Галина Кудрявская. ДУРОЧКА

Рассказ

Несколько лет назад забрела она в деревню, да так и осталась. Пустила её к себе на жительство старуха-бобылка, сначала на время, а потом поняла, что так и веселее, и выгоднее жить на две пенсии, да и глядишь, девка поможет и по дому, и по огороду. Сначала дети, живущие в городе, возражали, а потом поняли, что нечаянная квартирантка и за матерью присмотрит, так что им не придётся каждый раз срываться с работы и лететь матери на помощь.
Звали дурочку Настей, была она миловидная и услужливая, угодить любила, похвале радовалась как ребёнок. Работала старательно, хоть и не всегда умело, впрямь дитя малое. Всех она в колхозе знала, и её всяк знал: любила ходить по дворам, где поможет, где так посидит, послушает, о чём говорят. Жалели её люди, за работу рассчитывались, правда, денег не давали, а так одаривали: кто одежонку старую, кто конфету, кто ленточку.
У Насти-то пенсия – инвалид детства, не велика пенсия, но можно прожить. Но уж ленточки Настя больно любила, косы носила и ленточками их украшала. Возраста она была неопределённого – может, тридцать, может, больше или меньше. Иногда совсем девчонкой казалась, а иной раз глянешь – старуха старухой.
Жизнь её была вроде и ничего, хорошая жизнь, сыта, одета, что ещё надо? Дури в ней особой не наблюдалось, не заговаривалась, чепуху не молола, наивная только была очень и доверчивая, такими только дети бывают. Она и радовалась и смеялась тоже совсем по-детски. Вроде и радости у неё откуда взяться, а она и чужому умела рада быть. Только вот не умела своё от чужого отличать. Дают что, возьмёт и спасибо не скажет, вроде обязаны ей.
И своё отдавала, не жалея. Подарят ей ленточку, такая радость, а девчонка какая-нибудь сопливая глянь на эту ленточку с интересом, Настя тут же ей и отдаст, и просить не надо.
Хозяйка её бранит, бывало:
– Простота хуже воровства!
А Настя улыбается:
– Что ты, баушка, они же махонькие.
Больше, чем ленточки в косе, любила она ребятишек. Умомто была маленькая, а телом-то взрослая, могла уже своих детей иметь. Всех сопливых, бывало, оближет. Те, что постарше, обижали её иногда, куражились:
– Сунь пальчик, там – зайчик.
Она и сунет, а там – больно, а назавтра снова ври, и опять доверится. Да и среди детей жестокие есть, чего над слабым не поиздеваться…
В соседях у Настиной хозяйки жил здоровенный мужик.
Жена его звала Филькой, так и вся деревня кликала, только в конторе Филимоном Кондратьевичем величали. Кобелистый мужик был Филька, ребятишек настрогал кучу, а сам всё нос на сторону воротил. На Настю он частенько поглядывал: бежит по улице ровно девка, тоненькая, ладная. А подойдёт ближе, странно смотреть – бантики рядом с морщинками. Вроде артистка на сцене, сама не молодая, а девочку играет. Насмотрелся на таких Филька по телевизору.
Однажды вечером поймал Филька Настю на узкой тропиночке, зажал лапищами, да за пазуху. А та не боится, щекотно ей, хохочет. А как под подол Филька полез, изловчилась да так его за ухо цапнула, что кровь брызнула. Пришлось завязанному ходить.
Озлился он на Настю с тех пор, всё тайком норовил обидеть.
Встретит в укромном уголке, то щипнёт больно, то плюнет в неё, а Настя утрётся, потрёт больное место и улыбнётся. Так и текла её жизнь – тихая и незаметная, кроме бабки Устиньи, пожалуй, никому и не нужная. Вечерами бабке поговорить охота, благо слушатель бесплатный. Начнёт Устинья свои сказки сказывать, а Настя слушает да и засыпает, убаюкивает её бабкин говорок.
А бабка ещё долго бормочет, будто молится:
– Ныне, ты моя родная, всё ить не так, не так, как мы в старину жили. Теперича чё не жить, хлебушек копейки стоит. Жить бы да жить, да силы нетути. Горемышнаи мы с тобой, девка, да никудышнаи. Ну, я-то уж своё отжила, а тебя вот за что Бог обидел, ума не дал? Да оно, может, и к лучшему… Ныне, которые с умом-то, больно на низ слабые стали, а ты у меня будто невеста Христовая.
Бормочет бабка, сверчок ей за печкой вторит, а Настя спит, и никакие сны ей не снятся.
Любила Настя ходить на дальний конец деревни, деревня-то вся в одну ниточку вытянута. На том краю жили Акимовы, у них ребятишек мал-мала и хозяйка приветливая. Разрешала Насте меньшего, Серёжку, нянчить. Возьмёт Настя мальчонку на руки, он её за косы, за ленточки теребит, довольнёхоньки оба, хохочут, и мать улыбается.
Лето в тот год выдалось сухое, жаркое. Трава побурела, в лесах пожары начались. Побежала как-то Настя на полянку, полевой клубники насобирать да Серёжку угостить. Чует, дымом пахнет древесным, вроде как костёр где жгут, огляделась – не видать.
А повернула к дому Акимовых, глядь, а из окон дым стелется.
Кинулась к дому, а там уже люди, да какие люди летом днём в деревне дома? Старики да дети. Ахают, охают, кто-то за вёдрами побежал. Ребятишки акимовские откуда-то высыпали, ревут.
– Огольцы! – окликнула бабка-соседка. – Дома-то остался кто аль нет?
Семилетняя Любка, всхлипывая, ответила, что дома Серёжка спит. А из окон уже пламя выбивается. Кричат люди, мечутся, не знают, что делать. Всякому страшно в пламя лезть. Тут подошёл Филька, все к нему обернулись, а он сделал вид, что не замечает.
Настя во все глаза на огонь смотрит, заворожил он её. Вдруг оттуда, из огня, голос Серёжкин: «Мама!» – и плач.
Настя к дверям:
– Серёженька!
Старухи норовят её за подол ухватить, удержать, да где там, она уже в дверях. Замерли все, глядя на дом, а через секунды на пороге Настя с ребёнком на руках, подолом его прикрыла. А волосы, косички её с бантиками уже вспыхнули, и платье со спины огонь охватил. Выронила Серёжку на землю и бежать, да с такой скоростью, что старухам не догнать, а Фильке и в голову не пришло. Не успели её старухи на землю повалить, что могло бы её спасти. Как сноп, вся огнём занялась. Упала на другом конце деревни. Когда добрались до неё, она уже вся почернела.
Похороны были скромные. Все заботы и расходы взяли на себя Акимовы. За гробом шли вся семья Акимовых, хозяйка Настина, да ещё несколько старух деревенских. По дороге Филька встретился, остановился, а когда процессия мимо прошла, сплюнул и сапогом растёр:
– Дура – она дура и есть…
На поминках, которые устроили Акимовы, старухи перешёптывались:
– Прибрал Бог душу ангельскую. Знать, в рай попадёт. Никому зла не делала.
А мать Серёжкина плакала и утирала глаза. Сынишка подошёл к ней, подёргал за юбку и жалобным голоском протянул, будто пропел:
– Наастя…