Геннадий Евдакимов. БЕССМЕННЫЙ СТРАЖ. Окончание

Повесть. Окончание. Начало в № 7, 2019

Зорин вспомнил наставления, покрутил колесико мыши. Снизу на мониторе стал выползать крест прицельной сетки, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Прицел не обращал никакого внимания на стрелка и, несмотря на судорожные попытки Зорина остановить перекрестье на нужном уровне, с возрастающей скоростью уносился вверх и в конце концов скрылся с экрана монитора.
Васька горестно охнул. Устыдившись своей неуклюжести, Зорин стал вращать колесико обратно, но осторожнее. И все же прицел проскочил середину экрана, на уровне которой, по предположениям Зорина, могла находиться голова орка. Ему опять пришлось изменять направление вращения колесика. После нескольких судорожных движений прицел наконец застыл в середине экрана.
Одно указание Дины он выполнил. Что делать дальше? Понятно, поединка с Грязным Визгом не избежать – иначе к чему игра? Но как встретить орка: то ли идти вперед, рискуя попасть под огонь врага из засады, то ли ждать, пока орк вылезет из защитной чащи на безлесное пространство и откроет свое самое уязвимое место – глаза, проглядывающие узкой полоской между почти сомкнутыми тяжелыми веками?
Совсем близко с дерева вспорхнула птица, закружилась над лесом, тревожно вереща.
Тропа сворачивала вправо, и Зорин мог лишь предполагать, что ожидает Кементариндура за поворотом.
– Вперед, – то ли подсказала, то ли скомандовала Дина.
Кементариндур медленно двинулся по тропе, стараясь держать прицел на нужном уровне. Он сделал несколько шагов, повернул вправо – и остановился. Так и есть! Почти перегораживая тропу грузным телом, стоял, согнувшись и опершись на левую руку, Грязный Визг. Правая рука держала пистолет, дуло смотрело прямо на Зорина.
Зорин ошибся: орк оказался выше, и в перекрестие прицела смотрела волосатая грудь страшилища.
– Стреляй! – вскрикнула Дина. Зорин оторвался от компьютера и недоуменно посмотрел поверх монитора.
– Стреляй!
Вероятно, Дина опытным глазом оценила незавидное положение Кементариндура и поняла, что он не успеет навести прицел на глаза противника. Зорин нажал на курок. Пуля ударила орка в грудь, разлетелась брызгами, морду Грязного Визга исказила гримаса боли, он опрокинулся навзничь, и это спасло Кементариндура: выстрел орка ушел вверх.
Наверное, несмотря на все старания понять и запомнить наставления Дины перед игрой, Зорин что-то пропустил. Оказалось, что пистолет мог увечить не только зрение противника, но и его тело.
Впрочем, долго удивляться новым возможностям оружия Зорин не смог: орк стал подниматься с земли.
– Стреляй! Стреляй! – закричал Васька, возбужденно колотя ладошками по коленям.
Зорин стал наводить оружие на орка, и ему показалось, что пистолет ведет себя послушнее: прицел уже не бегал слишком резво по экрану, проскакивая цель.
Новый выстрел опять повалил орка на землю. Чтобы закрепить успех, Зорин еще несколько раз нажал на курок. Сперва Грязный Визг пытался подняться, но затем отвечал на удары пуль лишь подергиванием тела. Наконец он совсем затих.
Зорин победно взглянул на Ваську. По лицу внука, с ужасом смотрящего на монитор, он тут же понял, что произошла катастрофа. Зорин резко повернулся к компьютеру и обомлел – перед ним лежала пустая тропа, а справа колыхались потревоженные ветви деревьев.
Зорин поднял на Дину растерянный взгляд. Та сурово смотрела на него.
– Ты спутал цель, – безжалостно пригвоздили Зорина к позорному столбу слова Дины. – Цель – лишить противника зрения, а не сделать его неподвижным. Догоняй! И держи пистолет наготове.
Повинуясь команде Дины и не опуская оружие, Кементариндур вошел в лес и двинулся по следу раненного орка.
Обнаружить путь бегства Грязного Визга было нетрудно: после себя орк оставил примятую траву и сломанные ветки. Зорин разглядывал лес через прицел, который снова стал непослушным и отвечал на движение пальцев беспорядочным метанием по экрану.
Дина заметила это.
– Каждый удачный выстрел повышает твое мастерство и делает глаза зорче, – пояснила она. – И наоборот, промахи затрудняют владение оружием. Это правила игры.
Через несколько десятков шагов деревья раздвинулись, и Кементариндур вышел на небольшую поляну, поросшую густой и высокой, по пояс, травой. В центре поляны зиял круг смятой травы: очевидно, там лежал обессилевший орк. Предполагая стрелять в лежащее тело, Зорин с трудом опустил непокорный прицел до нужного уровня и двинулся по дорожке, оставленной противником. Он внимательно вглядывался в траву, надеясь еще издали заметить тушу орка. Впереди виднелось светло-коричневое пятно, но небольшое по размеру. Там действительно кто-то лежал, но явно не огромный, грязно-серый орк.
– Не опускай пистолет, – остерегла Дина.
Кементариндур осторожно подошел к кругу ближе – и остановился.
На смятой траве, свернувшись калачиком, неподвижно лежал олененок. Коричневая, со светлыми пятнами спинка, белое брюшко, тоненькие, с крохотными копытцами ножки. Колено передней ноги прикрывало его мордочку, глаз был закрыт. Казалось, олененок спит, но Зорин понимал, что жизнь оставила крохотное тельце.
Зорин убрал руку с мыши. Прицел скользнул вниз и исчез с экрана.
– Целься в глаз, – прошептала Дина, словно боясь разбудить своим голосом лежащее животное.
Зорин недоуменно посмотрел на нее.
– Дима, подумай. Отсюда нет выхода – только вход. Это орк!
Повинуясь скорее не логике, а властному голосу Дины, Кементариндур поднял пистолет, навел перекрестие на прикрытый веком глаз олененка и замешкался. Зорину казалось кощунственным стрелять в беззащитное мертвое тело, даже если все действие происходит в игре и это тело – всего лишь, как выражается сын, симулякр. Слова Дины не убедили его. Вполне возможно, что в погоне за раненным орком он мог сбиться со следа и сейчас Грязный Визг скрывается в другом месте.
Он и дальше пребывал бы в нерешительности, но веко олененка вдруг дернулось, разомкнулось, и на Кементариндура уставился налитый кровью и злобой глаз орка.
От неожиданности Кементариндур выстрелил. Пуля попала в зрачок, черная жидкость почти мгновенно растеклась по глазу, покрывая его черной непроницаемой пленкой. Тело олененка задергалось, пошло рябью, начало бледнеть, растворяться в воздухе, а потом на его месте стала проявляться – сначала чуть заметно, а потом все более явно – огромная туша орка. Слепой глаз врага застыл, но другой еще жил и искал противника.
Кементариндур снова нажал курок, уже без принуждения. Выстрел был не столь удачен, как предыдущий, и залил живой глаз только наполовину. Почти ослепший орк крутил головой, пытаясь найти обидчика, но это ему плохо удавалось. В какой-то момент орк, вероятно, что-то увидел и замер, стараясь разглядеть попавшее в его сильно ограниченное поле зрения предмет или существо. Этого хватило, чтобы поразить незакрашенный участок глаза и полностью ослепить страшилище.
Орк взревел, плюхнулся задом на землю и стал молотить руками в надежде зацепить и разодрать противника.
– Класс! – одобрительно отметил Васька успех деда.
Кементариндур отступил на несколько шагов назад.
– И что же дальше? – Зорин оторвался от экрана и посмотрел поверх монитора на Дину.
Та усмехнулась.
– Сейчас увидишь. Смотри!
Зорин взглянул на экран.
Над лесом навис огромный черный змей с золотой короной на темени – тот самый, которого мельком показывал Игорь во время обучения. Голова змея была повернута к поляне и наклонена: змей всматривался в то, что происходило на этом клочке сказочного царства. Напряженное тело покачивалось, словно набирая энергию для решительного броска.
Слепой орк что-то почувствовал. Он перестал размахивать руками, обернулся назад и задрал морду к небу. Рев утих, Грязный Визг теперь тихо и жалобно скулил.
Змей раскачивался все сильнее. Наконец он, отклонив тело назад, замер на несколько секунд и сделал резкий выпад вперед и вниз – на поляну. Огромное тело изогнулось аркой над лесом, голова стремительно вырастала, заполняя экран, и только теперь Зорин оценил истинные размеры рептилии: в широко раскрытой пасти, на верхней челюсти, смертоносными изогнутыми клинками торчали два зуба в рост орка. У самой земли змей сомкнул челюсти и страшным ударом головой подбросил орка над поляной.
Кувыркающийся в воздухе орк истошно завизжал. Змей задрал голову, провожая взглядом свою жертву, и широко раскрыл пасть. Орк хватался руками за воздух, словно стремился зацепиться за него, чтобы остановить падение и избежать неминуемой гибели – но тщетно. Его тело скрылось в зеве рептилии, челюсти сомкнулись, по телу змея прокатился комок, а затем перед Зориным словно прокрутили кинопленку в обратном направлении: голова змея заскользила по поляне, удаляясь от Кементариндура, взмыла в небо, описала над деревьями гигантскую дугу и скрылась за кромкой леса.
С низа экрана исчезла одна темная фигурка, и появилась надпись: «Кементариндур – 100 очков».
– Если наберешь тысячу очков, получишь статус Великого Воина, – сказала Дина.
– Я должен убить десять орков? – уточнил Зорин.
– Не убить, а ослепить, – поправила его Дина.
Конечно, она лукавила.
– Разве я не скормил орка змею?
– И в чем проблема? – улыбнулась Дина.
Это была не проблема, а, как выражался сын, «проблемка». Стыдно признаться: Зорин жалел орка – игрушечное существо, созданное фантазией Игоря, по сути, поток электронов, бегущих по проводам компьютера. Поделись Зорин сейчас своим чувством с Диной, какой саркастический взгляд встретил бы он!
Зорин промолчал.
На ночь Дина осталась у него. Ваське постелили в спальной, себе – в зале, на диване.
Зорин долго не мог уснуть: то ли беспокоила луна, заглядывавшая в окно, то ли какое-то смутное и беспричинное недовольство тревожило нервы. Дина тихо посапывала, прижавшись к нему.
Осторожно, чтобы не разбудить подругу, Зорин встал и на цыпочках прошел в кухню. Свет он не включил.
В шкафу стояла початая бутылка коньяка.
Он налил рюмку, долго сидел, не притронувшись к ней, потом выпил.
Скрипнула пол. Зорин обернулся. В проеме стояла Дина.
– Дима, что с тобой?
Он помолчал.
– Я убил тебя.
– Глупый… Это всего лишь игра.
«Это всего лишь игра», – мысленно повторил Зорин слова Дины.

На другой день после приезда родственников Даниловны Федор засобирался в райцентр. Накануне он оформил отгул на два дня, но по просьбе дочери усопшей взял на себя изготовление памятника и ограды на могилу.
Зорин напросился на поездку: хотелось удалиться от печальных свидетельств смерти, пусть даже такой обычной, по природе вещей, как смерть Даниловны.
Федор решил изготавливать памятник у себя на работе. Выехали в восемь часов. Райцентр находился в тридцати километрах от деревни, и вскоре машина подъехала к мастерским, которые представляли собой, по сути, небольшой завод.
Прошли в кузницу. Зорин ожидал увидеть картину, знакомую по детским книжкам и старым фильмам: темное закопченное помещение, скупо освещенное пламенем горна, усыпанный окалиной пол, небольшая наковальня, груды металлических заготовок и законченных изделий и два мужика в брезентовых фартуках, поочередно взмахивающие своим инструментом: один – легким молотком, другой – увесистой кувалдой.
Действительность выглядела по-другому: кузница располагалась в просторном цехе с высокими потолками, наковальня стояла между металлическими колоннами какого-то циклопического устройства (далекий от техники Зорин все же понял, что это и есть молот), вместо двух мужиков работала целая бригада из пяти человек, брезентовые фартуки дополнялись шлемами с прозрачными щитками и наушниками. Один из кузнецов (машинист, как позже узнал Зорин) стоял за толстым металлическим листом, на пяточке с какими-то рычагами и приборами, остальные четверо находились метрах в двадцати, и над ними висела на захвате мостового крана раскаленная добела болванка.
Федор поздоровался с машинистом, познакомил его с Зориным, приветственно помахал рукой остальным и кратко пояснил Зорину назначение непонятных устройств.
– Сергеич, подожди меня здесь. Ближе не подходи. Я схожу к начальству.
Федор ушел. В сопровождении кузнецов болванка поплыла по воздуху, остановилась напротив молота, опустилась на нужную высоту и, подхваченная длинными клещами и подталкиваемая вдруг ожившим рельсовым манипулятором, улеглась на наковальню.
Кузнецы поправили клещами ее положение на наковальне, и один из них махнул рукой машинисту. Тот потянул рычаг, и молот мгновенно отозвался на движение человека: из его верхней части, нависшей над наковальней, выскочил боек (кажется, так называлась эта штука) и стал с нечеловеческой силой бить по болванке. Два кузнеца придерживали заготовку, время от времени поворачивали и наклоняли ее, подставляя нужное место под удар.
Каждая встреча заготовки и бойка сопровождалась снопом искр и глухим звуком: бух!.. бух!.. бух!.. Привычные голоса ударных инструментов: раскаты большого барабана и литавр, трескучесть малого барабана, резкий звон тарелок, щелчки кастаньет – не шли ни в какое сравнение с буханьем огромной машины. В оркестре звуки инструментов, соединившись в единый поток, свободно растекались в пространстве, здесь же массивный слиток словно втягивал звук в себя, гасил его в своем металлическом нутре.
И все же то, что видел сейчас Зорин, напоминало оркестр слаженностью, прекрасным знанием и четким выполнением «партитуры» каждым участником происходящего действия. И так же, как в оркестре, здесь группу людей объединяла воля и жесты одного человека. Роль дирижера выполнял мужчина лет сорока – сорока пяти, дирижерскую палочку ему заменяла метровая металлическая линейка, которой он время от времени измерял заготовку. Впрочем, большую часть времени он наравне с другими орудовал клещами. Когда двое рабочих с усилием переворачивали заготовку с торца на боковую поверхность, бригадир припадал на колени и, используя край наковальни как опору, а клещи как рычаг, толчками поворачивал заготовку на небольшой угол, подставляя ее под удар молота. Сила удара постоянно менялась: молот то сплющивал болванку мощными ударами, то осторожно обстукивал ее, доводя до нужной формы.
Потом пришла очередь пробивать в болванке отверстие. Для этого использовали прошивень. Один из кузнецов зажимал стальной цилиндр длинными клещами, резким движением закидывал его на болванку, и молот вгонял прошивень в раскаленный блин. Кузнецы меняли прошивень на более тяжелый, отверстие становилось все больше и больше. В один момент рабочий не смог закинуть массивный прошивень на заготовку. Он повторил попытку – и снова неудача! Тут же уставшего товарища заменил другой кузнец и, предварительно чуть раскачав прошивень, резким движением длинных клещей, подпираемых коленкой, забросил его на болванку и установил в нужную позицию.
Зорин видел, насколько тяжела работа кузнецов, какие усилия требуются, чтобы оторвать тяжеленную болванку от земли, забросить ее на наковальню и ворочать, подставляя под удар бойка. Наверное, Зорин не смог бы сделать ни первого, ни второго, ни третьего, а если бы и смог – либо надорвал бы мышцы, либо через несколько минут свалился бы от усталости. Кузнецы тоже уставали, но они постоянно сменяли друг друга, давая отдых натруженному телу.
Так и работали кузнецы: слаженно, как хорошо сыгравшийся оркестр, без суеты, помогая друг другу.
«Кто же мне поможет? Кто меня сменит? – подумал Зорин. – Как я устал… Господи, как я устал!».

Однажды Зорин встретил Дину в центре города. Она стояла на противоположной стороне улицы с молодым мужчиной, высоким, с рыжей шевелюрой. Они о чем-то разговаривали, мужчина время от времени касался ладонью ее руки, то ли в чем-то убеждая, то ли успокаивая.
Сердце заколотилось. Надо было, наверное, уйти, но он знал, что будет мучиться неопределённостью и ревностью. Лучше было сразу прояснить ситуацию.
Зорин пересек улицу и подошел к Дине со спины. Мужчина вопросительно посмотрел на него.
– Здравствуй, Дина!
Она быстро обернулась, и, как показалось Зорину, в глазах её мелькнул то ли испуг, то ли недовольство. Но в следующее мгновение она улыбнулась.
– Привет! Ты как здесь оказался?
– Проходил мимо.
Спутник Дины, затянутый в черную кожу – узкие брюки, короткая куртка, на полголовы выше Зорина, сухощавый мужчина, вблизи оказался совсем немолодым. Пожалуй, даже старше Зорина. Длинное лицо, сеть мелких морщин, тяжелая нижняя челюсть, цепкий внимательный взгляд. Молодила незнакомца копна рыжих вьющихся волос и костюм: он походил издали то ли на студента, то ли на музыканта какой-нибудь молодежной рок-группы.
– Знакомьтесь. Господин Крафт… Господин Зорин, – представила их друг другу Дина.
Крафт что-то сказал Дине по-английски.
Дина кивнула и перевела Зорину:
– Господин Крафт просит быть без церемоний. Ты можешь называть его Деймон.
Рыжий протестующе замахал рукой
– Он хочет, чтобы ты называл его Демьяном, – с улыбкой сказала Дина.
– Что ж, Демьяном так Демьяном, – буркнул Зорин и назвал свое имя.
– У Крафта здесь бизнес, я помогаю ему. Он только что подписал с нами хороший контракт. Мы празднуем.
– Я вижу, – в его голосе прозвучали сердитые нотки, и Дина их услышала.
Крафт смотрел на них с интересом и чуть насмешливо. По-видимому, он понял и их особые отношения, и состояние Зорина.
– Не дуйся, – Дина взяла Зорина под руку. – Пойдем с нами.
Она что-то сказала Крафту, и тот согласно закивал головой: да… да… Он был само радушие.
Не стоило вмешиваться в разговор Дины и Крафта, чтобы потом трусливо сбежать, и Зорин согласился.
Оказалось, что они стояли рядом с небольшим восточным ресторанчиком.
По крутой лестнице – ресторанчик располагался в подвале – они спустились вниз. В зале была приятная прохлада и полумрак. Крафт приветственно помахал кому-то и уверенно направился вглубь зала. Там, в отдельной кабинке, за накрытым столом, сидела женщина лет тридцати пяти, с остреньким личиком, в хиджабе, в сером платье с глухим воротником, совершенно без макияжа.
Крафт что-то коротко сказал ей, но не по-английски, а, как показалось Зорину, по-арабски. Женщина ничего не ответила, только покорно склонила голову. «Атмосфера здесь действительно восточная», – усмехнулся про себя Зорин.
– Это Зарема, сотрудница Деймона. Зарема, это Дмитрий, он мой друг, – представила Дина женщину и Зорина друг другу. Зарема, не проронив ни слова, склонила голову, потупив взгляд. Очевидно, это должно было выразить радость знакомства.
Они уселись за стол, Дина подозвала официантку, та принесла приборы для Зорина.
Стол был не изобилен: какие-то салаты, минеральная вода, небольшой фарфоровый чайник. На празднество это не походило.
– Деймон спрашивает, ты что-нибудь будешь пить? – спросила Дина.
Зорин отказался.
Крафт снова что-то спросил у Дины.
– Он спрашивает о твоей профессии, – пояснила Дина.
– Скажи, что я музыкант, – ответил Зорин и, не дожидаясь перевода, выскреб из глубин памяти остатки школьного английского и напрямик обратился к иностранцу. – Musician.
– О-о-о, musician! – воскликнул Крафт и, оттопырив согнутую в локте левую руку, правой плавно поводил по воздуху.
– Нет, нет, не скрипач, – понял Зорин и, исчерпав все свои небогатые способности общаться по-английски, ответил Крафту такой же короткой пантомимой – пробежал пальцами по клапанам воображаемого кларнета.
Крафт закатил глаза, что-то вспоминая, а затем обрадованно воскликнул по-русски, но с сильным акцентом:
– О-о-о, дудка!
Дина засмеялась и поправила иностранца: «No, no! Clarinet».
Крафт обескураженно развел руками и тоже рассмеялся.
Похоже, он никогда не испытывал сложностей в общении. С Зориным он держался совершенно свободно, словно знал его много лет, и не обращал ни малейшего внимания на насупленный вид нового знакомого.
Оказалось, что он в детстве мечтал стать скрипачом, но брать уроки музыки – удовольствие дорогое, и родители не могли позволить себе такие траты. Жизнь заставила заниматься другим делом. Но тяга к музыке осталась, поэтому пусть Дмитрий простит его неуемное любопытство.
Действительно, вопросов Крафт задавал много. Его интересовали цены на билеты в филармонию, репертуар, вместимость зала, посещаемость концертов…
Зорина не убедила житейская история нового знакомого, он счел ее придуманной на ходу, чтобы наладить контакт с собеседником. Вопросы раскрывали в нем не меломана, а скорее бизнесмена. Теплоты в их общение это не добавило, и Зорин отвечал на вопросы вежливо, но кратко и сухо.
Зарема все время молчала и не проявляла никакого интереса к разговору.
После того, как Крафт получил представление о филармонии, он откинулся на спинку стула и, скрестив руки на груди, торжествующе посмотрел на собеседников.
После недолгого молчания он объяснил причину своего торжества. Ему только что в голову пришла многообещающая идея. «Very promising idea», – повторил он несколько раз. Почему бы не включить филармонию в программу тура для солидных иностранцев, ценителей русской культуры? Вы знаете, какие деньги они готовы платить?
Зорин пожал плечами: почему бы и нет? Дина промолчала.
Крафт развивал идею дальше. Он уверен, посещение филармонии добавит туру солидность и дополнительную притягательность. Определенно стоит заняться разработкой бизнес-проекта. Но для этого ему надо увидеть все своими глазами: сцену, зал, ресторан… Кафе? Ну, пусть будет кафе. Кстати, он наконец-то исполнит свою детскую мечту – постоять на сцене. Это можно устроить без всяких формальностей?
Кажется, Дине эта затея не понравилась. Она что-то недовольно сказала Крафту, но не по-английски, а по-арабски (для Зорина ее знание этого языка стало очередным открытием). Крафт протянул руку через стол, мягко накрыл и слегка придавил своей ладонью ее ладонь, словно скомандовав: перестань!
Руку Крафт тут же убрал, но Зорину хватило и этих мгновений, чтобы ревность снова уколола его.
Дина посмотрела на Зорина, все прочла по его взгляду и чуть дрогнувшим голосом повторила вопрос Крафта:
– Дима, это можно устроить?
Зорин перевел дух. Не драться же из-за, в общем-то, безобидного жеста. В конце концов, успокоил он себя, они деловые партнеры.
Зорин нехотя согласился. Договорились завтра, в первой половине дня, встретиться в офисе Дины.
После этого Зорин с Диной ушли, оставив Крафта со своей молчаливой спутницей в ресторане.
С Диной он пробыл недолго и попрощался холодно, не пригласив, как обычно, к себе домой.
На следующий день, за полчаса до назначенного времени, он приехал к Дине на работу: хотелось побыть с ней наедине до появления Крафта и, может быть, развеять вчерашние смутные подозрения о возможных неделовых отношениях Дины и Крафта.
В офисе было тихо. За компьютером сидела девушка-клерк, а за журнальным столиком, в кожаном кресле, разместился коренастый мужчина – широколобый, с боксерским носом и пшеничными усами. Посетитель взглянул на Зорина и продолжил листать какой-то проспект.
Дверь в кабинет Дины была закрыта.
– Простите, вы сюда? – спросил Зорин мужчину.
– Нет, я еще не определился.
Зорин постучал и тут же открыл дверь. Дина находилась у окна, а почти вплотную к ней, спиной к Зорину, стоял Крафт.
Увидев Зорина, Дина то ли испугалась, то ли растерялась – второй раз за двое суток. Крафт обернулся, его лицо осветилось улыбкой, и он что-то сказал.
Зорин не стал слушать, пробормотал: «Извините», – и закрыл дверь.
Он хотел уйти.
– Где собираетесь отдыхать? – остановил его вопрос посетителя. – Наверно, в Турции?
– Что? – Зорин не сразу вернулся в действительность. – Да, да, в Турции.
Из кабинета вышел Крафт. Бежать было поздно.
– По-ез-жа-ем? – на ломаном языке спросил иностранец.
– А Дина?
– Дина? No, no! – замотал головой Крафт. – Business.
Зорин даже обрадовался: встречаться с Диной сейчас не хотелось.
Уходя из офиса, Зорин попрощался с посетителем.
– Всего доброго, – ответил мужчина. – Может быть, встретимся в Турции.
– Все может быть, – согласился Зорин. – Мир тесен.
Зорин не представлял, как будет общаться с Джеффри без переводчика, но это оказалось довольно простым делом: что-то вспоминал из своего школьного прошлого Зорин, какие-то русские слова знал Крафт и произносил их, страшно коверкая, но все же понятно и наконец выручал язык жестов.
В филармонии на входе, у рамки металлоискателя, стоял знакомый охранник.
– Иностранец? – с любопытством спросил он, глядя на Крафта.
Зорин объяснил цель прихода.
– Наркотики? Взрывчатка? Оружие? – шутливо спросил охранник, обратившись к Крафту, и жестами изобразил и укол, и взрыв, и стрельбу из автомата. – Кайф? Бух-бух? Пиф-паф?
Крафт засмеялся.
– Кардиостимулятор?
Зорин вопросительно взглянул на Крафта. Тот понял, о чем идет речь («cardiostimulator?») и отрицательно покачал головой.
– Тогда прошу, – охранник приглашающим жестом показал на рамку.
Металлоискатель молчал.
– Он выключен, – рассмеялся охранник. – Профилактика.
Отсутствие Дины избавило Зорина от продолжительных объяснений, и он провел экскурсию по филармонии почти галопом. Через час он отделался от Крафта, отвезя его в гостиницу.
Звонить Дине Зорин не стал – пусть компаньон рассказывает.
Но и Дина молчала. Зорин понимал: сейчас она ждет его реакции и думает, как объяснить ситуацию в офисе.
Через два дня Дина наконец позвонила:
– Дима, нам надо встретиться. Я могу к тебе приехать?
– Приезжай. Я дома.
Через полчаса она была у него, прошла в зал, не разуваясь, села на диван.
Она прекрасно понимала причину его молчания.
– Дима, что за глупости! Это мой деловой партнер! Мы с ним даже парой слов не обмолвились! Я ему чашки чая не налила. И вообще у меня принцип: не водиться с женатыми мужчинами.
Зорин слушал Дину и не верил ей: мизансцена была двусмысленной и какой-то непростой разговор между ней и Крафтом был. Но он понимал: скажи она правду – и, вполне возможно, налаженным отношениям пришел бы конец. Он приглушил свою ревность, загнал ее куда-то вглубь души.
Все наладилось, их отношения вернулись в прежнее русло. Крафт больше не появлялся, и Зорин успокоился. Как оказалось, только на время.

На Новый год Дина уехала в Дубай и, пробыв там рождественские каникулы, вернулась простуженной: сказались кондиционеры отеля. Зорин хотел приехать к ней, но она мягко отказала: «Не хочу, чтобы ты видел меня такой».
Он скучал без Дины. Нестерпимо хотелось услышать рядом слегка грассирующий голос, закопаться лицом в волосы, вдохнуть аромат ее духов. Телефонных разговоров и переписки не хватало.
Когда тоска стала невыносимой, он открыл альбом ее фотографий в смартфоне.
В который раз Зорин листал и старые снимки, и фотографии, присланные Диной из Дубая. Обычные сюжеты, обожаемые туристами: Дина на фоне белоснежных минаретов, вся в черном, в хиджабе; Бурдж-Халифа с нескольких ракурсов, дельфинарий, Золотой рынок…
И вдруг он вздрогнул, словно кто-то неожиданно ударил в литавры прямо у него под ухом! Он смотрел на снимок и чувствовал, как пульсирует кровь в висках – точно так, как тогда, у восточного ресторанчика. На снимке Дина торговалась с продавцом, держа в руках какую-то мелкую вещицу. На заднем плане, среди туристов, забивших узкий переулок, светилось раньше незамеченное рыжее пятно. Крафт!
Потом пришло сомнение.
Зорин увеличил фотографию до предела, но изображение размылось, стало нечётким, и он так и не смог определить, что мужчина на снимке – это Крафт.
С бьющимся сердцем Зорин позвонил Дине.
– Ты ездила с Крафтом?
– С чего ты взял? – чуть помолчав, спросила она.
– Он у тебя на снимке.
– На каком?
– Там, где ты торгуешься с продавцом.
Дина замолчала – похоже, искала снимок на своем телефоне.
– И где же ты увидел Крафта?
– Не прикидывайся, – сорвался Зорин на грубость. – Он в толпе!
– Не кричи на меня… – тихо сказала она. – На меня никто никогда не кричал. Я ездила с Заремой.
– Ты не говорила, что едешь с Заремой.
– Ты не спрашивал.
Он действительно не спрашивал.
– Успокойся. Я тебе уже говорила: Деймон – друг Заремы.
Он так и не понял, подтвердила она или опровергла то, что вместе с ней в Дубае находился Крафт. Ее ответ был словно смутный образ рыжеволосого мужчины на злосчастной фотографии: чем больше вдумывался Зорин в слова Дины, тем смутнее и двусмысленнее они казались. То, что Дина упомянула о подруге, нисколько не уменьшило его подозрения – Заремы на фотографиях не было, а Крафт, или, во всяком случае, мужчина, похожий на него, был. Теперь объяснялось и ее нежелание встретиться: возможно, причина таилась не в болезни, а в новом – или старом? – увлечении Дины.
Зорин напился до беспамятства, чего с ним давно не было, и в пьяном угаре, путая явь с алкогольными кошмарами и едва ворочая языком, наговорил Дине по телефону кучу гадостей.
Утром он проснулся с больной головой, вспомнил вчерашний день и чуть не застонал от стыда.
Все его попытки извиниться остались безрезультатными. Он пытался звонить Дине – его номер оказался заблокированным, писал на ее электронную почту – молчание.
Однажды телефон отозвался.
– Слушаю.
У Зорина пересохло горло.
– Здравствуй, Дина, – прохрипел он. – Я скучаю без тебя.
– Я пыталась строить с тобой отношения, – ее слова были сухи, формальны и не похожи на те, что когда-то, при первой встрече, ставили его в тупик своей прямотой и искренностью.
– Я не умею строить. Я не знаю, как надо строить отношения – я просто тебя люблю.
– Любить – значит оскорблять?
– Нет, любить – значит прощать.
Она молчала.
– Прощать? Чтобы снова получать оскорбления? – наконец услышал он.
Дина оборвала разговор.
Они расстались.

Прошло полгода – пожалуй, самое трудное время в его жизни, если не считать последние месяцы. Дина бросила Зорина, но не ушла из его памяти. До ее ухода он не мог и представить, как одна и та же мысль не отпускает тебя ни на минуту. Раньше его зрение свободно скользило по панораме окружающего мира, теперь же оно словно сфокусировалось на одном объекте и постоянно натыкалось на напоминания о Дине. А их было предостаточно. Он шел по городу – в глаза лезли автомобильные номера, похожие на номер ее машины, смотрел спортивный репортаж – название футбольного клуба повторяло ее имя, заходил в магазин – и видел на коробке конфет знакомое сочетание букв. Дина… Дина… Дина…
Вероятно, со временем он бы успокоился, но случайная встреча с Диной еще сильнее разбередила рану.
Как-то раз Зорин встретил Дину в торговом центре. Он спускался со второго этажа, она вышла из спортивного отдела. Они столкнулись лоб в лоб, и делать вид, что они друг друга не заметили, было поздно.
– Здравствуй, – сдавленно сказал Зорин.
Сердце прыгало.
– Здравствуй, – тихо промолвила Дина и оглянулась назад.
Зорин невольно проследил ее взгляд и сквозь прозрачную дверь спортивного отдела увидел Гордеева! Рядом с ним стояла невысокая, хрупкая девушка-продавец в красной фирменной блузе. Гордеев, по-видимому, что-то выговаривал девушке: та стояла, опустив голову и безвольно свесив руки.
– Так ты с Гордеевым? – вопрос дался Зорину с большим трудом.
– Что? – Дина обернулась к нему. – Да… да… Так получилось…
– А как же муж?
– Мы развелись, – кратко ответила Дина.
– И как тебе в статусе жены телезвезды?
Зорин язвил, понимая, что не нужно этого делать, но не смог остановиться: боль, тоска, подозрения – все, что накопилось в душе за полгода, – рвались наружу, сметая хлипкие заслоны благоразумия и вежливости. Хотелось сказать Дине что-то обидное, хлесткое. Память подсунула, казалось, напрочь забытый эпизод: «поместье» Гордеева, ладонь журналиста на предплечье Дины, потупленный взгляд Дины, победная мужская улыбка. Наверное, уже тогда между ними что-то было, а уединение Дины в комнате на втором этаже объяснялось вовсе не скукой и неприятием трезвым человеком поглупевшего и взвинченного алкоголем сборища, а ожиданием человека, с которым связывают не только нити формального знакомства. Какой же он, Зорин, дурак!
– Я ему не жена, – Зорину показалось, что Дина чуть рассердилась.
В мизансцене за стеклянными дверьми прибавились действующие лица: появился парень в костюме, в белой рубашке и с галстуком – очевидно, представитель того разношерстного племени, которое получило название «менеджеры».
– Кажется, твой хахаль обыкновенный склочник! – снова не смог удержаться Зорин.
Конфликт Гордеева с продавцом, кажется, был улажен. Гордеев направился к кассе.
Дина снова оглянулась.
– Нам нужно встретиться, – решился сказать Зорин, понимая, что их разговор сейчас закончится.
– Конечно… конечно… – торопливо ответила Дина. – Я тебе позвоню… Обязательно… Извини, мне надо идти…
Зорин вышел на улицу.
Она сдержала слово, позвонила через неделю.
– Если хочешь, я приеду, – услышал он тихий голос.
– Жду, – ответил Зорин.
В Зорине опять проснулась интуиция. Он подошел к окну – машина Дины въезжала во двор. Зорин ждал, когда откроется дверца и он увидит Дину, ждал от нее привычных действий, чтобы убедиться – все возвращается на круги своя.
Дверца не открывалась. Зорин понимал, что Дина решает для себя какую-то трудную задачу.
Наконец Дина вышла из машины. На середине двора она остановилась, посмотрела вверх, по-видимому, увидела его в проеме окна, опустила голову и быстро пошла к дверям подъезда.
Зазвонил домофон. Зорин нажал кнопку, провернул защелку в замке, приоткрыл дверь.
Он слышал, как громко и отчетливо стучат каблучки ее сапожек на лестнице. Кажется, все сомнения покинули Дину.
Она зашла в квартиру. Зорин потянулся к ней, попытался обнять и почувствовал, как напряглось ее тело – как тогда, в их первую встречу. Зорин отпустил ее.
– Извини… – сказала Дина. – Я так сразу не готова…
Зорин понимал Дину – ему и самому было неловко.
Он помог ей снять пальто.
Дина прошла по квартире, медленно, иногда касаясь каких-то предметов – словно вспоминала прошлые встречи.
На кресле лежала куртка – так как ее бросил Зорин, придя домой. Дина взяла куртку, отнесла в переднюю, надела на плечики. Затем подошла к нему, заглянула в глаза.
– Тебе со мной плохо?
– Ну что ты… мне очень хорошо, – сказал он.
Он врал. Что-то было потеряно – может быть, безвозвратно.
Дина ушла в ванную. Зорин сел на диван. Перед ним, на журнальном столике, корешком вверх, лежала раскрытая книга, которую он пытался читать до прихода Дины.
Он попробовал вспомнить, о чем же он читал, но память подсовывала только одно слово: катарсис… катарсис… очищение… очищение…
Какое к черту очищение! Тягучая, как утренняя слизь в горле, которая, сколько не откашливайся, лезет и лезет в рот, ревность вся ползла и ползла из уголков души. Сколько же ее там накопилось!
Зорину стало совершенно ясно, что уход Дины к Гордееву уже никогда не сделает возобновлённые отношения простыми, безмятежными, свободными от подозрений и претензий друг к другу. Они никогда таковыми и не были, но раньше случавшиеся размолвки Зорин считал досадными сбоями в совместной жизни. Теперь же он понимал, что вряд ли избавится от назойливых картинок, которые лезли ему в голову: как она спит с другим мужчиной, как шепчет в ночи ему слова, которые раньше слушал Зорин.
Говорило в нем и уколотое самолюбие: значит, Дина нашла в Гордееве то, что не мог ей дать Зорин.
Дина вышла из ванной, присела на диван рядом с ним. Все, о чем мечтал Зорин последние полгода, казалось, осуществилось: любимая женщина вернулась. Но радости не было.
По ее ускользающему взгляду Зорин понял, что Дина ждет вопросов и боится их. Зорин никогда не видел Дину нерешительной, сомневающейся, тем более испуганной, поэтому ее нынешнее состояние как бы свидетельствовало, что Дина чувствует свою вину, и вместо жалости или участия это вызывало в душе Зорина бессердечное желание немедленно добиться от нее признания измены (так, вопреки логике и здравому смыслу, воспринимал Зорин смятенным разумом и сердцем связь Дины с Гордеевым).
– Почему ты ушла к Гордееву?
– Зачем ты мучаешь меня? – сказала Дина с тоской. – Разве это важно?
Он видел, что она сдерживается из последних сил. Кажется, Дина ждала другого: если не любви, то хотя бы участия. Ее разочарование – то ли действительное, то ли придуманное Зориным – взбесило его, и ему еще нестерпимее захотелось увидеть ее раскаяние, унижение, признание в своем падении.
– Я должен знать! – закричал он. – Ты любишь его?
– Я его ненавижу! – воскликнула Дина.
Она зарыдала, закрыв лицо ладонями.
– Ты не знаешь, на что я пошла! Он противный. Какой он противный! Я хотела так его оскорбить, чтобы… чтобы… – она судорожно искала слова, – он избил меня… или даже убил… Тогда бы его посадили… Если бы я сказала, что он слабак в постели – он или сдох бы от бешенства или меня бы убил…
– Зачем, Дина, зачем?!
– Если бы не он… Если бы не Резник… Все было бы по-другому!
Больше ничего от нее Зорин не добился.

Зорин еще надеялся, что все можно поправить. Он уговорил Дину съездить в Москву – ненадолго, на три дня. Они поселились в гостиничном номере с видом на Крымский мост. На второй день, устав от шума и суеты московских улиц, они зашли в тихий итальянский ресторанчик. Негромко и ненавязчиво звучала музыка, и приглушенные звуки старых мелодий воспринимались как милое и приятное дополнение к уютному полумраку зала, виноградным гроздьям на кирпичных стенах, аквариумам с подсвеченной водой.
Зорин заказал салат, суп из спаржи, какое-то мясо, а себе еще и рюмку вермута.
Дина почти не ела, ковыряла вилкой в тарелке с салатом, думая о чем-то своем. Свободная рука лежала на столе. Он накрыл ее своей ладонью и почувствовал, как затрепетала жилка – то ли его, то ли ее, он и не понял.
– У тебя горячие руки, – сказала она.
– Тебе жарко?
– Нет, мне нравится… С первой встречи нравится, – смущенно сказала Дина. – Я в них таю… Как воск…
Зорин разомлел от ее слов, тепла женской руки, вермута и почти утонул в блаженстве, но Дина оставалась по-прежнему отстраненной.
– Дина, что-то случилось? Ты сейчас не со мной.
– Нет, все нормально. Можно тебя спросить?
Зорин слегка насторожился.
– Если бы у нас был ребенок, какое имя ты хотел бы для девочки?
Зорин был в замешательстве.
– Может быть, Ева?.. – не дождавшись ответа и опустив голову, тихо предположила Дина.
Зорин заглянул ей в глаза.
– Ты хочешь ребенка? – выдавил он из себя.
– И хочу и надо уже, – кажется, она была готова заплакать.
– Пойми, мой возраст…
– А мой возраст? – перебила его Дина. – Мне скоро тридцать.
– В конце концов, сейчас женщины рожают и в пятьдесят, и в шестьдесят лет.
– Ничего себе, успокоил… Значит, мне еще лет двадцать подождать? Когда тебе будет за семьдесят?
Он почувствовал, как загорелось от прихлынувшей крови лицо, но сдержался.
– Успокойся. Ты просто застала меня врасплох. Я не думал об этом.
– Дима, ты хоть понимаешь, что предлагать тридцатилетней женщине рожать в шестьдесят – это оскорбление?
– Ты беременна?
Дина тихо и невесело рассмеялась.
– Нет… нет… Не бойся… Я немного помечтала. У меня не может быть детей.
– Почему?
– Я делала аборт. Неудачный…
– Когда? – встревоженно спросил Зорин.
Дина еще ниже опустила голову.
– Это было до тебя.
Зорин облегченно вздохнул, и Дина, подняв голову, заметила это.
– Тогда зачем этот разговор?
– Есть же и другие варианты, – тихо сказала Дина.
– Давай не будем торопиться. Давай подождем. Я пока не готов к этому. Мы даже не в браке.
– Хорошо, – покорно сказала она. Её гнев утих, но Зорин понимал, что она и обижена и разочарована.
– Я схожу в туалет, мне надо привести себя в порядок.
– Ты прекрасно выглядишь.
– Спасибо. Хочу сама убедиться в этом. Дай мне номерок, я забыла в пальто платочек!
– Я могу дать тебе свой. Он чистый, – предложил Зорин.
– Пожалуйста, дай номерок, – в ее голосе зазвучали стальные нотки.
Дина ушла. Зорин задумался. Разговор, который случился так неожиданно, расстроил его. Он в самом деле выглядел в глазах подруги не лучшим образом.
До сих пор Зорин был уверен, что выполнил, хотя и с поправкой на современные условия, жизненную программу настоящего мужчины: построил дом, посадил дерево и родил сына. С последним пунктом он справился без всяких оговорок. За построенный дом вполне могла сойти квартира, купленная на заработанные деньги и средства, полученные от продажи родительского жилища. Что касается дерева, то Зорин считал – не без оснований, что «древо культуры», хотя и не им посажено, растет благодаря и его поливке.
Словом, в последнее десятилетие Зорин жил с сознанием исполненного долга, что позволяло его душе и разуму пребывать в покое и тихо наслаждаться скромным комфортом привычного, устоявшегося быта – без необходимости отзываться на какие-то крупные жизненный проблемы, без постоянной, каждодневной заботы о потомстве, без жестких обязанностей по отношению к близким,
Любовь к Дине, хотя и причиняла иногда боль (грызла душу ревность, мучали сомнения в искренности подруги, щемило сердце от предчувствий), все же не ломала кардинально его жизнь, а вплеталась в нее самой яркой нитью: может быть, потому, что Зорин, сообразуясь со своим возрастом, не строил никаких планов – ему просто хотелось, чтобы Дина как можно чаще была рядом.
И вот всему этому грозил крах. Разговор испугал Зорина. Он понимал, что ребенок круто изменит его жизнь и что любовь Дины (если она, конечно, любила Зорина) будет отдана не только ему, Зорину, но и маленькому созданию. Сейчас Зорин не мог любить или даже симпатизировать чужому неизвестному существу – скорее он воспринимал его возможное появление как покушение на размеренность и спокойствие своей жизни. Хлопоты, переживания и радости, которые Зорин в молодости, после женитьбы и рождения Игоря, разделял с Ольгой, он всегда вспоминал с теплотой, но сейчас, в пору зрелости, когда жизнь миновала перевал, он не хотел их повторения.
«Ничего. Как-нибудь все уладится», – успокоил себя Зорин, однако понимая в глубине души, что Дина с её неуступчивым, жестким характером вряд ли легко, без болезненного сопротивления согласится с ним – скорее она порвет их отношения, как уже делала.
В этих думах он прождал Дину с полчаса, а потом забеспокоился. Туалет находился недалеко от гардероба, и Зорин обратился к старушке, которая принимала у них пальто.
– Извините, моя спутница зашла в туалет полчаса назад…
– А она ушла, – перебила его гардеробщица.
– Как ушла?! – изумился Зорин.
– Оделась и ушла.
Зорин бросился в зал, расплатился, торопливо оделся и выскочил на улицу. Посмотрел направо, налево – Дины не было.
Он набрал ее телефонный номер – она не отвечала.
Зорин растерялся. Что делать? Куда идти?
Он пошел торопливо по улице, напряженно вглядываясь в людской поток, но знакомую фигуру не обнаружил.
Метров через триста он резко остановился от пришедшей на ум простой мысли. Ну конечно же, Дина уехала в гостиницу! Куда же еще! Знакомых у нее в Москве нет.
Зорин взял такси и минут через двадцать вошел в гостиницу. Подойдя к стойке, он увидел на штырьке ключ от своего номера.
Дина пришла, когда уже стемнело и светила луна, молча разделась, сходила в душ, расстелила постель и легла, отвернувшись к стене.
Зорин тоже лег.
– Хватит дуться… Иди ко мне, – попросил он.
Она не ответила, он дотронулся до ее тонкой руки, лежащей поверх одеяла. Дина отдернула руку и натянула одеяло почти до ушей.
Зорин понял: сегодня примирения не будет.
Под утро Зорин проснулся. Он лежал лицом к огромному, почти во всю стену, окну, и первое, что он увидел, была Дина.
Она стояла у окна, закутавшись в простыню, и лунный свет окрашивал белую ткань и волосы призрачным неживым цветом. В небе висела яркая голубая звезда.
Он подошел к Дине, обнял её и сквозь ткань почувствовал, какая она холодная. Дина откинула назад голову, и он вдохнул живой чудесный запах ее волос.
– Что с тобой, солнышко моё?
Сейчас она меньше всего походила на солнышко, скорее на луну – стылую, беззвучную, мертвую.
Он развернул Дину лицом к себе, она уткнулась в его грудь.
– Не отпускай меня… не отпускай, – шептала она чуть слышно.
– Все будет хорошо, солнышко… Все будет хорошо… – шептал он ей в ответ и сам себе не верил.
Он обнимал Дину, чувствовал, как вздрагивают под ладонями её лопатки, и понимал, что в его жизнь входит какая-то грозная, неведомая и неотвратимая реальность.

Дина не хотела больше оставаться в Москве. Перечить ей Зорин не стал, и они вернулись домой на день раньше. Дина осталась у Зорина на ночь – наверное, понимала, что Зорин обижен, и хотела как-то сгладить возникшую между ними напряженность.
Ночью Дина была нежна и покорна.
Утром она уехала, вечером он ей позвонил.
– Как ты?
– Все хорошо, – голос был усталый.
– Не очень верится.
– Это все женская физиология. А в остальном я в порядке.
Зорин успокоился. И все же ночью, проснувшись внезапно от какого-то страшного сна с колотящимся сердцем, он решил позвонить ей ранним утром, чего прежде никогда не делал.
Утром на его звонок спокойный голос сообщил, что абонент недоступен. Зорин перезвонил, потом еще раз, потом еще и еще… Дина молчала.
Возможно, что-то с телефоном, предположил Зорин. Он написал ей, но ответа не дождался.
Два дня он держался, но потом паника смела его видимое спокойствие. Он поехал к ней на квартиру, долго звонил в дверь – но тщетно.
На обратном пути Зорин заехал в офис Дины. Девушка-клерк удивленно спросила: «А разве Дина Александровна вернулась из Москвы?».
Повторялась московская история, но сейчас Зорина пугала странность исчезновения Дины. Для него не было ни причины, ни повода.
Через несколько дней Зорин стал вздрагивать от каждого телефонного звонка.

Неожиданная уличная встреча напугала Зорина.
Он стоял на перекрестке, у светофора, когда кто-то сзади тронул его за руку. Зорин оглянулся. Рядом стоял Петюня.
Впервые Зорин встретил Петюню года три назад в церкви, когда после долгого перерыва решил посетить службу. Он пришел в церковь загодя, встал с правой стороны; тихая, благоговейная атмосфера постепенно окутала его.
Церковь заполнялась, подошедшие окружали Зорина. С хоров полилась музыка, сначала тихо, а потом все громче. Когда зазвучала любимая «Да исправится молитва моя» Чеснокова, Зорин почувствовал, что его глаза увлажняются и с ресниц готова сорваться слеза. Чуть смущаясь своей сентиментальности, он опустил голову.
Кто-то встал перед ним, но не как все, лицом к алтарю. Зорин увидел носки стоптанных старых ботинок, выглядывающие из неглаженых, мешковатых штанин. Он поднял голову. Перед ним стоял мужчина лет сорока, длинноносый, с одутловатым и бледным лицом. Мужчина держал за уши шапку, прижав ее к животу, и выжидающе смотрел на Зорина.
– Что? – тихо спросил Зорин.
Мужчина молчал.
– Вам что-нибудь нужно? – мягко повторил вопрос Зорин, догадываясь, что мужчина не вполне здоров рассудком.
Мужчина ничего не ответил и продолжал смотреть Зорину прямо в глаза.
– Вы дайте Петюне денежку, – подсказала стоявшая рядом женщина. – Рублик или два. Он за вас помолится. Его молитва Богу приятна.
Женщина положила в шапку убогого приготовленную мелкую монетку.
Смущаясь своей неопытности, Зорин полез в карман, нащупал там монетку побольше и отдал ее убогому. Довольный Петюня заулыбался, перекрестился и двинулся дальше.
И вот теперь он стоял перед Зориным.
Зорин по привычке полез в карман за монетой, но Петюня, поняв его жест, отрицательно замотал головой.
– Сходи в церковь, – жалобно попросил он Зорина. – Сам не могу. Болею…
Убогий и в самом деле был плох: исхудавшее лицо, синие круги под глазами, обметанные губы и поминутный кашель.
«Эх, бедолага, – подумал Зорин. – Тебе бы полежать в тепле. Что же выгнало тебя на холод?»
– Надо в церковь сходить. А сам не могу! – Петюня словно услышал вопрос Зорина. – Никто не хочет идти. Ты сходишь?
Он взял Зорина за лацкан пальто и с надеждой заглянул ему в глаза.
– Конечно, Петюня, я обязательно схожу, – пообещал Зорин.
Убогий облегченно вздохнул, отпустил лацкан.
– Свечечку поставь. Сам не могу. За Алексея и Марию. Возьми денежку.
Петюня полез в карман куртки.
– Не надо Петюня, у меня есть.
– Правда есть? – обеспокоенно спросил Петюня.
– Да. Свечку за здравие или за упокой? – уточнил Зорин.
– За здравие, слава Богу. За здравие, – обрадованно закивал убогий.
– Хорошо, Петюня. Ну, будь здоров!
Зорин хотел уходить, но Петюня снова забеспокоился.
– А за Дарьюшку свечечку нельзя! Никак нельзя, – взволнованно забормотал он, заглядывая в глаза Зорина. – Нельзя за Дарьюшку! Жалко Дарьюшку, но нельзя!
Зорин обомлел. Как-то он спросил Дину, крещена ли она. Нательный крестик Дина не носила. «Раба божья Дарья», – засмеялась Дина.
– Почему же нельзя? – испуганно спросил Зорин. Теперь уже он держал убогого за куртку.
– Батюшка сердиться будет. Нельзя, – замотал головой Петюня. – Жалко Дарьюшку…
Зорин так ничего и не добился от убогого, тот по-прежнему тряс головой и сокрушенно бормотал: «Нельзя… жалко Дарьюшку… нельзя…»
Снова загорелся зеленый свет. Со встревоженным сердцем Зорин оставил Петюню и перешел дорогу. Сзади послышалось: «Ты сходи, ладно? Сходи!»
Перейдя улицу, Зорин оглянулся: убогий стоял у светофора, смотрел ему вслед и что-то выкрикивал.
«Глупости! Мало ли Даш на белом свете!» – успокаивал себя Зорин по дороге.
Дома он попытался привести мысли в порядок. Что, в самом деле, его напугало? Спутанные горячечные фразы нездорового человека о какой-то Дарье. Не о Дине ведь он бормотал!
Зорин ходил по комнате, из угла в угол, и крушил неоспоримыми доводами сомнения, но они, казалось погребенные окончательно, выползали и снова кусали его.

Вконец измученный Зорин решился на шаг, который он вряд ли сделал бы в обычных условиях: он поехал к родителям Дины.
Дина ничего не рассказывала о них. Сейчас Зорин понимал, как мало он знает Дину – то ли из-за её скрытности, то ли из-за собственного равнодушия, то ли из-за опасения обременить свою жизнь проблемами другого человека, пусть даже очень близкого.
К счастью, Зорин знал адрес родителей: он как-то подвез Дину вечером, и она помахала ему из окна третьего этажа.
Дверь открыла женщина лет пятидесяти, и Зорин сразу понял, от кого Дине достались восточные черты.
– Здравствуйте. Очевидно, вы мама Дины. Я хотел бы увидеть ее.
– Здравствуйте. А вы кто? – спросила женщина.
– Меня зовут Дмитрий Сергеевич. А вас?
– Асмира Фаткулловна.
– Очень приятно. Я работаю в филармонии. У нас с Диной Александровной и ее зарубежным партнером намечался совместный проект. Надо бы обсудить кое-какие вещи, а её телефон не отвечает.
– К сожалению, – голос Асмиры Фаткулловны задрожал, – Диночки сейчас нет.
Зорин понял, что его надежды оказались напрасными: здесь тоже встревожены исчезновением Дины.
– Асмира, кто там? – послышался слабый мужской голос из глубины квартиры.
– Саша, это из домоуправления. Лежи, пожалуйста.
Асмира Фаткулловна переступила порог и прикрыла дверь.
– Муж второй день лежит с сердцем.
Дальнейший разговор не имел смысла. Зорин хотел уйти, но из-за двери снова послышался голос, настолько слабый, что и разобрать ничего Зорин не смог. Асмира Фаткулловна приоткрыла дверь.
– Ну что, Саша?
– Не ври Асмира… – в слабом голосе чувствовалось волнение. – Асмира, не ври… Пусть зайдет…
Асмира Фаткулловна посторонилась, Зорин понял это как приглашение и вошел в квартиру. Женщина провела его в маленькую комнату. На кровати, на спине, вытянув руки вдоль тела поверх одеяла, лежал худой мужчина лет семидесяти. Вероятно, на самом деле он был моложе, но болезнь добавила несколько лет к его возрасту. По застоявшемуся воздуху, впитавшему в себя запахи лекарств, Зорин понял, что отец Дины слег не два дня назад. Рядом с кроватью стоял табурет, на котором лежала раскрытая, повернутая корешком вверх, книга.
Зорин поздоровался, представился.
– Александр Степанович, – назвался мужчина и тут же нетерпеливо спросил. – Где Динка?
Он попытался приподняться, опершись на левую руку, но у него ничего не получилось.
– Саша, лежи! – послышалось сзади.
Напрягшееся было тело расслабилось и обессилено снова легло на кровать. Досада на собственную немощь и раздражение от того, что посторонний человек стал свидетелем его слабости, явно проявились на лице Александра Степановича.
Зорину стало неловко.
– Я не знаю, – ответил он на вопрос Александра Степановича.
В ход опять пошла заготовленная история о совместном проекте.
– Вы не беспокойтесь. Думаю, ничего не случилось, – закончил Зорин.
– Хорошо, коли так, – согласился отец. – Динка у нас своенравная, могла что-нибудь учудить. А если нет?
Он повернул лицо к стене, пытаясь скрыть от посетителя волнение, но это ему плохо удалось: дернулась щека и веко, а глаз заморгал часто-часто. Потом Александр Степанович снова посмотрел на Зорина – внимательно и оценивающе.
– Садитесь, – Александр Степанович взглядом указал на табурет. – Справочник сюда положите.
Он вяло хлопнул ладонью по одеялу. Зорин повиновался.
– Чем занимаетесь? Ах да, вы ведь бизнесмен. Проекты, проекты…
В голосе Александра Степановича звучало явное неодобрение, и Зорин поспешил объяснить, что он, главным образом, музыкант.
Александр Степанович одобрительно кивнул.
– В оркестре работаете? – спросил он Зорина. – Динка тоже училась музыке.
Александр Степанович помолчал.
– Вы не смотрите, что я все Динка да Динка. Вроде неласково так. Асмира, иди, не слушай нас, мужиков, – вдруг раздраженно бросил он жене.
Асмира Фаткуловна тихо, без возражений, вышла. В кухне что-то звякнуло.
После недолгого молчания Александр Степанович продолжил:
– Динка чему только не училась! Гонял ее по кружкам. И английский, и стрельба, и спорт конный, и пианино. Я все боялся: избалуем дочку, вырастет барышня никудышная. Держал в ежовых рукавицах. Зайдешь в спальню, а она как мертвая. Устала… Так хотелось погладить по головке, сказать: Диночка… Диночка… Желанная дочка. С Асмирой-то у меня второй брак. С первой женой прожил недолго, детей не было. Студенческая семья. Не детей хотелось – другого. Развелись… Я тогда в конструкторском бюро работал, Асмира на преддипломную практику приехала. Из Узбекистана. Тогда много студентов из Средней Азии было. Вроде все дружили. Ну и закрутилось… Асмира младше меня на восемь лет. Мы поженились, когда мне было … Асмира, когда мы поженились?
– В восемьдесят пятом, – по быстроте, с которой из кухни донесся ответ, Зорин понял, что Асмира Фаткулловна не исключила себя из участников разговора.
– Ну правильно… – согласился Александр Степанович. – Динка родилась в восемьдесят шестом. Восемьдесят пятый… Какой год! Все счастье наше и несчастья из него.
– Про счастье понятно. А несчастья?
– Весь этот бардак в стране начался. Дочка родилась, ее надо же чему-то учить? Чему? Наверно, чему меня отец учил. Я так думал. Асмира, принеси фотографии…
– Саша, ну зачем?
– Асмира, принеси фотографии.
– Сейчас принесу…
Асмира Фаткулловна принесла альбом.
– Не эти, не эти, – вялым движением Александр Степанович отодвинул альбом от себя. – Принеси чемоданчик…
– Господи, ну это зачем?
– Асмира, где фотографии? – нетерпеливо спросил Александр Степанович.
– Саша, ну сейчас! Они же на антресолях. Сейчас достану.
Асмира Фаткулловна вышла и через несколько секунд мелькнула в дверном проеме с табуреткой в руке.
– Чему Динку учить? Тому, чему нас учили? В семье, в школе, в институте, – продолжал Александр Степанович. – Жить по совести, поступать по справедливости. Так ведь нам сказали: вы жили неправильно. Какая совесть? Какая справедливость? Бизнес есть бизнес. У тебя квартира двухкомнатная? Ты поэтому и бубнишь о несправедливости, потому что тебе хочется во дворец. Хочется, а умений-то нет. А мы тебя научим, как сделать миллион, как во дворец-то попасть. Купи клетчатый баул – и в Польшу. Или в Турцию. За шмотками. А мне не хочется во дворец, не хочется ни в Турцию, ни в Польшу. Многие тогда с завода ушли – кто в надежде на миллионы, а кто от того, что семью кормить надо. На заводе с зарплатами был полный швах.
Александр Степанович говорил медленно, с паузами, но Зорин видел, что он рад собеседнику: очевидно, хотелось выплеснуть наружу скопившееся беспокойство о дочери и разрушить тягостную атмосферу квартиры.
В комнату вошла Асмира Фаткулловна с маленьким чемоданчиком. Зорин вспомнил, что в его детстве такие чемоданчики называли балетками. Женщина положила балетку на кровать рядом с мужем.
– Иди… иди… – нетерпеливо бросил Александр Степанович.
Асмира Фаткулловна молча вышла. В характере Дины, похоже, властвовали решительность и резкость отца, и мало что осталось от восточной покорности и мягкости матери. Щелкнул замок балетки, Александр Степанович не глядя откинул крышку и стал по одной доставать фотографии. Он подносил их к лицу – и откладывал. Наконец он нашел то, что искал.
– Это ее дед, Степан Иванович, мой отец. Вот таких кровей Динка. Завод наш был эвакуирован с Украины в сорок первом. Отец восстанавливал его здесь. За это и орден получил.
Александр Степанович протянул Зорину пожелтевшую фотографию, на плотном картоне, с фигурно обрезанными краями.
– Я людей, ушедших с завода, не осуждаю. Сам сколько раз думал: не бросить ли все? Жену, дочку кормить надо, а я, здоровый мужик, гроши приношу, да и то не каждый месяц. Домой не хотелось идти. Стыдно… Решусь наконец: все, завтра пишу заявление на увольнение! А внутри что-то грызет: отец завод спасал, а я дезертирую. Устоял. Слава Богу и Сергею Федоровичу, как-то продержались в самые трудные годы, наладилось производство, заказы пошли.
Зорин понял, что Сергей Федорович – это Патриарх.
– Только дела пошли, эти понаехали, – Александр Степанович говорил, очевидно, о «варягах». – Почувствовали, наверно, запах денег. Нюх у них на это отменный. Я тогда ведущим конструктором работал. У меня группа была, пять человек… Двое мужиков уже в возрасте, еще я у них делу учился, инженеры от Бога… Двое помоложе, но дело свое знали; ну и пацан, от студенческой парты пришел, ничего, конечно, не знал, но старательный, толк из него вышел бы. Моих старичков сразу взашей, на их место сосунков поставили. Один специалист по комбайнам, другой строитель. А у нас техника серьезная, военная… Видимо, смотрели на фамилии, а не на дипломы. Раньше-то все шло, как природа положила: уходили старшие, на их место вставали средние, средних замещали младшие. Так жизнь и двигалась своим чередом. Правильный порядок был. А бардак я принять не мог. Сделал то, на что не решился в разруху: написал заявление на увольнение. Поставили на мое место парня лет тридцати. Гайку от болта не отличит – зато магистр экономики!
– И вас не удерживали?
– Даже обрадовались. Я им задачу облегчил. Вслух, конечно, не сказали, но глаза светились!
– Почему же к Резнику не обратились? – спросил Зорин. – Разве он не помог бы?
– Тогда Динка и не знала его. Это потом она меня «осчастливила»: выхожу, говорит, замуж за Резника. Словно обухом по голове. Я ей сказал: «Твой характер знаю, препятствовать не буду, но Резника в нашем доме я чтобы не видел!» А потом… Ну были бы они женаты – и что? Попросил бы я за себя… Как потом смотреть в глаза людям! Уволенным товарищам – что сказать?
Волнение больного беспокоило Зорина. Наверное, Асмира Фаткулловна тоже встревожилась: послышались ее осторожные шаги, женщина остановилась у двери, но не показывалась в проеме.
Александр Степанович, кажется, не заметил передвижения супруги.
– А потом болячки привязались. Вот лежу, хлеб даром ем. Эх, Дмитрий Сергеевич, не дай вам бог, не дай вам бог этого! Пока работал, не думал, что хочу устать. Раньше скажи мне об этом – я бы пальцем покрутил у виска. А сейчас… как же я хочу устать! Так, чтобы плюхнуться на диван и чтобы ноги гудели, чтобы мозги уже ничего не соображали. А потом взять в руки газету и читать ее, не вдумываясь в слова – пока буквы не станут расплываться. И чтобы газетка упала на лицо и стало так уютно! И задремать без снов и через полчаса встать свежим, здоровым!
В его голосе слышалось отчаяние.
– Знаете, Дмитрий Сергеевич, я захожу в магазин, – отец Дины говорил о прошлом как о настоящем: наверное, хотел чувствовать себя на ногах хотя бы в мыслях, – там стоят здоровые ребята, так называемые секьюрити или менеджеры, я точно не знаю. И я не понимаю, зачем они здесь! Мужик не должен стоять, мужик должен работать – мускулами или мозгами, не важно. А они точат лясы всю смену с продавщицами. У нас что, на заводах избыток рабочей силы? У нас за каждым станком стоит фрезеровщик, токарь? Я мог бы набрать из них целую бригаду, две бригады, но ведь они ничего не умеют и ничего не хотят делать! Почему они не хотят овладеть никаким мужским ремеслом? Как они приходят к своим женщинам? У них что, нет женщин? Вот как они приходят домой, защитники и добытчики? С натруженными руками? Ноги гудят? От чего гудят? Им хочется упасть на диван? Мне кажется, очень важно прийти к женщине усталым. Усталым не от попоек, интрижек, а по-настоящему усталым, я бы сказал – по-здоровому усталым.
Волнение отняло у больного последние силы. Кажется, он и сам это понял.
– Асмира, ну что такое! Напои гостя чаем!
Появилась Асмира Фаткулловна.
– Хорошо, Саша.
Она подошла к кровати, поправила одеяло, сложила фотографии в балетку.
– Постарайся уснуть. Пойдемте, Дмитрий Сергеевич.
Зорин попрощался и последовал за Асмирой Фаткулловной.
– Дмитрий Сергеевич, – послышалось сзади.
Зорин обернулся. Александр Степанович лежал, отвернувшись к стене.
– Наверно, надо было называть её Динушкой?
Зорин ничего не ответил.
На кухне Асмира Фаткуловна, разливая чай в пиалы, смущенно посмотрела на Зорина.
– Вероятно, вам Александр Степанович плохое наговорил о зяте, – тихо, чтобы не услышал муж, промолвила она. – Это он от болезни. А так грех нам на него жаловаться. Он Диночке машину купил, дом какой у них хороший. Диночка работать стала, теперь вот у самой фирма. По свету поездила. В Турции была, в Египте, на Филиппинах, да всего сейчас и не вспомню.
Зорин видел, что Асмира Фаткулловна колеблется. По-видимому, ей хотелось сказать еще что-то, но она стеснялась открыться, по сути, незнакомому человеку. Все же она решилась:
– Но вот что-то у молодых не сложилось. Вы, наверно, знаете, что они развелись? Может быть, вы поговорите с зятем? Вдруг он что-то знает о Диночке. Со мной он разговаривать не будет.
Асмира Фаткулловна продолжала называть Резника зятем, словно надеясь на то, что разрыв Дины с мужем – временное явление.
Зорин нехотя пообещал.

Меньше всего Зорину хотелось встречаться с Резником. Просить о чем-то соперника, пусть и поверженного, казалось унизительным и недопустимым, и в другой раз Зорин без колебаний отверг бы такую возможность. Но обещание, данное матери Дины, сковало его и не оставило никакой альтернативы.
Скрывалась за нежеланием предстоящего разговора еще одна причина: Зорин боялся, что Дина вернулась к Резнику или Гордееву. Её метания от одного мужчины к другому не исключали подобного исхода. С того времени, как Дина исчезла, Зорина постоянно точила мысль о подобном варианте. Возможность снова оказаться в ситуации, когда любимая женщина предпочитает другого, колола мужское самолюбие и, смешиваясь со страхом потерять Дину, наполняла душу ноющей болью. Зорин вполне понимал свое состояние, чуть стыдился его – но не сопротивлялся, оправдываясь «голосом» мужской природы и любовью к Дине. Но как-то раз, среди неприятных переживаний мелькнула мысль – в такой степени, казалось бы, чуждая Зорину, что он непроизвольно дернул головой в сторону, как будто оттуда, из-за плеча, кто-то тихо и невнятно шепнул ему: при таком исходе лучше бы она умерла. Но там никого не было; голос прозвучал изнутри, и когда через мгновение Зорин понял это, на лбу выступила холодная испарина. Он и не подозревал, что его ревность может потребовать такую жертву. Оказалось, что в его душе музыканта живут не только эльфы, но и орки.
Зорин пытался отогнать эту мысль, но она прокрадывалась к нему в голову вновь и вновь, и чем дольше Зорина мучила неопределенность судьбы Дины, тем назойливее и наглее нежданная гостья являла ему свой страшный смысл.
Много лет назад, в молодости, Зорин поссорился со своей тогдашней подругой. Разлад возник на пустом месте – сейчас и не вспомнить повод. Надо было плюнуть, растереть и забыть, как уже случалось с Зориным не раз. Но тогда гордыня обуяла его. Девушка тоже молчала, и её нежелание первой сделать шаг навстречу еще больше распаляло Зорина.
Зорин чувствовал, что его беспричинное ожесточение, странная одержимость должны разрешиться чем-то неприятным, а может быть, страшным. Так и произошло.
Зорин тогда учился в консерватории и жил в другом городе. Ранним утром его позвали на вахту общежития к телефону. Зорин поднял трубку, предчувствуя что-то недоброе – и точно: сестра, всхлипывая, сообщила о смерти отца. Он умер внезапно и почти мгновенно: оторвался тромб. Зорин понимал, что в кончине отца виновата болезнь, но у него осталось стойкое ощущение, что это он накликал беду.
Давнее воспоминание тревожило Зорина и заставляло смирять чудовищ в душе – через принуждение самого себя делать неприятные вещи.
Вот и встреча с Резником – против желания – позволяла Зорину подавить в себе гнусные чувства и ощутить себя сильным человеком, неподвластным воле низменных страстей.
Зорин открыл телефонный справочник, нашел нужный номер и записался на прием к Резнику. Через два дня, в назначенный час, он был в заводском управлении.
В бюро пропусков работница, позвонив секретарю Резника, выписала разовый пропуск. Предъявив документ охраннику, Зорин миновал проходную, поднялся на второй этаж и уперся в запертую дверь. На стене висело переговорное устройство. Прочитав инструкцию, Зорин снял трубку, назвал себя, замок щелкнул, Зорин открыл дверь, вошел в тихий безлюдный коридор и по мягкой ворсистой дорожке проследовал к приемную.
После недолгого ожидания секретарь пригласила его в кабинет начальника. Зорин вошел, поздоровался. Резник сидел за массивным столом. Пиджак висел на спинке кресла.
– Здравствуйте. Вы из филармонии? Садитесь.
Зорин сел напротив.
– Мы же озвучили наше решение, – чуть раздраженно сказал Резник. – Помогать городу – принципиальная позиция компании. Но сейчас денег нет.
– Я не по поводу денег. Дина Александровна исчезла.
На секунду холодность Резника сошла на нет.
Он изумленно посмотрел на Зорина, откинулся на спинку кресло, нервно застучал карандашом по столу.
– Что значит «исчезла»? – сдавленно спросил он.
– Ее нигде нет: ни на работе, ни дома, – пояснил Зорин.
Резник быстро овладел собой.
– Вы кто? Для бойфренда староваты. Родственник?
– Да. Я по просьбе родителей. Они очень беспокоятся. Вы не знаете, где Дина Александровна?
– Меня не интересуют неудачные проекты, – сухо сказал Резник. – Я ясно озвучил свою позицию?
Все было понятно: Дина не вернулась к Резнику. Ничто не прояснилось, но Зорин обрадовался: он почувствовал себя победителем и, чтобы уязвить соперника, триумфа которого опасался последнее время, сказал то, о чем не собирался говорить:
– Вы знали об отношениях Дины с Гордеевым?
Удар прошел мимо: Резник сохранил спокойствие.
– Я не засоряю голову ненужной информацией. До свидания, – Резник склонился над столом, делая какие-то пометки в бумагах и всем видом показывая, что разговор закончен.
Зорин поднялся.
На полпути к двери его остановил голос Резника:
– А вы ведь не родственник. Вы Зорин.
Зорин обернулся. Резник что-то писал. Из его уст прозвучал не вопрос, а утверждение. Резник что-то знал об отношениях Дины с Зориным и понял, кто перед ним. Ответа не требовалось.
У самого выхода снова послышался голос сзади:
– У моей бывшей есть подруга. Оставьте секретарю телефон – я сброшу ее координаты.
«Неожиданное благородство», – неприязненно подумал Зорин. В приемной секретарь удивленно спросила:
– Так быстро решили вопрос?
– Да, слава Богу.
Он оставил ей номер своего телефона и поехал домой. По пути прозвучал сигнал: Резник выполнил обещание. Зорин тут же стал звонить подруге Дины – вероятно, той самой пухленькой брюнетке, которую он видел на вечеринке у Гордеева.
Разговор ничего не дал.
– Я сама изволновалася, – голос подруги и в самом деле звучал с тревогой. – Прям места не нахожу.
Они пообещали звонить друг другу, если что-то проясниться.

Еще одна встреча добавила беспокойства в душу Зорина.
После дневного концерта Зорин шел по коридору со скрипачем в буфет филармонии. Когда они поравнялись с кабинетом начальника отдела кадров, оттуда вышел незнакомый мужчина, бросил быстрый взгляд на Зорина и, как тому показалось, слегка, почти незаметно, кивнул.
– Ты его знаешь? – тихо спросил Зорин скрипача, когда мужчина удалился от них на несколько шагов.
Скрипач обернулся, посмотрел вслед мужчине и равнодушно сказал:
– Нет. А кто это?
– Он нам кивнул. Я думал, ты его знаешь.
– Просто вежливый человек.
Пустячный случай не требовал каких-либо объяснений, но мысли Зорина почему-то все время возвращались к нему. Вскоре Зорину уже казалось, что он раньше где-то видел мужчину. Если бы незнакомец поздоровался, Зорин совершенно точно мог бы сказать, слышал ли он этот голос раньше. Но сейчас такой подсказки не было. Зорин машинально жевал бутерброд, краем уха слушал скрипача и мучительно пытался найти в памяти какой-нибудь эпизод, подтверждающий смутное предположение. Но все его умственные потуги не принесли успеха, и Зорин решил, что дежавю, в котором он находился после встречи незнакомца, – всего лишь работа раздраженных нервов и плод нынешних треволнений. Возможно, организм просто защищался от мрачных и тяжелых предчувствий, связанных с исчезновением Дины, забываясь в пустых, но навязчивых думах.
До вечера Зорину как-то удавалось отвлечься от беспокоящих мыслей о встрече в филармонии, но после ужина, когда он занимался разучиванием новой партитуры, вдруг ярко и совершенно отчетливо перед его мысленным взором вспыхнула картина: офис Дины, коренастый мужчина лет сорока, с боксерским носом и пшеничными усами сидит в кресле и листает туристский проспект. Конечно же, это он повстречался Зорину в филармонии!
Все подавленные страхи снова нахлынули на него. Почему клиент туристической фирмы Дины, собирающийся на отдых в Турцию, оказался там, где работает Зорин, близкий Дине человек? Ответа не нашлось.
Томясь недобрыми предчувствиями весь вечер, Зорин в конце концов решил на следующий день пойти к кадровику и расспросить его о посетителе.
Но события опередили его: утром кадровик позвонил сам, извинился за беспокойство и попросил зайти к нему. В указанное время Зорин стоял у двери нужного кабинета.
Кадровик встретил его в «предбаннике» – небольшой комнате, где сидела его секретарь. Сейчас здесь никого не было. Дверь в кабинет начальника была прикрыта.
Кадровик пожал Зорину руку и задержал ее в свой ладони.
– Дмитрий Сергеевич, у вас все нормально?
– Почему вы спрашиваете? – удивился Зорин.
– Вы никуда не вляпались? Хорошо… хорошо… верю, что нет… Зайдите в мой кабинет, с вами хотят встретиться, – и, оставив Зорина в недоумении, кадровик удалился. Щелкнул замок: кадровик закрыл дверь снаружи.
У Зорина заныло сердце. Исчезновение Дины и предстоящая встреча теперь казались несомненно связанными. Он постучал в дверь и, получив приглашение, вошел в кабинет, почти не сомневаясь в том, кого встретит за дверью.
Действительно, в комнате, за столом, сидел и листал какой-то журнал тот самый мужчина, которого когда-то Зорин видел в офисе Дины, а недавно встретил в коридоре филармонии. На диване, закинув ногу за ногу и тоже что-то листая, сидел молодой человек лет двадцати пяти. Увидев Зорина, оба встали, старший шагнул навстречу и крепко пожал ему руку.
– Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич. Как видите, пришлось встретиться на родной земле.
Мужчина представился – звали его Владимир Егорович – и протянул удостоверение. Судя по документу, Владимир Егорович представлял очень серьезную организацию.
– Это мой коллега, – молодой сотрудник тоже пожал Зорину руку, показал удостоверение и отступил на шаг назад.
– Не понимаю, чем я заинтересовал столь серьезное ведомство, – Зорин ответил фразой, знакомой по кинофильмам.
– Давайте присядем, – Владимир Егорович приглашающе указал на стол.
Они сели напротив друг друга, молодой сотрудник снова оказался на диване, за спиной Зорина. В течение всей беседы он не проронил ни слова и, кажется, что-то записывал (Зорин слышал шелест бумаги).
– У вас скоро репетиция? – спросил Владимир Егорович.
– Да. В двенадцать, – подтвердил Зорин.
– У нас не так много времени, поэтому давайте возьмем быка за рога. Нас интересуют ваши знакомые.
Владимир Егорович раскрыл тонкую папку, лежащую перед ним, достал несколько фотографий и веером разложил их перед Зориным.
– Вы этих людей знаете?
Зорин сразу узнал Дину, Крафта, Зарему. Такая фотография Дины хранилась в фотоальбоме в его смартфоне, она была взята из Интернета. Других людей он раньше никогда не видел.
– Скажите… Она жива? – выдавил Зорин из себя страшный вопрос и замер, невольно задержав дыхание.
Владимир Егорович понял, о ком идет речь, и ответил совершенно спокойно:
– Насколько я знаю, да.
Зорин облегченно выдохнул. Самое страшное предположение не подтвердилось. Все остальное, какими бы неприятностями оно не грозило, можно было пережить.
– Что с ней?
– Об этом чуть позже, – ответил Владимир Егорович и пододвинул к Зорину фотографию Крафта. – Вы хорошо знаете этого человека?
– Это партнер Дины… Дины Александровны по туристическому бизнесу. Я встречался с ним пару раз.
– Случайно?
– Первый раз случайно. Дина Александровна познакомила. Встретил их на улице. Крафт был с этой женщиной, – Зорин кивнул на фотографию Заремы. – А потом он приходил в филармонию.
– Вот как? На концерт?
– Нет. Крафт попросил устроить ему экскурсию. Я был гидом. Насколько я понял, он подумывал включить в программу для богатых туристов посещение филармонии.
– Неплохая идея. Дмитрий Сергеевич, расскажите как можно подробнее, что конкретно интересовало Крафта.
Медленно, припоминая детали давней экскурсии, Зорин ответил на просьбу Владимира Егоровича. Тот слушал очень внимательно, время от времени задавая наводящие вопросы.
Изложив все, что вспомнил, Зорин спросил:
– Кто он такой?
– Давайте, я скажу вам так: он не самый большой друг нашей страны.
– Он что, шпион?
– Скорее пропагандист и вербовщик. Его интересуют не наши тайны, а наши люди.
– Зачем?
– Не для благих целей, конечно. Знаете, есть поговорка: кому война, а кому мать родна. Крафт из последних. Для него это очень прибыльный бизнес. Очень. Войне нужны солдаты, и Крафт ищет их по всему миру. В том числе, и в нашей стране. К сожалению, находит.
– Почему же вы его не арестуете?
– Мы это обязательно сделаем. Но пока время не пришло. Мы думали, что хорошо знаем Крафта и можем достаточно уверенно просчитать его дальнейшие шаги. Как говорят, ситуация была под контролем. Но в последнее время появились новые обстоятельства, которые нас тревожат.
– А Зарема?
– Она вдова моджахеда, ликвидированного на Северном Кавказе.
Зорин выдавил, наконец, вопрос, который висел у него на языке.
– Скажите, зачем вы приходили тогда на работу к Дине?
– Хотел посмотреть своими глазами, кто пользуется услугами этого туристического агентства. Вы же понимаете, завербованные покидают нашу страну вполне легально, например, под видом туристов.
– И вы считаете, что Дина… Дина Александровна причастна к этому? Я не верю!
– Степень участия и роль Дины Александровны в этом деле нам не вполне ясны, поэтому мы и попросили о встрече, – спокойно ответил Владимир Егорович. – Есть много вариантов. Возможно, Крафт расширяет сеть вербовщиков, а она у него точно есть. Страна-то у нас большая, одному не управиться. Вы же видите, что творится на Ближнем Востоке, сколько там требуется пушечного мяса! А может быть, он решил, как говорят сейчас, диверсифицировать свой бизнес. Торговля женщинами – тоже прибыльное дело. Извините, я понимаю, что вам неприятно такое слышать, но этот вариант возможен, хотя маловероятен. Есть и другие объяснения.
Зорину хватило первых двух.
– А где она сейчас? – с волнением спросил Зорин.
– Мы предполагаем, что Дина Александровна вместе с Заремой сейчас в городе. Адрес не спрашивайте, мы его не знаем.
Владимир Егорович положил фотографии в папку. Разговор подходил к концу.
– Хочу вам задать, может быть, главный вопрос, Дмитрий Сергеевич. Заранее извините. И ваше право не отвечать на него. В ваших чувствах к Дине Александровне мы не сомневаемся. А она вас любит?
Это был действительно главный вопрос – для самого Зорина. У него не было ответа. Сейчас, когда его спросили напрямую, он не мог сказать с уверенностью: да, она меня любит.
Любила ли Дина вообще кого-нибудь? И на этот вопрос Зорин не мог себе ответить.
– Почему вы спрашиваете?
– Если Дина Александровна вас действительно любит, она человек не безнадежный.
Зорин ничего не ответил Владимиру Егоровичу.
Он вышел из кабинета, и странное чувство охватило его.
Сейчас, за дверями кабинета, разговор с сотрудниками спецслужбы показался Зорину сценой из какого-то сериала с надуманным сюжетом. Конечно, он не смотрел на жизнь сквозь розовые очки и знал, что в мире существует все то, о чем говорил Владимир Егорович. Да, он слышал о террористах, о проданных в рабство женщинах, о кровавых конфликтах, о многих других фактах, не красящих человека – но все подобные вещи не касались его непосредственно, они происходили где-то далеко, он узнавал о них из телевизионных передач и газетных страниц, и от них всегда можно было отстраниться, выключив телевизор или отложив газету.
Зорин понимал, что с ним встречались серьезные люди, не склонные к фантазированию, но ведь и умные люди ошибаются! Дина работала в такой области, где, конечно же, возможны встречи с самыми разными людьми, в том числе и небезгрешными. Но это не значит, что она вовлечена в какую-то преступную деятельность. Мало ли какие негодяи пройдут рядом с тобой. Каждому в душу не заглянешь, подноготную не узнаешь. Вербовщики, моджахеды и Дина – их совместить нельзя! Скоро все выяснится. Главное, Дина жива. Почему она исчезла и не дает о себе знать? – этот вопрос иногда быстрой неясной тенью мелькал в голове, но Зорин отгонял его, боясь снова погрузиться в нервную, изматывающую напряженность и души и тела.
Дома, после репетиции, он вскипятил чайник, приготовил кофе, достал из холодильника плавленый сырок, разрезал его, не снимая обертки. Фольга легко отходила от вкусной сытной мякоти.
Он откусывал сырок, запивал его горячим, сладким кофе и наслаждался простым, как в детстве, вкусом.
Оставался последний кусочек.
Зорин отвернул обертку и прищурился. В уголке что-то чернело.
Он поднес сыр к носу. Пахло плесенью.
Ему захотелось нажать на кнопку и переключиться на другую программу: ржущую, бездумную, не бередящую душу.

Молчали все: и сама Дина, и ее родители, и подруга, и Владимир Егорович. Так прошел месяц.
Когда Зорин совсем смирился с потерей, зазвонил телефон. Номер был незнакомый.
– Слушаю.
Молчание. У него заколотилось сердце.
– Дина, это ты… – догадался он. – Где ты? Что с тобой?
– Все нормально, родной, все нормально… – торопливо ответила она. – Я все тебе расскажу.
– Ради Бога, что с тобой?! Нам надо встретиться! Скажи, куда мне придти?
– Я сама приду к тебе, обязательно приду… Только ты не уходи… жди меня… жди… самое позднее в одиннадцать… будешь ждать?
– Что с тобой?
– Все расскажу… все… только жди! Ты будешь меня ждать?
Он не успел ответить: Дина отключила телефон.
Слава Богу, она жива! Жива… жива… И она его любит! Он почувствовал это в ее голосе. Родной… родной… Как долго он ждал таких слов! Теперь все будет по-другому. Непонятное, страшное пройдет мимо, исчезнет. Они со всем справятся, с любой бедой, и больше никогда не расстанутся… Никогда! Никогда!
Зорин несколько раз пытался звонить ей по новому номеру, но в ответ слышалось: «В настоящий момент абонент недоступен».
Зорин немного успокоился. Что ему оставалось? Только ждать. До одиннадцати оставалось три часа. Он надеялся, что Дина придет раньше.
Зорин бесцельно походил по квартире, потом сел на диван, открыл какую-то книгу, попробовал читать. Он видел белый прямоугольник страницы, буквы, слова, но никак не мог понять смысл прочитанных фраз. Он сварил кофе, затем взглянул на ходики, висевшие над диваном. Часы были неумолимы. После звонка прошло двадцать минут.
Время, которое прежде неудержимым потоком несло Зорина в будущее, с каждым годом все быстрее и быстрее, теперь стало густым и вязким и ползло, подобно вулканической лаве, едва заметно.
От нервной маеты напала зевота.
Зорин опять опустился на диван.
Он долго сидел, склонив голову, и вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит. Стало страшно.
С усилием Зорин поднял взгляд и обомлел.
Неделю назад он купил футляр для стояка в ванной: надоел оседающий на нем конденсат. Черная гибкая труба валялась на полу, дожидаясь того времени, когда хозяин квартиры, наконец, разберется со своими проблемами.
Сейчас вместо двухметровой трубы лежал, свернувшись спиралью, толстый, аспидно-черный змей, с желтым пятном на темени. Голова его покоилась на витках длинного чешуйчатого тела, а взгляд уперся прямо в Зорина.
Несмотря на несходство в размерах, это был тот самый змей, который сожрал Грязного Визга.
Змей смотрел на Зорина, не мигая, и черные зрачки обещали Зорину покой и забытье.
Змей шевельнулся, открыл пасть, и Зорин увидел темный зев. Бездонный провал приближался, рос в размерах. Каким-то неземным, из черных космических глубин, холодом и невыразимым ужасом пахнуло на Зорина в это мгновение. Ледяные тиски сковали сердце, Зорин замер на вдохе, не в силах пошевелить ни одной мышцей. Через пару секунд отпустило, и Зорин закричал.
Он проснулся с бешено колотящимся сердцем. Труба валялась на полу.
От недавнего воодушевления не осталось и следа. Сон вернул беспокойство и тоску, мучивших Зорина последнее время. Снова что-то противно дрожало внутри: то ли сердце, то ли душа.
Стрелка медленно ползла по циферблату. Зорин взял правую гирьку – ту, что висела ниже и казалась увесистой, – и потянул ее вниз. Легкая пластиковая цепь свободно соскользнула с колесика: она была не частью механизма, а лишь его имитацией. Ходики продолжали размеренно тикать, не ускорившись ни на йоту.
Бороться с временем было бесполезно.
Он ждал.
Иногда слух, истомлённый ожиданием, сам рождал какие-то звуки: слышался стук каблуков в подъезде, звонок. Зорин подходил к двери, прислушивался, смотрел в глазок и понимал, что взвинченные нервы в очередной раз обманули его. Интуиция, которая раньше помогала ему предугадывать приезд Дины, теперь молчала. Он то и дело заглядывал в окно, но видел во дворе только чужие машины.
Так, в метаниях от надежды к отчаянию, прошло оставшееся до последнего срока время.
Зорин подождал еще минут сорок. Дина не пришла.
Он сел на диван, стиснул голову ладонями.
По телевизору диктор сообщал городские новости. Зорин не вслушивался в его речь, но знакомая фамилия зацепила внимание. Оказывается, в двенадцать часов Гордеев устраивал митинг на одной из городских площадей.
Никогда Зорин не ходил на подобные уличные сборища – шумные, истеричные, кипящие ненавистью. Но сейчас он засобирался: было невыносимо оставаться одному в квартире, и требовались какие-то страсти, способные задавить его отчаяние.
Зорин не стал заводить машину: не хотел садиться за руль во взвинченном состоянии. Площадь находилась не слишком далеко от его дома, и добраться до нее можно было на троллейбусе.
Он пересек свой квартал и вышел на улицу, по которой ходили троллейбусы.
И тут он увидел Дину!
На другой стороне улицы, метрах в ста, шла женщина. Длинная юбка, зимняя черная куртка, серый платок. Через плечо перекинута сумка, судя по походке женщины, тяжелая. Дина никогда так не одевалась; Зорин помнил, как она изредка повязывала цветастый платок, совсем по-другому, – и все же это была она! Он узнал ее по знакомому наклону головы, прижимающему к плечу телефон. По-видимому, она и сейчас с кем-то разговаривала.
Зорин ускорил шаг, затем побежал. Дина подходила к остановке. Зорин иногда пользовался этим маршрутом. Когда не хотелось идти в гараж или машина была в неисправности, Зорин шел сюда, дожидался своего троллейбуса и, миновав пять остановок, выходил возле филармонии.
Маршрут был многолюдным и шумным: по ходу троллейбуса располагались две школы и университет.
Зорин бросился через улицу. Ни светофора, ни перехода он сейчас не видел.
Взвизгнули тормоза.
Зорин увидел перекошенное лицо водителя. У того дергались губы, и судорожно ходил вверх-вниз кадык, и палец крутился у виска, но до Зорина не долетал ни один звук.
Зорин успокаивающе приложил руку к груди: мол, виноват, не ругайся…
Это потребовало нескольких секунд – таких крохотных, что и сделать за это время практически ничего нельзя.
Но когда Зорин выбежал на тротуар и взглянул на остановку, сердце екнуло – троллейбус уже отъехал.
Зорин побежал – словно он мог настигнуть троллейбус! Но сейчас весь здравый смысл исчез, и только одно чувство владело им: догнать, догнать Дину!
Троллейбус удалялся.
Дальше по маршруту троллейбусная линия сворачивала вправо.
Зорин бежал, хватая ртом воздух, сердце резало, он что-то кричал – или хрипел? Прохожие испуганно расступались.
Троллейбус свернул на боковую улицу.
Зорин подбегал к перекрестку, когда впереди, за поворотом, раздался хлопок – словно взорвалась новогодняя петарда.
А потом в лицо ударил горячий, упругий и удушливый воздух, а вслед за плотной волной из боковой улицы стали выбегать люди, а прохожие, которые были рядом с Зориным, или впереди, или позади него, кинулись им навстречу.
Зорин бежал вместе с ними.
Он завернул за угол – и остолбенел.
Впереди, метрах в пятидесяти, напротив остановки, стоял троллейбус – вернее, то, что от него осталось.
Задняя и передняя части троллейбуса были практически целыми, только стекла вылетели, но в середине обшивки не было вообще; каркас выгнулся наружу и напоминал голый остов кита, выброшенного на побережье; над ним нависал длинный язык вырванной крыши с раскачивающимися рогами токоприемника. И где-то там, среди искореженного, обгоревшего металла, огня, в сплетении стальных прутьев, в едком дыму лежала его Дина, раздавленная, раздробленная, разорванная страшной силой, обезображенная, но может быть, еще живая.
Живая… живая…
Он бросился к троллейбусу.
Краем глаза он увидел Зарему. Она была в длинной юбке, черной теплой куртке и сером платке, и сердце Зорина подпрыгнуло: он обознался, приняв Зарему за Дину! Это Зарема села в троллейбус и вышла из него на следующей остановке, до взрыва. Но уже через мгновение Зорин понял: нет, он не ошибся, Дины больше нет, и она стала исполнителем какого-то изуверского замысла, который еще не пришел к финалу. Зарема стояла напротив взорванного троллейбуса, прижавшись к стене дома, сумка висела на груди, и Зарема что-то искала в ней. Зорин все понял.
– Не делай этого! Не делай! Ради Бога!
Зарема повернула голову на его крик.
Впереди Зорина стояла женщина, от ужаса прикрывшая рот ладонями, на запястье раскачивался полиэтиленовый пакет. Она смотрела на троллейбус и не видела Зарему.
Зорин толкнул женщину и тут же сам получил сильный удар в спину. Упал, раздирая лицо о шершавую ледяную корку тротуара. Кто-то пробежал мимо него.
Раздался новый хлопок. Зорина ударили по голове дубинами – и слева, и справа, и спереди, лицо сплющило и обожгло, в ушах что-то лопнуло, и он потерял сознание.
Очнувшись, он поднял голову. Там, где стояла Зарема, шевелилась какая-то красно-черная куча.
По щекам стекали теплые струйки. Он коснулся их пальцем – это была кровь. Саднило ободранное лицо.
Над ним склонилась девушка в синей униформе неотложной медицинской помощи.
– Мужчина, вы как? – голос звучал совсем глухо, словно из-под земли.
Он успокаивающе махнул рукой: все в порядке.
– Вы, правда, в порядке? Подождете?
Зорин согласно закивал: да… да…
Мимо него пронесли на пальто мужчину. Лицо, грудь и живот были залиты кровью. Зорин узнал одного из носильщиков – это был тот молодой человек, который приходил вместе с Владимиром Егоровичем. Сейчас он мало походил на аккуратного молодого человека, у которого на лице так явственно светилась печать причастности к важным тайнам. Его лицо покрывала копоть, перепачканная рубашка вылезла из брюк. Он пятился, намотав рукава пальто, на котором лежал раненый, на запястья и что-то кричал, судя по ритму, командовал. Двое других держали полы пальто и старались идти в ногу.
– Господи! Господи!.. – причитала рядом женщина – та самая, которую он недавно сшиб с ног, – провожая их взглядом. Зорин плохо слышал ее, больше угадывал слова по губам.
Женщина подошла к нему, протянула пакет.
– Яички разбились…
– Что? – спросил Зорин. Голос был как из-под земли.
– Я говорю, яички разбились… Что вы кричите? – растерянно сказала женщина и снова протянула пакет Зорину.
– Вот смотрите: яички разбились…
Он зачем-то заглянул в пакет.
Какая-то мешанина из яичной скорлупы, слизи, битого стекла и размокшей бумаги.
Женщину увели.
Сверху, сначала издалека, а затем все ближе и ближе, послышались приглушенные тоскливые звуки. Журавли…
Зорин посмотрел вверх. Над городом висело серое, тяжелое, зимнее небо.
Он попытался вспомнить, какой сейчас месяц – и не смог. Рылся в памяти, забыв обо всем – и о взорванном троллейбусе, о смертях, о Дине, что-то мелькало в памяти и тут же уносилось, заменяясь следующими мимолетными кадрами. Все существование свелось к одному вопросу: «Откуда здесь журавли?!»
Зорин опустил голову, и все сразу стало понятно. К троллейбусу подъезжали автомобили скорой помощи, пожарные и полицейские машины, и шелест их шин, нарастающий издалека и потом угасающий при торможении, звучал в покалеченных ушах Зорина прощальной песней журавлиного клина.
Затем его и еще нескольких пострадавших отвезли в больницу. Там что-то делали с его ушами, что-то спрашивали, что-то записывали то одни, то другие люди, еще что-то было – и в конце концов отвезли его домой.
Зорин вошел в квартиру, пустую, холодную. Разулся, снял куртку, хотел повесить ее в передней, что-то ему не понравилось, он прошел в зал, кинул куртку на диван, походил, вернулся к куртке, сложил ее, и остановился, не понимая, куда он ее должен положить или повесить. Он стоял над ней какое-то время, потом вспомнил, что делала Дина в их последнюю встречу в этой квартире, отнес куртку в прихожую, повесил ее на плечики. Затем подошел к батарее отопления, дотронулся и застыл, не понимая, что делать дальше – батарея была огненной! И только когда дикая боль пробила тело от кончиков пальцев до затылка, он отдернул руку.
Зорин посмотрел на свою ладонь. Грязная кожа багровела, прямо на глазах вздувались волдыри. Линия жизни тянулась от первого пальца до запястья. «Буду жить долго…» – безразлично отметил он и пошел на кухню, сунул кисть под струю холодной воды. Боль постепенно стихала и наконец ушла совсем.
Он вернулся в зал и сел на диван.
Зорин сидел на диване, сцепив руки на животе, и качался – вперед, назад – не понимая, зачем он это делает; он не знал, сколько прошло времени – пять, десять минут, час или сутки, он качался и качался. Если бы он сейчас остановился – остановилось бы сердце. Оно висело в груди пустым мешком, и, раскачиваясь, Зорин заставлял его биться о грудную клетку в привычном ритме – тук … тук… тук…
Он качался и качался…
Кажется, кто-то звонил по телефону, кто-то стучал в дверь…
Он качался и качался…

Два месяца ушли на лечение. Ни о какой работе не могло и быть речи: взрывом разорвало барабанную перепонку правого уха, левое слышало на две трети. После лечения слух частично восстановился, но Зорин ясно понимал, что травма напрочь отсекает от него возможность полноценно работать в оркестре. Надо было что-то делать, но его охватило полное безразличие к своему будущему, и решение, какой будет его хотя бы ближайшая профессиональная жизнь, он отдал полностью на откуп Садальскому.
Конечно, старик мог решить проблему кардинально, потребовав от своего подчиненного уволиться. Зорин принял бы такой исход без обиды и, наверное, стал бы искать какой-то выход из создавшегося положения, но Садальский поступил по-другому: он оставил Зорина в оркестре.
Умом Зорин понимал, что сделал для него старый дирижер, но тщетно искал в душе хотя бы намеки на живое чувство – внутри ничего не шелохнулось. Он поблагодарил Садальского какими-то мертвыми словами, хорошо понимая их сухость и несоответствие поступку начальника, однако не устыдился своей бездушности. Кажется, Садальский чуть обиделся – и это Зорин принял совершенно равнодушно. Душа умерла.
Инструмент и место в оркестре Зорин сменил. Он освободил свой прежний стул для нового кларнетиста и сидел теперь в глубине сцены, позади всех музыкантов, и в руках у него была глиняная свистулька в виде птички. Использовал он её нечасто. Иногда оркестр исполнял «Детскую симфонию» Гайдна и Зорин время от времени вплетал в музыкальную ткань голос кукушки, Вот и все. Еще совсем недавно Зорин делал то же самое – но кларнетом и в другой симфонии.
По сути, Зорин мог бы появляться на работе несколько раз в году, но оставаться дома означало только одно: снова погрузиться в тоскливые и мучительные думы.
Впрочем, и убежище в оркестре не могло укрыть его надолго. Все чаще Зорин стал замечать на себе косые взгляды коллег. Сначала это его особенно не беспокоило: он знал, что Садальский мог железной рукой подавить любое недовольство. Но постепенно жизнь брала свое и затягивала его в русло привычных понятий и отношений. Зорин был профессионалом и претензии коллег понимал разумно.
Надо было что-то делать, но Зорин постоянно откладывал решение на следующий день.

Февральским вьюжным утром неожиданно позвонил Резник.
– Вы сейчас не на работе? – и получив ответ, предложил: – Нам надо встретиться.
Зорин ничего не спрашивал.
– Хорошо.
– Часа два свободного времени найдете?
– Да.
Резник говорил сухо, но не агрессивно.
– Вы можете подойти к остановке?
– Какой?
– Это на вашей улице, рядом с поликлиникой.
Зорин не задался вопросом, откуда Резник знает его телефон и адрес.
– Хорошо. Через полчаса буду.
Когда Зорин подошел в назначенное место, «Лексус» Резника уже стоял там. Зорин открыл дверь машины, заглянул внутрь.
– Садитесь, – сказал Резник в ответ на вопросительный взгляд Зорина.
Зорин сел, ожидая объяснений, но Резник молчал.
«Лексус» тронулся с места.
Резник показался Зорину помятым и обрюзгшим.
С полчаса они колесили по городу, так и не сказав друг другу ни слова, а потом выехали на загородное шоссе.
«Убивать меня везет, что ли? – равнодушно подумал Зорин. – Хорошо бы».
Они проехали километров пять; потом вдоль дороги потянулась ограда, сквозь которую проглядывали надгробные стелы, обелиски, кресты.
Резник привез Зорина на кладбище. Они вышли из машины, и Резник зашагал к воротам. «Наверно, уже и яма готова», – все также равнодушно предположил Зорин, следуя за молчащим Резником.
За воротами, напротив небольшого кирпичного домика, Резник обернулся:
– Подождите.
Резник направился к домику. В ожидании спутника Зорин стал разглядывать стоявшие рядом надгробные памятники. Скромные и вычурные, огромные и небольшие, из гранита и каменной крошки – всех их объединяло одно: каждый из них говорил, что в такой-то день родился на Земле человек, как-то прожил жизнь и ушел в мир иной.
«Помним. Любим. Скорбим», – прочитал Зорин на одной из плит. На него смотрел гравированный портрет молодой женщины примерно одного возраста с Диной. Умиротворением веяло от лица умершей, словно и там, в потустороннем мире, ее душа была окутана земной любовью родных и близких.
За могилой ухаживали: снег недавно расчищали, на надгробной плите лежали цветы.
– Пойдемте, – раздался сзади голос Резника.
Они прошли по центральной аллее кладбища – мимо могил с массивными надгробьями из черного мрамора, мимо Аллеи героев – и свернули направо.
Метров через сто закончилась расчищенная дорога. Они пошли по узкой неутоптанной тропинке, проложенной, очевидно, совсем недавно. Тропинка пересекала неширокое поле и уходила в лесопосадку из молодых невысоких сосен.
Резник шел впереди, то и дело сбиваясь с тропинки и проваливаясь в сугроб.
Они миновали лесопосадку – и Зорин остановился.
За деревьями лежал участок с торчащими из снега высохшими сорняками, без дорожек, без черных пятен свежих могил, без оград, памятников, крестов. Только невысокие снежные холмики и колышки с фанерными дощечками ясно говорили, что скрывается под ними.
Безымянные могилы. Зорин шел следом за Резником и видел на дощечках только номера – ни фамилии, ни имени, ни отчества. Номер такой-то. Квартал такой-то.
Возле одной могилы тропинка оборвалась. Резник остановился.
– Это она, – сказал Резник не оборачиваясь.
Сердце сжалось.
Свиделись…
«Три вершка земли над головочкой», – вдруг всплыли в памяти слова.
Молча постояли.
Резник достал из кармана пальто фляжку и складной стаканчик.
– Давайте помянем. Хотя бы так, раз как положено не получилось.
Они выпили.
– Я скоро уеду, – тихо сказал Резник, помолчал и добавил: – Дину я возьму с собой. Не приходите сюда больше – ее здесь не будет.
Выходит, все это время, пока Зорин жил в оцепенении, его соперник искал могилу Дины. Наверное, это было почти невозможно, несмотря на немалые ресурсы Резника. Какие деньги потратил Резник, с людьми какого ранга пришлось ему встречаться, на какой риск он пошел – об этом Зорин мог только догадываться. И все же Резник нашел Дину, пусть и под слоем мерзлой земли.
– Прощайтесь. Я жду вас в машине.
Резник ушел. Зорин стоял, комкая шапку в руке.
Ветер сбивал сухие листья мертвой травы, змейками завивался тяжелый, крупинками, снег, стремясь взлететь над остывшей землей, и падал, не в силах одолеть земное притяжение. В сосняке раскачивались верхушки, издавая тоскливый, словно вой собаки, звук.
«Как холодно ей здесь», – подумал Зорин. Вспомнилась московская ночь: Дина, закутанная в белую простыню, пупырышки от озноба на ее коже.
Почему он тогда не набросил на ее плечи что-нибудь теплое? Вот если бы все вернуть…
Поздно… Поздно…
Он сел на снег и заплакал.
Кто-то ласково, по-матерински, шептал ему: «Поплачь… поплачь…»
В машине, после долгого молчания, Резник вдруг сказал:
– Дина вас любила. Меня нет, мне она мстила.
– Мстила? За что?
– За отца.
Резник говорил спокойно, без обиды и надрыва, но и без сухой деловитости, которую слышал Зорин в его голосе при их первой встрече.
– А я ведь ничего не знал о нем. Только то, что он на пенсии и очень болен. Я предлагал помощь: лекарствами, лечением. Она отказалась. Даже не дала встретиться с ним. Скажи она тогда правду – все бы устроилось.
Резник снова замолчал.
– Впрочем, я не сильно настаивал.
«Все было бы по-другому», – вспомнил Зорин.
– Я только недавно увидел его. Ничего сказать не может, хоть все понимает. Инсульт. Плачет.
Холодея, Зорин спросил:
– Месть-то в чем?
Машина резко вильнула, зацепила обочину и снова вылетела на асфальт. Сзади сердито просигналили. Резник поднял руку, извиняясь. Раньше, мелькнуло в голове Зорина, он показал бы другой жест.
– Ребенка загубила… Нашего… Вышла замуж, чтобы затем побольнее ударить меня. Понимаете: шла замуж, чтобы забеременеть, сделать аборт и развестись. Так-то зачем? Я не ангел, но не подонок же. Наверно, много грехов. Раньше хорошо играл в волейбол. Думал, жизнь что волейбольная площадка: тебе ставят блок, а ты должен его пробить. Вот и бил, бил, бил… На площадке не подличал. А потом все пришлось делать. Когда с Диной встретился, успокаивал себя: для нее стараюсь. Будет в шелках ходить, ребенка заведем, наследника… А ей шелка и даром не нужны были.
Резник смотрел вперед, и, наверное, то, что он не видел собеседника, освобождало его от пут обычных условностей, сдержанности – как будто произнесенные слова безвозвратно улетали назад.
– Мне кажется, вы себя накручиваете.
– Она сама рассказала после развода. О вас тоже.
И снова, как в московском ресторанчике, Зорин почувствовал, что зашевелись в душе какие-то незванные обитатели, уродливые, злые, глумливые. Надо бы ужаснуться и плану Дины, и его кошмарному воплощению, а он испытал гаденькое удовлетворение: все-таки она любила не Резника, она выбрала меня.
Резник повернулся к Зорину:
– До полуночи на работе. Приезжаю домой… По дому не хожу – пусто, холодно. Зачем строил? Думал, дети будут бегать. Там сейчас кто-то ходит, черти, что ли? Вы верите в чертей? Рядом с кухней комната для прислуги. Там и ночую. Хорошо, спокойно. Одеяло от кухарки осталось – такое пестрое, плотное, вата свалялась. Накроешься с головой, глаза закроешь – и …
– Осторожно! – вскрикнул Зорин, вцепившись в подлокотники.
Навстречу летел тяжелый грузовик с прицепом. Резник притормозил и плавно прижался к обочине. Машину тряхнуло набежавшим потоком воздуха. Резник долго сидел, потом отпустил руль и обернулся к Зорину.
– А зачем вы живете, Дмитрий Сергеевич?
– Не понимаю…
– Вот сейчас разбились бы мы. Лежат две кучки. Мясо, кости, дерьмо, все вперемежку. Там же это не представишь?
Резник посмотрел вверх. Зорин не ответил. Резник вздохнул.
– Вот и я не знаю.
Въехали в город.
– Вы скажете родителям?
– Нет.
– Почему?
– Тесть лежит неподвижно, у тещи голова трясется. Думаете, у них прибавится здоровье, если они увидят могилу? Лучше пусть остается всё как есть. Привыкнут. Я оставлю им деньги, они не будут нуждаться.
– Вы думаете, деньги решают все?
Резник промолчал. Зорину стало неловко за свои пошлые слова, сказанные не по убеждению, а из-за желания уколоть человек, который оказался достойнее.
– А как же ваша карьера?
– Зачем мне это теперь? – равнодушно ответил Резник.
По-видимому, ситуация с родителями Дины все еще мучила Резника.
– Да и не могу я подводить людей, – сказал он после некоторого молчания, словно убеждая себя в правильности принятого решения.
– Почему же мне рассказали?
Резник внимательно посмотрел на Зорина.
– Вы мужик – вы выдержите. Или не выдержите?

Зорин не выдержал.
Последнее скорбное свидание с Диной подкосило его.
Зорин стал топить тоску в водке. На какие-то часы боль вроде бы стихала, но он становился слезливым и глупым, мешал пьяный сон с явью, писал на электронную почту Дины. Ответа не приходило.
Обычно Зорин пил дома один. Но иногда даже алкоголь не мог побороть ужас от ухода Дины – окончательного, без всяких вариантов, и он шел в кафе, где в любое время были люди, какое-то движение, шум.
В один из таких походов он встретил Володьку-танкиста (теперь Владимира Григорьевича). Володька, с которым они когда-то гоняли футбол, жил по прежнему адресу, на той же улице, что и Зорин. Жизнь развела их, тесной дружбы уже не было, но время от времени они встречались.
После школы Володька-танкист ушел в армию – кажется, с радостью. На проводах одноклассники и дворовые друзья, защитившись от взрослых уважительным поводом – это же святое! – изрядно выпили и, когда душа рвалась наружу, затеяли совместное пение под гитару. Дворовый «бард», уронив почти на гриф отяжелевшую голову, бил пальцами по непослушным струнам, а компания нестройно, но громко, заглушая гитару, пела севшими голосами:

Жил мальчишка, с каждым днем взрослея,
И ничем особым не блистал,
Обожал читать Хэмингуэя
И, бывало, Ленина читал.

Срок пришел армейского призыва.
Обещал отправить капитан
В ту страну Персидского залива,
Что известна как Афганистан.

«Ты, сынок, дитя Страны Советов, –
Так ему родной отец сказал. –
Защищай от ворогов планету,
Как твой дед Отчизну защищал».

«Я тебе, сынок, носки связала», –
Так ему сказала его мать,
А потом вдогонку прокричала,
чтобы он не забывал писать.

«Что ж, братан, накатим понемножку, –
Так ему сказали пацаны. –
Ждёт тебя неблизкий путь-дорожка,
Злобный враг и тяготы войны».

«Буду ждать», – заплакала девчонка,
Та, которой он стихи читал,
Та, чей голос, тоненький и звонкий,
В школе каждый день его встречал.

Сник отец, а мать без чувств упала,
А друзья сказали: «Спи, братан».
«Я ждала», – девчонка зарыдала,
Снял фуражку хмурый капитан.

Володька-танкист подпевал, не предполагая, что песня пророчит его ближайшую судьбу: он не попал в «страну Персидского залива» (с географией у «барда» было неважно, как, впрочем, и со стихосложением), но, отучившись в Термезе на механика-водителя, до ранения водил свой танк по дорогам Афганистана.
Свой шлем Володька-танкист передал младшему брату, и тот сидел в нем, несмотря на жару в квартире.
Из Афганистана Вовка-танкист вернулся с медалью, значком «Воину-интернационалисту» и обожженным лицом. Сморщенная, без единого волоска кожа багровым лоскутом тянулась от левого виска через щеку и шею за ворот, свидетельствуя об удачном выстреле из гранатомета афганского моджахеда. Прозвище «танкист» закрепилось за ним, но теперь оно отражало не только память об отце, но и его собственную биографию.
Сейчас Володька-танкист работал автомехаником и слыл мастером своего дела. Когда случались неполадки с машиной, Зорин обращался к нему и приятель, отложив свои дела, быстро и умело устранял проблему.
Зорин не видел Володьку-танкиста месяца три и, встретив его возле кафе, обрадовался: показалось, что за разговорами забудется Дина, хотя бы на время.
Заказали какой-то салат, бульон с яйцом, пирожки, по сто грамм.
Зорин ложкой гонял яйцо по тарелке. Есть не хотелось. Володька-танкист (они по-прежнему обращались друг к другу, как в детстве, по имени), напротив, с аппетитом расправился с салатом, умело раздавил яйцо в тарелке, густо поперчил бульон.
– Чего не весел, Димка?
– Все нормально.
– Не похоже. С бабой поругался?
Иногда лексикон приятеля коробил Зорина, но сейчас грубое слово не вызвало у него никакого отторжения – напротив, как бы он хотел ответить: «Да, с бабой своей поругался!»
Зорин никогда не рассказывал Володьке-танкисту о Дине, хотя, конечно, при встречах не мог уйти от вечной темы мужских разговоров. Единственное, что знал приятель: у Зорина есть молодая подруга.
Накопившаяся в душе тоска рвалась наружу (да и водка убирала все препятствия), хотелось сбросить с сердца тягость, но не мог же он поведать Володьке-танкисту правду!
Оставалось жаловаться на другие превратности судьбы.
– Тошно мне, Володька. Скоро на пенсию, а я дую в свистульку!
Володька-танкист удивленно поднял брови.
– Инструмент есть такой, – пояснил Зорин. – Глиняный. Работаю кукушечкой. Ку-ку, ку-ку.
Володька-танкист никогда не был в филармонии, но помнил, что инструмент, которым занимался приятель в детстве, совсем не похож на глиняную свистульку.
Он показал пальцем на ухо. Зорин понял, что означал этот жест.
– Да, – подтвердил он предположение.
Володька-танкист помолчал.
– Знаешь, старик, всё это сопли. Ты просто устал. Тебе надо голову проветрить.
– Наверно, ты прав.
– Вот что я тебе скажу. Поезжай-ка в деревню. Я тебе даже адресок могу дать. У меня брат двоюродный в деревне живет. Я сегодня Федьке позвоню.
Зорин задумался. А почему бы и нет? Что его держит здесь, в городе?
Ничего.

На третий день Даниловну похоронили. Из райцентра приехал священник, провел отпевание. Когда гроб вынесли из дома, Зорин подошел к провожающим Даниловну в последний путь. Он не услышал причитаний, плача, лица были спокойны. Лишь приглушенность голосов и несуетливость в движениях напоминали о том, что здесь происходит небудничное событие.
Накануне дождь закончился. Легкими волнами набегал теплый ветерок, ласково обдувал лица и тихо шевелил посвежевшую зелень. Невесомые пушинки одуванчиков, повинуясь дуновениям воздуха, взлетали и уносились куда-то далеко, в неведомый мир, где их ждала либо тучная и благодатная, либо сухая и бесплодная земля. В луже на дороге играло бликами солнце, весело полоскались гуси.
– В хороший день Даниловна к Господу идет. Воздух легкий, – заметила стоящая рядом старушка.
– Да ей, баба Таня, теперь все равно. Какая разница, легкий воздух или тяжелый, – промолвила Анна.
– Не скажи! Ангелочкам легче будет душеньку возносить, крылышки не намокнут, – пояснила старушка. – Легкий воздух ангелочков держит, а бесов нет. Они на Землю падают. Вот и не будут душеньку Даниловны терзать на пути к Господу.
Раньше, услышав столь приземленное объяснение, Зорин с трудом сдержал бы улыбку, но сейчас эта простодушная забота об ангелах, которые, вообще-то, одним пальцем Землю могут сдвинуть, тронула его.
– Петр-апостол, наверно, заждался, – снова заговорила старушка. – Ключиками позвякивает.
На кладбище Зорин не пошел. Он смотрел вслед удаляющейся процессии и снова возвращался к невеселым мыслям.
Дина и Даниловна… Какие разные смерти! Какие несхожие похороны! Две жизни – два итога. Два пути в неведомые выси.
Какой воздух был тогда, в смертный час Дины? Легкий или тяжелый? Что несла в себе ее покидающая Землю душа? Разве неясно?
Дина, Дина… Куда же завела тебя месть! Захотела отплатить Резнику – а возненавидела весь мир. Подставила ухо вкрадчивому шепоту змея и уверовала в свою карающую миссию.
Зорин вспомнил детскую фотографию Дины: безгрешный взгляд, доверчиво и благожелательно смотрящий на мир; улыбка, дарящая всему белому свету чистоту невинной души. Почему это божье создание пришло к столь страшному исходу? Отчего так случилось?
А разве нет таких фотографий у Резника, Гордеева, Патриарха, скрипача?.. Маленький розовый Резник смотрел на людей не с холодным равнодушием, а с жадным любопытством. Бешеное тщеславие Гордеева… Не с ним же он родился! Стяжательство Патриарха… Трехлетний Серёжа, случайно найдя в шкатулке отложенную на черный день красную десятку, разорвал ее на мелкие клочки и с интересом смотрел, как, порхая, опускаются они на пол. Скрипач был худеньким мальчиком, ножки которого, чуть толще грифа скрипки, казалось, вот-вот подломятся под тяжестью инструмента.
Душа – крепость, но при рождении она пуста, ее обитатели придут позже. Ты сам волен решать, кто войдет внутрь цитадели, кто заселит дома, кто станет хозяином твердыни. Именно ты стоишь у крепостных ворот, пропуская или задерживая приходящих. Это твоя участь, твой долг. Перед Ним, перед людьми, перед собой.
Пока ты был несмышленышем, крепость охраняли родители, стояли у ворот, укрепляли стены.
Помнишь, как в раннем детстве, когда ты был от горшка два вершка, отец бегал за тобой с ремнем вокруг стола – и никак не мог настигнуть? А ты с ревом семенил на кривых слабеньких ножках.
Помнишь, как щелкнула тебя – совсем не больно – легкой алюминиевой ложкой по лбу воспитательница в детском саду? Ты не забыл ее имя, но не прячешь в памяти обиду.
Помнишь осуждающий взгляд матери, ее плотно сжатые губы, когда ты набедокурил?
Но вот ты стал взрослым – значит пришло время занять место у крепостных ворот.
Грех не приходит один. Здесь как в игре в бирюльки: потянул одну бирюльку, а за нее цепляется другая, и вот ты вытягиваешь длинную цепь. Впустишь в душу грешок – так, пустячок, успокоишь себя – и вот уже буйная ватага нагло вламывается в приоткрытую дверь.
Зорин понимал, что эти мысли сейчас касаются не столько Дины – для нее в земной юдоли все уже свершилось – сколько его самого, и он должен примеривать участь Дины на себя – конечно, не страшный поступок, а итог жизни.
Он вернулся домой. Анна и Федор провожали Даниловну, детей не было видно. И он наконец задал себе вопросы, которых избегал.
Разве Дина, погибая, не цеплялась за него? Мечтой о детях? Пусть не своих, а приемных? Убившая – Зорин наконец произнес это слово – своего ребенка, разве не хотела она хотя бы облегчить свой грех? А он? На минуту взволновался, потом трепал языком, видя – видя, видя! – что для нее это вопрос жизни. Что он выбрал? Покой, размеренную привычную жизнь, встречи два раза в неделю, сладкую истому тела, и тут же – упреки, требования, обиды… И это он называл любовью? Что в его душе? Кто там живет?
«Я убил тебя», – вспомнил он фразу из давнего ночного разговора.
Как с этим жить дальше?
Ему стало страшно, настолько, что сейчас он не боялся, как в детстве, исчезновения мира – может быть, он его желал. Пусть все исчезнет, все, все… Вместе с теми тварями, которые уговорили его впустить к себе на постой. «Не лги… Не лги… – сказал он себе. – Уговорили? Ты сам распахнул им ворота… Сам…»
Он бросился на кровать и завыл, утопив лицо в пуховой подушке. Ткань намокла, что-то хлюпало: то ли слезы, то ли слюни, то ли все вместе. Негромко отозвался – или показалось? – подвывая, Мухтар. «Мухтарка… Мухтарка… – беззвучно шептал Зорин. – Одни мы… Одни».
– Дядя Дима, что с вами?!
Он поднял голову – в двери стояли испуганные дети.
Зорин вытер лицо рукавом рубашки.
– Все нормально, ребята… Все нормально… Идите…
Они, оглядываясь и перешептываясь, ушли.
Кёрлинг или карвинг… Шопен или Шёнберг… Ничто не спасает. Никакая культура… Изучишь японский язык?.. Будешь слушать каждый день сонаты Шопена?.. Купишь литографию Монэ?.. Прочитаешь о нем в Википедии?..
Знаменитый актер декламирует: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» – а потом ты видишь его в передаче, в которой мерзко обсуждают чужие грехи, и он, как древний римлянин в гладиаторском цирке, хищно требует: убить! убить!
Ты можешь днем слушать Шопена, а вечером совершать паскудные дела. А можешь ничего не знать о Шопене, прожить жизнь между домом и огородом – а бесы попадают на землю, не в силах удержаться в легком воздухе.
Денежка Петюне, может быть, больше значит, чем все твое музицирование.
Только бдение, бдение, бдение…
Настороженно спрашиваем в домофон: «Кто там?», врезаем в двери квартир замки и глазки, сажаем возле входов вахтеров, а возле кабинетов – секретарей, принимаем на работу сторожей, проверяем пропуска, просвечиваем багаж рентгеном, возводим стены, ставим заборы, охраняем границы – а о своих душах не беспокоимся, они открыты нараспашку.
Прими присягу и исполняй ее.
Враги обступают крепость и делают вылазки то поодиночке, то мелкими группами, то общим приступом.
Теперь ты страж.
Даже если слипаются веки и рот растягивается в зевоте, даже если мысли путаются – стой на страже.
Даже если слезы текут по щекам – вытри слезы, смахни их решительным жестом: они от ветра, не от боли. Закуси губу до крови.
Даже если твои уши искалечены – вслушивайся в шепот травы: не ползет ли змей. Боль в разорванных перепонках подскажет, что он близок.
Даже если твои пальцы отрублены – води культяпками по травинкам: кожа, натянутая на обрубки костей, почувствует движение гада.
Даже если твой нос огрубел – втягивай воздух ноздрями: змей смердит так, как не воняет ни одна земная гадина.
Даже если твой язык онемел – жуй землю: она холодна от испуга.
Но не надейся на отдых.
Даже если ночью поют петухи – они поют не для тебя. Твоя смена не придет.
«Итак, бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру».
Бодрствуй, потому что может прийти не только хозяин дома. И что ты представишь хозяину дома, когда он вернется в испоганенное, разграбленное жилище?

На следующий после похорон день родные Даниловны уехали. Живность разобрали односельчане, Мухтара куда-то увели.
Вечером Зорин вышел во двор. Уютно светились окна домов, по улице иногда проходили парочки, слышался говор и смех. Привычным руслом текла жизнь, и только темный провал напротив – покинутый людьми и животными дом – вносил разлад в повседневный порядок деревенского бытия – словно удалили одну ноту из гаммы.
Зорин стоял, облокотившись на забор. Вечерний воздух был свеж: с реки веяло прохладой.
Сзади стукнула дверь, скрипнули ступеньки на крыльце – Федор вышел покурить перед сном.
Колыхнулся забор: Федор встал рядом.
Пахнуло сигаретным дымом. Молчали.
– Вот ведь букашка, а… – Федор не договорил, но Зорин и так понял, потому что чувствовал то же самое: грусть от того, что какой-то кусочек привычного мира ушел навсегда. Зорин даже не удивился тому, как поразительно созвучны – и мыслями и словами – его представлениям о Даниловне слова Федора.
Федор еще немного постоял, вздохнул, бросил окурок за забор и ушел в дом.
Зорин остался один.
Не квохтали куры, не блеяла коза, не тявкал Мухтар. Звуки, которые совсем недавно, три-четыре недели назад, казались Зорину грубыми, негармоничными, исчезли, но, странное дело, теперь ему их не хватало.
Нестерпимо захотелось восполнить эту потерю – не красками, не словами, а тем, чем он владел и чем занимался всю жизнь: звуком, ритмом, гармонией.
И вслед за этим желанием что-то внутри него сжалось в предчувствии новой жизни.
Зорин вернулся в дом, открыл ноутбук, нашел нужную программу.
Он стукнул пальцем по клавише, и на нотном стане отпечаталась первая нота.

– Грегор, ты спишь?
– Нет, командир!
– Не спи, Грегор! Враг близко!
– Командир, разве я не достоин крохотной милости?
– Какой, Грегор?
– Смены.
– Нет, Грегор.
– Командир, могу я хотя бы присесть? У меня болят ноги!
– Нет, Грегор, вялые мышцы убивают внимание – боль прогоняет сон.
– Если враг нападет, чем же мне отбиваться, командир? У меня нет оружия.
– Молитвой, Грегор, молитвой.
– Командир, разве ты не дашь мне меч?
– Нет, Грегор. Ты не ангел – ты человек.
– Командир, я в отчаянии!
– Не бойся, Грегор, не бойся! Ты не один! Я рядом, я всегда с тобой.

Опубликовано в Бельские просторы №8, 2019

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Евдакимов Геннадий

Родился 21 марта 1958 года. Окончил Уфимский нефтяной институт, работал в его Салаватском филиале, пройдя путь от лаборанта до директора филиала Уфимского государственного нефтяного технического университета. Кандидат технических наук. Живет в г. Салавате.

Регистрация
Сбросить пароль