти от земли.
В мяч полетели камни, палки, но все попытки сбить его с сосны оказались тщетными. Мяч застрял в рогатине, образованной стволом и двумя ветками; упругие молодые ветви надежно удерживали его, крепко прижимая к стволу.
Надо кому-то лезть вверх — читалось на всех лицах. Дима чувствовал свою вину и поэтому, вздохнув, начал карабкаться по стволу. Внизу росли достаточно толстые ветви, они слегка прогибались под Димой, но не внушали опасения, и он без труда одолел первую половину пути. Но чем выше он поднимался, тем ветви становились тоньше и тем труднее было полагаться на их способность выдержать вес мальчика. Поэтому Дима, почти добравшись до мяча, решил не испытывать судьбу и просто раскачать верхушку — а вдруг получится и мяч освободится из плена.
Дима проверил, крепка ли опора под ногами, осторожно надавив ступнями на ветки, и, убедившись в их надежности, слегка потряс верхушку. Ветви затрепетали, но мяч не отпустили.
Он потряс чуть сильнее, задрав голову вверх и не сводя глаз с мяча. Диме показалось, что мяч шевельнулся и изменил свое положение. Приободренный, он сильно дернул за ствол.
В следующее мгновение Дима почувствовал, что рука по-прежнему сжимает ствол, но не встречает его сопротивления, а ноги потеряли опору. Еще через секунду он понял, что падает вместе с обломанной верхушкой.
Дима не успел испугаться. Кажется, после удара о землю он приподнялся, но все вокруг завертелось — и мир исчез. Без боли и страданий. Мгновенно. Словно кто-то нажал на кнопку выключателя.
Потом сознание вернулось. Пришла боль, а за ней и все остальное: Скорая помощь, поликлиника, гипс на левой руке и прочие неудобства, в том числе и невозможность заниматься музыкой. Впрочем, если не лукавить, тогда он не слишком расстраивался из-за этого.
Из происшедшего Дима сделал важный вывод: смерть не так страшна, как ему думалось. Просто жизнь погаснет — мгновенно и без боли.
С тех пор мысли о неизбежном конце перестали мучить его.
Так он и жил с этим отношением к смерти, успокоенный краткостью и безболезненностью мига между жизнью и небытием.
Когда в стране изменились порядки и народ потянулся — кто по настоянию изголодавшейся души, кто, повинуясь повальному увлечению,— в церкви, Зорина подхватил поток неофитов, и он стал иногда посещать храм. Но перемен в себе он не жаждал — ничего и не произошло. Церковь коснулась его души своей внешней стороной: красотой убранства храма, торжественностью служб, запахом ладана и, главное, музыкой. Слова тропарей, кондаков, акафистов или канонов нравились ему необычным звучанием, но смысл их ускользал от него. Часто Зорин ловил себя на том, что в нем начинает говорить профессиональный оркестрант: он слышал только музыку, мысленно видел нотный стан, оценивал качество исполнения.
Слова в эти минуты совершенно исчезали. Зорин спохватывался, пытался сосредоточиться, но через какое-то время все повторялось. Сначала он, приходя домой после службы, брал с полки нужную книгу и добросовестно изучал строфы исполненных в церкви песнопений, но потом бросил это занятие: текст не трогал его, он казался Зорину архаичным, вычурным, далеким от сегодняшней жизни.
Лишь изредка — в мучительно-сладкие мгновения, когда, например, звучало «Да исправится молитва моя…»,— слова сплетались с музыкой и проникали в душу, заставляя отзываться ее навернувшейся на глаза слезой — то ли от жалости к себе, то ли от печали по всему миру.
Но эти всплески эмоций не могли ничего изменить в душе Зорина — слишком кратки и случайны были они. Интерес к новой сфере жизни постепенно угас, «культпоходы» в церковь стали тяготить его, и он все чаще находил подходящий повод отказаться от очередного посещения службы. Жизнь охотно и без промедления подсовывала ему нужные оправдания.
Бога Зорин не отрицал. Он понимал: «что-то там есть» или «кто-то там есть», как говорили в его среде, но этот «кто-то» никак не был связан с ним, Зориным, не влиял на его жизнь, ничего не требовал, ничем не одаривал, а потому Зорин не испытывал к нему ни страха, ни благодарности, ни тем более любви.
Каяться в грехах судье, глас которого не слышен, а образ невозможно представить? Зачем, когда есть что-то, грызущее тебя изнутри? Когда маленький Дима делал что-либо не так, мать никогда не ругала его, но её поджатые губы ясно говорили мальчику: он поступил плохо, огорчил маму — от этого яркий день тускнел, а на сердце ложилась непонятная тревога. Сдержанное недовольство матери вспоминалось Зорину и в зрелости, когда после какого-нибудь неправого дела приходил душевный непокой. Только теперь Зорин знал причину своей немочи: его мучила совесть.
Зорин трезво смотрел на себя, самолюбование редко посещало его душу, он знал свои недостатки и правильной мерой взвешивал собственные некрасивые поступки. Иной раз он извинял их, иной раз ему бывало мучительно стыдно, случалось, что он признавался в ошибках и просил прощения у обиженных им людей. Но он всегда обходился без помощников и советчиков. Кому яснее всего открывались потаенные уголки души, ее помыслы, сетования и роптания? Зорину не требовался ответ, он нашел его давно. Просто надо быть честным перед собой, считал Зорин, и тогда не нужен небесный оценщик и избавитель от грехов.
Как-то раз Зорин наткнулся в Интернете на образец покаянной записки — краткого наставления для готовящихся к исповеди. Список прегрешений, которым подвержена душа человеческая, изумил его. Оказалось, что он весь покрыт скверной — пятнышка белого не найти. Немногое, что обошло Зорина, — это содомский грех и мерзости, которые он не мог совершить по своей мужской природе. Зорин ощутил себя человеком, которому подарили медицинский справочник: будучи относительно здоровым, он вдруг обнаружил у себя все болезни.
Но Зорин не испугался и не впал в уныние. Холодно и неспешно поразмыслив, он понял, что причин для плача по заблудшей овце нет. Большую часть грехов Зорин объяснил влиянием человеческой натуры, доставшейся людям от прародителей. Те же получили греховную плоть от самого Бога как расплату за отступление от заповеди своего создателя. Карающий Бог отяжелил их тела, поразил немощью дух, вверг в пучину жутких бедствий. Что получил человек в наказание? Тернии и волчцы, родовые муки, труд в поте лица… Есть ли справедливость в том, что творец вновь судит человека, давным-давно, в седые времена, выслушавшего приговор и искупающего свою вину на протяжении тысячелетий?
Впрочем, исповедующихся Зорин не осуждал, видя в таинстве покаяния своего рода психотерапию, наверное, полезную тем людям, которые не могут разобраться в метаниях чувств и обуздать своеволие характера.
В отношении себя лишь одну роль отводил Зорин Богу: когда-нибудь Тот нажмет кнопку выключателя и погасит земной свет. И Зорина не станет. Мгновенно и безболезненно. Как в детстве, после падения с дерева.
И все же теперь, когда от былой детской беззаботности не осталось и следа, полное успокоение не приходило. Время от времени свербила душу мысль: « А что, если не мгновенно? А что, если не безболезненно?» Ведь и тогда, в детстве, упав с дерева и потеряв сознание, он не исчез навсегда, он очнулся — но с болью, со сломанной рукой.
Возможно, Зорин сохранил бы до конца дней своих равнодушное, лишь иногда нарушаемое уколами беспокойства, отношение к неизбежной участи любого смертного, если бы не встретил Дину.
Случай свел Зорина и Дину три года назад. Ноябрьским вечером, когда в город уже нагрянули ранние морозы, Зорин вышел из филармонии после концерта, с другой стороны улицы кто-то окликнул его и приглашающе помахал рукой.
Напротив находился театр оперы и балета. Многие из музыкантов, отработав на сцене в оркестре филармонии и перебежав через дорогу, отправлялись служить Терпсихоре и Мельпомене.
Зорин и сам не раз следовал этим маршрутом и поэтому хорошо знал многих из здания на другой стороне улицы.
Вот и сейчас в компании веселой и возбуждённой молодёжи, со смехом высыпавшей из театра, оказался знакомый музыкант одного с Зориным возраста. Причина веселья открылась тут же: одно из молодых балетных дарований получило какую-то премию. Знакомый, вторая скрипка театрального оркестра, приходился счастливице дядей. Он-то и предложил Зорину присоединиться к чествованию лауреата. Кровь после концерта еще пульсировала в жилах, нерастраченная энергия требовала какого-то действия — и Зорин согласился.
Началось всё с ресторана. Зорин со скрипачом сели за отдельный столик. Через минут сорок к веселой компании присоединился невысокий плотный мужчина. Он приветственно обнялся со скрипачом, поздоровался с Зориным, подошел к балерине, галантно поцеловал ей ручку и громко поздравил с успехом; все одобрительно загудели, зазвенели бокалы. Мужчина вернулся к столику Зорина.
— Валерий. Мой однокашник, — представил скрипач мужчину.
Зорин назвал себя.
Дальше потекли обычные мужские разговоры: о политике, женщинах, работе, — время от времени прерываемые очередным тостом с соседних столиков.
Постепенно хвалебные речи становились все лаконичнее, компания редела, и часа через три Зорин и его спутники остались одни, без молодежи.
Наконец поднялись и они.
На улице Зорин поискал взглядом такси.
— Ну что, по домам? — спросил он, не желая никакого продолжения.
Скрипач протестующе замахал руками.
— Нет! Нет! Нет! Подождите…
Он отошел, достал телефон, с кем-то тихо поговорил, обернулся к стоянке такси, махнул рукой.
Подкатила машина. Скрипач что-то спросил у водителя, таксист согласно кивнул.
— Садитесь! — скомандовал скрипач. — Едем к Славе.
Зорину не хотелось никуда ехать, он с удовольствием уткнулся бы в подушку, но сейчас воля его была словно студень и легко поддавалась малейшему нажиму.
Валерий усмехнулся, развел руками: куда деваться!
Зорин даже не спросил, кто такой Слава.
Скрипач, чертыхаясь, втиснул грузное тело на переднее сиденье, Зорин с Валерием сели сзади.
Поколесив по городу, машина вырвалась на федеральную трассу. Зорин понял, что неизвестный Слава живет в одном из поселков, жители которых защищаются от городской нездоровой суеты стеной из вековечных мачтовых сосен и врачуют растрепанные на работе нервы чистым воздухом и тишиной.
Мороз окреп. Боковые окна быстро заиндевели, и только через лобовое стекло Зорину открывалась широкая прямая лента дороги. Несмотря на поздний вечер, на шоссе было оживленно: мимо то и дело проносились легковые автомобили, тяжелые грузовики и автобусы.
— Куда едем? — спросил Зорин, ожидая подробностей.
— К Славе, — бодро повторил скрипач.
Ничего не прояснилось.
— Каких-нибудь бабёнок подцепим, — мечтательно проговорил скрипач. — Да и жрать уже охота.
— Да мы только что из-за стола! — возмутился Валерий.
Скрипач хохотнул.
— А кто такой Слава? — без надежды получить внятный ответ спросил Зорин.
— Неужели не знаешь? — глупо удивился скрипач. — Гордеев… Журналист…
Услышав фамилию, Зорин понял, о ком идет речь.
— Это не тот обличитель… — начал было Зорин, но скрипач перебил его:
— Тот самый. Правдолюб и правдоруб.
— Ради красного словца не жалеет и отца, — с усмешкой дополнил Валерий.
— В общем, он мужик неплохой… Но, откровенно говоря…
Скрипач замолчал.
Журналист Гордеев снискал славу не только в родном городе. Было время, когда в нервной атмосфере взбудораженного российского общества его статьи и телепередачи искрами, грозящими поджечь накопившийся запас людской ненависти и обид, пролетали по всей стране.
Ничто не предвещало всероссийскую известность Гордеева. Его возраст приближался к сорока годам, а он не мог похвалиться ни славой, ни сколько-нибудь широкой известностью, ни приличным достатком. Те, кого интересовали темные стороны жизни областного города, конечно, знали репортера, бойко строчившего криминальные хроники, но амбиции Гордеева требовали большего.
И тут в городе грянула война — без выстрелов, подорванных автомобилей, пролитой крови, но со сломанными судьбами, инфарктами, инсультами, подмоченными репутациями. Битва шла за одно из крупнейших предприятий — машиностроительный завод, который кормил не одну тысячу горожан.
Еще с советских времен завод возглавлял крепкий, с огромным опытом хозяйственник. За глаза его называли Патриархом: одни с уважением — за возраст и отеческую заботу о подчиненных, другие с иронией или усмешкой — за «дедовские» способы руководства и стойкую неприязнь к модным новациям.
В лихие годы, когда многие предприятия превращались в скопища безмолвных, разграбленных зданий, в кладбища ржавого оборудования, Патриарху удалось отстоять завод, чем он и заслужил особое уважение горожан.
Когда поползли слухи, что некие важные люди из столицы положили глаз на завод, горожане встревожились, но ненадолго: вера в мудрость и могущество Патриарха была велика. Сам он на митингах, с экранов телевизоров и со страниц газет уверенно, без тени сомнения, заявлял: «Завод не отдадим!»
Патриарх сразу пошел в наступление. Он чуть ли не каждую неделю летал в столицу, увозя кипы писем, протоколы собраний, резолюции митингов. Вернувшись из Москвы, Патриарх с усталым, но довольным видом сообщал, что все идет как надо и московская поддержка обеспечена. Ему, конечно, верили: тропинки в коридорах столичных ведомств он протоптал еще в советские времена.
Противник вяло отвечал набегами каких-то комиссий, газетными статейками с унылыми текстами, малочисленными, с десятка два-три пожилых участников, митингами и пикетами.
Победа казалась близкой, обещание Патриарха — исполненным.
Тем сильнее был шок от статьи, которая появилась в одном из центральных изданий. Публикация заняла газетный разворот и была густо усыпана цифрами, фотографиями, фамилиями, номерами счетов и адресами домов. В статье Патриарх предстал в совершенно непривычном виде.
Оказалось, что Патриарх вовсе не чуждается новаций и хорошо знает суть многих современных реалий — таких, например, как откат или офшор. Обнаружились его счета в зарубежных банках, трехэтажный особняк на Кипре, еще один, поменьше, в Испании.
Под статьей стояла фамилия Гордеев. Сначала на это не обратили внимания, затем посчитали совпадением, но в конце концов пришли к закономерному вопросу: а не наш ли Гордеев покусился на незапятнанную репутацию городской знаменитости?
Ситуацию прояснил сам Патриарх. После недельного молчания он ответил на публикацию гневными протестами («Ложь!», «Провокация!», «Клевета!») и пригрозил посадить «подлого журналюгу» в тюрьму. Из его слов выходило, что «змея подколодная» обитала не в столице, а строчила свои пасквили здесь, в родном городе.
Вячеслав Гордеев стал известен не только любителям криминальных хроник.
Оговорка Патриарха о пасквилях оказалась пророческой: появилась еще одна статья, снова щедро наполненная сухими фактами. Сообщалось, что по странному совпадению подряды на поставку оборудования и материалов для завода получали компании, учредителями которых значились близкие и дальние родственники Патриарха.
На этот раз Патриарх промолчал. Судя по тому, что он так и не подал на Гордеева в суд, журналист не лгал. Все понимали, что Гордеев — лишь рупор, через который кто-то выражает свои желания и намерения. Получить убийственную для Патриарха информацию журналист мог только от людей с очень большими возможностями и связями. Вероятно, и Патриарх понял, что ему придется воевать не с заштатным криминальным хроникером, а с мощью, против которой даже он слаб и ничтожен.
Через пару месяцев Патриарх тихо исчез из города. Ходили слухи, что он расстался не только с малой родиной, но и со страной и теперь обживает свое кипрское имение.
А потом в городе появился Резник со своей «варяжской дружиной», вооруженной вместо мечей и копий дипломами заграничных школ менеджмента, а вместо щитов — высоким покровительством важных людей из столицы. «Варяги» были молоды, высокомерны и безжалостны. Из ворот завода покатился поток уволенных: пенсионеров, «неперспективных», «ретроградов» и тех, кто просто мешал «варягам» сесть в нужные кабинеты.
Тогда и стало понятно, кому служил Гордеев. Очевидно, заказчик остался доволен своим кондотьером: Гордеев покинул город, перебрался в Москву, а через полгода вернулся к землякам — но уже с телеэкранов.
Провинциалу доверили две передачи: в одной Гордеев в едких монологах громил коррупцию, продажность тех или иных лиц, патетически восклицал о попрании справедливости, в другой эти же мысли витали в напряженной атмосфере шумного ток-шоу.
Бойкость пера сменилась бойкостью речи.
В те времена Зорин иногда смотрел передачи Гордеева, слегка завидуя ошеломительному успеху земляка. Он не мог отказать Гордееву в эрудиции, свободе общения с аудиторией, но иногда ему казалось, что Гордеев перебарщивает и доходит до недопустимой грубости. Кроме того, Зорин никак не мог отделаться от ощущения, что Гордеев едва сдерживает себя от переполняющего душу восторга.
На ток-шоу приходили люди, которых знала вся страна: депутаты Государственной думы, сенаторы, известные политологи, даже министры, а он был с ними на равных и даже выше, потому что от его прямых вопросов и едких сентенций ежился не один важный гость. Было от чего закружиться голове!
Со временем Зорин понял, что ожидать объективности и беспристрастности от этих передач не приходится. Все гневные инвективы, едкие реплики и грубые издевки Гордеева били по определенным людям, хорошо известным стране, и не касались одного лица с огромными политическими амбициями.
Гордеев наслаждался своим положением лет пять. А затем его покровителя низвергли со всех олимпов: и с финансового, и с политического, и с информационного.
Проживи Гордеев в столице подольше, он как человек неглупый, разобрался бы в хитросплетениях интересов, связей, противоречий могущественных кланов и вовремя покинул бы сданные противнику окопы. Но он походил на водолаза, который слишком быстро поднялся с больших глубин. Как у того вскипает кровь от растворенных в ней газов, приводя к потере зрения и слуха, так копившиеся годами мечты, подавленные желания заклокотали, забурлили в душе Гордеева, погружая его в состояние непреходящего восторга и лишая рассудок трезвости и благоразумия.
Телеканал сменил хозяина. Рейтинги передач Гордеева резко упали. Исчез нерв передачи, Гордеев выглядел растерянным. Затем его программы сначала передвинули на время, когда люди обычно спят, а потом и вовсе закрыли.
Осенним слякотным днем Гордеев вернулся в родной город. Здесь постарались смягчить падение низвергнутой с московского небосклона звезды. На местном телевидении тут же появилось ток-шоу — копия знаменитой передачи, только гости были попроще, темы — помельче, а ведущий — злее и надменнее. Зорину казалось, что теперь Гордеев презирает своих гостей и даже не очень-то и скрывает это: кривая ухмылка столь часто появлялась на его красивом холеном лице, что ее можно было принять за нервный тик. Но Зорин понимал, что губы журналиста сводят судороги не тела, а души.
Тоска по утраченному столичному раю направила Гордеева на новую стезю: он ударился в политику. Участие в шумных, часто скандальных митингах — причем не в качестве рядового участника — прибавило Гордееву популярности, особенно среди той части горожан, которая называла родной город Мухосранском и очень любила слово «статусный». Довольно скоро Гордеев оседлал визгливое сборище местных бунтарей с «айфонами» и стал их признанным вождем. Правда, и здесь проявилась раздвоенность поведения, столь характерная для его московских выступлений: Гордеев бесстрашно обличал далекие центральные власти, но гораздо умереннее затрагивал городскую администрацию, филиппики в этом случае уступали место беззубым порицаниям.
Вот к такому человеку сейчас ехал Зорин со своими приятелями.
Свернули с шоссе на боковую дорогу и въехали в лес.
— Гордеев наш однокашник, — заговорил скрипач. — Такое нам с Валеркой счастье выпало. С первого класса до последнего звонка вместе. Дружили. В общем, как у Ремарка: три товарища.
— Не хватает только Патриции.
— Патриция тоже была, — вздохнул скрипач. — Из параллельного класса. На ней Гордеев и женился. Еще в университете.
— Значит, все сложилось счастливее, чем у Ремарка?
— Счастливее? Как сказать… Танька, слава Богу, жива-здорова, двух детей вырастила. Но для Гордеева она умерла. Он ее бросил с детьми, когда приземлился в Москве.
Дорога змеилась по темному лесу; свет фар выхватывал по обочинам промерзшие сосны, застывшие в бесчувственном сне, деревья тут же уплывали назад, во тьму, и лишь это обманчивое движение оживляло пассажирам такси картину мертвого зимнего леса. Выхваченный из темноты случайным искусственным светом снег не искрился, не играл весело всеми цветами радуги — словно не успевал ожить за несколько секунд внезапного вторжения в свое оцепенелое бытие.
Впереди, на востоке, в ночном небе, в россыпи редких мерцающих точек, маячил маленький светящийся диск, будто направляя странников на верный путь своим холодным голубым блеском.
На дороге было пустынно: никто не попадался навстречу, никто их не обгонял. Казалось, что нет на Земле ни городов, ни поселков, ни сел, ни деревень, нет людей, нет животных, и только тянется во все стороны холодный и безмолвный лес, готовый принять в свое стылое нутро последних обладателей горячей плоти.
Говорить не хотелось. Спутники тоже молчали.
— Вифлеемская звезда,— наконец нарушил молчание скрипач.— А мы жрецы…
Едем поклониться богу.
— Это Венера, — поправил друга Валерий. — Да и Слава не бог.
— Ну не скажи, в своем деле он бог, — вяло возразил скрипач.
Валерий хмыкнул, но ничего не ответил.
— Венера? А почему она не красная? — снова заговорил скрипач. — Там ведь, кажется, жарко?
— Как в аду, — кратко подтвердил Валерий.
— Я бы сейчас погрелся, — повел плечами скрипач. — Зябко как-то.
Снова замолчали.
Через минут двадцать езды по лесной дороге впереди посветлело, сосны расступились, и машина выскочила на огромную поляну, застроенную двух- и трехэтажными коттеджами.
Въехали в поселок. Скрипач подсказывал водителю дорогу. Недолго поколесив по безлюдным улицам, машина остановилась у высокого, словно крепостная стена, кирпичного забора. Дорога через распахнутые ворота вползала в «поместье» Гордеева.
Пассажиры вылезли из такси и направились к дому. Внутри, за забором, на расчищенной площадке перед огромным трехэтажным коттеджем, стояло десятка два автомобилей.
Их никто не встретил, но вход оказался незапертым, и скрипач уверенно — очевидно, бывал здесь не раз — провел компанию в большой зал с высоким потолком. В новом прибежище отмечалось какое-то событие: толпились люди возле столов с закусками и бутылками, некоторые сидели на диванах с бокалами; плыл по воздуху сигаретный дым; слышался оживленный говор.
Приход очередных гостей еще более оживил атмосферу; послышались возгласы: «Штрафную! Штрафную!» Заметив вошедших, Гордеев приветственно помахал рукой и жестом указал на один из столиков: мол, присоединяйтесь, сейчас подойду.
Скрипач объяснил причину тусовки: Гордеев выпустил новую разоблачительную книгу и теперь щедро делился успехом со своими поклонниками и соратниками. За объяснением тут же последовало предложение отметить событие, не дожидаясь очередного тоста.
Через минуту подошел Гордеев. Скрипач познакомил его с Зориным. Потом Гордеев с улыбкой показал ладонь:
— Мозоли на пальцах. Весь день подписывал книги. Напомните потом, я вам по экземпляру подпишу.
Затем Гордеев обернулся к Валерию:
— Читал твою статейку. Недурно… недурно… На пажитях моих пасешься?
— На Руси, Слава, пастбища — земли общинные, — спокойно ответил Валерий.
— Так то на Руси, а мы теперь Европа. Конкуренция, — засмеялся Гордеев и слегка приобнял Валерия.
— Как он тебя не придушил… — тихо сказал скрипач, когда Гордеев отошел.
Впрочем, сейчас скрипача интересовало другое: его взгляд блуждал по залу.
— Угомонись, — тихо сказал Валерий.
— Не могу. Плоть требует.
— Не плоть требует, а дурная голова покоя не дает. Сам знаешь чему.
Скрипач засмеялся.
— А вон та ничего себе. Люблю пухленьких.
За соседним столиком оказалась компания: трое мужчин и две молодые женщины лет двадцати шести — двадцати семи: одна — среднего роста, плотная блондинка с коротким асимметричным каре, в ярко-красном облегающем платье, другая — высокая, чуть ниже Зорина, с темно-каштановыми, собранными сзади в низкий пучок волосами, с длинной косой прядью, упавшей на лоб, с узковатым, «восточным» разрезом глаз, в черном брючном костюме.
Зорин вежливо кивнул соседям, те на секунду отвлеклись от беседы, учтиво ответили на приветствие и вернулись к разговору. Лишь блондинка задержала оценивающий взгляд на новых мужчинах и, вероятно оставшись довольной осмотром, улыбнулась. То ли в глазах Зорина блеснул отсвет люстры, то ли блондинка обманулась, приняв обычную вежливость за мужской интерес, то ли женщина просто слишком долго сидела в засаде, но Зорин сразу же почувствовал себя избранным: он то и дело ловил на себе призывный и многообещающий взор.
Один из мужчин, взяв бутылку вина, наклонился к блондинке, что-то сказал, она кивнула в ответ. Он долил ей вино. Женщина чуть развернулась так, чтобы Зорин увидел ее правую кисть, держащую бокал, в самом выгодном ракурсе: оттопыренный безымянный палец, не отягощенный обручальным кольцом, сулил заманчивое будущее.
В лице блондинки угадывалась природная миловидность, но его портили пухлые, «под Анджелину Джоли», губы: в облике женщины стерлись черты оригинальности, и она была похожей на тысячи других рабынь пластики. Взгляд легко скользил по гладкому, без морщин, лбу, тоненьким ниточкам выщипанных бровей, носику, но невольно цеплялся за подушечки губ — очевидно, этого и добивалась блондинка, щедро использовав ярко-красную, под цвет платья, помаду.
Блондинка что-то говорила — громче, чем требовала обстановка, в голосе слышались визгливые нотки, и это окончательно отбило у Зорина всякий интерес к ней. Чутким ухом музыканта он почувствовал фальшь звуков её голоса. Зорин поморщился и перевел взгляд на спутницу блондинки.
Насколько брюнетка казалась погруженной в тусовочное оживление, настолько ее подруга выглядела хмурой и далекой от окружающего веселья.
Она слушала спутников, сдвинув брови, от переносицы на лоб легли две вертикальные складки. То ли женщине не нравилось содержание разговора и она не находила нужным это скрывать, то ли ее сейчас занимала какая-то важная и неприятная мысль. Она держала бокал, судя по цвету напитка, с минеральной водой. Зорин отметил обручальное кольцо.
Он прислушался.
— Вы, Диночка, слишком категоричны,— говорил почтительно седой мужчина с холеной бородкой. — В этой жизни так нельзя.
«Дина… Диана… Богиня охоты… — порылся в памяти Зорин. — Богиня женственности и плодородия».
Дина хотела ответить, но тут ее сумочка на столе ожила, послышалась телефонная мелодия. Женщина извинилась, взяла сумочку и отошла от собеседников.
С легким сожалением Зорин проводил ее взглядом. Дина хотела выйти из зала, но ее перехватил Гордеев, взял за руку, что-то с улыбкой сказал. Дина слушала, опустив голову.
Валерий отвлек его каким-то вопросом. Зорин спешно ответил, не вдумываясь в смысл сказанного — наверное, удачно, потому что Валерий засмеялся.
Когда Зорин снова оглядел зал, Дину он не увидел, она исчезла.
Блондинка, очевидно, заметила легкий интерес Зорина к подруге — она презрительно фыркнула и полностью сосредоточилась на собеседниках.
Прошел час, потом другой. Тосты звучали все реже и слабее. Скрипач с Валерием исчезли. Зорин переходил от одного столика к другому, с кем-то знакомился, включался в разговоры. В конце концов это ему надоело, он заскучал. Наверное, его настроение разделяли другие гости: все уже устали веселиться, тусовка поредела, одни уехали, прочие разбрелись по комнатам и только в зале еще теплился огонек какой-то дискуссии. Человек десять вяло что-то обсуждали, подкрепляя себя алкоголем и никотином.
— Правда не может быть многоликой… Либо Булгаков, либо Григорий Александров… — выплыла из дыма чья-то сентенция.
Влезать в чужие споры не хотелось. Зорин ходил по комнатам, ища знакомые лица, но тщетно. Надо было либо пить, либо уходить.
Он зашел на кухню (захотелось выпить холодной воды) и чуть не споткнулся о неожиданное препятствие. Прямо на полу, откинув голову назад и упершись затылком в шкаф, сидел парень лет двадцати пяти. Сомкнутые веки и струйка слюны, стекающая из уголка открытого рта, сразу же объяснили причину, по которой парень принял такое необычное положение. За столом сидел юноша с измятым и усталым лицом, тоже очень пьяный, но еще способный заметить появление нового человека.
— Тимоха завис, — сказал юноша, кивнув в сторону своего неподвижного товарища, и, заметив вопрос в глазах Зорина, добавил: — Не реагирует. Садись.
Зорин сел напротив.
Юноша протянул руку:
— Влад.
— Владислав? — на всякий случай уточнил Зорин.
— Да нет, Влад. У тебя какая мобила?
Зорин удивился как вопросу, так и скорости перехода на «ты», но ответил.
По-видимому, для Влада это было что-то вроде пароля. Он повеселел и тут же предложил:
— Выпьем?
— Давай.
— Тебе Maccalan?
Английский выговор давался Владу с большим трудом.
— Давай Maccalan.
— Или Glenmoranje?
— Можно и так.
— Восемнадцатилетнего?
Зорин вряд ли отличил бы восемнадцатилетнее виски от более молодого, а потому не видел особых причин делать сложной очень простую задачу: на время затуманить мозги. Какая разница чем? Но для парня, похоже, марка телефона или виски значила очень много — возможно, причастность к этим и иным дорогим вещам делала его более значительным в представлениях о себе и своём образе в глазах посторонних. Терять только что приобретённого собеседника и снова одиноко бродить по дому не хотелось, и Зорин согласился на последний вариант.
Влад ушел и через минуту вернулся с початой бутылкой. Нетвердой рукой разлив виски и при этом расплескав дорогой напиток по столу, юноша поднял свой бокал, очевидно готовясь изречь тост. Но вместо ожидаемого предложения выпить за знакомство Зорин услышал:
— Я технический директор.
Зорин хотел спросить: «Директор чего?», но Влад его опередил:
— У нас крупная компьютерная компания.
Зорин порадовался за Влада, и они выпили: Зорин — сделав глоток, Влад — одним махом, до дна. Гримаса, исказившая лицо юноши, ясно показывала, что виски уже не лезет ему в горло. Юноша еще сильнее захмелел, и в следующие полчаса на Зорина обильно изливались потоки сведений о собачьей судьбе программиста, мерзкой натуре технического директора — тут Зорин удивленно поднял брови.
В рассказе Влада крупная компания съежилась до крохотного предприятия, ремонтирующего компьютеры. Посыпались жалобы на трудности совмещения работы и учебы, на маленькую зарплату и мизерную стипендию. Словом, вскоре Зорин прекрасно понимал, кто разделяет его одиночество.
В какой-то момент тема жалкой судьбы исчерпалась и Влад замолчал. Предстояла неприятная и долгая пауза, и Зорин счел нужным поддержать разговор.
— Ты хорошо знаешь хозяина?
Влад столь энергично тряхнул головой, что чуть не ударился лбом о столешницу. Похоже, юноша схватил ускользнувшую нить разговора, и жалобы на незавидную жизнь снова посыпались на Зорина.
— Живут же люди! Они могут пить Glenmoranje каждый день. Вот ты можешь пить каждый день? Нет, ты ответь… можешь?
«Далось ему это Glenmoranje», — подумал Зорин, уже тихо ненавидящий ни в чем не повинный напиток.
Зорин ответил, что, в принципе, он мог бы пить каждый день, многие его знакомые так делали и делают, но, вообще-то, это вредно для печени, что абсолютно точно доказали те же самые знакомые и его личный опыт.
Влад попытался осмыслить ответ, однако этот процесс каким-то причудливым путём привел его к неожиданному вопросу:
— А ты будешь на акции?
— Где? — не понял Зорин.
— На акции. Ты что, не знаешь?
Зорин вспомнил, что в последнее время много говорили — и по телевидению и в Интернете — то ли о каком-то шествии, то ли о флешмобе, то ли об инсталляции.
— Знаю в общих чертах. И что надо будет делать?
— Наш лидер придумал гениально.
— А лидер, это кто? — поинтересовался Зорин.
Влад уставился на Зорина, силясь понять вопрос, но у него ничего не получилось, и он продолжил:
— В воскресенье все выходим на Южный бульвар и гуляем. Но фишка в том, что у каждого в руках Солженицын, «Жить не по лжи». Понимаешь? И все законно, никого нельзя арестовать!
— А могут арестовать? — Зорин с трудом сдержался, чтобы не улыбнуться.
Влад задумался, потом кивнул.
— Ну как… Это же ясно. Что им остаётся делать? Они же гробят бизнес! Они не дают нам развиваться. Так придёшь?
— Нет, Влад. У меня нет Солженицына.
— Об этом не заморачивайся, — обрадовался Влад. — Солженицына подвезут.
Так придёшь?
— Нет, Влад, люблю читать в одиночку. А потом очень холодно. Как держать в руках Солженицына? Или подвезут еще и варежки? Прости, мне надо позвонить.
Оставив Влада искать ответы на «важные» вопросы, Зорин сбежал из кухни, прошел по квартире, ища пустую комнату. Говорить с кем-либо уже не хотелось.
Он поднялся на второй этаж и там обнаружил то, что искал. Свет в просторной комнате был погашен, и включать его не хотелось. В дальнем углу, в кресле, совсем погруженная в темень, сидела женщина. «Привет, — поздоровался Зорин, стараясь придать своему осипшему голосу зазывный тон. — Я не помешаю?» Ему не ответили. «Ну и ладно», — без сожаления отказался Зорин от попытки легкого флирта. Спать хотелось больше, чем флиртовать.
«Хождения в молодёжь» не получилось. Совсем заскучав, Зорин присел на подоконник. Надо было подумать, как добираться до дома. Он уже решил уходить, когда боковым зрением уловил мягкое свечение и услышал тихий женский голос, с почти неуловимой картавинкой.
Обращались ни к нему. В кресле сидела Дина. Она разговаривала по телефону, и мягкий свет экрана выхватывал из полумрака профиль лица.
По-видимому, разговор был неприятен Дине: Зорин расслышал сердитые нотки. Резкий жест, которым Дина отключила телефон, подтверждал наблюдение.
Зорину уже не хотелось уходить, и он решил завязать разговор.
— У вас неприятности?
— Нет, все нормально, — в голосе Дины слышалось раздражение, то ли еще не утихшее от телефонного разговора, то ли вспыхнувшее в ответ на появление незнакомого человека.
— Простите, что стал невольным свидетелем вашего разговора.
Кажется, она пожала плечами.
— Муж?
— Муж, — чуть помедлив, ответила Дина.
— И он позволяет такой красивой женщине быть одной?! — в притворном ужасе воскликнул Зорин и слегка устыдился всего сразу: и банального комплимента; и едва ощутимого укола ревности от того, что приглянувшаяся собеседница может кому-то принадлежать; и назойливости, с которой пытался завязать разговор.
Но, похоже, Дину заинтересовало мужское внимание.
— А вы бы не оставили? — спросила она.
— Я бы нет, — как можно более убедительно ответил Зорин.
— Где же ваша жена?
— Моя жена? — он задумался, подыскивая ответ. — В далеком-далеком прошлом. Мы развелись.
— Ваша жена была некрасивой?
— Почему?
— Вы же сами сказали: красивую женщину вы не оставили бы.
— Не надо все понимать буквально…
— Я думала, мы разговариваем, а не обмениваемся китайскими шкатулками.
Теперь я сомневаюсь в искренности вашего комплимента.
Она его совсем запутала.
— Напрасно. Я был искренен, — пробормотал Зорин и, чтобы выйти из неловкого положения, перевел разговор в другое русло: — Хотите шампанского?
— Хочу. Но не буду. Я за рулём.
— Если нельзя, но очень хочется, то можно, — произнес Зорин еще одну банальность.
— Если нельзя, то нельзя, — тихо, но твердо ответила Дина.
— Живёте по принципам? — язвительно спросил Зорин.
— Стараюсь.
— Получается?
— Не очень.
— Простите, мы не познакомились, — спохватился Зорин.
Она назвала свое имя. Зорин не сказал, что уже знает его.
— Как вы здесь оказались? — поинтересовался Зорин.
— Подруга затащила.
— А где же подруга?
Дина пожала плечами.
— У нас одинаковая ситуация. Мои приятели тоже пропали. Почему же вы не в зале? Там умные люди решают какие-то важные проблемы. Гордеев вещает.
— Наверно, опять рассказывает, как один олигарх получил алюминиевый завод, ночую на раскладушке в цехе.
— Вы в этом сомневаетесь?
— В чем? — уточнила Дина.
— В том, что олигарх ночевал в цехе на раскладушке?
— Нисколько. Не в этом дело. Вы считаете, можно получить алюминиевый завод, месяц или два ночуя в цехе? Чтобы этот господин мог поспать на раскладушке в цехе, тысячи людей спали на раскладушках многие годы.
– Наверно, он взял на себя ответственность, а они не захотели, — предположил Зорин.
— Кто их спрашивал! — воскликнула Дина.
— С вами трудно спорить.
— Есть несложный способ избавиться от этого затруднения.
— Какой же?
— Согласиться со мной.
Зорин развел руками, Дина усмехнулась.
— А что мне остается делать? — промолвил Зорин после недолгого молчания.
Слово за слово — они разговорились. Оказалось, Дина работала в какой-то туристической фирме, даже была, кажется, ее владельцем. На вопрос о муже Дина ответила уклончиво и неохотно, и Зорин понял, что не надо касаться этой темы.
С улицы послышались автомобильные гудки. Зорин обернулся назад, взглянул в окно.
— За кем-то приехало такси. Вот уже и фонари на улице выключили. Очень поздно.
Дина встала с кресла, подошла к окну.
Она стояла рядом, не касаясь его своим телом, но ее близость разгорячила Зорина.
Зорин чуть передвинулся влево, и его кисть коснулась ее руки. Она не отстранилась, не отодвинулась от него, и он воспринял это как сигнал к дальнейшим, более смелым действиям. Нетрезвый разум безвольно уступил главенство грубому желанию обладать понравившейся женщиной. В пьяном тумане, осевшем на сознание Зорина, Дина казалась доступной, готовой включиться в недолгую, ни к чему не обязывающую интрижку.
Он повернулся к Дине, рывком притянул к себе, обнял и тут же почувствовал, как напряглось ее тело, прямо-таки окаменело. Он пытался найти ее губы, но она отвернула лицо, и он тыкался своими губами в ее щеку.
— Отпустите меня, — сдавленно сказала она. — Ну что же это такое!
Он обнимал ее, уже не пытаясь поцеловать, и чувствовал, как слабеет ее напряженное тело, но не от желания, а от бессилия.
— Отпустите меня, — умоляюще повторила она. — Я же не справлюсь с вами.
Зорин пришел в себя. Он снова сел на подоконник, тяжело дыша. Дина стояла рядом, закрыв лицо ладонями.
— Вы всегда так знакомитесь с женщинами? — наконец жалобно спросила она.
Зорин не мог смотреть на Дину: так было стыдно.
— Нет, в первый раз, — и это было правдой.
Он не отличался решительностью в отношении женщин. Что случилось с ним сейчас, какой бес попутал? Почему он сорвался самым постыдным образом? В чем причина? То ли алкоголь так затуманил мозги, то ли сказались молодость Дины, мужское тщеславие, темнота — Зорин сейчас не смог бы найти причины своего поступка, даже если бы попробовал сделать это.
Вероятно, Дина почувствовала его состояние.
— Значит, это я выгляжу как доступная женщин, — сказала она.
— Перестаньте, Дина… Вы просто красивая женщина. Извините, что испортил вам вечер.
— Вечер давно испорчен, — сердито сказала она. — Так что особенно не убивайтесь. Включите свет.
Перспектива остаться с невменяемым Владом или какими-то незнакомыми людьми не прельщала, и Зорин покаянно склонил голову — алкоголь помогал быстро переходить из одного состояния в другое: от агрессии к покаянию, от тоски к веселию и обратно.
— Неужели вы меня бросите и оставите здесь? Я без машины, — смиренно сказал Зорин.
Дина подошла к зеркалу, разгладила измятый жакет, прическу, подправила губы помадой и только после этого обернулась к Зорину.
— Хорошо, подвезу. Но если вы попытаетесь повторить свой блицкриг, высажу на улицу, — ее решительный тон не оставлял сомнения, что так и будет.
— Давайте подпишем пакт о ненападении, — пошутил Зорин.
— Я на вас нападать не собираюсь. А вы просто дайте честное слово.
— Даю честное слово никогда больше не встречаться на вашем пути, — дурашливо ответил он и почему-то по-пионерски отсалютовал косым взмахом руки.
— Почему? — серьезно спросила Дина, не обратив никакого внимания на шутовское поведение Зорина.
— Что почему? — не понял Зорин.
— Почему вы не хотите встречаться на моем пути? Я такая дурная?
Ее вопросы ставили Зорина в тупик.
Она действительно довезла его до дома. Они молчали. Лишь иногда Дина спрашивала дорогу, а Зорин кратко отвечал.
Попрощалась Дина сухо.
Утром Зорин проснулся с ощущением: произошло нечто важное. От вчерашних угрызений совести не осталось и следа. При солнечном свете все выглядело по-иному.
Что-то необычное происходило с ним. Привыкнув воспринимать жизнь прежде всего как набор звуков — то гармоничный, то сумбурный, Зорин сейчас терялся перед натиском других ощущений. Он бесцельно бродил по квартире и время от времени нюхал ладони, на которых остался тонкий аромат ее духов. А еще ему снова хотелось обнять Дину и услышать её чуть грассирующий голос.
«Крепкая дружба начинается со ссоры», — успокоил он себя подвернувшейся житейской мудростью.
Через неделю Зорин решился на поиски.
В тот вечер, когда они познакомились, Зорин не рискнул попросить у Дины номер ее телефона — так по-хамски он вел себя.
Приходилось надеяться на Интернет: возможно, там Дина оставила какой-то след.
Зорин ввел в поисковик ее имя и город. То, чем ответил компьютер, не обрадовало его: море сайтов, хранящих какие-то песчинки информации, было безбрежным.
Тогда Зорин изменил запрос, добавив в него название одной из популярных социальных сетей. Несколько лет назад, увлеченный общим поветрием, он зарегистрировался на нескольких сайтах, какое-то время перебрасывался фразами с новыми и старыми знакомыми, но потом интерес угас, и тропинки в социальные сети были напрочь забыты. Но сейчас желание снова увидеть Дину подталкивало его вернуться к прошлому.
На этот раз список адресов оказался значительно короче, но все же на его просмотр понадобилась бы уйма времени. Зорин удивился, как много женщин с именем Дина живет рядом с ним и коротает время в социальных сетях. Вздохнув, он начал открывать страницу за страницей.
Ему повезло: после пяти неудач он услышал звук победных фанфар. С открывшейся страницы на него смотрела Дина. Отчества и фамилии она не скрывала.
Анкета не добавила никакой информации: ни день рождения, ни семейное положение Дина не указала.
Зорин увидел, что Дина заходила в сеть вчера. Это вселяло надежду, что его сообщение она вскоре заметит.
Для отправки сообщения требовались логин и пароль. Зорин лихорадочно бросился листать старые ежедневники в поисках вожделенного «сезама». К счастью, он нашёл нужные записи и с замиранием сердца стал вводить заветные символы в компьютер.
Получилось!
Предстояло сделать еще один шаг — стать «другом» Дины. Зорин, следуя правилам сети, отправил Дине предложение «дружбы». И стал ждать.
С одной стороны, он надеялся, что по его имени Дина поймет, кто пишет ей.
С другой стороны, он боялся, что как раз его имя и воспоминания о недавней встрече оттолкнет ее от дальнейшего общения. Была еще одна небольшая надежда, что Дина автоматически добавит его к двум сотням (!) своих «друзей», просто изза непонятного Зорину тщеславия, свойственного многим пользователям сети.
Вечером у него был концерт. Игра не ладилась, он как-то вытянул свою партию, поймав несколько раз сердитые взгляды Садиста — Садальского Ивана Степановича, прозванного так за жесточайшие требования к музыкантам. Садальский был главным дирижером оркестра, и его недовольство обещало серьезный и неприятный разнос.
Зорин понимал, что сегодня он испортил концерт, и встречаться ни с кем ему не хотелось, но, когда он шел по коридору к выходу, навстречу из своего кабинета вышел Садальский.
— Дмитрий Сергеевич, зайдите ко мне, — сурово сказал Садальский. Другого тона от него Зорин и не ожидал.
— Что произошло? Почему вы сегодня играли как шарманщик?
Шарманщик — это было, по мнению Садальского, самое дно, на которое мог опуститься профессиональный музыкант.
— Оркестр — это когда играют все. Выпадает нота — исчезает мелодия. Выпадает музыкант — пропадает оркестр. Неужели непонятно?! — вскрикнул Садальский.
— Я понимаю, Иван Степанович.
— Ни черта вы не понимаете, — устало махнул рукой Садальский, словно на последний возглас ушел весь остаток его сил. — Что вы улыбаетесь?
— Я не улыбаюсь.
— Как же не улыбаетесь? Вон губы-то подергиваются. Думаете, у старика зрения никчемное. Того и гляди расхохочитесь…— Садальский сердито махнул рукой в сторону двери. — Идите… Идите… Не хочу с вами разговаривать.
Губы подергивались не по причине, которую предполагал старый деспот. И во время концерта, и в течение всего разговора с главным дирижером Зорин помнил, что дома, возможно, его ждет ответ Дины.
Он пришел домой, разделся, залез в ванну, посидел минут двадцать, тщательно вытерся махровым полотенцем, поставил чайник на огонь — все это он делал нарочито спокойно, медленно, а у самого сердце стучало с перебоями. Когда такое с ним было в последние двадцать лет!
Зорин включил компьютер, нашел нужный сайт, ввел логин и пароль. Первое, что он увидел, — сообщение «Вы добавлены в друзья Дины…», далее следовали отчество и фамилия.
Она приняла его предложение! Зорин радовался как ребёнок.
Теперь он мог отправлять ей сообщения. Зорин увидел, что сейчас Дина находится в сети. С колотящимся сердцем он походил по комнате, с трудом сдерживая детское желание подпрыгнуть с победным взмахом руки. Чуть успокоившись, Зорин снова сел к компьютеру и отстучал по клавишам:
— Здравствуйте, Дина! Может быть, вы меня помните. Мы с вами недавно встречались.
Через минуту пришло сообщение — строка из коротких предложений.
— Здравствуйте. Помню, конечно. Такое быстро не забывается.
К строке Дина прикрепила два смайлика: один — бледная рожица, с уныло опущенными уголками рта, другой — хохочущая, с румяными щеками и задорно вздернутым носом физиономия.
Зорин опять не понимал Дину: то ли она смеется, то ли говорит серьезно. Пока он думал, что делать дальше, пришло новое сообщение:
— Как ваш концерт?
Зорин удивился. У него действительно прошел благотворительный концерт в составе маленькой группы музыкантов, но в жизни большого города это событие не бросалось в глаза.
— Откуда вы знаете?
— Хожу по городу и читаю афиши.
— Моя фамилия написана крохотными буквами, — скромно ответил Зорин.
— Не такие уж они крохотные. Я заметила, — пришел ответ.
Ее слова обещали многое.
Они стали переписываться. Зорин не торопил события. На то была причина: он никак не мог отделаться от ощущения, что Дина пишет не из интереса к нему, а как одному из ее многочисленных интернетовских «друзей». Во всяком случае, разговор всегда начинал он; Дина, порой находясь в сети несколько часов, первой к новому «другу» не обращалась. Зорин стыдился своей назойливости, но без ежедневных разговоров с Диной жить ему становилось все труднее.
Иногда Зорину казалось, что она рада ему, и надежда на встречу, вспыхнувшая в его душе после их первого разговора по Интернету, возвращалась, но ненадолго.
Месяца два его качало между унынием и надеждой, и вот однажды утром он увидел сообщение: «Доброе утро!! Как спалось?» Зорин чуть не подпрыгнул до потолка.
С этого дня все пошло по-другому. Дина часто писала, первой начинала разговор, и ободренный Зорин как-то решился прицепить к своим словам смайлик воздушного поцелуя. В ответ Дина прислала рожицу с пылающими от смущения щеками и потупленным взглядом. В свой день рождения Зорин вместе с поздравлением получил красное сердечко.
Он предложил ей встретиться — она отказалась: «Извините, Дима, пока не могу».
Он не настаивал, надеясь на многообещающее «пока» и боясь расстроить теплые отношения, которые начинали складываться между ним и Диной.
Была еще одна причина, по которой он откладывал решительный натиск. Где-то в глубине души червячком шевелилась мысль: не делай этого, Дина замужем.
Все немногочисленные романы Зорина связывали его со свободными от брачных уз женщинами. Он не осуждал адюльтеры, но для себя считал их неприемлемыми, и до сих пор его не мучали угрызения совести. Но сейчас Зорин понимал, что дело не в его моральном превосходстве и твердых нравственных устоях: просто так случайно сложилось. Но вот он встретил Дину, и вся его разборчивость в связях оказалась пшиком. Слабые укоры совести какое-то время помогали сохранять иллюзию внутренней борьбы, желания не потерять порядочность и чистоплотность, но долго это продолжаться не могло: Дина манила все сильнее. И потому теперь каждый день Зорина начинался с компьютера, им же он и заканчивался.
Со временем Зорин стал чувствовать настроение Дины. Когда он видел восклицательный знак после «Здравствуйте, Дима!» или «Спасибо!», он понимал, что Дина находится в обычном, можно сказать, нейтральном состоянии, и экспрессивный знак пунктуации поставлен здесь по правилам стилистики и орфографии, но не как выражение радости или благодарности. Каноны правописания не нарушались и в том случае, когда от восклицательного знака оставалась одна точка, но Зорин понимал: на горизонте появились тучи и возможна гроза. Это означало, что Дина чем-то либо недовольна, либо рассержена.
Впрочем, неприятные дни случались редко. Чаще Зорину грели душу двойные и тройные восклицательные знаки или многоточия, намекающие на волнующую будущность.
Но затем тон ее сообщений постепенно изменился. Исчезли восклицания знаки, забавные смайлики, теплые слова, его письма оставались без ответа по несколько суток. Зорин пытался выяснить, что случилось, но Дина сухо и кратко отвечала: «Все нормально».
Зорин снова впал в уныние. Никакой вины за собой он не чувствовал, а потому вполне обоснованно заключил: он надоел Дине. На этот раз остатки самоуважения заставили его пойти наперекор желанию — он прекратил писать Дине. Решение далось ему трудно и не принесло облегчения. Теперь его терзали два стремления: он то порывался сесть к компьютеру и бросить ей злые, обидные слова, то предавался самокритике: седина в бороду, бес в ребро, природу не обманешь, молодые — молодым. Вероятно, рано или поздно Зорин сдался бы первому побуждению, но Дина его опередила.
В один из вечеров он включил компьютер — скорее по привычке, а не в надежде увидеть что-то ободряющее — и обомлел: от Дины пришло сообщение!
— Вы можете приехать? Прямо сейчас!
— Что случилось? — больше с радостью, чем с тревогой спросил Зорин.
Дина чуть помолчала.
— Ничего. Просто хочу вас видеть.
У него перехватило дыхание. Кровь жаркой волной приливала к сердцу.
Она сказала адрес.
— А муж?
— Не бойтесь, это моя квартира. Недавно купила. Благоверный не в курсе.
Наскоро побрившись, Зорин чуть ли не бегом спустился во двор, завел машину.
По дороге он купил букет роз и минут через сорок подъехал к новой девятиэтажке.
В подъезде, на просторной площадке первого этажа, за столиком, сидела консьержка — пожилая женщина пенсионного возраста. Она уткнулась в какую-то газету и на вошедшего не обратила никакого внимания. Зорин прошел мимо и стал подниматься по широкой лестнице.
— Вы к кому? — запоздало донесся сзади голос консьержки.
— На третий этаж, — не останавливаясь и не оборачиваясь, уверенно солгал Зорин.
Дина жила двумя этажами выше.
Зорин нашел нужную квартиру, несколько раз глубоко вздохнул, восстанавливая сбившееся от волнения дыхание, и позвонил.
Щелкнул замок, дверь открылась — перед ним стояла Дина, бледная, с похудевшим, как после болезни, лицом.
Он хотел сказать вежливые приготовленные слова и вручить букет, но не успел — Дина бросилась к нему на шею.
Зорин проснулся от легкого щекотанья век. Он открыл глаза и тут же зажмурился: сквозь тюль пробился солнечный луч и ослепил его. Он полежал какое-то время с сомкнутыми веками; солнечный свет нежно грел его лицо, наполняя теплом отдохнувшее после сладкой ночной усталости тело.
Дины рядом не было. Из кухни доносились какие-то приглушенные звуки: мягкий стук и шипение. Зорин повернул голову и сквозь проем, соединяющий кухню и зал (они спали на диване), увидел ее со спины, хлопочущей у стола. По ее движениям он догадался: она что-то резала.
Он смотрел на Дину и понимал: это его женщина, и других у него больше не будет, и никто ему больше не нужен, и он готов вот так лежать и смотреть на нее, не замечая времени.
Он стал снова засыпать, утопая в этом блаженстве, как вдруг Дина печально запела — очень тихо, чтобы не разбудить его.
Зорин прислушался сквозь наползающую дрему.

Шла я бережком, по песочеку,
По-над речкою, вдоль лесочека.

Думу думала ранним утречком,
Не нашла ответ, дура-дурочка.

Иль пойти мне в лес за грибочеком
И найти его под пенечеком?

А грибочек тот да с наливочкой
Ублажит дружка, Диму-Димочку.

У него красны губы-губочки,
Горячей огня руки-ручечки,

Кумачом пылает рубашечка,
Набекрень сидит шапка-шапочка.

Но лесочек тот весь в туманчике,
А под кустиком хулиганчики.

На затылочках у них кепочки,
А в руках у них цепи-цепочки.

Коли цепочкой по головочке,
Разлетится та на осколочки.

От тоскливой мелодии сон пропал и заныло сердце. Дина продолжала:

Выйдет висельник на тропиночку:
Куда держишь путь, сиротиночка?

Куда держишь ты путь-дорожечку?
Вот и суженый твой, Сережечка.

Станешь ты его любой-любочкой
На короткий срок, на минуточку.

Выпьет он тебя без остаточка,
Одарит тебя он подарочком.

Одарит тебя острым ножичком:
Он не скуп на кровь, наш Сережечка.

Окропит твой муж сладкой водочкой
Три локтя земли над головочкой.

Иль поймать в реке рыбу-рыбочку…

— Кто же такой этот Димочка? — притворно сердито, превращая все в шутку, перебил Дину Зорин. Он хотел отвлечь Дину от непонятного тоскливого настроения и вернуть себе радостное состояние человека, согретого природой и любовью — ему хотелось так думать — женщины, встречи с которой он ждал так долго.
Дина обернулась, отложила нож, подошла к проему.
— Есть такой лежебока.
Зорину показалось, что в уголках ее глаз блестят слезинки.
Они стали часто встречаться, сначала только в квартире Дины. Его приглашение к себе домой Дина мягко, но решительно отклонила, не объяснив причину отказа. Зорин предположил, что его подруга опасается чужой территории, где она будет не хозяйкой, а гостьей, где невольно придётся следовать чужим установкам, а не самой написанным правилам. Избавить Дину от этих опасений могло только время.
Так оно и получилось. Дина стала появляться в квартире Зорина и вела себя сначала скованно, но потом освоилась настолько, что стала менять некоторые атрибуты его устоявшегося холостяцкого быта. Ее нововведения, изменявшие привычный ход жизни, иногда не нравились Зорину, но он не перечил подруге: недовольство могло разрушить их пока непрочную связь.
Да и не приносило особых неудобств вмешательство Дины, чаще Зорин, напротив, с приятной истомой купался в ее заботе и безропотно отдавался власти любимой женщины. Неприятнее было другое: шли дни, множились встречи, а к Зорину никак не приходила уверенность, что Дина его любит.
Когда Дина приезжала к нему домой, он шестым чувством угадывал ее приезд, даже если она не предупреждала о нем по телефону. В какой-то момент что-то заставляло Зорина подойти к окну и, как правило, он видел въезжающий во двор автомобиль Дины.
Давно, подростком, Зорин придумал для себя теорию, объясняющую существование мира и роль человека в нем. Главный постулат, возникший от лёгкого прикосновения к школьной физике, чтения научно-популярных книг и более серьезного изучения теории музыки, гласил: все на свете — волны.
Теперь, по прошествии многих лет, стоя у окна и наблюдая приезд любимой женщины, Зорин думал, что мысли Дины пробежали немалое расстояние и среди переплетения чужих волн нашли его пульсации. Это объясняло Зорину его интуицию и наполняло душу какой-то наивной радостью: значит, Дина думала о нем.
Однако Дина тут же опровергала его школярскую теорию и гасила тихое торжество.
Обычно она выходила из машины не сразу. Зорин смотрел вниз (он жил на третьем этаже), видел неясный профиль, размытый расстоянием и двумя окнами — квартиры и машины, и догадывался, что её ладонь сейчас прижимает к уху смартфон.
Как он хотел услышать в это время звонок! Но телефон молчал. Потом дверца машины распахивалась и появлялась Дина — действительно со смартфоном, зажатым между поднятым плечом и склоненной набок головой (руки её были заняты пакетом и сумочкой). Так и шла она к его подъезду, полностью увлечённая разговором, не взглянув ни разу вверх, на его окно. В эти минуты Зорину казалось, что в ее «солнечной системе», в которой солнце — она сама, ему отведено место на дальней орбите. И только привычный пакет в её руке, в котором Дина всегда приносила что-нибудь вкусненькое, домашнее (она прекрасно готовила), напоминал Зимину, что к дому идёт не чужой человек. Он никогда не слышал от нее слов о любви, даже в минуты близости, в мгновения горячечного исступления, когда все запреты и препоны исчезали; когда стыд, придавленный желанием, умолкал; когда во вспышках безумия открывалась бездна, в которую хотелось упасть.
И в те минуты нежности, которая иногда обильно изливалась на Зорина после близости, он млел от дурашливых шуток Дины — ой, какое у нас ушко, сейчас свернем его в трубочку или что-то подобное, но не от заветных слов, которые заставляют сердца настроиться на один и тот же лад.
Не находилась нота для настройки, и их души говорили вразнобой, соединяясь в едином порыве только в минуты ночного исступления.
Не добавляло определённости и явное нежелание Дины непринуждённо, без нажима со стороны Зорина, раскрывать подробности своей жизни. То, что рассказала о себе Дина, было малым довеском к тем сведениям, которые Зорин узнал во время их первой встрече.
Конечно, у него вертелся на языке вопрос о её муже. Скрывая за любопытством ревность к человеку, который, как и он, делил с Диной ложе, Зорин пытался выведать, кто ее супруг, но Дина долго отнекивалась и только после нескольких встреч наконец нехотя открылась.
И здесь Зорина ждала неожиданность: мужем Дины оказался тот самый предводитель «варяжской дружины», который несколько лет назад развеял городской миф о бескорыстном Патриархе. Сейчас Резник возглавлял компанию, в которую входил и машиностроительный завод, руководил подчиненными жестко, без сантиментов, и подавлял редкие вспышки недовольства с той же решительностью, с какой захватил предприятие. Впрочем, надо отдать ему должное: после смены власти завод не рухнул, а показывал неплохие результаты. В городе отношение к Резнику постепенно изменилось. Время сгладило былую остроту отношений — к чужаку сначала привыкли, а затем стали считать почти своим. Секрет был прост: компания Резника, в отличие от эпохи прижимистого Патриарха, щедро помогала городу украшать свой облик и поддерживала местные таланты — и спортивные, и театральные, и литературные.
Но если в городе для Резника в конечном итоге все сложилось удачно, то его брак с Диной, очевидно, трещал по швам. Дина не стремилась в загородный дом, часто оставалась на ночь в городской квартире, скрашивая одиночество встречами с Зориным — словом, совсем не походила на любящую, скучающую по мужу жену.
Вышла ли Дина замуж по любви? Вряд ли. «Это была ошибка», — кратко сказала она. Говорила Дина это искренне, или жесткая оценка явилась следствием семейных дрязг, вполне обычных в первые годы брака, Зорин не понял.
Серьезные проблемы в отношениях Дины с мужем были налицо, но Зорина не покидала мысль о своем шатком положении. Нынешняя отчужденность супругов в любое время могла обернуться потеплением, возвратом к пониманию друг друга и к прощению взаимных обид. Все говорило в пользу Резника: и его молодость, и известность, и удачливость в бизнесе, и толстый кошелек. Вполне могло быть, что Зорину Дина отвела незавидную роль утешителя, смягчившего горечь временной размолвки с мужем. Вот родится ребенок, общие заботы о любимом чаде сотрут все разногласия, и тогда Зорина будет ждать неизбежная отставка.
Сомнения томили Зорина, но Дина не спешила их развеять. Напротив, с каждым днем в Зорине росла уверенность, что у Дины есть еще один мир, который закрыт для него и в который она не хочет его впускать. Лишь иногда какие-то слова и поступки Дины как будто прорывались из этого мира, и тогда она открывалась с неожиданной стороны.
Скоро он узнал, что она может быть очень резкой.
Каждое утро Зорин посылал ей приветствие: «Здравствуй, солнышко!» В конце текста он добавлял какой-нибудь смайлик: поцелуй, розочку или просто забавную рожицу. Он знал, что Дина ложится спать поздно и не хотел будить ее ранним телефонным звонком.
Однажды она его опередила: пожелала доброго утра, присовокупив к этому смайлик поцелуя. Зорин набрал на клавиатуре смартфона ответное послание, но что-то отвлекло его, и он забыл нажать кнопку отправки сообщения.
Позже он вспомнил о своей ошибке, но до встречи с Диной оставалось совсем немного времени, и желать ей доброго утра по телефону было совсем глупо. Он тут же забыл о своей оплошности.
Он встретил Дину, явно чем-то рассерженную.
— Что-то случилось? — с тревогой спросил Зорин.
Она молчала. Зорин ничего не понимал, кроме того, что он в чем-то виноват.
— Дина, в чем дело? — повторил он вопрос.
В минуту волнения, когда сбивалось дыхание, она глубоко вздыхала и слегка закусывала верхнюю губу.
Сейчас Зорин видел именно это движение.
— Мне не ответили, — резко сказала она, не глядя на Зорина.
— Ты о чем? Я не поздоровался? — начинал догадываться он.
Дина ничего не сказала, и Зорин понял, что в этом-то все дело.
— Слушай, я просто забыл нажать кнопку. Погляди, пожалуйста, — он открыл перед ней экран смартфона.
Она оттаяла, и весь день прошел у них хорошо — словно они пытались восполнить тот ущерб, который нанесло им минутное непонимание.
А однажды, подъезжая к дому Дины, Зорин увидел кучку людей и полицейский автомобиль. По серьезным лицам он понял: что-то случилось. На площадке первого этажа также толпились люди. Капитан полиции, сидя за столом консьержки, что-то записывал, а страж подъезда стояла перед ним и нервно то складывала, то раскладывала очки дрожащими руками.
— Я не видела… — краем уха услышал Зорин ее испуганный голос.
Капитан поднял голову, посмотрел на консьержку, вздохнул и снова что-то записал.
Проходя по площадке, Зорин расслышал тихий говор женщин:
— Это кто-то из своих. Чужому она бы вовек не открыла.
— Ужас какой! Вы заходили в квартиру? Кровищи-то сколько!
— Как таких гадов земля терпит!
На втором этаже одна из дверей была настежь открыта, по квартире ходили какие-то люди. Зорин понял, что именно здесь произошло убийство.
Он поднялся на пятый этаж, позвонил. Дина открыла сразу же, обняла его.
Прошли в зал.
— Ты не смотришь в глазок?
— Нет. А что такое? — улыбнулась Дина.
— Надо быть осторожней. У вас женщину убили.
— Старуху со второго этажа? Я знаю. Есть на свете справедливость.
Дина заметила удивление на его лице и пояснила:
— Ее сынок в тюрьме сидит. За мошенничество. Дома строил. Только теперь у людей ни жилья, ни денег.
— Старуха-то в чем виновата?
— Не надо было рожать этого подонка! — раздраженно бросила Дина.
— Она же не знала, что он вырастет таким, — Зорин попытался вернуть подругу к здравому смыслу.
Дина не обратила на его слова никакого внимания. От ее хорошего настроения не осталось и следа.
— Через пару лет сынок освободится, достанет припрятанные деньги и будет жить припеваючи. А твоя старушка…
— Да почему она моя?! — недоуменно воскликнул Зорин.
— А твоя старушка, — с нажимом повторила Дина, — квартиру вряд ли купила на пенсию. Квартира, между прочим, трехкомнатная. Сынулины деньги, ворованные.
— Все равно, это не повод убивать человека.
Дина помолчала.
— Иногда мне кажется, — тихо сказала она, — что Земля стряхивает с себя, как паразитов, некоторых людей.
Она ушла на кухню.
Ее резкость Зорина не удивила: он не то чтобы привык к категоричным суждениям подруги, но принимал их как неизбежное проявление ее жесткого, с норовом характера. Озадачило его другое: беспощадность к возможным грехам постороннего человека и безжалостность, с которой Дина вынесла свой приговор.
Весь вечер Дина была молчалива и холодна. Все попытки вернуть теплую атмосферу не привели ни к чему. Ночью Дина спала, отвернувшись от Зорина.
Позвонил сын, попросил о встрече. «Есть проблемка», — коротко сообщил он.
Ненаигранно бодрый голос сына подтверждал, что это действительно «проблемка» и особые неприятности Зорина не ожидают. Договорились увидеться в кафе неподалеку от филармонии, в обеденный перерыв.
После развода Игорь остался с матерью, но у Ольги хватило мудрости отодвинуть на задний план свои чувства и не препятствовать общению сына с отцом.
Пока сын учился в школе и университете, Зорин встречался с ним довольно часто, но семь лет назад Игорь женился, еще учась в университете, на своей сокурснице, и с того времени их общение большей частью сводилось к коротким телефонным диалогам. Последний раз Зорин видел сына месяца два назад и потому обрадовался предстоящей встрече.
Он заказывал плотный мужской обед на двоих, когда пришел Игорь.
— Привет, пап.
— Привет, клавишник, — шутливо ответил Зорин. Игорь по стопам отца не пошел, работал в крупной компьютерной компании программистом, и клавиатура была его главным инструментом. Дела у него шли неплохо, он хорошо зарабатывал — во всяком случае, достаточно, чтобы содержать, не бедствуя, пока небольшую семью: жену Веру и сына Ваську.
Игорь ел со здоровым аппетитом молодого, хорошо потрудившегося человека.
Зорин с удовольствием наблюдал за ним, время от времени задавая обычные вопросы о снохе, внуке, работе. Оказалось, что Вера уехала в Москву решать какието вопросы с руководителем своей диссертации и все заботы о Ваське легли на плечи Игоря.
Наконец дошли и до причины встречи. Игорь чуть отодвинул тарелку от себя.
— Слушай, пап, — слегка смущенно сказал сын. — Мы всем отделом на природу выезжаем. Отказываться неудобно. Ты не мог бы взять Ваську на пару дней?
— На выходные? — уточнил Зорин, стараясь скрыть легкое неудовольствие.
Просьба Игоря ломала все его планы: завтра к нему хотела приехать Дина.
— Да, на уикенд, — подтвердил Игорь.
— Конечно, — покорно согласился Зорин. Внука он обожал, а потому отказать сыну не мог.
— Он тебе мешать не будет,— обрадовался Игорь.— Я привезу рабочий вариант новой игры. Классная вещь. Ваську не оторвешь! Он у нас продвинутый геймер, — и, заметив недоумение отца, пояснил: — Ну, игрок… И еще…
Игорь замялся. Похоже, до конца он «проблемку» не решил.
— Ты не мог бы дать мне тысяч пять? Надо свою долю внести на корпоратив.
Я пока на мели.
Зорин достал портмоне, отсчитал деньги.
Игорь облегченно вздохнул, спрятал купюры и снова с аппетитом принялся за еду. Легкое беспокойство, проступавшее на его лице, исчезло, морщинки на лбу разгладились, а взор стал безмятежным.
— Скоро сдам работу — деньги будут.
— Работа интересная?
— Да, супер! Гениальный проект! — Игорь огляделся, наклонился к отцу и тихо, словно их могли подслушать, сказал: — Новая игра.
Игорь понизил голос чуть ли не до шепота, так что Зорину тоже пришлось наклониться и податься вперед, чтобы его услышать.
— «Темное око» называется. Идея очень креативная. Представь: тебе нужно попасть из пункта А в пункт Б. Что тебе для этого нужно в первую очередь?
— Автомобиль, наверно, — иронично предположил Зорин, мысленно посмеиваясь над атмосферой секретности, в которую вдруг погрузился сын.
— Пап, ну какой автомобиль! У нас же фэнтэзи! Драконы, эльфы, орки… Глаза нужны, зрение. Иначе как ты найдешь правильный путь?
— Ну, допустим.
— В нашей игре зрение — главный фактор победы. Если ты отнял у гоблина или орка зрение, что он может сделать с тобой? Ничего! И убивать его не надо.
У нас очень гуманная игра. Никакой крови, трупов. Продукт для детского употребления. Ноль плюс, так сказать.
Зорину нравилась увлеченность, с которой сын рассказывал о своей работе, но идея новой игры не пришлась ему по душе. Лишить зрения — это ведь почти убить. Во всяком случае, милосердием здесь и не пахнет. Зорин представил себе, что у него пропал слух — и, как в детстве при ночных мыслях о смерти, у него что-то противно сжалось и заныло внутри.
Игорь продолжал все также тихо раскрывать суть игры.
— У нас сражаются две расы: светлоокие и темноокие… Другими словами, эльфы и орки. Цель каждой расы — занять крепость, тот самый пункт Б.
— Извечная борьба Света и Тьмы. Светлоокие — это, конечно, силы Добра? — предположил Зорин.
— Добро? — удивился сын. — В игре нет такой категории. Вернее, все зависит от того, на чьей стороне ты играешь. Если ты эльф, для тебя плохие сущности — это орки, гоблины и прочая сказочная мразь. Для твоего противника все наоборот.
Зорин мысленно удивился причудливой логике программистов.
— И в чем же заключается добро для эльфа?
— Убить орка. Не дать ему пройти в крепость.
— Ты думаешь, это действительно хорошо?
— На сто процентов, — уверенно сказал Игорь.
— А плохое дело?
— Не убить орка, — засмеялся сын. — Это же математическая логика.
— Ты говорил, что в игре нет убийств, — напомнил Зорин.
— Правильно, — подтвердил Игорь. Кажется, он слегка досадовал на непонятливость отца. — Я говорю в переносном смысле. И вообще, это всего лишь сущности, не важно, эльфы или орки.
Слова сына не убедили Зорина.
— Почему не важно? Это же сущности!
С минуту Игорь непонимающе смотрел на отца. Потом улыбнулся.
— Пап, это просто термин такой. На самом деле их нет. Это симулякры.
Брови Зорина дернулись вверх. Игорь засмеялся и откинулся на спинку стула.
— Завтра все объясню. Васька с лету все поймет. Будет твоим гуру.
— Ты думаешь, ребенку можно играть в убийство?
— Пап, ну какое убийство! — чуть раздраженно сказал Игорь. — Это всего лишь игра.
Игорь озабоченно взглянул на часы. Обеденный перерыв подходил к концу.
— О-о-о, засиделись мы с тобой. Я побежал. Так я привезу Ваську?
Это был скорее не вопрос, а подтверждение договоренности, и Зорин промолчал.
— У тебя пуговица оторвалась, — напоследок заметил Зорин.
— Ладно, скажу Ленке — пришьет.
Зорин сделал вид, что не заметил оговорки.
Игорь ушел. Настроение испортилось. Какая-то трещина появилась в семье сына, и это открытие омрачало предвкушение скорой встречи с Диной.
В субботу, в шесть утра, Игорь привез внука, соединил кабелем свой ноутбук с компьютером, загрузил игру.
— Свой комп оставляю. Можете играть вдвоем, — пояснил Игорь. — Так будет интересней. Если играешь один — убить противника довольно просто. Он действует примитивно, по жесткому алгоритму. А в этом варианте борются два человека. Хотя, пап, у тебя никаких перспектив.
Игорь еще немного повозился с компьютером.
— А теперь краткий ликбез, — обратился он к отцу и Ваське.
Рано разбуженный Васька был вялым, зевал и слушал инструкции вполуха, сонно кивая в ответ на наставления. Зорин напрягал внимание, но мало что понял. Игорь сыпал незнакомыми словами, не пытаясь объяснить их смысл, курсор летал по монитору, открывая то одну картину, то другую, изображения сменялись, не успев отложиться в голове Зорина. Оставалось надеяться на внука: может быть он, несмотря на свой вид, все же что-то запомнит и сможет разобраться в причудливой мешанине из сказочных пейзажей, эльфов, орков, драконов. Мелькнул огромный змей в позе, напоминающей боевую стойку кобры: свернутое в спираль тело; «свеча», вознесшая над деревьями голову с раскрытой пастью; круглые черные глаза, смотрящие прямо на игрока. Зачем нужна гигантская рептилия в игре, сын толком не пояснил, но, судя по ее размерам, ей отводилась важная роль. В общем, к концу обучения квалификация новоиспеченного геймера была столь же низкой, как и в начале.
Все, на что хватило Зорина — это понять задачу, стоящую перед игроком. Как и говорил Игорь в кафе, геймерам требовалось проникнуть в крепость и не допустить в нее противника. Оба игрока использовали специальное оружие: пистолет с большим прицелом выплевывал из ствола какую-то темную жидкость, которая покрывала глаза несмываемыми пятнами. Как только черная пелена полностью заволакивала глаза противника, он становился совершенно беспомощным. Что происходило с повергнутым недругом дальше, Зорин не понял.
Чтобы ввести в курс дела двух геймеров — одного продвинутого, а другого откровенного профана, Игорю понадобилось минут десять.
— Понял? — спросил он Ваську.
Васька кивнул, сонно щуря глаза.
— Ты думаешь, он понял? — с сомнением тихо спросил Зорин.
— Конечно. Дети индиго, — уверенно ответил Игорь и снова обратился к Ваське: — Опекай деда. Он в нашем деле «чайник».
Внук безучастно кивнул. Зорин засмеялся и потрепал Ваську по голове.
Игорь уехал.
Внук совсем скис. Зорин уложил его на кровать досыпать утренний сон. Через два часа ему самому захотелось прилечь: внук, поспав, обрел неиссякаемый запас энергии, которая рвалась наружу. Васька носился по квартире, ронял предметы, задавал бесчисленные вопросы. Утомленный Зорин включил компьютер.
Васька затих. Оказалось, что, находясь в полусонном состоянии, он все понял и запомнил.
К обеду приехала Дина, сразу подружилась с Васькой. Внук тут же привлек ее к игре, быстро что-то объяснил теми же непонятными словами, которые сыпались недавно из уст Игоря. Дина слушала внимательно и время от времени кивала.
— Вы говорите на эльфийском? — усмехнулся Зорин.
Дина посмотрела на Зорина и ничего не ответила: она уже включилась в игру.
Внук освободил Дине место у компьютера. Дина поерзала на стуле, устраиваясь поудобнее, ее ладонь легла на мышь, раздались звуки торжественной мелодии — и игра началась. Дина обернулась назад, вопросительно посмотрела на Ваську.
Тот одобряюще кивнул.
Дальше его помощь Дине не потребовалась. Через секунд десять она резко нажала на клавишу, и послышался дребезжащий неприятный звук, которым в игре отмечался каждый победный выстрел.
Васька взвыл от восторга.
— С первого раза! — закричал он, оборотившись к Зорину. Очевидно, это означало, что Дина показала удивительную меткость и первым выстрелом закрасила глаза орка.
Дина продолжала сражаться.
Зорин сидел на диване и не видел того, что происходит на экране. Он смотрел на профиль лица Дины: плотно сжатые губы и прищуренный глаз. Такой сосредоточенной он Дину раньше не видел. Время от времени ее неподвижное лицо на мгновение оживало, но не все, а только уголки губ: они вздрагивали, а вслед за этим слышался металлический неживой звук. Зорин понимал, что очередной враг повержен.
Васька то и дело восхищенно шептал: «Супер!» За минут двадцать Дина расправилась со всем сонмищем уродов, заполонивших сказочную страну. Васька влюбленно смотрел на нее, открыв рот.
— Неплохая игра. И идея благородная, — Дина говорила отрывисто, словно еще не вышла из игры.
— Господи, ну какая здесь идея! — воскликнул Зорин.
— Разве очистить мир от гадин — это не благородно? — вопросительно посмотрела на него Дина.
Он не знал, что ответить. Дина пристально смотрела на него, и ему вдруг на мгновение показалось, что пистолет все еще в ее руках, и она ловит Зорина в прицел, и сейчас раздастся неприятный звук, и мир либо вообще погаснет, либо померкнет, потеряет часть своих красок, четкость контуров, станет тусклым и размытым. Он тряхнул головой — наваждение прошло.
— Благородно… Но… — Зорин не сразу подобрал слова. — Но не таким же способом! Не убийством!
— А каким? Каким? — настойчиво спросила Дина.
Дина, как это с ней часто случалось, задала вопрос в лоб, не скрывая его сути за словесной шелухой, иносказаниями, двусмысленностями, недомолвками — всем тем, что обычно маскирует речь современного человека, порой так тщательно, что отыскать утаенный смысл становится невозможно. Зорин давно понял, что в таких случаях душа подруги обнажается, открывая собеседнику самые интимные стороны и, вероятно, ожидая в ответ такой же открытости и честности. В начале их знакомства Дина прямолинейностью напоминала Зорину дикарку, волей судьбы попавшую в чужую страну и наивно воспринявшую максимы нового мира за чистую монету. Ему казалось, что такая открытость если и не опасна, то всетаки неизбежно приводит к конфликту с людьми, наученными не выставлять на всеобщее обозрение свои души.
Но чем больше Зорин общался с Диной, тем все меньше оставалось от первых впечатлений. Он почувствовал, что прямолинейность его подруги не является проявлением наивности, напротив, она свидетельствовала о непоколебимой убежденности в своей правоте, которая, может быть, шла в разрез с истинами окружающего мира.
Зорин никогда серьезно не задумывался о причинах явного несовершенства мира, полагая, что эта вечная проблема отдана на откуп философам, а простым людям, к которым Зорин относил себя, не стоит тратить минуты и часы земного пребывания на бесплодный поиск. Жизнь поворачивалась к Зорину то черной, то белой стороной, иногда скупо лаская, иногда строго, но не жестоко наказывая, но еще никогда не повергала его в безысходный и неизбывный мрак. И его вполне устраивал сложившийся баланс.
Сейчас Зорин не знал, что ответить.
— Есть же культура… воспитание… — промямлил он.
— Культура? Она может только хихикать.
Зорина смутила горячность Дины. Ему показалось, что они говорят не об игре.
Наверное, она почувствовала его настроение. Дина прижалась к нему сзади, обхватив руками.
— Тили-тили-тесто, жених и невеста, — то ли благожелательно, то ли презрительно сказал Васька и выбежал из комнаты.
Хлопнула дверь туалета.
Они опять помолчали.
— Я смотрел на тебя, — наконец сказал Зорин.
— Я это видела, — улыбнулась Дина. — Ты мешал мне играть.
— Видела? По-моему, ты ни разу не отвлеклась от компьютера.
— У женщин боковое зрение развито лучше, чем у мужчин.
— Лихо ты уничтожила всех орков! — польстил Дине Зорин.
— Я играла за орков, — поправила его Дина.
— За орков? — удивился Зорин. — Почему?
Он почувствовал, как напряглось и снова расслабилось ее тело.
— Мне не нравятся эльфы. Светлоокие! — фыркнула Дина с презрением. — С виду чистенькие, без пятнышка, а у самих в душе…
Она не договорила.
Зорину было очевидно, что слова Дина не относятся к фигуркам на мониторе компьютера — бесплотным сущностям, симулякрам, «знакам, не имеющим оригиналов в реальности» (как узнал Зорин). Так о ком же она говорила? О Резнике?
Еще о ком-то?
— А орки лучше? — спросил Зорин.
— Не лучше. Но они должны прийти в мир, чтобы очистить его! — Дина говорила так убежденно, словно действительно верила в существование сказочных чудищ и в необходимость радикального очищения Земли. Как далеко от игры увела Дину и Зорина нить разговора!
— Они же ужасные!
— Да, они ужасные! Грязные, вонючие. Но бич божий и должен быть ужасен.
Всемирный потоп — невеселая история, да, Дима? Когда Рим погряз в роскоши и разврате, пришли гунны.
— Только остается проблема: какой «дивный новый мир» создадут эти «санитары»? Или снова будет избран праведник, подобный Ною?
— Человечество должно исчезнуть полностью. И «санитары» тоже. Новый всемирный потоп, но уже без Ноя, без ковчега — вот в чем нуждается наша планета.
— А дальше что?
— Что Бог решит, то и будет.
— Ладно, я пожил. А как же дети? Ваську не жалко? Себя не жалко? — начал горячиться Зорин.
— Дима, ну что ты такой серьезный, — заметила Дина его волнение. — Мы же игру обсуждаем.
Конечно, их разговор был не об игре, но Зорин с готовностью принял замечание Дины: её рассуждения об орках, как биче божьем, почему-то неприятно задели его и продолжать спор не хотелось.
Она чмокнула его в щеку. Что он, в самом деле, взъерепенился? Вернулся Васька, присел рядом на пол.
— Попробуй сыграть сам, — предложила Дина.
— Ну вот еще… Я совершенно не азартный человек.
Васька тоже включился в разговор.
— Деда, ну сыграй… сыграй!
Выдержать этот натиск было трудно, и Зорин согласился. Минут десять Дина с Васькой объясняли премудрости игры, и он вроде бы все понял.
— Сначала нужно выбрать Стража ворот, — сказала Дина. — Здесь есть генератор имен.
Она ткнула курсором в какую-то кнопку, и на мониторе появилась мужская фигура в кожаных доспехах и кольчужном капюшоне.
— Грегор, — прочитала Дина. — Значит, Григорий. Подходящее имя. Бодрствующий… Страж ворот пропускает в крепость только эльфов. У орка лишь одна возможность попасть внутрь: ему надо убить эльфа и принять его облик.
Игра обрастала деталями, о которых Зорин не слышал — или не услышал? — от сына.
— А вот и твоя рать, — не снижая торжественность речи, продолжила Дина.
Внизу экрана Зорин увидел два ряда маленьких фигурок — светлых и темных.
«Эльфы и орки», — понял он.
— Нарекаю тебя Кементариндуром, — провозгласила Дина.
— Как? Как? — не понял Зорин.
— Ке-мен-та-рин-ду-ром, — медленно, по слогам повторила Дина и засмеялась. — Ты теперь славный и отважный эльфийский рыцарь Кементариндур.
«Дурацкое имя», — подумал Зорин, но не решился сказать это вслух. — А сейчас выбери противника, — подсказала Дина.
Зорин ткнул курсором в одну из темных фигурок. Та выросла в отвратительное существо с мощным телом, поросшим редкой щетиной, почти без шеи, с длинными, по колено, мускулистыми руками. Орк смотрел на Зорина, злобно ощерившись и обнажив огромные нижние клыки.
— Грязный Визг, — представила Дина страшилище.
— Подходящее прозвище,— пробормотал Зорин. Он обрадовался, что его будет разделять с противником не только физиологическое, но и эстетическое, в области звуков, различие.
— Я буду играть за орков, — сказала Дина. — Васька, помогай деду.
Внук обреченно кивнул.
Начали игру.
На мониторе перед Зориным лежала лесная чаща, разделенная тропой. Постучав по одной из клавиш, Зорин двинулся вперед, вошел в лес.
— Будь внимателен. Следи за деталями, — тихо сказала Дина. Она сидела напротив Зорина, за ноутбуком. Васька, признав бесспорный авторитет и несомненное лидерство новой знакомой, молча, с недоверием наблюдал за действиями деда.
Ничто не нарушало покоя сказочного леса.
Вдруг справа на тропу выскочил заяц, остановился, поднялся на задних лапах, испуганно посмотрел на Зорина, кинулся прочь и скрылся в чаще.
— Он здесь, — услышал Зорин тихий голос Дины. — Подними пистолет.
Похоже, она играла на его стороне.

(Окончание следует)

Опубликовано в Бельские просторы №7, 2019