ЛЕНИНГРАДСКОЕ ДЕТСТВО
Колодца дворовая рама,
и в небо с квадратного дна
опять фортепьянная гамма
летит из чужого окна.
И голос мальчишеский, ломкий,
взмывает за ней в синеву,
а я невесомой соломкой
восторженно следом плыву —
громаде доходного дома
худою ручонкой машу,
и платьице с биркой «швейпрома»
вздувается, как парашют.
И ветер — огромный, весенний,
такой, что бери и лети!
А завтра — ура! — воскресенье,
и в школу не надо идти!
И этот невидимый мальчик,
и хрупкий серебряный альт,
и хилый герой-одуванчик,
пробивший бугристый асфальт,
и небо, что рвётся на части,
сияя в промытом окне —
моё ленинградское счастье,
которое выпало мне.
33-й ТРАМВАЙ
Забывай, забывай, ностальгию возьми в укорот:
Тридцать третий трамвай отправлялся от Нарвских ворот —
шёл по Газа к Обводному. Я выхожу за мостом.
Закопчённые стены, кирпичный обшарпанный дом.
Там в убогом подвале районный клубок ДОСААФ,
где мы преподавали собачникам клубный устав.
Особняк через улицу — чинный советский райком.
Мы обедать в столовую к ним пробирались тайком:
три копейки салат, канапе с разноцветной икрой,
комсомольские бонзы — под семьдесят каждый второй.
Возвращались в подвал, в темноту, как дюймовочкин крот.
В клубе числилось ровно пятнадцать служебных пород.
Всюду стенды с портретами лучших собак и вождей,
не работал сортир, и крысиные норы везде —
под столами, у сейфа… А в нём небольшой арсенал:
из спортивных «пневмашек» по крысам палил персонал —
генералы блошиных подвалов, собачьи чины,
под портвейн мы стреляли по стендам с вождями страны.
Веселились наутро, дивились, что нам не слабо,
вынимая корявые пульки из ленинских лбов.
Ох, и пили! С размахом, и пофиг нам был дефицит, —
забывалось, что он безраздельно и нагло царит,
что сидит он у всех поголовно в печёнках, в крови, —
нам тогда с перехлёстом хватало счастливой любви,
и на вечное «негде» тем паче плевали стократ —
прямо в клубе собачьем, на стол постелив дрессхалат.
Выходили в осеннюю сырость, чисты и легки,
и вдали, приближаясь, светились во мгле огоньки:
два — зелёный и красный. Ура, тридцать третий трамвай!..
Ностальгия, молчи! Забывай-забывай-забывай,
забивай, не смотри, как в распахнутых створах ворот,
прибывая, угрюмо гудит разномастный народ:
все пятнадцать пород одичалых советских бомжей…
Только рельсы разобраны. Некуда ехать уже.
ЗИМА БЛИЗКО
О чём вы, о каком пути особом?
Я тихо становлюсь социофобом,
всей кожей чуя ледяной прогноз —
что воздух обжигающе ментолов,
что близится зима в игре престолов,
и мир идёт вразнос.
Наедине с собой слышнее звуки:
с угрюмым лязгом танки и базуки
в невидимого целятся врага.
И с криком вскинув тоненькие руки,
роняют тапки маленькие муки
и падают в снега.
Грядёт зима. Я не хочу о грустном.
Но боже, как смертельно пахнет дустом
легчайший первый снег.
Забьёшься в щель — а Третья мировая,
железной фомкой плинтусы вскрывая,
идёт, одна на всех.
* * *
Серебряные гвоздики дождя
вколачивает август в гробик лета.
Кончаются под утро сигареты,
и злишься, в эту сырость выходя.
А зонтик — сломан. И, почти бегом, —
на волглый огонёк ларька в тумане,
где, если повезёт, дежурит Аня —
твой слабый шанс разжиться коньяком.
Но за прилавком сладко спит Айгюль.
Ей снится мама, дыни, абрикосы,
ленивые разморенные осы,
И азиатский солнечный июль…
Возьмёшь тихонько с полки пачку «Вог»,
Стараясь не звенеть, положишь деньги.
А дождь прошёл. На мокрые ступеньки
легла луна. И ты один, как бог.
Дым сигареты, призрачный ивняк,
седые сосны — всё твое до завтра.
В тиши охрипший рокот динозавра
Разносит эхом дальний товарняк.
Весь мир, как храм, — волшебен, незнаком.
Идёшь, не чуя ног, луной облитый.
И счастье есть, чего там ни мели ты.
И спит Айгюль. И бог с ним, с коньяком.
ПОЭТ И ЯБЛОКИ
(осеннее, почти несерьезное)
Он у окна сидит, небритый,
подпёрши щёки кулаками.
А яблоки летят с орбиты,
блистая лунными боками.
Треща от спелости, наливы
о землю стукаются глухо.
А он — на даче, несчастливый,
и жизнь ему скучна, как муха,
жужжащая в проёме окон
за старой тюлевой гардиной.
Тоска, свивая серый кокон,
ворочается за грудиной:
кому — венец лауреата,
земная слава, Ницца, Варна…
а он вот жертва плагиата,
интриг и сплетен кулуарных.
Стихов его не оценили,
и быт накрыл разбитой лодкой…
На кухне в облачке ванили
жена щебечет над шарлоткой.
Он подышать выходит в сени
и там стоит, забытый Богом,
как яблоко с подгнившим боком
в траве осенней.
ПЕТЕРБУРГСКАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ
На виске вспотела родинка,
жарко, жарко, спать пора.
Спи, хороший мальчик Роденька,
не касайся топора.
Сон горячечный откатится
по Столярному к Сенной:
видишь — Соня в чистом платьице,
вся пронизана весной,
завернула на Садовую,
солнце брызнуло в лицо,
и блестит на пальце новое
обручальное кольцо.
Попусти ты, им, сквалыжникам,
что томятся да дрожат,
тут под каждым под булыжником
деньги липкие лежат.
Сотворить дурное есть кому,
крутят бесы шар земной.
Не спустить бы Достоевскому
тысяч десять в казино,
после корчей эпилепсии
не скрипеть в ночи пером —
ан тебе на чёрной лестнице
не стоять бы с топором…
…Дождь накрапывает вроде как,
воздух чище и свежей.
Спи спокойно, мальчик Роденька,
всё исполнено уже.
* * *
Когда нам остались метель и тщета,
а всё остальное забрали,
на ощупь заснеженный Питер читай
по Брейгелю, словно по Брайлю.
Следи вереницы бредущих слепцов
во времени нашем холопьем —
как кружат они, подставляя лицо
мятежным вихрящимся хлопьям.
Смотри, как былое втекает в сейчас,
и новый разлив неминуем.
Лови их сетчаткой залепленных глаз,
запихивай в клетку грудную —
шары фонарей, и аптеку, и ночь,
канал, погрузившийся в кому,
незрячих людей, ковыляющих прочь
по тонком льду золотому
и верь, что хранит твой непрочный ковчег
спасенья наивный талантец,
покуда плывёт сквозь беспамятный снег
твой малый летучий голландец.
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!